Клара НОВИКОВА: «Папа в мамину старшую сестру Маню влюблен был... С мамой тетя Маня его познакомила, и мне кажется, что с первого раза мама меня и понесла»

Какую из изве­ст­ных актрис сегодня ни возьми, она либо ико­­на сти­ля, либо секс-символ, либо и то, и другое вместе. С первых шагов на эстраде Клара Новикова не на свою женскую привлекательность сделала ставку, а на ироничный ум и способность к импровизации, не красивой заставкой на экране телевизора стала, а зеркалом, которое нашу неказистую жизнь со всеми ее гримасами и нелепостями отражает.

Уже много лет в разговорном жанре на советской и постсоветской эстраде эта уроженка Киева примой является, и журналисты часто один вопрос ей задают: почему юмор на откуп мужчинам отдан? Думаете, артистки опасаются конкурировать там, где их чувство юмора один на один с залом проверяется — без массовки, постановочных эффектов, богатых декораций и подстраховки в виде фонограммы? Ничего подобного, просто прекрасные дамы, как правило, перед всеми себя на посмешище выставить не решаются. Вот и Маша, единственная дочь Клары Борисовны, признавалась, что с детства ее занятия отчаянно стыдилась и свое родство скрывала — барышне казалось, что не мама людей смешит — это над ней все смеются...

Между прочим, и сама Новикова в юности отнюдь не свою коронную тетю Соню мечтала сыграть, а Джульетту, Дездемону, Китти... Даже на вступительных экзаменах в эстрадно-цирковую студию классику читала, чем приемную комиссию, которой куда привычнее было басни и скетчи оценивать, в шок и сомнения повергла, но жизнь все по местам расставила: смех в ней гораздо дефицитнее оказался, чем слезы. Теперь Клара Борисовна не возражает, когда клоунессой ее называют, — напротив, подчеркивает, что в Рыжие (по цирковой традиции это клоун-комик, который больно бит бывает, но в итоге, завоевывая симпатии и сочувствие зрителей, побеж­­дает, в отличие от Белого — клоуна-резонера) ее Господь Бог еще при рождении определил.

Кстати, одноклассница моей гостьи, народная артистка Украины ведущая актриса Киевской русской драмы Лидия Яремчук, долго искала, но так и не нашла ни одной фотографии Клары-школь­ницы в неформальной обстановке — в походах, на вечеринках, пикниках. Оказалось, что таких снимков в природе не существует: на легкомысленные тусовки папа дочку не отпускал. В патриархальной семье Герцер Клару в большой строгости воспитывали, и неизвестно, что было больнее: позаимствованным из магазина тканей деревянным метром по заднице получить или трико до колен, с начесом и на резинке надеть — уродливое изделие советского легпрома отец лично ей покупал, поскольку лучше знал, как девочка должна одеваться.

Наверное, Новикова должна была судьбу своей тихой и безропотной, раздавленной семейной тиранией матери повторить, которая из-за измен мужа однажды голос потеряла и долго потом от немоты лечилась, но Клара, эта робкая рыжая девчонка, которую у доски едва было слышно, в испытаниях, выпавших на ее долю, голос обрела. Сегодня на ней экстравагантные наряды от модных дизайнеров и умопомрачительные шляпки, но это не столь важно: главное — Новикова превратилась в женщину, которая на сцене не только говорит. Она паясничает, кривляется, пародирует, кувыркается, рискованные игры с публикой затевает, анекдоты на грани фола рассказывает, а после концерта даже трубку выкурить может.

---

---

Коллеги по цеху одиноким волком ее считают, поскольку она не в шоубизнесовой обойме, не в коллективе. Это якобы женской природе противоречит, тем не менее к феминисткам Клара Борисовна себя не относит, и доказательством тому — кулинарные рецепты, которые на ее официальном сайте рядом с концертной афишей и всевозможной, как она выражается, «эстрадятиной» соседствуют. Тем не менее в 62 года, онкологическое заболевание пережив, артистка не оглядываясь, по-мужски, из семьи ушла, поселилась отдельно. На назойливые вопросы о причинах отшучивалась: «Все больше женщин живет с умом, все меньше — с мужем», но я свою версию рискну высказать. На вершину она очень долго и трудно поднималась, а оказавшись на самом верху, обессиленная, вдруг поняла, что места двоим там нет.

Когда-то одну из своих первых сольных программ Новикова назвала «Я смеюсь, чтоб не заплакать», это ее девиз по сей день, и пусть снобы, включая ее собственную дочь — театрального критика, морщатся: мол, это смех, за который неловко, стыдно, зато желчи, злобы, которыми наш век переполнен, в ее монологах нет. Говорить она предпочитает не о том, что ненавидит, а о том, что любит, особенно «бабские» темы ей удаются, которые у всерьез и надолго ушибленных домостроем россиянок (чего только недавняя, одобренная Путиным, отмена уголовной ответственности за побои в семье стоит!) горячий отклик находят.

Клара Борисовна давно поняла, что общество, государство или систему искусством своим изменить представители ее жанра не могут, но в их силах сделать жизнь рядового человека более сносной. Новикова любого угрюмца развеселить и на два часа позабыть обо всем на свете заставить способна — тем более когда в руках у нее бокал шампанского «Вдова Клико»...

«Если в доме или во дворе что-то случалось, папа орал: «Я контужен, я убью —
мне ничего за это не будет!»

— Клара, я рад, что мы в Киеве сегодня встречаемся, где вы родились, выросли и с которым поэтому ни один из самых замечательных городов, где вам за свою жизнь побывать довелось, не сравнится. Вы ведь типичный послевоенный ребенок...

— (Перебивает). А что такое типичный?

— Ну, на детях, которые после войны в этот мир пришли, определенная печать, на мой взгляд, лежит...

— Все голодные, неодетые, необутые...

— Счастливые, что выжили...

— Ну, я, слава богу, после войны родилась, то есть выжила изначально, и, что такое бомбежки, заклеенные крест-накрест окна, не знаю.

— Какими же ваши ровестники были?

— Да обычными детьми... Мы не догадывались, что послевоенные, — это уже потом, когда подросли, нас просветили. Я только знала, что папа ранен, контужен, потому что, если в доме или во дворе что-то случалось, он на каких-то, как ему казалось, несправедливых людей набрасывался и орал: «Я контужен, я убью — мне ничего за это не будет!».

Каждую весну у него рана на ноге открывалась, и мы этого очень боялись, а так... Ну конечно, что такое недоедать, я не знала. Мама домашней такой мамой была, не работала — нами занималась. Потом уже, ког­да мы подросли, на фабрику Карла Мар­к­са пошла...

— ...без Фридриха Энгельса...

— ...которая теперь «Рошен» называется.

— Что-то оттуда она выносила?

— Конфетки, потому что у нее деньги из зарплаты за якобы съеденное высчитывали. Мама в картонажном цехе работала, который коробки для тортов и конфет делал, и всегда возмущалась: «Что я там скушать могу? — там же нечего кушать. Что, за клей они у меня деньги берут?». В каком-то цехе, куда она коробки носила, — специально такого момента дожидалась — ей конфетки давали: мама их прятала и по четыре-пять штучек домой приносила...

— Детство ваше какими конфетами пахнет?

— Это уже не совсем несмышленый был возраст... «Мишку косолапого» помню, «Грильяж» очень любила — его уже выпускали, а еще конфеты одни — по-моему, «Столичные» они назывались...

— Да, с ликером внутри...

— За них мы с братом дрались.

— Почему сегодня ни в Киеве, ни в Москве, ни в Америке конфеты на те, из детства, не похожи?

— Так ничего же и никого нет, сравнимого с тем, что тогда было. Все, что родом оттуда, какими-то воспоминаниями расцвечено и осознанием того, что родителей уже нет, что я давно на улице Красноармейской не живу — здесь неподалеку. Сегодня, по ней проезжая, первое, что я воскликнула: «Вот в этой больнице я родилась!» — это знаменитая Октябрьская была. 41-й дом на тот, где я выросла, уже не похож — тогда он большим мне казался, а двор, где мы бегали, играли, вообще безумно огромным. Сегодня дети во дворах уже не играют — они то ли за компьютером, то ли за планшетом сидят...

— Игры у них другие...

— Ну да, компьютерные, а у нас лапта была, штандер, пряталки какие-то, бегалки, скакалки, девочки «секретики» делали и в укромных уголках их закапывали. Меня, впрочем, девчоночьи игрушки не интересовали — мне машинки, пистолетики нравились, я таким мальчишкой была, а потом, в классе третьем, вдруг сразу как-то девочкой стала.

Не похоже... — так и конфеты-то изменились. Мы тогда, что такое пальмовое мас­ло и соевые продукты, не знали, а сегодня тебе на упаковке пишут, что внутрь входит, и те, кто понимают, зловредный элемент какой-то вычитывают, стараются это не покупать. Мы в то время таких тонкостей не знали — брали все...

— ...и все вкусное было: и масло, и колбаса...

— Ну что ты!... Мама меня килограмм колбасы купить не посылала, килограмм — это потом стало возможно...

— 200 или 300 граммов...

— Напротив молочный магазин был, я прибегала туда и выпаливала: «100 грамм масла, а еще, мама сказала, 100 грамм сыра нарезанного (они ножом, не слайсером, резали. — К. Н.) и 200 грамм докторской колбаски». Тогда же холодильников не было, а у нас в доме, поскольку папа в торговле работал, все это позже, чем у всех, появлялось. Вот сколько я помню, у всех уже давно было, а у нас нет, и не потому, что позволить себе не могли, просто папа считал, что, раз у людей еще нет, это неприлично.

У нас даже телевизора не было, и мы к тете нашей на улицу Рогнединскую «Огоньки» в прямой трансляции смотреть ходили. Да, можно сказать, в прямой, — мы просто не знали, что это так называется. Все у маленького экрана собирались — перед ним линза с залитым внутрь глицерином или чем-то таким стояла — и смотрели. И «Голубые огоньки», и первые КВНы (не телевизоры этой марки, а игры) — их тогда еще даже не Масляков, по-моему, вел.

«Наташа Королева меня спросила: «А у вас недвижимость в Киеве есть?». — «Нет, Наташа». — «Клара Борисовна, вы ку-ку? А в аренду сдавать?»

— Киев детства вам каким вспоминается — теплым, зимним?

— Разным. Черепановская горка вспоминается, стадион...

— ...имени Хрущева...

— Да, и я даже помню, как Фидель Кастро в Киев с Хрущевым прибыл. По-моему, в открытом автомобиле они ехали, и нас, пионеров, встречать их на улицу выгнали — и 131-ю школу, и 145-ю...

— Фидель с вами, конечно же, поздоровался?

— А он всегда это делал — не узнавал, но здоровался...

— ...по старой памяти...

— Да (смеется), так что Киев для меня уютным, обжитым, навевающим ностальгию остался. Вот новые районы — туда, за мост Патона, — уже не знаю... Потом родители квартиру на Березняках получили, но я мало там находилась — я в Москве больше, чем в Киеве, прожила, хотя он все равно мой, мой город. И все-таки ощущение было, что после того, как в 2004 году в пред­выборной кампании Януковича я участвовала, мне что-то в Киеве отвалить должны.

— Отвалили?

— Нет. Наташа Королева меня как-то спросила: «Клара Борисовна, а у вас не­дви­жимость в Киеве есть?». — «Нет». Она на меня так посмотрела: «Говорила же вам, купите!». — «Ну на что мне не­движимость? — я ответила. — Не так часто в Киеве я бываю, приеду — буду в гостинице жить». — «Клара Борисовна, вы ку-ку? А в аренду сдавать?».

— Умная девушка...

— Практичная. Ну, нынешние — они все деловые, своего не упустят... Я Юре, мужу своему, говорила: «Молодежь (Наташа уже не совсем первой свежести молодежь, но все-таки) такая практичная...». Правильно, другая жизнь...

— У вас удивительные родители были... Слышал, что ваш папа Борис Зиновьевич сначала в мамину старшую сестру Ма­ню влюблен был, да?

— Откуда ты знаешь? Тебе что, Маня моя рассказала? Ну, это школь­ная любовь была — они же все из Житомирской области, из Володарск-Волынского (теперь это Хорошев), учились вместе, но в разное время. Мама маленькой была, и обратить на нее вни­мание папа как-то не мог. Мне так говорили, а как оно было... Теперь никто не скажет «да» и не скажет «нет»: Маня в мир иной ушла, дети ее в Америке.

— Тем не менее папа после войны к Мане пришел?

— Папа вообще, слава богу, пришел, а куда — не знаю. С мамой знакомы они не были — тетя Маня их познакомила, и мне кажется, что с первого раза мама меня и понесла, потому что я почему-то фотографию помню, где она в маленькой коротенькой беленькой шубке стояла, так вот, мама говорила, что там под шубкой уже была я.

---

---

— Она красивая была?

— Мама была... мама — какая-то очень домашняя, теплая, тихая, необычайно вкусно готовила. Я фильм о родителях когда-то снимала и все время операторов крупным планом ее руки взять просила. Это что-то особенное было: какие-то пальчики потресканные, потому что она белье стирала, все эти неподъемные выварки таскала, картошку чистила, а папа папой был — ему попробуй что-то не так сделай.

— Жесткий был?

— Жесткий, но мы с братом его так любили!.. В воскресные, когда можно было подольше понежиться, мы с братом дрались за то, кто рядом с ним полежит. «Кто рядом с папой?». — «Я!». — «Нет я!». — «Нет я!». — «Ша! Шо такое? Вначале ты, потом ты...».

«Фильмы про войну папа не любил — молча смотрел... «Папа, ну как тебе?». — «Бабины сказки»

— Судя по фотографиям, папа ваш видным мужчиной был. Не сомневаюсь, что он любителем женского пола и большим ходоком был, тем более что ровесников его война выкосила, а природа своего требовала. Мама о том, что у него много романов, знала?

— М-м-м... Ну как бы да, доносили... Подробностей не знаю — мы же дети были, но уже с годами я какие-то мамины слезы, обрывки фраз и что-то еще вспоминать начала, потом вдруг и сама в каких-то их историях участвовать стала. Мама всегда говорила: «Ради детей я буду терпеть. Ради детей...». Конечно, папа свое не отгулял — я и на его стороне в какой-то степени...

— Война помешала?

— Так получилось... Его в армию призвали, срочная служба закончилась (а служили тогда не два года, как сейчас, а больше), и тут же война началась — представляешь? Он сразу на фронт отправился, все, включая Сталинград, прошел — я вообще не представляю, как он выжил... Фильмы про войну вот того периода папа не любил — молча смотрел, смотрел, смотрел... «Папа, ну как тебе?». Он головой мотал: «Бабины сказки». Ни разу не сказал, что на войне страшно было... Нет, говорил: «Мои солдаты без стакана водки в бой не уходили». Потом какие-то смешные истории про войну рассказывал, но про ее трагическую сторону — никогда. Когда я допытывалась: «Папа, ну а в Сталинграде как было?», отвечал: «Все, что показывают, — вранье: это были грязь, кровь и трупы вперемешку». Потом на глаза мне стихотворение погибшего поэта Михаила Кульчицкого попалось — помнишь?

Война — совсем не фейерверк,
а просто — трудная работа,
когда,
черна от пота,
вверх
скользит по пахоте пехота.
Марш!
И глина в чавкающем топоте
до мозга костей промерзших ног
наворачивается на чеботы
весом хлеба в месячный паек.

Когда я это прочитала, сразу почему-то папу вспомнила — для него это какая-то болезненная тема была, которой мы не касались.

Конечно, на войне не только воевали, но папа нам не про свои романы рассказывал, а о том, какие у него лошадь Орлик и собака Джульбарс были, поэтому, когда не­мецкая овчарка у нас появилась, ее Джульбарсом назвали. Конечно, и какая-то женщина у него была, майор медицинской службы, — видимо, он жениться ей обещал.

---

---

— И она в Киев приехала?

— Да, здесь появилась (вся география примерно в этом месте сосредоточена!), когда папа только за мамой ухаживать стал, то есть они познакомились и, видимо, какое-то решение было принято, и майору медицинской службы он сказал, что свою семью нашел, которую погибшей считал.

Женщина та не поверила, и тогда папа мою маму позвал (которая вообще ни сном ни духом ничего не знала — это до нее было) и у тети Мани двух ее маленьких сыновей взял: мы, мол, пойдем погуляем. И вот, выйдя от тети Мани (она жила там, где аптека на Красноармейской была — чуть подальше кинотеатра «Киев» и на другой стороне улицы), они по Крещатику пошли. Видимо, в каком-то заранее условленном мес­те эта майор медицинской службы стояла, мимо которой папа с двумя маленькими детьми и моей мамой проследовал.

— Артистичный он был?

— Невероятно! Как папа шутил! Откуда вот тетя Соня с ее цепким глазом? — это же папа, и когда мне говорят, что таких не бывает... На российском Первом канале пародийное шоу «Повтори!» было — там в жюри замечательная актриса сидела, но человек, видимо, не очень, и когда чудная девочка Лера Ланская пародию на тетю Соню показала, эта эксперт — как же ее фамилия? А, Светлана Крючкова! — и вот она и Геннадий Викторович Хазанов, человек не первой свежести и доброты, сошлись на том, что таких евреев нет. Светлана объяснила, что у нее во дворе где-то в Кишиневе некая еврейская семья жила, и никто из них «шо» не говорил — все «что» говорили. Ну, у нее...

— ...так было...

— ...семья в Молдавии жила, а я одесскую тетю Соню играю. Как бы одесскую — ты же понимаешь, да? — поэтому на вопрос: «Где я такую видела?» — отвечаю: «Это мои родители». Я среди этого выросла, а не просто видела и знаю: «Шо такое?» — это не «Что такое?». В Питере в каких-то кругах «Что?» говорили, молдавская какая-то семья тоже, а у нас... Ну это ты струну тронул, поэтому я разговорилась, но рассказывать об этом могу бесконечно...

Папа с удивительным чувством юмора, удивительным глазом был и всегда так смотрел, как будто видит глубже и дальше, чем остальные... Он все знал...

— ...и, наверное, видел...

— Да, наверное, но жили мы очень скромно, очень...

— Работая в торговле, воровать боялся?

— Ну чего уж теперь... Наверное, воровал — кого-то из его коллег сажали, и я дома какие-то разговоры помню: шу-шу-шу, шу-шу-шу... Я не знала, про что и о чем они, но что-то там, наверное, обсуждалось, а в доказательство того, что мы не роскошествовали... Даже на выпускном вечере платье у меня не такое, как у всех девочек в классе, было.

— Почему?

— Потому что папа хотел, чтобы я врачом стала и куда-то в медицинский поступала, сказал: «Если в артистки пойдешь, выпускного платья у тебя не будет». Я возразила, что все равно пойду, — в общем, пришлось мне на собранные денежки дешевенькую ткань купить, что-то скроить и с помощью моей любимой преподавательницы театрального кружка Фаины Соломоновны Ковалевской наряд себе сшить.

«Я папиным алиби была»

— Дочь-артистку Борис Зиновьевич не хотел?

— Не хотел, хотя потом гордился...

— При том, что, насколько мне известно, именно благодаря папе вы в детстве весь репертуар Русской драмы пересмотрели...

— Да-да — это такая история замечательная: я папиным алиби была.

— У него же где-то рядом с театром девушка жила?

— Где-то рядом... Не знаю, что сейчас там, где угол Красноармейской и Бессарабки, а тогда это поликлиника была, и там медсестрой в кабинете «ухо-горло-нос» — вот так это называлось — тетя Женя работала. Папа меня туда часто водил, потому что у дочки слабое горло: «Врач Калашникова (фамилию врача я до сих пор помню! — К. Н.) сказала, что у ребенка гланды, и если их не лечить, может быть плохо». Шо плохо, чего плохо? Мама знала, что к доктору Калашниковой мы ходим, которая и папу лечит — с ухо-горло-носом и у него не все было в порядке. На процедуры меня через вечер водили — поликлиника взрослая была, мы в конце очереди становились, папа в кабинет заглядывал, и тут тетя Женя выходила и говорила: «Заходите!». Очередь начинала...

— ...роптать...

— ...возмущаться, но недовольство она сразу пресекала: «С ребенком!», а поликлиника, повторяю, взрослая. Меня усаживали, врач Калашникова зеркальце брала, язык мой вытаскивала, кончик его в марлечку ухватив, и горло люголем обмазывала. Вкус этого люголя я до сих пор помню — меня от него тошнит, а дальше мы с тетей Женей вместе выходили и к Русской драме шли. Там во дворе тетя Женя, как я понимаю, жила, а ее не то брат, не то какой-то родственник главным администратором театра являлся. Папа спрашивал: «Хочешь в театр сегодня пойти?». —«Да». — «Ну, ты же хорошо себя вела, когда тебе гланды лечили, — пойдешь». Папа предупреждал: «А мы с тетей Женей пока поговорим — тебя подождем». Меня в ложу сажали...

— ...ого!..

— ...и я одна всю «Стряпуху» переплакала, весь «Океан» Штейна, «Машеньку» с Адой Роговцевой молоденькой и с Михаилом Романовым. Тогда первый раз меня мой любимый, любимый Олег Борисов потряс — папа, когда его по телевизору видел, всегда меня звал: «Иди, твой Борисов выступает» — он с этого момента моим стал.

Из книги Клары Новиковой «Моя история».

«Машеньку» я раз 20 смотрела — там Романов и только начинавшая Роговцева играли, «Машенька» мне и в 20-й раз была интересна, а в спектакле «В добрый час» Олега Борисова впервые увидела, и он сразу главным артистом для меня стал. Борисов мне и самым красивым, и самым всемогущим казался: он заплачет — и зал заплачет, он рассмеется — и зал ему вторит.

Позже из-за Борисова я даже на «Стряпуху» не раз ходила, хотя эту «Стряпуху» ненавидела, а когда из театра Олега Ивановича выдворили и он сначала в Москву, а затем в Ленинград уехал, Киев казалось, опустел.

...В 74-м, когда я в Питер попала, в первый же вечер в БДТ на «Три мешка сорной пшеницы» пошла, где Борисов потревоженного совестью мужика Кистерева играл. Гениально играл...

С Олегом Ивановичем — его среди нас уже нет — я в... Министерстве торговли СССР познакомилась — там дама была, которая абонементные вечера устраивала, всякого рода известных людей приглашая — преж­де всего артистов, конечно, а после выступ­ления, заведя в министерстве знакомства, можно было, например, дефицитный кухонный комбайн заполучить, холодильник и даже машину приобрести. Она и меня спрашивала: «Может, вам что-то надо?», но у меня тог­да денег лишь на банку индийского чая хватало, и вот перед началом такого вечера, где и мне была «страничка» отведена, в министерском коридоре Борисова я увидела. Он уже в Москве, во МХАТе, работал, мно­­го снимался и был в зените славы. Я к нему подошла.

— Олег Иванович, и вы сегодня выступаете?

— Да.

И я быстро заговорила:

— Я киевлянка, я в Русской драме вас помню. Я девочкой ваши спектакли смотреть бегала, и я вас выплакала.

— То есть как? — удивился он.

— Когда вы играли, я восхищалась вами и плакала — мне казалось, что стать артисткой, которая будет так залом владеть, никог­да не сумею...

— Как это интересно! — всматриваясь в меня, воскликнул он».

— Хорошая тогда в Русской драме труппа была?

— Ой, что ты! Для меня, девочки, это вообще счастье бы­ло — какие артисты, Боже! Са­мый-самый цвет актерский...

— Романов, Халатов, Опалова, Лавров, Луспекаев...

— ...ну все, кого ни возьми, и молодые: Рушковский, Решетников, Мажуга, Роговцева, которая только после театрального института пришла...

— Медсестра тетя Женя, я так понимаю, очень большую роль в вашей дальнейшей жизни сыграла...

— Неоценимую — я очень ей благодарна, хотя мама — не очень (смеется).

Ну а мои хождения в Русский театр после приема у доктора Калашниковой завершились, когда к нам домой внезапно муж тети Жени пожаловал... С горлом и у меня, и у папы с того дня все уладилось.

«Папа мне вдруг сказал: «Я твою маму застал так, шо даже не хочу это тебе говорить»

— Это правда, что даже спустя много лет вашему папе даже где-то в Америке женщины приветы передавали?

— Ну, ты даешь! (Смеется). Действительно, в какую бы страну: в Австралию, в Израиль, в Германию, в США — я на гастроли ни приезжала, ко мне какая-нибудь дама подходила: «Вы дочка Бориса Зиновьевича?». — «Да». — «Привет ему передайте. Скажите — от Беллы, он знает». От Беллы, от Фиры, от Розы... По возвращении домой я говорила: «Папа, тебе привет». — «От кого?». — «От Беллы».

— Он помнил хоть, кто это?

— Нет, спрашивал: «Какой Беллы?». — «Я не знаю, в Америке какая-то женщина подошла». Он задумывался: «Белла?». Дальше пауза следовала, и с облегчением: «Да, была Белла — педикюрша». Папе педикюр делали, он у меня ухоженный был.

— Думаю, он на них куда более сильное впечатление произвел, чем они на него, — судя по тому, что уже их не помнил...

— Ну, это тоже не удивительно — женщин очаровывал он легко... Потрясающе танцевал, заводилой был, за столом всегда тамадой: как-то все ждали, что Бора придет — и Бора сделает.

 — Мама с ним развестись не хотела?

— Думаю, что, даже если хотела, никогда этого не сделала бы, потому что традиции были такие — как-то не принято было... Я ни в одной из семей наших родственников не помню, чтобы кто-то с кем-то разводился.

— Ну а любовь между папой и мамой была или привыкание, дружба — особенно спустя годы?

— Это уже такое срастание было... Папа ее в черном теле держал, очень привередливым был, а с годами характер у него вообще испортился, но друг без друга себя представить они не могли — вместе в магазины ходили, на рынок, к врачам: везде вместе, вместе, вместе, тем более что в какие-то годы нас с братом рядом не было. Ругались, папа, бывало, скандалил, что-то ему не нравилось, но друг без друга... Когда мамы не стало, он орал так... Мне соседка позвонила, которая за стенкой жила: «Клара, простите меня, пожалуйста, кажется, у вас что-то в семье случилось, потому что папа очень кричит — может, что-то с мамой?». Это было знаешь, как: на кого ты меня оставила?

— На старости лет, слышал, ваш папа вдруг маму ревновать стал — она что, повод давала?

— Он и вправду в последние годы ее рев­новал и как-то мне вдруг сказал: «Я твою маму застал так, шо даже не хочу это тебе говорить». Она: «Клара, шо он от меня хочет? Мне 77 лет — шо он застал? Ну какой-то Леня из нашего двора помог мне из магазина авоську с картошкой домой донести. Я позвонила, дверь папа открыл — шо с ним было, ты такого себе не представляешь!..».

Когда мамы не стало и мы ее хоронили, папа душераздирающе кричал: «На кого ты меня оставила, а-а-а?!». — «Папа, умоляю тебя, — я сказала, — успокойся. Мы все проститься хотим, дай нам это сделать. По­жалуйста, возьми себя в руки». Беру его за руки, они ледяные — декабрь, на улице снег с дождем, и вдруг папа мне пальцы сжимает, такой выразительный взгляд с прищуром делает и говорит: «Ты видишь вот того мужчину, шо сбоку стоит? Таки он — это тот самый Леня. Шо я тебе говорил?! И я требую, шобы на поминках его не было!!!». — «Папа, — я спросила, — как ты кого-то увидеть еще успеваешь? Сейчас не про это надо думать, не про это»... Это Леня тот был...

Когда маму поминать собрались, я к этому человеку подошла: «Ленечка, простите меня, пожалуйста. На поминки имеют право прийти все, и вы, разумеется, тоже, но все же я вас попрошу — держитесь как-нибудь так, чтобы вы раздражителем для папы не стали». И таким образом за стол его посадила, чтобы папа не видел, а он такой совершенно нормальный дядька лет 70. «Не знаю, шо он от меня хочет, — сказал, — но мне так вашу маму жалко...».

Из интервью журналу «Караван историй».

«Думая о близких, ушедших навсегда, надо, наверное, грустить, в отчаяние впадать, но я так не могу, у меня почему-то трагическое непременно с комическим соединяется — как орел и решка в монете...

Родители мои вместе 50 с лишним лет прожили. Мама очень светлым человеком была — маленькая, худенькая, рыженькая. Настоящая еврейская мама: в доме все делалось только так, как нравилось папе. За стол никто не садился, пока папа с работы не придет — все ждали его, лучший кусок — папе... Бывало, мама тихо плакала. «Мама, что случилось?». — «Ничего. Шо такое? Я не могу попереживать?». Иногда говорила: «Я оставила бы его, но ради детей...».

Нас было двое: я и мой брат Леня... Папа воевал — прошел Сталинград, Севастополь, был ранен, контужен, но о войне не говорил никогда и ничего. Когда военные фильмы смотрел, усмехался: «Шо вы знаете? Это бабины сказки». Однажды я спросила: «Папа, ты такую большую войну прошел, что из нее вынес?». — «Две рубашки, — сказал, — да и то женские...». Он был огромным, красивым и невероятно властным. Моего первого мужа сразу «мужчинкой» назвал. «Я понимаю, на скрипке можно концерт сыграть, но шо можно сыграть на барабане?!» — недоумевал он. Потом, правда, смирился, потому что Витька, когда не пил, был замечателен тем, что все своими руками делать умел, а по поводу Юры, когда тот покурить на балкон вышел, папа сказал: «Ну шо, дочка, поздравляю! Наконец у тебя появился дедушка».

Папа ушел, не дожив несколько месяцев до 90. За ним две женщины ухаживали, которых я наняла. Одна — еврейка, из еврейского центра, постоянно жаловалась: «Клара, шо мы имеем с вашим папой, я не знаю, как вам выразить! Ну вообразите только себе, шо тут вчера было! Попросил помидоров, я на рынок пошла, купила. Принесла — красавцы, один к одному, так шо вы думаете, ваш папа сказал спасибо? Он стал кричать, как будто его режут: «Почему купила такие?! Они же с хвостиками!». — «Ну так шо? Хвостики — значит, свежие, только что с огорода». — «Но это же лишний вес!!! Грабишь меня?!». О-ох, слов таких нет, как это выдерживать...». Ну а вторая, православная женщина, смешно со мной откровенничала: «Я так вашего папу люблю, в церковь хожу, молюсь, прошу за него, чтобы он дольше жил, а то мне ж еще дочку выучить надо». Смех и грех...».

«Врач спросила: «Клара Новикова — ваша родственница?». — «Нет, — мама ответила,— она моя дочка»

— Вы документальную ленту о родителях сняли — идея, на мой взгляд, потрясающая. Ни мамы, ни папы, который на семь лет ее пережил, уже нет, а фильм остался...

— Ой, причем такой трогательный... Когда его вот сейчас, на дне моего рождения, у Виторганов смотрели, не было человека, который бы равнодушным остался, потому что это же не только про моих... В общем, я снимала, потому что хотелось. Я начало концерта своего на гастроли в Израиль или в Штаты придумала — тогда мы еще ездить только начинали: массовая эмиграция пошла, много людей за границей оказывались.

Начинался концерт с того, что вспыхивал экран и на нем фильм о родителях шел... Мне сказать хотелось: вот кого вы оставили, вот кого не взяли, а папа, мама такие родные там были, и очень смешные вещи они говорили. В доме сплошь мои плакаты висели, из каждого угла, со стекол каждого серванта мои фотографии смотрели... Мама вспоминала: «Когда инфарктом я заболела, «скорую помощь» вызвали. Медсестра или врач вошла — ну вот та, что к больным ходит, все это увидела и спросила: «Клара Новикова — ваша родственница?». — «Нет, — мама ответила,— она моя дочка», и тогда врач сказала: «Ну, если Клара Новикова — ваша дочка, тогда мы в больницу вас заберем». С инфарктом! (Смеется).

Когда это где-то в Америке или в Израиле звучало, в зале такой хохот стоял — ну, это смех сквозь слезы был, а потом я выходила. У меня такой монолог был, что если у вас тоска или ностальгия, пожалуйста, при­езжайте, в тот дом, где вы жили, пойдите, в подъезд загляните, и там опять «Жидовская морда» будет написано. Все до боли узнаваемо — ничего не изменилось» — ну, в общем, такая какая-то программа была...

Знаешь, в нью-йоркском зале на две с половиной тысячи мест в этот день у меня два концерта было, и это, как демонстрация, выглядело — две с половиной тысячи вышли и столько же зашли. Что-то невероятное было: хохотали, смеялись... Все мои авторы пришли, которые туда уехали, понимающего народу много было. Мне хотелось, чтобы это такой взрывной был концерт, хотелось впечатление произвести — а какой артист этого не хочет?

— Вы этот фильм о родителях сегодня иногда пересматриваете?

— Пересматривать я его не могу — я его знаю. Вот недавно смотрела... Он большой, понимаешь? Здоровенная такая бобина — это же не как сегодня снималось...

— ...на цифру...

— Да, а на пленку, и теперь нужно это каким-то образом в сегодняшний формат перевести.

«Коккер-спаниель Петрик ухо мне оторвал — он же охотник...Дима, не отрывай мне, пожалуйста, уши, не набрасывайся...»

— У вас превосходная фигура, и, слышал, в свое время вы даже стать акробаткой хотели...

— Дим, я просто в эстрадно-цирковом училище училась. Что-то у меня такое в жизни очень смешное было, связанное с тем, что я цирковой быть хотела... А, ну да, у нас же цирк рядом был. Вот там, где на Красноармейской магазин (названия не помню, но там техника какая-то продается), цирк-шапито был, и мы туда бегали, потому что наша соседка там билетером работала. В этом цирке мы просто жили, и кого я только не видела — и Никулина, и Олега Попова, и Карандаша... Я до сих пор бегемота помню — его Манук звали, до сих пор эту программу забыть не могу. Ну, это все уже в моей жизни было, а давай я тебе вопрос задам: вот ты так хорошо выглядишь. У меня фигура хорошая, у тебя тоже хорошая — ты что делаешь?

— Насыщенной жизнью живу, осмысленной...

— Ну такое лицо, как яйцо, все подтянутое — ты очень ухожен.

— Подтяжки...

— Не смейся — я недавно за столом рядом с очень известным журналистом сидела, там какое-то вино наливали...

---

---

— Кстати, про наливали: предлагаю выпить за что, чтобы мы все хорошо вы­глядели!

— Ой, я сейчас не знаю, шо будет. Мы, дорогие читатели, хорошее шампанское пьем — Дима расщедрился, и мы «Вдову Клико» откупорили, да?

— Не отвлекайтесь: рядом журналист сидел, и что?

— Я расскажу. Мы же рекламу этому шампанскому не делаем, нет?

— Нет, оно в ней уже не нуждается...

— Журналиста, который мне и своей женщине наливал, я спросила: «А вы что, не пьете?». — «Не могу». — «Почему?». — «Я после мезотерапии». У меня совершенно непроизвольно рот открылся — я даже представить никогда не могла, что мужчины такими вещами занимаются, а потом меня просветили: да, и они это делают. У него такое лицо наливное было, что вот-вот сейчас лопнет. Ой, а с «Кликой» (на бокал показывает) у меня история была...

На концерте в Театре эстрады я монолог когда-то произносила, что если бы, мол, в руках у меня бокал шампанского «Вдова Клико» был, я бы за женщин его подняла. Я бы тогда перчатку нашим небожителям бросила, я вас, Михаил Сергеевич, и вас, Борис Николаевич, на дуэль вызвала бы за то, что ни разу в жизни женщиной себя не почувствовала. Ну что-то такое говорила — тогда это просто было! — пафосное, но очень злое, и вдруг мой концерт заканчивается, и какой-то человек бутылку «Вдовы Клико» на сцену приносит. Мы за кулисами — человек шесть нас было — ее, конечно, откупорили, по глотку выпили, и вот я с цветами домой прихожу, вещи свои ставлю, а у нас коккер-спаниель был, которого Патрик звали. Никто так моему приходу, как собака, не радовался, — прибегает он, тут же тапочки мне приносит... Я его потеребила, поблагодарить наклонилась, и вдруг собачий р-р-ряв услышала! За ухо схватилась — даже не поняла, что случилось, и вижу: на ковре какой-то кусочек лежит... Ну, подумала, может, сушка, а оказалось, Патрик ухо мне оторвал — он же охотник, и «Вдова Клико» инстинкты в нем пробудила...

Дима, не отрывай мне, пожалуйста, уши, не набрасывайся... Представляешь, что произошло?

— Кошмар! Крови, наверное, много было?

— Этого я даже не заметила — помню, что дико больно было и страшно думать, чего я лишилась: мне казалось, что у меня всего уха нет. Что со мной, я не понимала и стала кричать, но беззвучно: «Юра! Юра!» — потому что в такие моменты голос у человека пропадает. Мы в «неотложку» позвонили, нам сказали, что оторванную часть заморозить нужно и приехать. Мы в институт Склифосовского помчались — ночь, врачей совершенно нет. Потом выяснилось, что не только врачей, но и иголки, которой это зашить можно, — наш хирург по каким-то корпусам Склифосовского бегал, искал...

— Ужас!

— Слушай, вот таким способом эту мочку пришили, потом я на перевязки ходила, а через четыре или пять дней мне к Ельцину звание идти получать, представляешь? Я к своей подруге-портнихе Люде побежала, и она для меня шелковую красивую блузу с капюшоном сшила. В общем, в Кремль с этим перевязанным ухом пришла, а 12 ап­реля было — День космонавтики, награды космонавтам вручали, и я там единственной женщиной оказалась. Вечером в Киев звоню: «Мама, папа, телевизор включайте, в новостях покажут, как звание мне вручают». Родители включили, а потом мама звонит и недоумевает: «Шо такое? Я тебя не видела». — «Как не видела? Я рядом с Борисом Николаевичем сидела». — «Так то ты была? А я думала, Беназир Бхутто».

— Ну да, премьер-министр Пакистана в национальном платке-хиджабе ходила...

— Откуда мама это имя знала? А не узнала меня, потому что на мне капюшон был, так вот, я тебе сказать хочу: при том, что нитки не было, иголки не было, но были руки, они сделали так, что сегодня никто не замечает, что у меня мочка пришита. Ну и Патрика уже нет, он ухом моим подавился (смеется)...

«Проходя мимо Института Карпенко-Карого, я говорила: «Спасибі, що не взяли»

— Вы в Киевский институт театрального искусства поступали, но благополучно провалились...

— Этот Институт Карпенко-Карого и сейчас есть?

— Да-да....

— Ну, еще какое-то время назад, проходя мимо, я говорила: «Спасибі, що не взяли».

— Вас же со свистом прокатили, да? Слезы по этому поводу были?

— Ну, такое непонимание было, потому что на первом туре я так показалась, что студенты, в зале сидящие, аплодировали. У меня ощущение было, что все — это, безусловно, попадание, и тут какая-то женщина вышла, которая обычно экзамен ведет, и объявила: «Ті, чиї прізвища ви на дошці побачите, далі проходять». Все прізвища смотреть ринулись... «А ті, — она продолжила, — кого зараз перелічу, можуть документи одразу забрати...» — и первой меня назвала: шо до свидания! Моя Фаина Соломоновна к Олейнику побежала — был такой педагог, по-моему, он курс набирал. Она понимала, почему меня не взяли: это очевидно было...

— И вы понимали?

— Понимала, но верить мне не хотелось. Она-то меня к этому готовила, но я даже мысли не допускала, что так может быть: талант пробьется. У меня перед глазами пример Быстрицкой был...

— ...в Киеве театральный окончившей...

---

---

— Да, все-таки, но Олейник Фаине Соломоновне сказал: «Я вважаю, що її ніс дуже важко буде гримувати». Я ночь у зеркала стояла и...

— ...в свой нос вглядывались...

— ...и скотчем — нет, изоляционной лентой, скотча же не было! — этот нос сюда, на лоб, в разные стороны подтягивала. Как гримировать? Во что? Ну накладки же делают... Но сегодня я говорю: «Спасибі, що не взяли».

— Вы Киевскую эстрадно-цирковую студию окончили, со временем диплом ГИТИСа получили, а в 74-м году в Москву на Всесоюзный конкурс артистов эстрады приехали и вместе с Геннадием Хазановым блестяще его выиграли...

— Ты это мне или читателям рассказываешь?

— Читателям — вам просто напоминаю...

— (Смеется).

— После победы на таком конкурсе вы поняли, что серьезным человеком стали?

— Как это я могла понять? Когда в Киев позвонила и родителям сказала, что первое место получила, мама к папе побежала: «Ты говорил... Ты не хотел... Смотри — там же Утесов был»...

— ...и Райкин — председатель жюри...

— Да, и Утесов, и Райкин, на что папа проворчал: «Ну, она все-таки не Райкин». Конечно, не Райкин... Нет, я не считала, что всем все доказала, да и как артист про себя знать может, что Бога за бороду ухватил? Это каждодневная работа, вечные сомнения... Тот, кто в себе не сомневается, мне не­интересен, понимаешь — ну как можно настолько самоуверенным быть? Я каждую секунду сомневаюсь, и это не значит, что кому-то завидую, — просто всякий раз вопрос задаю: а почему? почему так, а не так?

Меня вот знают, но я не считаю, что успокоиться можно, руки сложить, и глупо, знаешь, когда говорят: «Давайте звания отменим — кому они нужны?». Мне рассказывали, как Марина Неелова отреагировала, когда ей должны были звание народной артистки присвоить и вдруг разговор возник: «Ну зачем это надо? — ни в одной стране мира званий нет»...

— ...что правда...

— На это она сказала: «Нет уж, нет уж — вначале дайте, а потом отнимайте», потому что это какое-то признание. Можно и без званий, конечно, но я очень серьезных артистов знаю, которые получить их хотят, поэтому... Я, кстати, ничего не сделала для того, чтобы заслуженной или народной стать, — клянусь, и даже не понимаю, как это произошло, — ни с кем не переспала...

— Вы с сожалением в этом признались?

— Ну, теперь уже да — кандидаты были... Ни с кем, в общем, не переспала, ни с кем не дружила так, чтобы где надо слово замолвили — для меня это загадка.

— А талант всегда прорастет, правда? Или все-таки нет?

— Ты вот на нескольких телеканалах каждый вечер — это ж тоже талант прорастает! — а я далеко не каждый, так кто из нас где растет и прорастает?

«Посмотрев на меня, Мария Миронова сказала: «Когда молодой дурак, это симпатично, но старый...»

— Еще по глотку шампанского предлагаю — за ваш талант...

— Хочу бокал поднять... Мы в кадре выпиваем — у вас можно?

— Можно...

— А у нас нет, наши депутаты слишком озабочены: сами квасят, а других оградить пытаются, но мы благородное пьем, не то что там... Будь здоров, пожалуйста, пусть процветает твоя программа, пускай тебе интересные собеседники встречаются. Кстати, это мы заканчиваем или в процессе?

— Нет, продолжаем...

— А-а-а, просто пьем...

— ...за то, что сегодня встретились. Итак, когда конкурс 74-го года отгремел...

— Ой, а что ты меня в прошлое все возвращаешь? — я уже ничего не помню, у женщин память короткая....

— Вас, тем не менее, заметили, и даже «железная леди» советской эстрады Мария Миронова к вам подошла. Что-то теплое она хоть сказала?

— Нет, очень сдержанно ко мне отнеслась, и не потому, что недоброжелательна была... Это актерское такое: молодая появилась, на которую успех свалился, — у меня же огромное количество концертов было, я сразу известной стала. Меня если не по имени и фамилии, то по коротенькому платьицу с беленьким воротничком запомнили, и это при том, что после конкурса в Киев на очень приличное время из-за Пав­ла Александровича Захарова я уехала — моего партнера и учителя, можно сказать, уже на сцене. У нас с ним очень симпатичная пара была — наши взаимоотношения на конфликте поколений как раз строились: он пожилой человек, я молодая, он все время меня поучал, я огрызалась: «Да что вы знаете!». Публика это замечательно принимала, и, кстати, второй такой пары до сих пор нет, так вот, Пал Саныча, артиста Укрконцерта, надо было на пенсию проводить — ну как бы я взяла и бросила человека, которому до пенсии полгода осталось?

Несмотря на то что мне говорили: «Ты свой шанс потеряешь», «Ты не имеешь права из Москвы уезжать, тебя забудут», — я уехала, и приехала, когда действительно забыли. Пришлось напоминать, что я вот та девочка — помните на конкурсе? — с монологом: «Не пойдем сегодня на пляж». — «А-а-а, это вы...».

...Конечно, Мария Владимировна не в вос­торге была — она, во-первых, мне тут же о моем платье сказала, которое сразу хитом стало: так на сцену никто не одевался.

— Добрая женщина была...

— Талантливая, давай так говорить. Доброту и талант сочетать не обязательно, но она мамой великого артиста и женой потрясающего артиста была (никто даже представить себе не может, каким Александр Семенович Менакер был, — он так Чехова читал, так рассказы его исполнял: фантастически!). Миронова очень яркой и талантливой была, но к юной поросли скептически относилась — тут ничего не сделаешь... Ну как это осуждать можно? Думаешь, я к молодым снисходительна? Что ты, мало не покажется, и ведь действительно, никто тогда так не ходил. Это мода Твигги была, помнишь? Между прочим, мое коротенькое платьице с беленьким воротничком здесь, на Красноармейской, покупалось — был такой магазин «Звездочка», где модели молодых дизайнеров продавали.

— Вы тогда только звездочкой, не звездой еще были, поэтому...

— И магазин такой был — звездой он не стал, но это платье все запомнили. Оно у меня до сих пор есть, хотя Марии Владимировне не понравилось. Кстати, Борис Сергеевич Брунов мне после первого тура сказал: «Девочка, — он меня за щеку взял. — Девочка, руки выше не поднимай — дальше уже неприлично», потому что платьице слишком коротенькое было, а члены жюри снизу сидели. Я не знаю, куда Борис Сергеевич смотрел, но ножки у меня были хорошенькие.

При этом, замечу, я все равно к Мироновой домой приходила — Мария Владимировна даже моим режиссером хотела быть.

---

---

— Ух ты!

— Да, да! Накануне, помню, сольный концерт Андрея Миронова, Андрея Саныча, показали, и телефон у них звонил беспрерывно. Мария Владимировна отвечала: «Да что вы, ну какой он талантливый? Обычный... Ну хорошо, ну артист — да, но не надо его так...». Так поздравления принимать могла только она.

Я монолог Жванецкого ей принесла — это даже не монолог был, а какая-то такая воздушная, как это только Жванецкий может, миниатюра о женщинах. Она руками всплеснула: «Боже мой, мы когда-то за столом говорить об этом стеснялись»...

Понимаешь, другое время наступило, не других артистов — другого времени у хороших артистов не бывает, просто надо было что-то менять... Я как-то за кулисами с ней стояла, а на сцене Миров и Новицкий были — я же всю эту плеяду застала... Мне так ей лизнуть, так понравиться хотелось, так хотелось, чтобы она на меня внимание обратила... «Мария Владимировна, — воскликнула, — ну какой Миров органичный, какой замечательный!».

— Ой, они очень слабые были...

— На что она, посмотрев на меня, ответила: «Когда молодой дурак — это симпатично, но старый...».

— Потрясающе!

— А он действительно такого недотепу играл, но старый...

— Неинтересная пара была, и Шуров с Рыкуниным тоже никакой критики не выдерживали...

— Да что ты! Ну какой ты... Когда-то мне казалось, что это верх пошлости, а сейчас на Шурова смотришь, и внутри волна нежности поднимается. Так замечательно они работали, так трогательно эта пара сегодня звучит.

Миров — гениальный, потрясающий артист, а Новицкий резонером был, понимаешь? — но тоже замечательный, органики сумасшедшей.

А знаешь, как Мария Владимировна на сцену в Театре эстрады выходила? Темный костюм, белая блузка с воротничком, на гру­ди кармашек, из которого платочек выглядывал, юбочка такая — коленки при­крыты и брошь. Я когда ее увидела, от восторга задохнулась: «А-а-а, Мария Владимировна, какая штучка!». Она: «Штучка? Это Фаберже!», а я впервые о нем слышала и быс­т­ро читать побежала, что это. Брошь ту я до сих пор вспоминаю!

(Продолжение в следующем номере)

Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter