Вениамин СМЕХОВ: "Высоцкого не терзала зависть: у него даже сомнения не было, что Золотухин не допрыгнет до его планки. Это была ревность из-за роли, как из-за любимой женщины, с которой хочет переспать другой"

На сцене легендарного Театра на Таганке Вениамин Смехов не появлялся с 1998 года, когда последний раз вышел в спектакле "Мастер и Маргарита" в роли Воланда. Теперь известного актера можно увидеть в родных стенах только в дни премьер - туда он приходит посмотреть, вынести вердикт и в кругу избранных выпить за успех в кабинете главного режиссера. Кстати, его трудовая книжка по-прежнему (и, видимо, уже навсегда) лежит в театре, которому он много лет служил верой и правдой. До сих пор Вениамин Борисович смиренно пишет в дирекцию заявления: "Прошу предоставить отпуск за свой счет". Вряд ли стоит напоминать, что красный квадрат, который избрала своей эмблемой Таганка, сыграл в истории советского театра такую же революционную роль, как "Черный квадрат" Малевича - в живописи. В то время одни равно преуспевшими в драме, пантомиме, песнях, сочинительстве и дерзости начальству актерами восхищались, другие уверяли, что это не театр, а уличная банда. Актер Смехов немало постарался, чтобы утвердить окружающих и в том, и в другом мнении. Театр на Таганке, да простит мне Вениамин Борисович высокий штиль, и впрямь стал его судьбой. Тут он сыграл свои звездные роли, ему посвятил свои лучшие книги "В один прекрасный день", "Таганка. Записки заключенного" и "Театр моей мечты", именно здесь встретил юную и прекрасную стажерку Галину Аксенову, ради которой помолодел на 20 лет (их разница в возрасте). "Извините, что ухожу без скандала" - это его кредо, но уходил Смехов не только от жены и двух дочерей, Лены и Алики, - оставлял он и театр. В 84-м, когда власти выжили режиссера Любимова из СССР, и в 94-м, когда произошел раскол на любимовскую Таганку и губенковское "Содружество актеров Таганки", в результате чего на старой сцене шли спектакли, а на новой - съезды компартии. Впрочем, ныне Вениамин Борисович говорит о том времени не слишком охотно. Куда охотнее вспоминает, что режиссер Юнгвальд-Хилькевич пригласил его в свой знаменитый фильм "Д’Артаньян и три мушкетера", увидев в роли Воланда. После выхода этой ленты на экраны к актеру пришла поистине всесоюзная слава, и последние четверть века он для народных масс прежде всего благородный и мудрый Атос. Смехов мешками получал письма с признаниями в любви, а свои фотографии - с плюмажем и в ботфортах - подписывал "СмехАТОС". Ныне Вениамин Борисович называет себя "режиссером-кочевником". Он ставит драму и оперу в Германии, Чехии, Франции и Израиле, обучает актерскому мастерству американских студентов. Жизнь удалась? Возможно. Только откуда горькая складка в уголке рта и почему он кажется не счастливым странником, а вечным изгнанником, которого гонят по свету грехи и разочарования? Не потому ли, что в свое время не ограничился одами собственного сочинения вроде этой: В капустниках со сцены "Современника", где пересиживал смутное время Таганки, он читал куда более желчные куплеты, посвященные Эфросу. И, по-моему, Смехов не может себе простить, что, пытаясь защитить любимую Таганку от произвола властей, однажды переступил некую грань.

"ПРИЛИЧНЫЕ ЛЮДИ ПРЕДПОЧИТАЛИ ПИСАТЕЛЮ БРЕЖНЕВУ ПИСАТЕЛЯ БУЛГАКОВА"

- Вениамин Борисович, в вашей жизни было все: оглушительный успех, поклонницы, гром аплодисментов, верность кумиру, разочарование... Вернемся, однако, в 64-й год. Вам едва стукнуло 24, за спиной - Щукинское училище, учеба у таких театральных корифеев, как Захава, Мансурова и Этуш, работа в Самаре. И вот в Москве появился театр, которому волей-неволей суждено было стать неким символом, выразителем мыслей и чаяний передовой части советского общества. Как вы сейчас думаете: то, что вы оказались в этом театре, было случайностью или какой-то закономерностью?

- Это была такая же случайность, как то, что я беседую сейчас с вами, известным журналистом. Случайность, которая расписывается в сюжетах, идущих - боюсь даже глядеть наверх - откуда-то оттуда. Наверное, окружающие хотят, чтобы мне стало наконец-то скучно, нудно, противно, чтобы я возмутился: ну сколько можно вспоминать Таганку, которая была 40 лет назад! Нет! Не дождетесь! Впрочем, это я в шутку, а теперь всерьез.

В 64-м году Театр на Таганке родился почти случайно, а подтолкнули эту случайность разные обстоятельства и события, многими, в том числе и вашим покорным слугой, давно описанные. Это были последние деньки хрущевской оттепели, реабилитации миллионов репрессированных, когда выходили из сталинских лагерей люди, которые смогли там выжить. Реабилитация коснулась и других сфер нашей жизни, в том числе быта, искусства. Не до конца, не совсем, но все-таки это было...

Надо сказать, что в юности - так счастливо получилось - Юрий Любимов оказался на перекрестке классического МХАТа и шалой (или шаловливой?) вахтанговской команды последних дней Мейерхольда, Таирова и Михоэлса. Этот молодой человек, который со временем стал уникальным мастером российского театра, обладал свойством все, как губка, впитывать и перерабатывать в свое, собственное изделие.

59-й год. Во Франции Любимов увидел спектакль "Вестсайдская история" Бернстайна, который его потряс. Это был первый, необыкновенно мощный мюзикл, где сочетались и психология, и детектив, и национальная трагедия, и драма, и история Ромео и Джульетты! Что немаловажно, действие было облечено в выверенную форму, которую заполняла, согревала актерская кровеносная система. Все было точно и вместе с тем импровизационно горячо.

Кроме того, следует назвать еще одно важное обстоятельство - студенческие театры. Нынче этого уже нет, а в то время там соединились Юткевич, Быков, Ворошилов, Розовский (я называю имена, которые вы знаете), Рутберг, Аксельрод - всех их втянул в свое поле театр МГУ: и эстрадный, и драматический. Любимов оказался к этому тоже близок - по-моему, через каких-то художников. Тем более что географически ему было до него рукой подать.

Студенческая вольница производила сильное впечатление. Острота намеков (а в нашем деле в те годы без намека ни шагу), ли фига в кармане, как это потом называлось, будоражила, пьянила. Играли Шекспира, а понимали, что значит "быть" и какое "не быть" имеется в виду.

Семья Смеховых, Москва, ВДНХ

- Зрители ждали эту фигу, правда?

- Ну конечно, была некая сговоренность всех приличных людей. Потом уже, когда после перестройки все рассыпалось, среди них выявилось столько слоев! Боже мой! А тогда было два: стенка на стенку! Приличные люди, которые предпочитали писателю Брежневу писателя Булгакова, и неприличные люди, у которых все было...

- ...наоборот...

- Таковы истоки, у которых стоял Любимов, вооруженный системой Станиславского... Сейчас, правда, он все это не любит и говорит, что никаких систем нет... Прав Юрий Петрович, наверное. У каждого художника своя система, он создает ее не заимствуя, а, так сказать, потомствуя, наследуя традиции, но в пору своей славы он может, я думаю, обернувшись, сказать: "Вы знаете, больше всего в жизни я обжегся, когда увидел полотна Ван Гога или там, не знаю, услышал песни Ива Монтана".

В общем, Любимов был пропитан этими большими, громоздкими величинами в театре, кино, мюзикле и смог все синтезировать в единое целое. Конечно, театр, который родился в итоге, был необычен, но это все-таки - повторяю! - знак реабилитации, позднего, что ли, реабилитанса.

- Наверное, все тут соединилось: и благоприятное время (как вы писали, "хороший период плохой эпохи"), и талантливые студенты, и мощный любимовский дар...

- ...и начальники были тогда более или менее сносными.

- Проспали "крамолу"?

- Не без того. Им, так сказать, лапшу на уши повесили... Еще были большие люди, которые уже истосковались по нормальному театру.

"МХАТ, КОТОРЫЙ МЫ ВИДИМ СЕГОДНЯ, - ЭТО НУЛЬ ИСКУССТВ"

- Кто, если не секрет?

- В основном такие великие ученые, как Флеров, Капица, Семенов, Понтекорво, - те, которые видели мир. Чтобы поддержать идею Любимова, им нужно было закалиться, и этому способствовало одно обстоятельство. Они видели, что в России, Украине и других республиках то искусство, которое называлось советским, русскоязычным и было нормой в эпоху авангарда, растоптано, убито, уничтожено. В театре запрещенными стали имена Леся Курбаса, Ахметели, в литературе - Зощенко, Пильняка. Не говоря уже о футуристах, акмеистах, имажинистах... А ведь все это была азбука авангарда!

Потрясающее время, куда оно ушло? Его выкорчевали, а всех, кто высовывался, попросту превратили в пыль. Если бы не застрелился Маяковский, его бы, конечно, уничтожили. Мейерхольд уже обслуживал советскую идею, но и его не пощадили, потому что богатство формы было вызывающим, потому что он был личностью, персоной, а это власть раздражало. Нет, надо быть, как все. Причем - вот парадокс идеологии! - Маяковского объявили лучшим и талантливейшим поэтом, а слово "футуризм" было запрещено.

А что же на Западе, где бывали наши великие ученые? Там они видели продолжение того, что некогда было в России. У нас и кибернетика, и генетика - масса всего было запрещено, а Европа всем этим пользовалась замечательно.

- И никому это не мешало...

- И не только эмигранты (очень многие эмигранты-аристократы садились за руль) - сами европейцы сберегли все, что оставили в наследство наши мастера искусств: независимо от того, за колючей проволокой те оказались или на свободе. То, что создали Прокофьев, Шостакович, Малевич, Кандинский, Тышлер, Татлин и прочие, пропитало новейшее искусство Запада.

...Кстати, маленькое отступление. После перестройки я вырвался куда-то, стал выездным (точнее, выбегающим, потому что уже не хожу, а бегаю, летаю, ношусь) эдаким "свободным художником". Благо и мой партнер великий - родная жена - рядом. Мы носимся по свету и приезжаем домой в Москву не так, может быть, часто, как хотелось бы, зато многого насмотрелись. Так вот, из высмотренного. На Западе не знают того, другого, третьего, но когда включаешь радиоканал с классической музыкой (за границей я часто бываю за рулем и всегда ищу классику), в 80 процентах случаев слушаешь Чайковского, Рахманинова, Шостаковича. Доходит до курьезов. Всех они называют по именам, но Чайковского всегда (произносит с иностранным акцентом): Пьетр Ильитш Тшайкоффский. И второе имя совершенно неожиданно удостоили такой же высокопарности (опять с акцентом): Родион Константиновитш Тшедрин.

Так вот, у нас вместо буйства форм и красок был постриженный газон соцреализма, обслуживающий идеи партии и правительства. Естественно, от всего этого великих ученых стало тошнить. Они, конечно, соблюдали политес, правила приличия в кавычках и без, но живая жизнь всегда была богаче догматов, и только-только началась оттепель, все сразу вырвалось наружу. Помните? Я это знаю по жизни, а вы по прессе, воспоминаниям, мемуарам. Скажем, в кино появились Хуциев, Чухрай, в литературе - Аксенов, Гладилин, Войнович. В театре это тоже отозвалось: Эфрос...

- ..."Современник"...

- ...Товстоногов и другие - во всех республиках что-то свое. В эту компанию попал и Любимов. Успел проскочить в последнюю щелочку...

- Дальше двери со скрипом захлопнулись...

- Увы... Так что любимовский театр родился из последствий русского авангарда.

- Чем он отличался, на ваш взгляд, от других театров?

- Формой! Формой! Любимов вообще великий мастер формы, и его высказывания постоянно нас к ней возвращают. Он считает, что бесформенное искусство - не искусство, МХАТ, например, который мы видим сегодня, - это нуль искусств.

- По-моему, и тот, который видели вчера, тоже...

- (Cмеется). Это, я бы сказал, радиоспектакль, но, коли так, пожалуйста, звучите по радио. Театр же - искусство визуальное, это зрелище. По-английски, оказывается, спектакль - это performance, а зрелище - spectacle. Как интересно англичане что-то преобразовали в языке. Из этого всего и рождался синтез: музыки, психологического реализма...

- ...индивидуальной энергетики актера, наверное...

- Конечно, энергетики, но она есть во всех хороших театрах, а на Таганке мы дарили зрителям зрелище. Кто это любил - принимал, кто не любил - отторгал. Всем так или иначе было неспокойно в этом зрительном зале, но, я думаю, интересно. Музыка была родной сестрой слова, слово - таким же, как в поэзии (поскольку поэзия в ближайшем родстве с музыкой). Этот театр называли по-разному - поэтический, политический... На самом деле он был - что сегодня очень актуально - театром, собирающим все виды искусства и живописи.

Не случайно второй человек классической Таганки по значимости - художник Давид Боровский.

- Совершенно, на мой взгляд, гениальный!

- Его имя Любимов сегодня почему-то не упоминает, однако же не забывает приглашать Боровского на свои спектакли.

- Что вы называете классической Таганкой?

- Тот уникальный театр, который существовал с 64-го до 84-го года. В это 20-летие он и был прописан. После пошли интриги и пошлости, все бросились врассыпную. Что-то потом Любимов собрал, и сейчас (дай Бог здоровья Юрию Петровичу!) театр жив и делает спектакли активно, поражая всех тем, что эта технология не исчерпала себя и новые молодые люди работают очень хорошо.

Но я говорил о тандеме Любимова и блистательного художника, который конструировал идеи и питал режиссерскую фантазию. Они друг друга питали. Дело в том, что я работал с ними вместе и порознь. Мне посчастливилось подружиться с Боровским на его первом спектакле на Таганке - "Час пик". Я приезжал к нему сюда в Киев на площадь Победы, и мы просиживали возле его эскизов. Он настолько был восхищен любимовскими возможностями свободы, что налепил по поводу этой моей инсценировки восемь (!) вариантов, и все один лучше другого.

Чтобы защитить свой театр, Юрий Любимов неоднократно шел на компромиссы

Боровский привез свои эскизы и подмалевки в Москву и ждал, что Любимов скажет. Я помню этот день. Юрий Петрович посмотрел - разбегались глаза! - и спросил: "А можно все соединить?". Вот в этом Любимов - соединить! Вот в чем, наверное, его гениальность!

"КАК ГОВОРИЛ САМ ЛЮБИМОВ, ОН "ШВЕЙКОВАЛ"

- Среди многочисленных друзей Театра на Таганке был и Евгений Александрович Евтушенко. Мы с ним не раз беседовали на разные житейские темы, и однажды я ему сказал: "Евгений Александрович, ну честно признайтесь: вот вы, Окуджава, Таганка, Высоцкий, Ахмадулина - все это были островки свободомыслия, официально советской властью допущенные? Вы нужны были, чтобы показать Западу: "Смотрите, у нас тоже есть инакомыслящие, и мы их не трогаем"?". Евгений Александрович вспыхнул: "Ни в коем случае! Мы сами себя сделали и сами все пробивали". А вы как считаете?

- Реконструировать прошлое - дело почти безнадежное, можно и так судить, и эдак. О тех, кого стали называть шестидесятниками, сказано уже и хорошее, и дурное, и легкомысленное, и неблагодарное слово. Тема очень интересная, Дима, но я не уверен, что смогу ответить по-умному. Я - актер, то есть человек, который чужие слова говорит не своим голосом.

- Ну, вы не просто актер...

- Извольте, попробую поразмышлять, тем более что весь перечисленный вами список лиц очень мне интересен. С Евтушенко мы виделись в последнее время дважды. Он приезжал в Атланту, где у меня и моей жены были в прошлом году контракты, а до этого мы встречались в Москве на вечере, посвященном Юрию Визбору. Стояли, помню, на сцене, Евтушенко читал одно из лучших стихотворений Визбора "Волейбол на Сретенке", я, так сказать, дарил в небеса моему любимому другу какие-то слова и стихи...

Тема, которую вы затронули, действительно интересная. Пожалуй, это не было разрешенной свободой, не было допуском, который бы отмеряли и взвешивали в секретных кабинетах на Старой площади. Нет! Я думаю, не надо переоценивать умственных способностей и упражнений вождей: кроме всего прочего, они были не механическими лягушками или куклами, а живыми людьми.

Когда-то в журнале "Театр" я опубликовал статью "Скрипка Мастера", где, говоря об Эфросе, Любимове и Высоцком, Володю выделил. Его не признавали официально и поэтому он мог позволить себе такую роскошь - не пользоваться медными трубами. Не пользоваться, понимаете! Это был скоропортящийся товар, к тому же он рано умер. Эфрос и Любимов так или иначе, поневоле (а иногда и по воле) согласовывали себя с тем, что говорили оттуда, сверху, а Высоцкого запретили сразу и до конца.

- Хотя любили слушать его песни...

- Да, когда он умер - об этом кто-то из семьи Брежнева рассказал, - находясь рядом с каким-то другим генеральным секретарем, Леонид Ильич почтил память Володи рюмочкой водки и включил его военные песни.

Дети этих властителей - хотел как-нибудь погрубее сказать, но смягчился - этих безнадежных и беспощадных мерзавцев, были живыми людьми до той поры, пока сами не становились большими людЯми. Я даже помню разговор с Игорем Андроповым, сыном всесильного генсека, которого мы с Боровским и еще двумя моими друзьями-журналистами всячески пытались затащить на вечер памяти Высоцкого. Само по себе присутствие сына генерального секретаря уже облегчило бы Любимову защиту запрещаемого спектакля, но увы, в последний момент дядька "оттуда" сказал сыну Андропова, что отец болен. Хотя его жена была. Это тоже фигура, однако ничего не помогло.

Мы прибегали ко всем средствам, лишь бы то, что любили, что делали, что требовалось нормальным людям, до них дошло. Тогда до зрителей это так и не дошло - не разрешили, зато я узнал, что какие-то из высокопоставленных детей по-настоящему - и близко к нашему! - понимают искусство и то, что нужно стране. В конце концов, из этих рядов и вышли перестроечники. И Александр Яковлев - очень крупная фигура (сейчас какая-то книга его потрясающая вышла), и Георгий Шахназаров, и еще кто-то...

Мы были вынуждены знать многих из этих людей. Они приходили, вдыхали свежий воздух, а потом пытались помочь. И помогали! Никогда не забудутся имена тех, кто делал это то ли хитростью, то ли дипломатическими методами, то ли ссылаясь на Ленина, из которого вытягивали любые цитаты. Сам Любимов, вступивший в партию, по-моему, после войны, как он сам говорил, "швейковал". Юрий Петрович умел работать с партбилетом, чтобы защитить свое дитя. Они ему выставляли какие-то претензии, цитировали Ленина, а он все выпады парировал: "Нет, Ленин говорил, что надо беречь художников. Партийное руководство должно быть таким-то"... Ну и так далее - выдавал встречные какие-то цитаты, Ленина бил Лениным. Сейчас это выглядит как курьез, а тогда было реальной дипломатией и защитой!

Что же касается Высоцкого, то его не травили, конечно, официально. И кагэбэшники, и цекисты распространяли нелепые, откровенно пропагандистские слухи, агитаторы на местах, это я точно помню, говорили: "За что вы его любите? Он продает родину, увивается за французской юбкой, за этой артисткой...

- Так какая же юбка!

-...он вообще не хочет у нас жить, не любит свой народ"... Понятно, что это была неправда, и она не мешала людям Володю любить, и даже те, которые распускали слухи, - если они были более или менее человекообразны - ставили дома записи Высоцкого и слушали. Процветали всеобщее лицемерие, двойная мораль, понимаете! Не знаю, стало ли сегодня, как говорят, хуже, но свобода, я думаю, все-таки продвигается в правильном направлении. И в России, и в Украине, и в других местах нашего предыдущего несчастья.

Объяснить популярность Высоцкого мы с вами, я думаю, не сможем. Он был и любим, и ненавидим, причем люди, далекие от всякой власти и от личного знакомства с Володей, знали его и любили гораздо больше и чище.

После смерти Высоцкого выяснилось, что в миллионах домов было полное собрание его сочинений в виде магнитных лент. Каким образом? Почему? Ведь все это было насмерть запрещено. Формально опубликованы, по-моему, только одно или два его стихотворения: в "Днях поэзии" и в "Химии и жизни", наперечет статьи, где упоминалось его имя, - Натальи Крымовой, Ирины Рубановой и моя.

За неделю до его смерти я подарил Володе журнал "Аврора". Там был отрывок из книжки "Мои товарищи артисты", где я написал о Высоцком, Золотухине, Табакове, Визборе, Демидовой и Славиной. Неужели они работали, чтобы на Западе что-то такое о нас думали? Нет! Так случалось не по расписанию. Скорее, по оплошности, в результате заблуждений...

- ...и глупости...

- ...и какой-то сердечной достаточности.

"РЕФЕРЕНТЫ БРЕЖНЕВА ТОЖЕ НАМ ПОМОГАЛИ. ОНИ УМЕЛИ ВОВРЕМЯ ПОЛОЖИТЬ БУМАГУ"

- Я так понимаю, вы работали, они запрещали, вы все равно работали, они все равно запрещали...

- А потом начались какие-то чудеса. "Мастер и Маргарита"... Вот что, казалось бы, должны были запретить на корню. Они же с таким пристрастием досматривали, резали - все спектакли шли на этот вивисекторский конвейер. "А покажите-ка нам еще раз. Вот этого не надо, вот того". Шла борьба, и кого только Любимов не использовал, чтобы протащить, например, спектакль о Маяковском. Живого классика Виктора Шкловского, Льва Кассиля, Зиновия Паперного, Семена Кирсанова...

- Наверняка Лилю Брик...

- Нет, это имя тогда им не нравилось, с ним было бы хуже. Лиля Брик встала после генеральной репетиции и... не знала, что нам сказать. Только и махнула рукой: "Запретят!"... Нет, она нам не помогла, а эти люди помогали: и ученые, и писатели - те, которые уже сделали себя. В конце концов, Константин Симонов - двойственная фигура в нашей литературе, но именно он написал статью в газете "Правда", после чего "Таганку" разрешили. А Самотейкин, а Цуканов...

- Помощники Брежнева?

- Да, его референты. Они умели вовремя положить бумагу, и вообще, эти люди прежде всего помогали, наверное, себе. Им надо быть благодарным!

А вот когда вышла моя статья "Скрипка Мастера", некоторые мои коллеги разразились неправедным гневом. Они написали ужасное письмо против Любимова за Эфроса против меня. В общем, все перепутали.

- Коллеги - они могут...

- Да, родные люди написали это в советской коммунистической прессе! Потом многие из них извинялись, включая Товстоногова, Ефремова... Это на Таганской площади было горячее время, и лучше его сейчас не вспоминать.

Тем не менее Таганку, как и Окуджаву, и Трифонова (вот тут, я думаю, вы все-таки правы), оставили как образец в витрине. Кто-то из фармацевтов ЦК КПСС понимал, что, путешествуя по разным местам загнивания капитализма, время от времени надо все-таки сказать: "Почему нет? У нас вот есть Любимов. Он следует заповедям этого, как его, Мирклюльда или как его там, фонтаризма... Ну, в общем, это то, что вы любите".

- В начале перестройки многие деятели искусства начали исступленно рассказывать, как их запрещали, как не давали работать. А их коллеги в ответ: "Как это тебе не давали работать? Ты и герой Соцтруда, и лауреат Ленинской премии, и Государственных у тебя три. Все тебе давали"...

Я уж не говорю о Евгении Александровиче, который объездил более 100 стран мира. И "Правда" его стихи публиковала, и Госпремию за поэму "Мама и нейтронная бомба" ему дали. Он снимал кино, устраивал выставки собственных фотографий... Было, в общем-то, не так уж и плохо...

- А он считает себя гонимым?

- Конечно! Теперь возьмем Высоцкого. Во Францию он выезжал, когда хотел, всесоюзная, всенародная популярность - полная, деньги - рекой, "мерседес" один-единственный в Москве (который, как я понял, раздражал и Любимова, и многих коллег Высоцкого по театру). Были фильмы: "Вертикаль", "Как царь Петр арапа женил", "Место встречи изменить нельзя", "Маленькие трагедии" - пожалуйста... Не так уж и плохо, с одной стороны. Скажите, действительно все висело на волоске, действительно могли закрыть театр, упечь в тюрьму?

- Видите ли, та эпоха недаром называется застоем - все-таки было время вялого старчества, хотя сама по себе система - сторожевая и работала безукоризненно. Тогда она преобразовалась так, что не каждое подозрительное лыко - в строку, но если человек шел против, его тут же или выбрасывали, или упрятывали в тюрьму. Это было страшно, но те, кого мы назвали: Евтушенко, Вознесенский, Окуджава, Трифонов, Тендряков, Федор Абрамов, Любимов, Товстоногов, - они работали, конечно, в системе лояльного протестантизма.

- Как точно сказано!

- Это была какая-то форма жизни в искусстве: не благодаря, а вопреки.

- То есть протестуем, но на святое не замахиваемся?

- Слово "святое" совсем не из этого лексикона - мы понимали правила игры. Все равно, независимо от желаний власть предержащих, время толкало историю сюда, к нашей с вами сегодняшней, назовем это пышно, встрече. Все-таки появлялись ростки вроде Пражской весны в Чехословакии. Да, ее задушили, но пример-то остался. Эта трагедия заставляла сопереживать, перерождала даже отчаянных советистов, совковых, так сказать, людей.

Для дочерей он был мамкой и нянькой (с младшей Аликой)

Есть много интересного, о чем походя забывают. Не благодаря, а вопреки - вот тот принцип, по которому надо, наверное, разделять людей. Я не хочу ничего плохого говорить ни о ком, это не мое дело. Я благодарен тем, кого видел, с кем случайно, чудом оказался рядом, и если пишу сегодня об этом, то лишь потому, что мне так хочется. И размышляю я больше для себя.

Евгений Евтушенко сделал свой шаг, свой оригинальный шаг в беспредельном море русской поэзии. Как же так получилось, что некоторые не хотят говорить о его поэзии, а только о том, служил он или не служил в КГБ, был ли осведомителем, подхалимничал ли перед партией и правительством? Да, он запросто ездил по всем странам мира, когда его товарищ - великий поэт Бродский - был заключенным в прямом и в переносном смысле, когда Высоцкого не печатали. Но можем ли мы бросать в него камни?

Кстати, после смерти Бродского я поневоле оказался свидетелем того, как преображаются лица уходящих классиков. Как будто своим уходом они освобождают нас от наземных правил игры. Иосиф ушел туда, откуда стал нам, оставшимся здесь, виднее.

- Увы, так уже было не раз!

- Да, и с Маяковским, и с Цветаевой. И с Высоцким. Дай Бог здоровья Вознесенскому, Евтушенко, Ахмадулиной - тем, кто остался. Конечно же, все они сделали свои шаги (мы говорим о культуре, а не о физической жизни людей). Эти поэты были оригинальны, как говорил, кажется, Вяземский, c "лица необщим выраженьем".

Мы воспринимали это весело и счастливо, когда были молоды, а они чуть постарше, мы знали этому цену. А когда прошло время, мы потеряли прежнюю шкалу и начали судить и рядить уже по какой-то другой.

Наверное, это было недаром, все-таки они что-то делали благодаря тому, что их поддерживали. Это повелось со времен постсталинских - с 55-56-го годов, когда их окружила стайка завсегдатаев Политехнического музея. И кому меньше повезло, кому больше. Вот Роберт Рождественский - достойнейший, добрейший человек, очень талантливый поэт, а мы все очень его не любили за то, что он как будто обслуживал идеологию...

Тот одно сказал, этот - другое, и мы подхватывали: "Ты за Вознесенского или за Евтушенского? А ведь у них, у каждого, был свой голос. Точно так же нельзя говорить: "Я люблю Окуджаву больше, чем Высоцкого". Да это разные голоса! Поэзия не спорт, где или "Спартак", или "Динамо", а третьего не дано.

Мы так богаты именами - зачем же отторгать их от себя? Мол, "Не хочу ничего слышать о Евтушенко. Вот Вознесенский - конструктор слова, продолжает линию русского авангарда". И у Евтушенко достаточно прекрасных вещей в поэзии и много благородных акций, которые он совершил.

Я был в Чехословакии, когда он написал "Танки идут по Праге", я видел, как Евтушенко любят и понимают эти прекрасные, несчастные, затравленные брежневской системой люди.

"О ДНЕВНИКАХ ЗОЛОТУХИНА ВЫСОЦКИЙ ГОВОРИЛ: "ОПЯТЬ ВАЛЕРКА МИМО ГОРШКА СХОДИЛ"

- Интересно, вы в силах представить себе сегодняшнего Высоцкого? Он мог бы находиться на таком же накале и быть так же популярен, как тогда?

- Знаете, у Любимова было одно из самых главных выражений, которое он часто повторял (а мы с Володей, Валерой, Аллой и Зиной бесконечно слушали и в моих капустниках очень часто пародировали). "Огонь и воду настоящий мужчина может пройти, - говорил Юрий Петрович, - но медные трубы не удавалось еще никому". Что ж, так оно и есть. Я не могу сказать, кем был бы сегодня Высоцкий, тем более что судьбы таких людей не нами, а гораздо выше расписываются, но подозреваю, что сражаться с медными трубами ему было бы трудно.

Булат Окуджава - я этому свидетель, - наверное, мог бы, говоря по-простому, зазнаться, но когда такое время настало, он, как когда-то у Шолом-Алейхема, шел уже с ярмарки, переступил грань. Булат уставал от комплиментов и слышать их не хотел, а еще лет 20 назад... Да Господи! Пустите только куда-нибудь и скажите, что я хорош! Как и все творцы, как и все авторы... И Визбор не дождался грома этих самых...

Высоцкий знал, что его любят, видел к себе отношение, но при этом его всегда - он же человек такой безумной, ниагарской, вулканической энергетики - интересовало завтрашнее. Вчерашнее уже не важно - вот что-то придумать бы! В одной из своих книг я описывал разговор, в котором мы зацепили эту тему. Я не могу, не смею говорить, что мы были дружны, но были времена, когда наша жизнь на Таганке и совместные работы соединяли нас, сдруживали с Золотухиным и Володей.

Так вот, это происходило где-то по дороге в Измаил на съемки фильма "Служили два товарища" (приехать на них меня силой и матом уговорили). Володя повез меня в Одессу, чтобы показать город, о котором я мечтал, и по пути мы разбирали его песни. Он говорил, что ушел от фольклорности, от народности, начал придумывать новые циклы. Высоцкий все время искал то, что только он один и мог бы сказать (я за него не смею).

Как-то мы с вечера до утра сидели у гениального Николая Робертовича Эрдмана. Он просил Любимова позвать нас к нему, ему было очень важно, что на Таганке есть люди, которые сами что-то сочиняют. Я читал свои рассказы, Володя пел песни, и Эрдман был первым из писателей, который Высоцкого воспринял как ровню. Для Высоцкого было самым кайфом, когда корифей сказал: "Это что, вы сами сочинили? А так похоже на народную песню".

- Он же на бис просил его спеть...

- Просил... (удивленно). Вы правильно прочитали то, что я написал. Спасибо! I am very apрreciate it (я высоко ценю).

Люди могли Володе сказать: "У нас есть один инвалид (это в Минске было), вокруг которого собирается детвора и просит его рассказать о Высоцком. Он "вспоминает", как служил с ним в армии, воевал на Курской дуге, потом сидел вместе на Колыме". То были байки о мифическом Высоцком, но Володе приятно было их слышать.

- Вы упомянули Аллу Демидову, Зинаиду Славину, Валерия Золотухина, Высоцкого, наконец... Какие имена в одном театре! Все они были людьми известными, но не все у них, наверное, получалось гладко. Иногда главный режиссер не скрывал своего немножко, в общем-то, ироничного отношения, а иногда, насколько я понимаю, срывался. Скажите, существовала ли среди актеров зависть к коллегам, к их более удачным ролям, к ярче выраженной всенародной любви? Случалось, что они подсиживали, подзуживали, с ролей друг друга снимали?

- Знаете, если кто-то говорил мне: "Ты плохо сыграл", - я предпочитал в это верить. То есть насчет себя я всегда подразумевал худшее, и сейчас, кстати, тоже.

Я не подозреваю зависти. Может, теперь, после ваших слов, начну, а тогда нет. Это все шло в таком темпе, так закрутился сюжет нашей жизни, что мы от одного к другому спектаклю, от одного эксперимента к другому, от одного побоища к другому шли в одной связке. Это было время стенки на стенку, и если внутри какие-то оттенки и возникали, то их, как я вспоминаю, все-таки не замечали. Вот вам пример из жизни. Валера Золотухин - замечательный актер, но его дневники... Высоцкий о них так отзывался: "Опять Валерка мимо горшка сходил". Что ж, у каждого свои недостатки, но все равно он талантище и много в театре сделал.

Валера играл Грушницкого в "Герое нашего времени". Это первый спектакль Любимова, сценарий написали Эрдман все с тем же Любимовым, а играли там все: Печорина - Губенко, Лермонтова - Любшин (а после его ухода я). Высоцкий замечательно играл драгунского капитана, а Золотухин, как я уже сказал, Грушницкого.

Ставить "Героя" должен был Марлен Хуциев. (Потом Любимов перерешил и сам поставил, перестав, по-моему, после этого общаться с Хуциевым). Так вот, Марлен хотел взять на роль Грушницкого меня. Я готовился к этому, я был уже разочарован в себе как в актере, и вдруг - праздник, что-то началось. И вот прихожу из отпуска (это был первый отпуск в новорожденном театре) и узнаю, что назначен Золотухин. Вот вы говорите насчет зависти, а я подумал: "Ну да, он же такой актер! Ему больше подходит быть Грушницким, это натурально и естественно".

Когда Любимов назначил Золотухина играть Гамлета...

- ...вместо Высоцкого...

- Володю не терзала зависть: у него даже никакого сомнения не было, что Золотухин не допрыгнет до его планки. Это была ревность из-за роли, как из-за любимой женщины, с которой хочет переспать другой. Таков характер Высоцкого. У меня этого никогда не было. Если бы я был стопроцентным актером, то не ездил бы сейчас так по свету, не занимался одновременно и режиссурой, и литературой. А Высоцкий был по преимуществу актером - и в кино, и в театре.

"ГЛАВНЫЙ РЕЖИССЕР ТЕАТРА ОСЧАСТЛИВИЛ ПОЛОВИНУ ЖЕНСКОГО СОСТАВА, УТОЛИВ ПОТРЕБНОСТИ АКТРИС В СВОИХ МУЖСКИХ ДОСТОИНСТВАХ"

- Ну хорошо, а возникали среди коллег по театру разговоры типа: "Вы посмотрите на этого пижона! И в кино он снимается, и ездит вовсю, и левые бабки имеет, и баба во Франции, и "мерседес"!"?

- Дима, если это и происходило, то за закрытыми дверями. Я не мог этого услышать, потому что был в компании, как сказал мой любимый дружок Димочка Щербаков, коридорников - то есть тех, кто имел свободный допуск к Любимову в кабинет. Мы были членами художественного совета, а я еще и сорежиссером очень часто выступал, поэтому Любимов возлагал на меня какие-то обязанности. Кроме того, я был автором. Все-таки мне повезло: я был допущен в святая святых, но когда мой товарищ напивался, он с упреком говорил: "Я знаю, вы коридорники, вы там нас всех Любимову как-то закладываете"... Да, вы меня заставили вспомнить и это... Вспоминается как мальчишеская глупость. Но, наверное, вы лучше знаете. Может быть, вы здесь встречали тех завистников Таганки, которые вам это рассказали.

Я буду рад послушать, кто же это был. Наверное, наверное. Может, это была иллюстрация к моему любимому анекдоту? Вот все говорят: "Ойстрах! Ойстрах!", а отними у него скрипочку, я поглядел бы, что это за Ойстрах!

Не успел оглянуться, как стал дедом. С Ольгой Кабо, Аликой и внуком на даче у дочери

У меня была знаменитая комедийная роль в "Галилее": я изображал идиота, который умоляет Галилея - Высоцкого перестать заниматься этим антисоветским делом - изготавливать какие-то циркули, а переключиться на бизнес. Все очень любили, как это у меня получилось, и вот однажды, мимоходом, я услышал, как один парень, совсем не такой уж завистник и очень неплохой актер, в каком-то контексте сказал: "Ну да, губу оттопырил и премию получил. Тоже мне, делов-то! А ты без губы попробуй!". А без губы нельзя. Без скрипки нельзя...

- Вы упомянули о кабинете Любимова. Андрей Вознесенский, тоже один из друзей вашего театра, написал, насколько я знаю, на его стене такие строчки: "Все богини, как поганки, перед бабами с Таганки". А что, действительно красивые женщины у вас служили?

- По-моему, не очень - мне, во всяком случае, больше нравились в других театрах. Это было не мое, поскольку еще в театральном училище я положил себе за святое правило не увлекаться актрисами и не дай Бог не жениться на них.

- Удавалось?

- Удавалось! Нет, какие-то друзья-подруги были, но меня отпугивала обычная для актрис - и для актеров тоже, но для актрис больше - ситуация: продолжение актерства в жизни. Я, наверное, больше станиславцем был, чем формалистом. По принципиальным соображениям, конечно, я был убежденным любимовцем, но по актерскому предпочтению - фоменковцем или эфросовцем, что представлялось мне, в общем-то, почти трагедией.

- Но на Таганке была безусловно красивая женщина - Нина Шацкая...

- Шацкая вообще была актриса номер один по красоте, но она - моя школьная однокашница, и я видел, как эта красота начиналась. К тому же она дружила с девочкой в нашем классе, в которую я был влюблен, поэтому подружка заслонила Нину от меня. Но это личное!

- На ваших глазах разворачивались перипетии ее отношений с Филатовым, Золотухиным. Театр страдал от этого?

- Нет, конечно!

- Но какие-то бури были?

- Никогда! Леня Филатов был человеком горячим. Он пылко заступался за Лиду Савченко, свою первую жену, когда по отношению к ней творилась несправедливость, а потом вспыхнула безумная любовь к Нине, взаимная и очень красивая. Поймите: речь не шла о каких-то разбитых сердцах. Ни Золотухин, у которого была хорошая жена Тамара, не страдал разбитостью сердца, ни по Лиде Савченко - красивой, очень славной женщине, игравшей в "Часе пик" мою любовницу, не было этого видно... Потом она вышла замуж... Нет, не было никаких бурь...

Их не опасались, даже когда потерял голову от любви самый огнеподобный мужчина нашего театра Владимир Высоцкий. В этом случае потому, что Володина жена Люся, Людмила Владимировна Абрамова-Высоцкая, мать его детей, прекрасных мальчишек, с которой я очень дружил и которую люблю и сегодня, была вне Таганки. Наверное, если бы она работала в театре, это сказалось бы...

Знаете, наш театр - совсем не из реальной жизни заведение. Были такие, не буду называть, открывать тайны, где главный режиссер осчастливил практически половину женского состава, утолив потребности актрис в своих мужских достоинствах...

- Вы имеете в виду очень художественный и очень академический театр?

- (Смеется). В общем, этот режиссер явил миру классический пример коммунизма или первобытного строя.

- И за это в конце жизни получил Золотую звезду Героя Социалистического Труда?

- Ну, не знаю (cмеется). В общем, бывали и такие театры, и эдакие. Я же работал в классической русской провинции - недолго, правда, - но все-таки видел разные случаи и, между прочим, различные сексуальные ориентации. Все это как-то внутри театра укладывается. Кажется, вот-вот взорвется, а потом выходит человек на сцену - и все в порядке. То есть репетиции и спектакли - это святое, там все как-то преобразовывается.

"СЕГОДНЯ БЕЛЫЕ, А ЗАВТРА КРАСНЫЕ - ОНИ БЕСЦВЕТНЫЕ ПО СУЩЕСТВУ"

- Юрий Петрович Любимов - личность, безусловно, сложная. Как сегодня, с позиции времени, вы можете его охарактеризовать? После всего, что происходило с театром, с Любимовым?

- Господи, дай Бог ему здоровья, щоб вiн тiльки все крепче и крепче був. Это необыкновенный человек! Посмотрите фильм "Робинзон Крузо", где Любимов играл Пятницу, - он весь состоял из мышц! Вот сейчас, к 40-летию Таганки, шли ленты - и художественные, и документальные - с его участием. Там можно было видеть его в то время, когда вахтанговским показом (это метод режиссуры) он доводил до наших голов и эмоций, как следует играть то или другое. Он очень пластичен, поэтому, собственно, пантомима и сроднилась так в нашем театре с психологической драмой.

Любимов - могучий человек во всем, и даже в том, что никогда не произносит слов благодарности, он тоже оригинален и мощен. Понимаете? Я больше таких вообще не вижу, хотя иногда мне кажется, что за этим олимпийским безразличием скрывается то, что, того и гляди, должно случиться...

Вот ему еще одна цидуля, и еще одна... Сначала этот президент приветил, потом тот, а он же всю жизнь против власти. Искусство вообще всегда в оппозиции к власти - в России, во всяком случае, а его подкармливают, ему все... У него замечательная жена, преданно за ним ухаживает, все ему послушны, и вот-вот наступит момент, когда он скажет: "Да, получилось так, что я создал гениальный театр. Согласен с вами, я великий режиссер, лучше меня вообще нет на свете, но за все это я глубоко благодарен не советскому народу и не партии и правительству - ну их к чертям собачьим! Я благодарен Боровскому, который был моим первым подспорьем и с которым мы вместе работали и душевно разлагались на почве великого искусства. Я благодарен моим товарищам - партнерам по сцене и вот таким-то, таким-то актерам, с которых все началось. А как мне помогал Шостакович! Как помогали наши музыканты Хмельницкий и Васильев! Воздух был заряжен импровизацией!". И когда вот это: "Я помню!" - сказал бы великий режиссер...

- Не говорит?

- Скажет! Что было на сцене, когда шел, скажем, спектакль "10 дней, которые потрясли мир"? Это же, в общем-то, мастерская гения - там все виды искусства под видом революции представлены.

- Я помню: у входа в театр стояли солдаты и матросы со штыками, на которые накалывали билеты...

- Чего только не придумывали! Высоцкий, например, предложил какую-то фольклорную песню "На Петровском на базаре". Ее приписывают Володе, а между тем это вещица, добытая им и Еловичем из Школы-студии при МХАТе из недр фольклора. И музыканты что-то сочиняли, и каждый из нас вносил какие-то фразы. Я, помню, придумал для Зины Славиной фразу: "Маня, хочу Северянина". Она беременная шла и потрясающе эту фразу выкрикивала: "Хочу Северянина!". Северянин - это ведь знак Серебряного века, он весь состоял из сексуальной манкости: "Меня положат в гроб фарфоровый"...

Хотите, почитаю вам Северянина?

- С удовольствием...

- В спектакле "Послушайте!" я, можно сказать, учил быть Северяниным юного вахтанговца Сашу Калягина. Он сделал это фантастически! После него (когда Саша ушел из театра) эту роль играл Ваня Дыховичный, тоже высокоталантливый актер и режиссер, а стихотворение, которое я добыл из запрещенной в советское время книжки Игоря Северянина и включил в свой сценарий, было одобрено современниками поэта Эрдманом и Вольпиным. Они спрашивали, откуда я вытащил такое красивое.

- Браво!

- Такая вот дурацкая импровизация - она была очень важна. После этого Высоцкий разражался стихами Маяковского из "Облака в штанах":

Так или иначе мы говорим с вами о парадоксах. Вот типичный. Я был уверен, что Маяковский ненавидел Северянина, а Николай Робертович Эрдман, последние шесть лет своей жизни посвятивший делам Театра на Таганке, объяснял мне в своей манере: "Напрасно вы, молодой человек, так думаете. Это в стихах они решали свои политические дела, потому что Владимир обслуживал идеи свободы, а Игорь - совсем другие места и уровни... Нет, они друг друга ценили, потому что бывают поэты в-шестнадцатых, а бывают во-первых".

Конечно, Маяковскому поэзия Северянина вряд ли тогда была близка, но не все так однозначно. Сохранились документы 22-го года о его поездке в Берлин, где было так много издательств на русском языке и так много нашего народа. Российские деятели культуры оказались там рядом с эмигрантами, и кто эмигрант, кто советский, уже трудно было разобраться. Дягилев из Парижа, Прокофьев из Америки и Маяковский из Москвы, как братья, доверяли друг другу тайны своих премьер. Дягилев - парижских, Прокофьев - "Любовь к трем апельсинам", а Маяковский читал им "Хорошее отношение к лошадям", и как это общение было им дорого!

В это же время Маяковский тщательно, по-братски ухаживал за несчастным Северяниным, поскольку тот оказался выброшенным из этого процесса. Поэт остался по ту сторону границы - в Таллине. Нам говорили: "Он потерял советский народ", а он потерял свою публику. Маяковский тащил его обратно. Жена-эстонка, слава Богу, оставила Северянина в покое, и Маяковский помог ему печататься у издателя Малика. Значит, дружили и понимали друг друга. Как рассказывала мне Лиля Юрьевна Брик, в 19-м году Маяковский бесконечно цитировал такое четверостишие Северянина:

"САМОЕ ПРИЯТНОЕ ИЗ ПИТЬЯ НАЗЫВАЛОСЬ ШМАРОВИДЛОМ"

- Вениамин Борисович, напоследок я не могу не спросить о культовом для всех советских людей фильме "Д’Артаньян и три мушкетера", где вы сыграли роль Атоса. Михаил Сергеевич Боярский много рассказывал мне об этих потрясающих съемках, о том, что осталось за кадром, о вашей веселой разудалой жизни во Львове и в Одессе, о том, как вы сдружились и действительно были один за всех и все за одного. А чем вам запомнились съемки в этой прекрасной ленте Юнгвальда-Хилькевича?

- Большим напряжением и... разочарованием - и в самом себе, и в том, что я дал на них согласие. Самое главное для меня происходило там, где я прописан, - на Таганке. В это время Любимов менял планы, и мне следовало быть там, но отказаться от этой роли не смог. Приезжал и попадал в чужое поле. Я не мог разделить радость от каких-то телодвижений и выпиваний, потому что завтра надо было опять быть в Москве. Они здесь на вольнице скачут...

- А пить много пришлось?

- Самое приятное из питья называлось шмаровидлом - его изготовлял Владимир Яковлевич Балон.

- Тот самый?

- Да, человек, без которого Михаил Сергеевич Боярский до сегодняшнего дня шагу ступить не может. Великий, настоящий джентльмен, наш пятый мушкетер. Володя Балон - очень известный человек в кинематографе. Во многих фильмах, начиная с "Гусарской баллады", он, чемпион по фехтованию, работал как тренер. Также Володя руководил трюковым цехом на "Мосфильме" и был очень хорошим актером. Он играл Де Жюссака, и в фильме его, нашего постоянного противника, никак не могли угробить. Если его убивал, скажем, Боярский, мы все тут же обращались к Хилькевичу: "Ну придумайте что-нибудь, чтобы он опять жил". И тот его воскрешал...

- А что такое шмаровидло?

- Это тайна, которую Володя, я думаю, унесет с собой далеко (дай Бог ему здоровья!). А вообще, шмаровидло - это напиток, которым мы должны были как-то утешиться при вылете из Москвы на съемки во Львов. Накапливалась усталость, нервная система была не в порядке...

Может, вы видели мою книжечку, посвященную мушкетерам? Называется "Когда я был Атосом". Впрочем, и в книге, которую вы прочли, тоже есть об этом большая глава. В ней рассказ о том, как мы с Левой Дуровым играли двух злодеев - он Яго у Эфроса, а я Клавдия у Любимова. И вот, едва закончились в наших театрах спектакли, мы что было духу помчались во Внуково, чтобы вылететь самолетом во Львов. Но Леву знала вся cоветская страна, ему удалось прошмыгнуть, а меня тетка на контроле задержала. Встала грудью: мол, не пущу без билета, хотя у нас договоренность с экипажем была. Я победил тем, что сказал ей: "Скоро выйдет фильм о мушкетерах, и тогда ваши дети проклянут вас за то, что вы так со мной поступили"...

Да, мы с Левой были чужими на этом празднике жизни. Ни пьянствовать, ни девушек веселить и тешить не могли, потому что завтра нам надо было продолжать злодействовать на сцене. Так что я не знаю, к добру или нет согласился на роль Атоса, но когда все закончилось и фильм вышел на экраны, когда я уже мог говорить о нем в прошедшем времени...

История такова, что с каждым днем он становится все лучше, все краще. То и дело мы смотрим из него отрывки, до сих пор картина с экранов не сходит, и мы отмечаем, что выглядим там все моложе, и скачем увереннее, и лошади играют все жизненнее. В общем, приятные новости дарит нам новое поколение мушкетерофилов.

P. S. Редакция благодарит оргкомитет Международного конкурса молодых пианистов имени Владимира Горовица за помощь в организации интервью. Пользуясь случаем, поздравляем оргкомитет с большой победой - тем, что их конкурс первым в Украине принят во Всемирную федерацию международных музыкальных конкурсов!

Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter