Татьяна ВАСИЛЬЕВА: «С Плучеком у меня роман был, и когда я Васильева на Мартиросяна поменяла, этого он совсем уже вынести не мог, и нам с новым мужем из театра уйти пришлось»

Когда-то она себе лезвием палец разрезала, перо в кровь обмакнула и в дневнике через всю страницу размашисто написала: «Я буду актрисой!». Ей тогда 13 лет было, и ничто не предвещало того, что неуклюжая, закомплексованная дылда — такой моя гостья себе в ту пору казалась! — эту клятву сдержать сможет. Тем не менее, аттестат зрелости получив и разрешения родителей не спросив, Таня Ицыкович (еще не Васильева) Москву покорять отправилась. За неимением другого платья в школьной форме с белым фартуком и огромным бантом поехала — несмотря на наряд, который довольно странно на барышне ростом 176 сантиметров смотрелся, и конкурс в 500 (!) человек на место, в Школу-студию МХАТ Татьяна с первого раза поступила.

Любящий, но очень далекий от искусства папа не верил, что из этого что-то получится, — он даже к ректору приезжал и «не портить девочке жизнь», отчислить ее, пока не поздно, просил. Хорошо, что дочь-первокурсница об этом визите гораздо позже узнала, а то, пожалуй, с отцом в Питер вернулась бы, слесарем к нему на завод работать пошла бы и выдающуюся актрису Татьяну Васильеву — яркую, иро­ничную, дерзкую, экстравагантную, которую ни с кем не спутаешь, — мы на сцене и на экране не увидели бы.

Ныне она — народная артистка России, орденом Почета и россыпью кинопремий за лучшие женские роли награжденная, при этом, сколько их в театре и кино сыграла, уже сама не знает: дескать, мама, пока была жива, считала. По моим прикидкам, число их уже за полторы сотни перевалило, поэтому, возможно, когда-нибудь Татьяна на место в Книге рекордов Гиннесса претендовать сможет — во всяком случае, она для этого все, что в ее силах, и даже больше делает.

Ее замешанный на гротеске и органичной внутренней жизни талант режиссеров и зрителей в восторг приводит, а вот менее одаренные актрисы-завистницы до сих пор статусом примы Васильеву попрекают и тем, что когда-то на гастролях в Питере она на девятом месяце беременности Софью в «Горе от ума» играла, хотя то не ее решение было, и после спектакля исполнительницу «скорая» с угрозой выкидыша увезла...

Это, впрочем, еще не самая большая жертва из тех, что искусство потребовало, — за состоявшуюся актерскую биографию она своим одиночеством расплатилась, при этом, замечу, гордая, своенравная, не желающая подчиняться актриса всегда сама уходила — не только от мужей, но и от режиссеров: из Театра cатиры — от Плучека, из Театра Маяковского — от Гончарова, и далее по нисходящей...

Телеведущий Виталий Вульф вспоминал, как ее сотрудничество с Леонидом Трушкиным оборвалось, который первую частную антрепризу в Москве основал. Трушкин пьесу Слэйда «Там же, тогда же» поставил и Константина Райкина пригласил, но Татьяна вместо репетиций на гастроли с другой антрепризой уехала. Разгневанный режиссер Любовью Полищук ее заменил, и этой актрисе перешло все — костюм, рисунок роли, всякие изюминки, придуманные предшественницей. Когда спектакль в Штатах показать решили, Полищук как человек в высшей степени порядочный Васильевой позвонила и спросила: «Если я твою роль сыграю, ты возражать не будешь?». — «Нет, конечно!» — ответила Васильева, но Трушкину этого не простила и от него ушла.

Сегодня ее 72 года никто ей не даст — при том что свой возраст демонст­ративно она не скрывает. Как в жизни она выглядит, ей безразлично: главное — какой на экране и на сцене предстает, поэтому в люди без макияжа выходит и без колебаний волосы под ноль состригает — так после изнурительных каждодневных тренировок со штангой и боксерской грушей голову мыть, а также парики, коих у нее великое множество, натягивать удобнее.

Татьяна публику не только «вечной молодостью» удивляет, но и свойственными шоу-бизнесу и беспримерными для драматической актрисы открытостью и эпатажем. Когда-то для журнала «Джентльмен» абсолютно обнаженной она снялась, и когда ее спросили: «Как вы, большая актриса, могли?» — в ответ услышали: «Мне деньги, чтобы семью содержать, нужны были, — я одна...», да и что стоит тело обнажить — (оно, кстати, в превосходной физической форме находится!) женщине, которая перед чужими взглядами душу бесстрашно открывает?

В последнее время Васильева завсег­датаем всевозможных исповедально-скандальных телешоу стала. Подробности разводов ее и сына, взаимоотношения с бывшими мужьями и невестками, судебные процессы из-за элитной недвижимос­ти, суммы, которые за возможность видеться с внуками актрисе платить приходится, — все шокирующие подробности на публику вынесены, а на вопрос: «Зачем ты все это рассказываешь?» — она по-прежнему небрежно отвечает: «А за это платят». Как будто успех у многомиллионной, пусть и не самой взыскательной ауди­тории, той, которая каждый вечер зрите­ль­ный зал заполнять должна, совершенно ей безразличен.

На спектаклях с ее участием, кстати, по-прежнему ажиотаж, хотя признать надо: сейчас Татьяна в не бог весть каких пьесах играет. Озвученная причина та же: «Деньги нужны», хотя лично у нее практически ничего нет. Машина BMW, на гонорары купленная, через неделю из-под окна украдена, квартиры, включая элитную, на Патриарших прудах, внукам подарены, наряды, на гастролях купленные, — подругам розданы. Практически все заработанное она 40-летнему сыну и 32-летней дочери отдает, которые в жизни и в профессии себя все еще ищут.

...На самом деле, от жизни ей мало надо — всего-навсего изо дня в день на сцену выходить, но пьесы с плохим финалом играть она отказывается. Тане (по-другому она себя называть запрещает) так хочется, чтобы измученные прозой бытия зрители после ее спектакля, воспрянув духом и с надеждой в душе уходили. Недаром свое амплуа Васильева коротко и иронично определила: «Я клоун!», и этим все сказано.

«Ленина я очень не люблю, он убийца, и почему он в центре нашей страны лежать должен, совершенно непонятно»

— Таня, вы в Питере, тогда еще в Ленинграде, родились, но город этот не любите — почему?

— Нет, я его люблю... Теперь уже люблю... У меня просто очень большая переоценка моих впечатлений, полудетских еще, произошла, и теперь при встрече с этим городом я некое содрогание испытываю. Я к нему два раза в месяц обязательно приезжаю — и понимаю, что... Ну, это детство было, нервы, очень много горя, с семьей и болезнями связанного, и я оттуда бежала, просто бежала, а теперь, когда в Питер возвращаюсь, когда прежние кошмары, надеюсь, позади, я, конечно, понимаю, что это самый великий город в мире.

— Это для вас родина однозначно или ощущения, что сердце при встрече с Питером сильнее бьется, нет?

---

---

— Есть, есть! Каждый раз, когда по Загородному проспекту Пять углов (неофициальное название перекрестка в Санкт-Петербурге, образованного пересечением Загородного проспекта с улицами Разъезжей, Рубинштейна и Ломоносова. — Д. Г.) я проезжаю (это там, где я родилась, где моя школа), у меня сердце щемит: страшно, ну просто до слез.

— В детстве у вас много комплексов было?

— Одни комплексы.

— Почему?

---

---

— Ну, потому что... Потому что все их в себе держала. Что это именно комплексы, что так на самом деле не есть, что мои страхи временны, я не очень осознавала, — думала, это навсегда, что жить мне не надо, что в 17 лет мне покончить с собой нужно, что после этого возраста уже старость сразу наступает. У меня все в дневниках в эпистолярном стиле отображено, а еще я по поводу внешности, роста своего очень переживала...

— Вам ваша внешность не нравилась?

— Конечно — из-за этого сильно страдала, а главное, пожаловаться некому было, поэтому все это во мне кипело, и я сама себя изводила. Ну и плюс еще Ленинград, и плюс еще...

— ...атмосфера мрачная, да?

— Мрачно и постоянно холодно было — я в своем пальтишке всегда мерзла, никог­да не знала, что меня дома ждет: все ли там в порядке. Мы друг за друга страшно боялись — это такая типичная черта еврейского семейства, и когда папа в булочную уходил — это уже как анекдот звучит, потому что так многие люди из еврейских семей говорят! — мы все у окна стояли и ждали, вернется он или нет.

— Мало ли что...

— Да, да, и дождались, что один раз он, можно сказать, не вернулся. В Новый год, 1 января, папа нашу тетушку престарелую провожать пошел, и когда по Загородному проспекту возвращался, кто-то на него напал. Его очень сильно по голове ударили, пыжиковую шапку сняли, а это единственное достояние наше было — все, на что мы всей семьей накопили, и купленную с таким трудом шапку потерять ужасно было. Хорошее у нас начало разговора, да? (Смеется). Мы, в общем, дома сидим, и вдруг чей-то отчаянный крик на улице слышу. Мне и в голову не приходит, что это отец, но он так громко, так долго кричал, и постепенно до нас доходить стало, чей это голос. Папа не от боли кричал, а от досады, что второй такой шапки у нас никогда не будет.

— Накликали что называется...

---

---

— Да, именно.

— В годы войны, во время блокады, в основном от голода около миллиона ле­нинградцев погибло — эта печать смер­ти в городе ощущалась, в воздухе висела?

— А она всегда ощущаться будет и никуда не денется — никогда. Никогда! Это все революция проклятая и Ленин...

— ...проклятый...

— ...проклятый! Вот «ненавижу» говорить страшно, да — ну, «не люблю» я могу сказать? Я этого человека очень не люблю, и почему он в центре нашей страны лежать должен, совершенно непонятно, и мне даже кажется, что в этом какой-то рок есть: пока он там лежит, мы хорошо жить не будем. Его там быть не должно — он убийца (я уже про Сталина не говорю, но того хотя бы оттуда убрали).

— У вас не очень свойственная Ленинграду фамилия Ицыкович была, и вас, я читал, ее поменять вынудили — и кто и как это происходило?

— Руководство Театра cатиры, куда я пришла. Так-то я потихонечку жила себе, вздрагивала, когда к доске меня вызывали, всякий раз на каждой букве спотыкаясь. Цк-тк, цк-тк... — и я уже понимала: это меня. Багровыми пятнами покрывалась, вставала, огромная, к доске шла и, даже если материал знала, все в тот момент забывала — это тоже один из комплексов. Да, в театре мне сразу понять дали, что с такой фамилией будущего у меня нет. Там очень опытная женщина в отделе кадров была, даже помню, как ее звали, — Лилиана Михайловна. Она сказала: «Деточка, фамилию менять давайте — вам с этой никак нельзя» — и разные варианты придумывать стали. Я Ковач была (это остаток от Ицыкович), потом Базо (первая часть фамилии мамы, в девичестве Базловой)... Думали-думали, в конце концов замуж я вышла.

— ...и вопрос сам собой решился...

— Да, у меня замечательная фамилия, редчайшая — Васильева — появилась. Об этом сегодня я сожалею и очень уважаю тех, кто этого не сделал.

«Это театр, а в нем старики молодых не любят, а молодые стариков боятся»

— Театр cатиры в те годы — в 70-80-е — мощным был?

— Мощнейшим, передовым, лидером во­обще всех театров. Валентин Николаевич Плучек невозможное делал, ему такие пьесы ставить удавалось, которые в то время на сцене представить нельзя было. Эрдман и Маяковский шли, их сатирические истории сумасшедшим успехом пользовались — в зал попасть нельзя было, и при этом Плучек совершенно никак ни под кого не подстраивался, какая-то защита, какое-то покровительство у него было.

— И вы знали, чье?

— Нет, не знала.

— Плучек великим режиссером был?

— Он очень хороший постановщик, образованнейший человек — в этом смысле, думаю, да, великий. С актерами он мало работал и почти... С дураками возиться ему неинтересно было.

— Впустую не растрачивался...

— Нет, это уже наше дело было, поэтому многое сами придумывали. Кстати, тоже школа хорошая, а как постановщик он, конечно, выдающийся, и как человек, который исчерпывающую лекцию на любую тему прочитать мог: литература какой угод­но эпохи, архитектура. Он очень-очень меня опекал, и, когда в театр пришла, намного образованнее, чем была, стала. Мы на все выставки с ним ходили (тем более когда в Италию ездили), во всех галереях бывали, он мне альбомы по искусству дарил. Это только его заслуга, что у меня хоть что-то теперь здесь (на голову указывает) есть.

— Это правда, что лекции он вам чуть ли не надиктовывал?

— Да, да — я все писала.

— И у вас эти записи сохранились?

— Да, дома, а начиналось это так: «В. Н. (то есть Валентин Николаевич. — Т. В.), говорит, двоеточие (смеется): «Надо любить искусство в себе, а не себя в искусстве». Это рефрен был, и мне мои конспекты, кстати, очень пригодились, и я бы многим посоветовать это могла — записки мои почитать.

— Слушайте, в Театре cатиры замечательный актерский коллектив тогда подобрался: Миронов, Папанов, Менг­лет, Пельтцер, Аросева, Мишулин, Шир­виндт, Державин — целое созвездие. Выдающиеся артисты! — вы что-то от них впитывали, чему-то у них учились?

— Нет, они и мы сами по себе существовали.

— Взаимного обогащения, проникновения не было? Как думаете, почему?

— Не знаю. Думаю, потому, что это театр, а в нем старики молодых не любят, а мо­лодые стариков боятся. Что бы ты ни сделал, нравиться это не будет, за все тебя ругать будут. В театре через это обязательно пройти надо, и если не смог, твоя карта бита.

— Они, великие актеры, в быту тоже ве­ли­кими были или совершенно посредст­вен­ными, обычными?

---

---

— Смотря кто, например, Андрей Миронов очень интересным, не­обы­чайно современным был. Мне кажется, в любое время он абсолютно легко вписался бы, старомодным, какими-то темами современными не владеющим, не выглядел бы. Исклю­чи­тель­но модно одевался, в нем все очень, очень успешно сочеталось, то есть он уже тогда в себе то нес, что только сейчас пришло.

— Элемент будущего?

— Да, да! «Если ты артист, тебе неважно должно быть, во что ты одет: никакого значения это не имеет» — так в Школе-студии МХАТ нас воспитывали. Потом я в театр пришла, и там мне тоже все время говорили: «Ты актриса, ни на что другое отвлекаться ты не должна, твоя жизнь только здесь, и больше нигде, и здесь жить и умирать ты будешь. Детей иметь не должна, замуж выходить не должна» — заповеди такие были.

— Вот так прямо и говорили?

— Да-да, и когда один раз замуж я вышла, с Плучеком серьезные осложнения у меня были. Видимо, это по мужской части, потому что он, думаю, влюблен в меня был. Ну, то есть как влюблен? У нас с ним роман был, а потом, когда мужа я поменяла, этого он совсем уже вынести не мог, и нам с новым мужем из театра уйти пришлось. Что касается Андрея, он, например, очень истово репетировал — просто до изнеможения, при этом светская жизнь у него всегда на том же самом уровне была.

— Кто у вас в Театре сатиры любимыми партнерами были, с кем ах как хорошо игралось?

— Ни с кем — со всеми очень тяжело и очень страшно было.

— Страшно? Но почему?

— Потому что я понимала, что всегда не соответствую, а как соответствовать, чтобы даже не полюбили, а хотя бы во мне что-то увидели?

— Зритель эти метания, сомнения из зала замечал?

— Нет, абсолютно!

— Сегодня, на ваш взгляд, Театр сатиры еще жив?

— Его уже нет — умер.

«Господи, да кто я такая, чтобы люди передо мной унижались?»

— Вы 13 лет, по-моему, там прослужили и девять — в Театре Маяковского — при Гончарове...

— Именно так.

— Оба театра прекрасные, и из обоих вы ушли. Ну, по какой причине из Сатиры, уже понятно, а из Маяковки почему?

— Потому что это театр, и не в нем я уже очень давно, потому что это детский сад. Все очень просто произошло. Мне нужно было в Питер ехать приз за лучшую женскую роль получать — в спектакле «Там же, тогда же», который с Костей Райкиным там мы играли. Я всех предупредила, но мне заявлено было: мол, спектакль с твоим участием мы все равно ставим. Ну я сказала, что ехать должна, и уехала. Мне в Петербург звонят и спрашивают: «Уволенной тебя с какого дня считать?». — «С сегодняшнего», — я ответила — такая дурацкая совершенно история, именно дурацкая. Дело в том, что на мою роль быстренько другую актрису ввели, но один артист (мой партнер) играть с ней наотрез отказался и ушел. Спектакль не состоялся, а в зале полторы тысячи зрителей — тогда на всех спектаклях Маяковки в Москве аншлаги были. К людям заведующая труппой вышла и объявила, что по вине Васильевой, которая на спектакль не прилетела, он отменяется, но это не моя вина была. Зато я Маяковку покинула и с тех пор...

— ...в репертуарный театр вас не тянет...

---

---

— Нет!

— Сердце от обиды, когда вас по 33-й статье КЗоТ, то есть за нарушение трудовой дисциплины, уволили, тогда сжа­лось или это освобождение было?

— Конечно, обидно было — может, это даже и не обида, а что-то другое, но я уже так себя приучила... Когда такие вещи происходят, что уходить надо, а вроде еще не время, я с собой договариваюсь: лучше сейчас, чем потом, во-первых, а во-вторых...

— ...значит, так надо...

— ...и все это к лучшему, безусловно. Ну жизни бояться нельзя, зигзаги ее принимать надо. Я принимаю и тут же то новое, что меня дальше ведет, нахожу.

— Вы сегод­ня 30 (!) спектаклей в месяц в среднем играете — это огромная нагрузка. Как же театр любить надо, чтобы на сцену каждый день выходить?

— Конечно, театр, сцену я обожаю, но тут еще такая история: когда в этот круг попадаешь, он затягивает... У меня просто названий много — 12, наверное...

— ...ух ты!

---

---

— ...и если каждый спектакль хотя бы по два-три раза сыграть — уже 36 дней получается, даже в месяц ты не укладываешься. Поскольку того, чего не хочу, я не играю (к выбору ролей я придирчива!), мне это терять не хочется, более того, если говорить, что играть не могу, начинаю, у меня отказаться не получается.

— Замкнутый круг...

— Допустить, чтобы меня просили, я не могу, не могу, не могу, и когда просят: «Ну пожалуйста, не бросайте нас, ну кто, кроме вас? Ну пожалуйста...», — думаю: «Господи, да кто я такая, чтобы люди так передо мной унижались?». В результате сдаюсь: ладно! — и так все эти спектакли за мной тянутся, тянутся. Ни от одного их них отказаться не в силах, поэтому такое количество набирается, и еще: круг этот антреприза называется — если из него ты выскакиваешь, вернуться туда очень трудно.

«Классные актеры? Почти 100 процентов дураки»

— Вы, наверное, весь бывший Советский Союз раз пять уже объездили...

— Ой, больше — и не Советский Союз, а планету.

— Для этого все-таки силы иметь надо...

---

---

— Силы бешеные нужны. И здоровье.

— Вы всегда о своей совместной работе с Валерием Гаркалиным на одной сцене на редкость тепло отзываетесь — он действительно такой партнер исключительный?

— Потрясающий! Во-первых, невероятно талантливый, необычайно яркий — он таким амплуа обладает, которое, как назвать, даже не знаю. Второго такого артиста нет — очень умный он в жизни, очень...

— А актеру, вообще-то, ум нужен?

— Не обязательно.

— Вы много классных актеров-дураков видели?

— Ну, почти 100 процентов дураки.

— За счет чего тогда проникновение в образ происходит?

---

---

— За счет таланта, и единичны случаи, когда умный и в тоже время талантливый — вот у Валеры Гаркалина это редкое сочетание есть, причем во всем, что делает, он талантлив. Преподает изумительно — объяснить умеет (не показать студентам, а именно объяснить), стихи пишет. Мы с ним часто и много вместе в поезде ездили, и он вдруг стихи строчить начинал, причем потрясающие. Они в стиле Ахматовой, Петрарки написаны могли быть, да кого угодно — вдруг на него это находит, и утром он мне читать начинает. Он так бесил меня и раздражал, что я его из купе просто выкидывала, потому что эти бесконечные исписанные листы (показывает: пачки) выносить невозможно было. Ну что это такое? Думаю, оттуда (вверх указывает) сообщения ему идут, потому что человек столько сочинить не может.

— SMS-ки приходят...

— Да-да-да! (Смеется) — и речь у него замечательная: удивительный человек. Ему же ничего не светило, он из простой семьи, в детстве полиомиелитом болел — одна нога у него короче другой. Мало того, что хромой, еще и дикция ужасная была...

— ...все мимо...

— То есть судьба отовсюду его обложила, все против того, чтоб артистом он стал, было... Я считаю, что Валера очень большой артист — очень! Вот Гамлета он играл — я видела: ему просто режиссер его уровня нужен — вот в чем проблема.

«Пугачева, чтобы я с нее что-то лепила, мне неинтересна»

— Роман с кино, я считаю, у вас состоялся: за плечами более 100 картин, причем востребованы вы всегда, даже во времена бескартинья, были, и конечно, фильмы «Самая обаятельная и привлекательная», «Биндюжник и Король», «Дамский портной» — это золотой фонд кинематографа. Интересно, а любимая роль в кино у вас есть?

— Только не думайте, что я кокетничаю, но нет. Пока нет...

— Пока — хорошее слово...

---

---

— Что-то есть, чего-то нет, и так, чтобы... Ну, наверное, чтобы и картиной, и собой там довольна была, быть и не может... Вот, например, в сериале «Дело чести» у меня трагическая роль, героиня, у которой мужа убили, во главе семейного клана становится и вен­детту начинает... Вся эта история — убийства, насилие бесконечное, гибель детей, и я так там настрадалась, столько плакала: мы около года снимали, и все время в слезах. «Ну, — думаю, — наверняка, это какую-то реакцию вызовет, уж это впечатление на людей произведет», а когда агент­ша моя с режиссером говорила, он признался: «Зря я ее так страдать заставил — пожалуй, это неправильно». — «О-па! — думаю. — Неужели и это неправильно?», а я так хотела, чтобы роль получилась. Просто, видимо, все одной краской страдания бесконечного рисовать невозможно — человек же бесконечно страдать может: пока не умрет, предела у него нет.

— Предел есть — смерть...

— Вот только она, а я-то считала, что это моя победа, а теперь так тормознула, засомневалась. Наверное, и это не победа...

— Вы, на мой взгляд, в картине «Попса» очень хороши — вы этот образ с Пугачевой лепили?

---

---

— Пугачева, чтобы я с нее что-то лепила, мне не интересна: раньше была, а сейчас — нет! Это такой собирательный образ, и важнее для меня женщина, чем ее профессия, была, женщина, тоже в этот круг адский попавшая.

— Здорово сыграли!..

— Спасибо, но женскую режиссуру (ре­жис­сер — Елена Николаева. — Д. Г.) я не люблю. Помимо Лиозновой, с которой никогда не работала, их там две-три, мне кажется, — тех, которые что-то в кино могут. Мне работы Германики очень нравятся — я бы с удовольствием у нее снялась.

— Новое слово, правда?

— Конечно — это просто рывок такой на век вперед сразу.

«Как полагается богеме, раньше четырех часов дня Лиля Брик не вставала и тех, кто в поте лица трудятся, не любила»

— Станислав Садальский, с которым вы дружите и вместе в антрепризе играете, рассказывал мне, что «муза российского авангарда», femme fatale и любимая женщина Маяковского Лиля Брик вас обожала, а как вы с ней познакомились?

— Через Плучека. Он же ученик Мейерхольда, и Лиля Брик, Маяковский — это все его компания. Общество то время от времени собиралось, и я еще их застала — ну, уже без Маяковского, конечно...

— Это в той же квартире происходило, где Брик с последним своим мужем Василием Катаняном жила?

---

---

— Да, на Кутузовском. Как же я тряслась, когда впевые там очутилась, потому что очень боялась, что такая необразованная, темная и соответствовать не смогу. Того, о чем они говорили, я не знала, кто такие диссиденты, не понимала, а вокруг них в основном все крутилось.

— Лиле Брик лет 80 к тому времени было?

— Да, наверное, — абсолютно седая была.

— Маленькая, сухонькая...

— Мне кажется, она на ладони поместилась бы. Крошечная, очаровательная, и при этом поразительной силы человек!

— Внутри что-то там было?

— О! Вулкан!

— Из-за чего Маяковский с ума сходил, понятно вам стало?

---

---

— Думаю, да. Она очень сильная женщина, и сколько раз уже я убеждаюсь: такие маленькие женщины с большими мужчинами что хотят делают. Он абсолютно под ее властью, под ее каблуком был.

— Ну конечно. И не только он...

— Да! Да!

— Что в этой квартире вам особенным показалось? Она большая была?

— Нет, отнюдь, но это само искусство было. Там картины висели, очень много всяких расписанных древних подносов было... Никакой роскоши в нашем понимании, когда дорогая мебель, люстры, не было — я даже не помню, как они выглядели, а вот картины, книги и подносы запомнила. И фотографии...

— Это правда, что Лиля Юрьевна уроки этикета и хорошего стиля вам давала?

— Специально она этого, конечно, не де­лала, но у нее очень многому я научилась, очень многому. Самое главное — она не суетилась, всегда величественна была.

— Ну а чего суетиться?

---

---

— Ну, жизнь такую она прожила, что дрогнуть, наверное, можно было, но никакой паники, никакой суеты, взгляд умнейший — такой пронизывающий, что как-то не по себе становилось. Человека она насквозь видела... (Мобильный звонит). Вот мне телефон такой подарили, который тоже никаким правилам не подчиняется, и, так сказать, взаимоотношения с ним наладить мне не удается. Лиля всегда ухожена была, как полагается богеме, раньше четырех часов дня не вставала и тех, кто в поте лица трудятся, не любила.

— Ну а за что их любить?

— (Смеется) Да, да...

— Это правда, что ее геи в основном окружали?

— Да.

— А с чем это связано было?

— Ну вот меня тоже геи окружают — с чем это связано? Они мне совсем не неприятны — мало того, более приятны, чем не геи.

— Не геи так надоели?

---

---

— Они просто сразу понятны, а это, во-первых, люди утонченные, весьма понимающие...

— ...женщину...

— Да, к тому же в том, чем занимаются, они хорошо разбираются. Мне с ними не­обы­чайно легко, у меня больше друзей-геев, чем подруг. Ну как? Во-первых, мужчины-артисты, может, и не геи, но и не мужчины, и винить их за это нельзя.

— Актер — женская профессия, правда?

— Абсолютно женская!

— И ни одного актера-настоящего мужчины вы так и не видели?

— Их нет.

— И два ваши мужа-актера настоящими мужчинами тоже не были?

---

---

— Нет. 100 процентов нет!

— Вот вы настрадались!..

— Настрадалась, да, зато сейчас у меня такой кайф (смеется). Никого!

— Лиля Брик вам что-то дарила?

— Духи — тогда же в Москве французских духов вообще не было. Еще юбку такую — в пол: я ее подрезала, подрезала, подрезала, пока до мини не дошла, и эта юбка мне долго служила, потом сестра моя ее носила. Пальто подарила: первый раз я от Лили услышала (и это мое тоже глубокое убеждение), что мех сверху носить неприлично — он внутри должен быть.

— Кто тогда об этом знал?

---

---

— Никто (улыбается) — только мы с Лилей. Еще про Параджанова я очень много историй услышала — она в переписке с ним состояла, и вообще, со всеми, кто не­угоден власти был, дружила.

— Она же его из тюрьмы вызволить пыталась...

— И вытащила, вытащила! — он все-таки живой вернулся, Лиля все для этого сделала. Она, эта маленькая женщина, бесстрашная была и буквально на все шла.

— Лиля Брик между тем, как правопреемница Маяковского, насколько я понимаю, состоятельная была — благодаря решению Сталина все астрономические гонорары за издания со­ветского классика многомиллионными тиражами ей шли...

— Думаю, не все. У поэта же и родственники были (мама, сестры и последняя любовная привязанность Вероника Полонская. — Д. Г.). Что-то ей, конечно, перечисляли, но что она из-за Маяковского состоятельна, мне как-то в голову не приходило. Просто она всегда жила обеспеченно, у них такая семья была. Фран­цузская писательница Эльза Триоле — это же ее сестра...

— ...родная...

— Эльза в четыре утра просыпалась и писать начинала, и Лиля Брик мне сказала: «Ненавижу! Я это ненавижу». Она в четыре дня вставала и ничего не делала, но тоже очень известным человеком была, и после революции сестры в Москве, по-моему, один раз за всю жизнь встретились.

— Смотрите: при том, что мужем Эльзы Триоле французский поэт-коммунист Луи Арагон был...

---

---

— Да. К слову, признанных авторитетов Лиля на веру не принимала — лично для нее это авторитет должен быть.

— Коммунистов не любила...

— О-о-о! Даже слово это никогда там не употреблялось — нет!

«Рост у меня по нынешним меркам не такой уж большой — метр 76, а у дочери моей — метр 88...»

— Что мужчинам нравитесь, когда вы впервые поняли? Ощущение это помните?

— Помню, но это каким-то другим путем почему-то ко мне пришло. Мне показалось, что... я первый раз за долгое-долгое время себе понравилась. Как-то стояла, в ларьке шнурки для каких-то занятий покупала, и так вся выпрямилась и такого роста, какая есть, стала. Рост у меня по нынешним меркам не такой уж большой — у дочери моей метр 88, а она на таких каблуках ходит, и какой мужчина с ней рядом идет, ей пофигу, вообще. Ей так удобно, а у меня метр 76, и я думала, — действительно думала! — что повешусь, и вот первый раз около этого ларька со шнурками выпрямилась и поняла, что шея у меня очень длинная, руки и ноги длинные. Армянин из ларька, который стельками торговал, так на меня посмотрел... (Смеется).

— Сколько лет вам бы­ло?

---

---

— 19, наверное, — вот тогда приблизительно кое-что о себе поняла.

— Оба мужа у вас, мы уже говорили, актеры — Анатолий Васильев и Георгий Мартиросян. С мужьями-актерами, учи­тывая, что профессия у вас одинаковая, жить тяжело было?

— Ну, с Анатолием Васильевым до того момента, когда он с ума от счастья сошел, что вот я такой, что меня знают, я не дожила — признание же к нему после первых фильмов пришло, которые очень востребованы были.

— Хороший артист...

---

---

— Был хорошим, пока мы учились, а потом, как только, грубо говоря, на социальные роли он перешел, любимцев наших теток — обиженных мужчин — играть стал, все, и он, по крайней мере мне, неинтересен стал, потому что, пока Васильев учился, куда кривая его выведет, я не знала. Он бешеного темперамента артист, а сейчас это темперамент, которому никто на сцене не нужен, партнеры ему ни к чему — в осознании собственной величины он до того дошел, что сам с собой играет. Недавно мы с ним в одном спектакле заняты были, я ему: «Эй (пальцами щелкает), я здесь, посмотри! Я здесь зачем-то...». Поняла, что это бесполезно, и тоже сама с собой играть стала.

— Тихо сам с собою...

— Да, это часто бывает, когда глаза твоего партнера ничего тебе не дадут и ты сам за него эту работу доделываешь. Вот со Стасом Садальским, кстати, не так, и как я с ним работаю, никто не понимает. Тот же Валера Гаркалин спрашивает: «Как ты можешь?»...

— А с ним интересно...

---

---

— С ним не соскучишься, да.

— В тонусе постоянно...

— И в тонусе. Он псих, неврастеник — у нас с ним очень трудный путь за плечами, но теперь я не знаю, какая причина нас раз­лучить может, потому что мы через ужасные вещи прошли, но благодаря мне не разбежались.

«Прихожу — Садальский сидит: огромный, голый живот выпирает, в трусах и полотенцами пот вытирает»

— Что ужасными вещами вы называете?

---

---

— Садальский же ко мне сначала отнесся... Он понимал, что я хорошая артистка, понимал, кого в сети на этот раз поймал. Стас — умный и отчет себе отдавал, что мы как пара очень интересны быть можем, и вот спектакль репетируем (он так в нем и не сыграл), и какой-то день был ужасный, я иду, и кажется, что все на меня смотрят. Потом бывшая подруга моя позвонила: «Ты читала?». Я: «Нет. А что?». — «Ну ладно, тогда ничего», — и трубку положила. Мне уже как-то нехорошо стало... К зубному врачу прихожу, и она пятится и на что-то садится. «Что с тобой, Нина?» — спрашиваю. Она: «Ничего-ничего» (смеется). Я к ней: «Что там у тебя? Покажи».

— Написал что-то?

— Да. Автором не Стас был — я верю, что это не он писал, но в моей голове все так совместилось, что это он.

— Что же там было?

---

---

— Во-первых, я с бутылкой сфотографирована. Что ж, я действительно с бутылкой позировала... Мы с ним в ресторан ходили, он сказал: «Смотри, еврейская кошерная водка — давай снимок сделаем, где ты, еврейская женщина, еврейскую кошерную водку держишь». Я согласилась: «Давай!», и лицо у меня там такое было, как будто я эту бутылку уже полностью опорожнила. Фотография то ли смазанная какая-то, то ли не­удачная получилась, но понятно, что это я, хотя я такой, даже когда совсем пьяная, не бываю, и в заметке сказано, что Васильева спивается, помочь ей нельзя, соседи жалуются, что каждый день сцены ужасные. У нее, мол, с утра до ночи шум-гам, все гремит, какие-то пьяницы постоянно, и я поняла, что это он сделал. Продюсеру позвонила: «Больше я на репетицию не хожу — такого со мной никто еще себе не позволял».

— Это «Экспресс-газета» была?

— Да, что-то вроде. Про­дюсер попросил: «Приди и просто ему все в лицо скажи», потому что он очень заинтересован был, нас потерять не хотел и прав был. Со Стасом, замечу, уже три года каждый день мы играем. Раньше три спектакля в месяц для него — это потолок был: «Все, больше я не могу, дальше отдых», а сейчас он как миленький столько же, сколько и я, играет, и продюсер тогда попросил: «Приди, просто поговори». Я пришла. Духота в Москве дикая была — в тот год жара стояла, торфяники горели... Садальский сидит, — сей­час он благодаря мне еще похудел! — ог­ром­ный голый живот выпирает, в трусах — это на репетиции! — и полотенцами пот вытирает. Я вошла и молча тоже села. Мой обидчик вскипел: «Нет, если она так молчать будет, я сейчас уйду», то есть он еще на меня наезжать стал. Я: «Зачем ты это сделал?». — «Что?». — «Такое про меня написал! Ну, сфотографировалась я с бутылкой, ты меня попросил, но гнусности строчить зачем?». — «Я не писал, — он в ответ. — При чем здесь я? Как ты не понимаешь, что кто угодно на сайт зайти мог, эту фотографию взять и что угодно состряпать». У меня компьютера нет, я в этом действительно ничего не понимаю и понимать не хочу, у меня жизнь так забита, что...

— ...от этого оградила...

---

---

— Да. Я одно твержу: «Нет, это ты сделал!». — Он: «Так, все, репетировать с ней я не буду. Если она такая идиотка, мне другую партнершу давайте, а ей другого партнера — два состава будут».

— И все это в трусах?

— Да, в трусах — мокрый, полотенцем обмахиваясь, какой-то жуткий человек сидит и меня еще и обзывает. «Я согласна, — сказала, — мне тоже другого партнера давайте, я с ним репетировать буду и в два состава играть», а там игрушка на столе — собака с гармошкой — стояла: он ее включил, и эта идиотская собака запела:

Никто тебя не любит так,
как я,
Никто не приголубит так,
как я,
Никто не поцелует так,
как я,
Любимая, хорошая моя.

Тут я уже засмеялась, и вечером мы снова с ним в ресторан пошли. Я ему: «Стас, если бы утром, вот когда по своим маршрутам ходила и все при виде меня вот так делали (показывает: рот руками зажимали), жалели меня, если бы тогда кто-нибудь мне сказал, что вечером я опять с тобой в ресторан пойду и опять эту кошерную водку в руки возьму, даже не смеялась бы» — вот такие эпизоды у нас были.

(Окончание в следующем номере)

Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter