Вдова великого режиссера-комедиографа Леонида ГАЙДАЯ актриса Нина ГРЕБЕШКОВА: «Моргунов — это... Господи, хуже не бывает! На съемках «Кавказской пленницы» на пляж он пришел и догола разделся. Все отхлынули, а он: «Что, голого мужика не видали?»

(Продолжение. Начало в № 41)

«Я стою, в новой квартире окно мою и плачу. Леня спрашивает: «Ну что ты плачешь? Я же еще не умер»

— Интересно, а легендарная троица Трус, Бывалый и Балбес, которая, в общем-то...

— ...неувядаемой стала...

— ...и столько анекдотов породила, по инициативе Гайдая появилась?

— Конечно.

— Как же он их объединил и почему именно на Вицина, Моргунова и Никулина выбор пал?

---

---

— Мы после съемок такой ужасной картины «Трижды воскресший» приехали, которую Леня не любил, а что получилось? Дело в том, что он комедию «Жених с того света» по сценарию Владимира Дыховичного и Мориса Слободского снял, и главная ее мысль: зачем нам чиновников столько, которые только бумажки перекладывают? Ну а в это время в должность министра культуры СССР Михайлов вступил... Он в отъезде был, и худсовет картину, расхвалив: какая она острая, какая замечательная! — принял, но Михайлов вернулся, режиссера на ковер вызвал и спросил: «Это что за пасквиль на советскую действительность?». — «Ну что вы! — это кинофельетон, — объяснил Леня. — Неужели чиновника, который по своей вине погорел, вам жалко?». Министр нахмурился: «Мне вас, молодой человек, жалко. Вы член партии?». — «Да, — Леня ответил, — в 42-м году на фронте вступил», а Михайлов ему: «Так вот, вам партбилет на стол положить придется, и картины больше никогда снимать не будете».

— Сурово...

— А Леня уже ВГИК окончил, дипломированный режиссер, и он к своему другу Пырьеву пошел. Ну что значит другу?

— Влиятельному другу...

— Он директором «Мосфильма» был, и Леня ему: «Иван Александрович, что делать? Михайлов сказал, что я больше никогда картины снимать не буду». Пырьев его ободрил: «Ленька, ну что ты! Сейчас мы тебе историко-революционный фильм найдем — ты его снимешь и реабилитируешься».

— Ой, ужас!

— На студии Горького сценарий Галича «Трижды воскресший» купили...

— ...Александра Галича?

— Ну, Галич тоже кушать хотел, и вот сценарий про какую-то лодочку или маленький трамвайчик речной был, который из Сталинграда раненых перевозил, а потом из него музей сделали.

— Понятно...

---

---

— Леня: «Иван Александрович, я не могу, не мое это, я это снимать не хочу», а он: «Надо, Леня! Надо!» — отсюда известное: «Надо, Федя! Надо!» пошло. Ну, снял Гайдай эту картину, но никогда ее среди своих работ не упоминал — вот такая история, и в это время у него туберкулез открылся.

— На нервной почве?

— Конечно. Я, помню, стою, в новой квартире окно мою и плачу. Леня спрашивает: «Ну что ты плачешь? Я же еще не умер», а я: «Что такое туберкулез, ты сам знаешь». Он: «Для меня это ничего не значит — я вылезу».

— Великих фильмов еще нет, а туберкулез уже есть...

— А туберкулез уже есть, да.

«Однажды Леня постановочные принес, и вдруг деньги из кармана вынул и меня ими осыпать стал»

— Трус, Бывалый и Балбес — откуда они появились?

— После того как Леня «Трижды воскресший» закончил, к его родителям в Иркутск мы поехали, и что там происходит? Я родителям что-то делать, готовить помогаю, то, другое, а он на чердак лезет. Дом-то деревянный... Мама у Лени, Марья Ивановна, потрясающая была, все бумаги: книги, газеты, журналы — на чердак складывала. Зачем? Чтобы теплее было — это как бы изоляция дополнительная. Там полно журналов лежало — «Зеркало», «Еж», еще какие-то, короче, Ленин отец, примерный семьянин, периодику собирал, для ребят — для старшего сына Саши, дочери Гути и младшего Лени выписывал. Иов Исидорович читающим человеком был, даже наизусть (он же украинец, из Полтавской области) по-украински Шевченко читал, причем вид у него такого Остапа был...

— ...Бульбы?

— Да — широкоплечий, здоровый, высокий, а мама меньше и тоньше меня была. Свекр Марию Ивановну очень любил — Леня всегда об этом говорил. Однажды он пришел, постановочные принес, и вдруг — это тоже смешно было! — деньги из кармана вынул и меня ими осыпать стал, а я москвичка, и вообще, гигиена — мой пунктик, так возмутилась: «Ты что грязными деньгами меня?», а Леня: «Ты знаешь, я просто почувствовать хотел, что мой отец, когда премию получал и маму мою деньгами осыпал, испытывал». Вот были у него к своим родителям такая память и такое светлое чувство.

Леня, конечно, удивительный был — например, когда мы в каких-то экспедициях находились, если церковь какую-то видели, всегда останавливались. Леня входил, все взглядом окидывал, к Николаю Угоднику шел, свечку ставил и выходил. Я, наоборот, — до-о-олго изучала: что это за икона, какой там образ. Потом уже как-то его спросила: «А чего ты ушел?». Он: «Ну, я свечку Николаю Угоднику поставил», и я все гадала: почему Николаю Угоднику? Потом, после поездки в Новосибирск, узнала: оказывается, у его матери в изголовье Николай Угодник висел. Вот как бы уехал сын, много-много лет там не жил, а к родным пе­натам такое отношение было.

— Итак, троица Вицин, Моргунов и Никулин откуда?

---

---

— Я опять в сторону ушла (смеется), видите?

— Вы хорошо уходите — все это очень интересно...

— Да? Ну, ладно — если вам нравится, ради Бога. Короче, мы после «Трижды воскресшего» приезжаем, Леня под крышу, где пыль да паутина, лезет... Сами понимаете, это не цивилизованный чердак, а просто место, где газеты навалены.

— Зато зимой тепло...

— Ну да, и он, словом, последние номера «Правды» или «Известий» берет — все читал! — и в одной из газет историю находит. Автор Степан Олейник...

— ...украинский, между прочим, поэт-юморист и сатирик...

— Да-да-да! — и он читает, как три забулдыги или кто-то там (подробности уже запамятовала) рыбу ловят, вернее, глушат — в общем, браконьерствуют. Радостный спускается: «Нинок, я сценарий написал — хочешь, почитаю?». — «Да, конечно». Читает: «Пес бежит — два метра. Полный человек бежит — три метра. Оглядывается — полтора метра. Трус бежит — два метра. Общий план: все бегут — три метра. Трус падает...». Всем им метраж раздал — и это на одном листочке уместилось. «Ну как, смешно?» — спрашивает, а я, поскольку ситуацию с Михайловым знаю и вообще в курсе всех неприятностей, говорю: «Очень» (смеется). Видимо, я хитрая просто — во всяком случае, так хорошо о себе думаю. Кончилось все тем, что он спросил: «Тебе и правда нравится?». Я с пылом: «Очень!» — ну, чтобы его поддержать. Он: «Все, собираемся — завтра едем» — на вокзал идет, билеты берет, и мы поездом уезжаем.

— Из Иркутска?

— Да, пять дней.

— Ух!

---

---

— Приезжаем, он на «Мосфильм» бежит и этот листочек Ивану Александровичу Пырьеву показывает: «Вот, снять хочу». Тот прочитал: «Слушай, Лень, это же абракадабра какая-то — ну что тут такое?», а Леня: «Да нет, Иван Саныч, вы понимаете, как снять, важно. Ведь тут метраж...». Тот: «Метров сколько?». — «Одна часть», а как раз в это время какие-то юмористические короткометражки выходили, и Пырьев ру­кой махнул: «Ну ладно. К Кушелевичу, директору фильма, иди, и пусть он тебе из такой-то картины столько-то метров даст. Оператора, какого найдешь, бери и снимай», и Леня поехал — без фотографа, без костюмера, без гримеров.

Затем актеров выбирать стал. Вицин — это интеллигент — у него был. Толстый вот этот...

— ...Моргунов...

— Нет, сначала Иван Александрович Любезнов был — матерый такой, лауреат Сталинской премии, а третьего он, не помню, в какой картине, увидел, но такого (лицо перекашивает)...

— ...Никулина...

— Да. Юра, должна вам сказать, потрясающим человеком был — он приехал, Леня его утвердил, а вот Любезнов отказался. «Я старый, — сказал, — бегать уже так не смогу». Леня опять к Пырьеву: «Любезнов отказался», и тот тогда и посоветовал: «Да молодого, толстого этого возьми, Мор­гунова» — так эта троица образовалась. Юра Лене рассказывать стал... Он очень умело всегда в душу режиссера входил (смеется).

«К Никулину у меня претензия: он Ивана Васильевича играть отказался»

— Тоже фронтовик, тоже эксцент­ричный...

— Тоже фронтовик... Ну, клоун. «А вы знаете, — сказал, — что ваша жена — подруга моей жены?». Леня: «Как? Кто? Что?». Действительно, Таня Ростовцева за мной в школе сидела, но мы не дружили, то есть как? Врагами не были, но и близкими подругами, как с Машей Луговской, тоже. Леня домой пришел и спросил: «Сзади тебя кто сидел? Это жена того актера, который Балбеса играть будет». — «О! Я его знаю». — «Откуда?». Ну просто, когда я в картине «Смелые люди» снялась: с куклой маленький эпизод сыграла — в своем Гагаринском переулке звездой стала (смеется). Тогда же картин вообще не было, и вот я иду и все время слышу (шепотом): «Это она, она». Однажды откуда-то возвращаюсь, а навстречу Таня Рос­товцева, и с ней человек такой — руки у него ниже колен, лицо простоватое, неказистое. «Боже мой! — думаю (а Таня очень красивой девочкой была. — Н. Г.). — Что же это такое? С кем это она?». На ней канотье, вся из себя такая славная. «Познакомься, Нина, — говорит, — это мой муж». Я напряглась... Знаете, ощущение бывает, что на человека глядеть не хочется. Не то чтобы не хочется, просто побаиваешься: «Посмотрю на него, и все, что о нем думаю, он по­ймет». Мельком взглянула, и вдруг ог­ром­ные лучезарные глаза с невероятной доброжелательностью — просто неотразимые — увидела. Юра в этом отношении удивительный был, и сразу, не­смотря на то что руки ниже колен, мне понравился — вот мгновенно. Он улыбнулся, зубы какие-то страшные обнажив, но они уже просто жемчугом мне казались — короче, вот так с Юрой Никулиным познакомились.

— Они с Леонидом Иовичем подружились?

— А Юра вообще жить, чтобы не дружить, не мог — он со всеми дружил.

— Человеком хорошим был?

— Наверное, но у меня к нему претензии есть.

— Какие?

— Я вам скажу — он у Гайдая в картине «Иван Васильевич меняет профессию» играть отказался.

— А кого должен был?

— Ивана Васильевича Буншу и Ивана Грозного.

— И лучше Яковлева сыграл бы?

— Нет, с моей точки зрения, хуже было бы.

— Ну, конечно...

— Но почему Леня его брал? Он уже, как говорится, жизнью научен был. Понимаете, там такой текст был: «За чей счет этот банкет? Кто оплачивать будет?». — «Народ, батюшка, народ» — это только Юра сказать мог, и ему все простилось бы.

— Да, с него взятки гладки...

— Мало ли что Балбес несет...

— Шут...

---

---

— Потом там было: «Да ты что, самозванец, царская морда, казенные земли разбазариваешь? Так никаких волостей не на­пасешься», то есть к нему как к Балбесу отношение снисходительное было. Почему Леня это знал? Потому что в «Кавказской пленнице» Юра сказал: «Между прочим, в соседнем районе жених украл члена партии» — и все...

— ...с рук сошло...

— ...потому что это Юра... Там масса таких крамольных фраз была — кстати, и в «Иване Васильевиче» еще моменты были, которые вопросы вызывали.

— Их выбросили?

— Да, потому что Юрий Яковлев — это гениальный актер, гениальный!

— Абсолютно...

— Он две роли сыграл, а Юрка — я Юрия Владимировича Никулина имею в виду — отказался, и Леня жутко обиделся, потому что Никулин ему сказал: «Ты понимаешь, я год на съемки картины, которая на полке лежать будет, терять не хочу». Леня ему: «Да нет, я тебе обещаю: никакой полки!», но Юра и слышать ничего не хотел: «Нет, это Булгаков, и поэтому... Мало того что Булгаков, — вы тут еще текста всякого крамольного поднакидали».

— Все понимал...

— Понимал и считал, что картина не про­йти может, поэтому сниматься и отказался. Леня ему это простить не мог!

— Никулин, однако, все равно у него любимчиком был?

— Ну да.

«Вицин очень интеллигентный умный, начитанный был, йогой занимался, а Никулин — клоун, и главное для него было — пробить, достать»

— Почему же отношения внутри троицы Вицин, Моргунов и Никулин в результате не сложились, почему она рас­­палась и больше Гайдай их не задействовал?

— А Гайдай вообще, я вам скажу, из удачной находки все выжать не стремился... Когда первую картину он закончил, его снять вторую заставили — «Самогонщики»: просто заставили, потому что успех ошеломляющий был. Вплоть до того, что на Московском кинофестивале в конце эту троицу с «Псом» показали — просто так, и в восемь часов утра Сережа Бондарчук приходит — стучится, звонит... «Леня, — сказал, — я у Ирки тарелку украл и всю ночь тебе медаль рисовал» — и немедленно на грудь ему тарелку с нарисованным псом Барбосом повесил: «Вот твоя первая золотая медаль!».

— Как интересно!..

— Понимаете, про Бондарчука все время рассказывают, что он официозный был, что власти его любили, заказы ему подбрасывали, а он очень нежный и очень — как вам сказать? — ранимый был...

— ...и порадоваться чужому успеху умел...

— Да!

— Редкость...

---

---

— Представляете, Бондарь, который поспать любил, в восемь утра встал, чтобы Гайдая прийти и порадовать, потому что Леня тогда в таком непонятном ранге был — на фестиваль-то его не пригласили, хотя картину показали, а чего у Вицина, Моргунова и Никулина отношения распались? А они все разные. Вицин очень интеллигентный был и такой...

— ...замкнутый...

— Нет, не замкнутый — понимаете, он не любил, как сейчас говорят...

— Не от мира сего немножко был?

— Нет-нет, от мира сего — все понимал, в ценах ориентировался, что купить и чем лечиться, знал, йогой занимался и, вообще, не то что очень практичный, но невероятно умный, начитанный: много читал и очень много знал. И деликатный — никогда никого не учил, но всегда сочувствовал.

— А Моргунов?

— Моргунов — это... (Рукой машет). Господи, хуже не бывает! Человека, который на съемках «Кавказской пленницы» (у них уже слава была, их все знали) на пляж приходит и догола раздевается, представляете?

— Может, что показать, было?

— Я не знаю. Вначале все бегут (объятия раскрывает): «Моргунов! Моргунов!» — популярность сумасшедшая, а потом он разделся, и все отхлынули. Он: «Что, голого мужика не видали?» — ну, это уровень? Мог, так сказать, с Вициным рядом...

— ...такой человек быть?

— Понимаете, вот это... Ой, Господи, слова уже забываю — бедная я, несчастная, а Юра Никулин не то чтобы Вицина не понимал, но тот ему...

— ...чужд был...

— Ну, как бы да... Он хороший, замечательный, но так, как Вицин, жить, ему неинтересно было. Он клоун, и в жизни главное для него было — пробить, достать. Все его очень любили, и он этим пользовался, и осуждать Юру за это нельзя — актер он прекрасный, но...

«Когда Леня Вицина, Моргунова и Никулина снимать отказался, сценаристы поражены были: «Ну как же, Леонид Иович? — это же золотая жила!»

— Тем не менее соблазн у Леонида Иовича эту троицу дальше, из фильма в фильм, тащить был?

— Ну смотрите: второй раз он их в «Самогонщиках» снял — это насильно было, его заставили...

— ...а потом «Операция «Ы» и другие приключения Шурика»...

— А дальше на троицу сценарии косяками пошли — ими просто вот так (стопку выше головы показывает) завалили. Все на троицу, на троицу писали, и столько сюжетов было...

— Хороших?

---

---

— Не знаю — я, признаюсь, их не читала, мне неинтересно было. Леня недоумевал: «Ну что это такое? Неужели я только троицу снимать могу?» — и за картину «Деловые люди» по О’Генри взялся — ту, где «Боливар не выдержит двоих». Сам сценарий написал, все сделал — ну, неважно... Короче, звонок, старый товарищ Слободской, по сценарию которого он снимал, звонит и говорит: «Вот мы хотим...», а Дыховичный, с которым они работали, умер. Изумительный человек был — ой, как он краснел... Кто-нибудь что-то ляпнет, а он краснеет, и вот Слободской с Костюковским работать стал, и они вдвоем...

— ...сценарий «Операции «Ы» написали...

— Нет, еще ничего не написали — очередной сценарий на троицу делать пришли и хотели, чтобы Гайдай участвовал, но Леня отказался: «Мне это неинтересно, я это снимать не буду». Они поражены были: «Ну как же, Леонид Иович? — это же золотая жила! — сама слышала. — Как же отказываться вы можете? Когда человек такое найдет, он этим дорожит, он то-то, то-то, то-то»...

В общем, они — умные евреи, замечательные и его уговорили... «А что вы хотите?» — спросили, а Леня им: «Какую-нибудь светлую картину про любовь» (это «Наваждение» в «Операции «Ы». — Н. Г.), потом — про стройки. Вот мы сейчас в новом доме живем — что-то там валится, какие-то не­до­делки везде...» — ну и в фильме «Операция «Ы» первая новелла о прорабе, а вторая — по стихотворению «Лида» ...

— ...Ярослава Смелякова...

— ...которое Леня при поступлении читал.

— «Хорошая девочка Лида...».

— Да. Я его как-то спросила: «Что же ты стихотворение какое-то старомодное выбрал?», а он: «Спасибо скажи, что Бабеля не читал» (смеется). «А при чем тут Бабель? — не поняла я. — И кто такой Бабель?» (ну, другое поколение). Он: «А-а-а, ты же ничего не знаешь». Понимаете, Леня из того поколения, из тех, которые все это прошли...

Однажды очень смешная история была. Они с дочкой играли, лист бумаги берут, расчерчивают и, допустим, букву «н» выбирают — вначале дерево на эту букву записывают, потом город, еще что-то, а затем поэта или писателя, а у Лени книжка Иосифа Уткина стоит, и шрифт такой, что «и» на «н» похожа. Вот Оксанка и написала: Носиф Уткин (смеется), а потом они читать начинают. Леня: «Так, у тебя это, это... Некрасов и у меня тоже есть — вычеркивай, а кто такой Носиф Уткин?». — «Ну как, папа? Неужели не знаешь? Это же замечательный писатель». — «А что он написал?». Она замялась: «Ну, я еще не прочла, но мне рекомендовали, сказали, что Носиф Уткин — прекрасный писатель» (смеется). Леня озадаченно: «Да? Ну, интересно — надо будет его почитать, только не знаю, что». Дочка ему показывает: «Ну вот же книжка стоит — Носиф Уткин»...

— Александр Демьяненко, который у Гайдая тоже из фильма в фильм переходил, так вечным Шуриком и остался...

---

---

— Да, это он так считал.

— А на самом деле?

— На самом деле хороших ролей у него много. Он у Алова и Наумова в «Мир входящему» снимался, у Лапшина в Сверд­ловске в какой-то картине — как она называется, забыла, но тоже очень хорошо играл («Угрюм-река». — Д. Г.). Как-то ко мне подходит — это в Кремле было — и говорит: «Нина Павловна, вы знаете, я до сих пор Шурик», а уже он седой и вообще...

— ...уже Саша...

— ...уже Александр... Отчество забыла — ну, неважно... Я ему: «Саша, ну что же ты так огорчаешься? Бабочкин массу прекрасных ролей сыграл, но все равно он Чапаев, а что, Шурик тебе не симпатичен?». — «Нет, но все-таки, вы понимаете...». — «Я бы, если бы у меня такая роль была, гордилась, — сказала. — Вот у меня сколько-то картин было, — и называю, — а такой нет».

— В каждой картине у Леонида Иовича обязательно черная кошка присутствовала — почему?

— А Леня вообще кошек, собак, птиц любил.

— Это с мистикой как-то связано?

— Нет, а может... Понимаете, Леня жуткий фантазер был, ему казалось, что вот это надо, вот это... Что-то просчитывал — видимо, чтобы какая-то тайна была, а такой (он сейчас, к сожалению, умер) кинокритик Марк Зак был, и он написал, что Гайдай очень к Хичкоку близок (смеется), но это совсем не так. Леня к таким вещам с юмором и доброжелательно относился — кошки у него трубку снимают, проказничают, бегут, потом падают. В общем, не знаю — я, конечно, не спрашивала, просто думала, что сама понимать это должна, а если спрашивать буду, значит, вообще, ничего не смыслю...

— ...очевидное не понимаю...

— Да, да, а с другой стороны, спросить надо было, но он бы не объяснил, «Я так хочу», — сказал бы.

«Харатьян засмущался: «Леонид Иович, ну как я на девочку лягу?», а Леня ему: «Сейчас я тебе покажу»

— Ко всем актерам, даже к Харатьяну молодому, Леонид Иович по имени-отчеству обращался, и даже вас на съемочной площадке, при всех...

— ...Ниной Павловной называл.

— Почему?

— Понимаете, он считал, что актер — главный.

— Ух ты! Режиссерам такое не свойственно...

---

---

— Да, но он сам актером был, и ему это ясно было. И что интересно. Оператор Бровин такой был, и вот он кадр ставил: сверху дерево, внизу цветы, а посередине два персонажа сидят. Леня спросил: «Костя, а вот эти цветы — они зачем?». Тот в ответ: «Ну как? Вот смотрите, Леонид Иович, обрамление такое: сверху дерево, внизу цветы и здесь вот... — очень красиво». Леня побелел, глаза у него из очков вылезли. «Костя, — воскликнул, — как же ты не понимаешь? Если в кадре актеры, а зритель цветочки твои видеть будет...» — взял и их выбросил.

— Он вообще на киношников, которые вас окружали, похож не был, правда? Другой, с другой планеты...

— С другой планеты — это точно, абсолютно. Он сам по себе был, причем... Для него непостижимо было, как кричать можно, — он же никогда голос не повышал, а если что-то показать надо было, по полу сам ползал. Нужно было, например, чтобы Харатьян лег и девочку своим телом закрыл, а Дима, парень тоже деликатный, засмущался: «Леонид Иович, ну как я на нее лягу? — это же неприлично». Леня ему: «Сейчас я тебе покажу». Лег и вдруг удивленно сказал: «Ребята, а встать-то я не могу» (смеется).

— Ленты его смотришь, и они смешные, а ведь это так редко бывает, чтобы комедия смех вызывала. Ну а в жизни он шутником был? Пошутить любил?

— Вы знаете, он очень одиноким и замкнутым человеком был — очень одиноким!

— Все в себе...

— Он перед собой книжку, скажем, «Две­­надцать стульев», ставил, тут у него борщ, и сидел так (что ест, показывает): «Ха-ха, ха-ха!» — а спросишь, что смешного, ответит: «Ну, ты прочитай». Я читала, но мне книжка не нравилась — вообще, ну не доходил до меня этот юмор, а Леня проникался, ему смешно было — он это как-то по-своему видел.

— Разыграть Леонид Иович мог?

— Конечно.

— И вас?

— Вот чтобы меня разыгрывал, не помню.

— Опасно, наверное, было...

---

---

— Нет, я вам такую вещь скажу: анализ, понимание — все это потом пришло. Вначале я в него влюблена была, и мне все нравилось. Он, как Шурик, с книжкой ходил, про Монголию все рассказывал — их, мальчишек, туда после 10 класса послали. Леня там маленьких местных лошадей объезжал, ноги у него по земле волочились, и над ним все смеялись. Потом военком приехал...

— ...это в армии было?

— Да. «Кто на фронт хочет?» — спросил — и вся группа шаг вперед сделала. На фронт все хотели, потому что в Монголии голодно было. Хлеб они на сколько-то частей делили и отворачивались. Спрашивали: «Кому?» — имя называлось, и каждый корочку получить хотел.

— А на фронте и 100 грамм наливали, и шоколад давали...

— Даже не в том дело. Вообще, это другие люди были: ну что они тут сидят, лошадей объезжают, когда где-то далеко война идет? Видимо, психика иная была и вообще вос­питание...

«Надо мной смеются, — он говорил, — и я думаю: ну вот...» — потом все это в своих фильмах он показал. Ему казалось, что, если Шурика на ослика он посадит, это очень смешно будет, но так, чтобы смех вызывать, это не сыграло.

«Сначала я его очень любила, а потом он заболел — жестоко»

— Вы говорите: «Сначала я его очень любила», а потом?

---

---

— А потом он заболел, причем жестоко — понимаете? — и я уже за ним ездить стала...

— ...ухаживать...

— Не то чтобы ухаживать — отварное что-то ему давать надо было, потом у него желудок заболел, затем рука вывалилась — привычный вывих в плече.

— Больным человеком он был?

— Очень, но когда снимал — выздоравливал.

— В быту, наверное, неприспособленный был?

— Как вам сказать? Может, для себя-то и приспособленный, но с ним очень тяжело было.

— Ну, гвоздь забить мог?

— Нет — ну что вы! Как-то он говорит: «Вот моя квартира, мой кабинет». — «Почему это твоя?» — спросила (я вредная!). Он изумился: «Как почему? Потому», а я подначиваю: «Ну, гвоздь покажи, который ты в этой квартире вбил». Он вокруг посмотрел: «А куда надо?». Я: «Ну вот сюда». — «А где гвоздь? А где молоток?».

— Вы все сами?

---

---

— Все сама, да, но даже не в том дело. Это не достоинство — это как-то подразумевалось... Ну, если я не ушла...

— ...а хотелось?

— Как вам сказать? Наверное, нет. Значит, что он такой неумеха, мне нравилось. Постоянно зажигание в машине сжигал...

— Непросто с ним жить было?

— Мне хорошо было, потому что знала: такую, как я, он никогда не найдет (смеется).

«В Лас-Вегасе зал огромный, и «однорукие бандиты» везде — у Лени глаза загораются, и он все деньги просаживает»

— Мне говорили, что он казино, карты и «одноруких бандитов» очень любил...

— В казино не играл, а вот игровые автоматы, когда они появились... А появились они очень интересно. Мы в Америку поехали, вернее, вначале он.

— «На Дерибасовской хорошая погода» снимать?

— Нет, это задолго до того было, а в это время в Штатах что-то стреляли, что-то такое там происходило, и, когда он мне сказал: «Нина, ты в Америку поехать должна», я «Не хочу», — отказалась. Он еще настойчивее: «Ты понимаешь, что это другой век, — вот совершенно! С тем, что ты видишь, ничего общего». — «Я в Италии была, — отвечаю, — во Франции, в Греции, в Индии, в Японии...

— ...и лучше нашей страны нет»...

— Это точно! В общем, в двух десятках стран побывала и всегда домой хотела — вот не знаю почему, но мне казалось, что у нас лучше... Я, когда прилечу и из Шереметьево еду, вокруг смотрю: «Ой, Господи, все уже пожелтело, а уезжала, зеленое было», то есть какое-то наполнение было — мое. Леня опять: «Нет, Америка — это...», и мы с ним в турпоездку отправились. С нами Папанов был, сценарист один (я его фамилию запамятовала) и украинский замечательный дуэт Тарапунька и Штепсель...

— ...Тимошенко и Березин...

— Да, а с Березиным близко мы познакомились. Ну, как близко? Я такого же роста, как его Розита, — у него жена такая же маленькая, и вот он вроде бы за мной ухаживает. Нам куда надо? В магазин! — и он мне заговорщицки: «Ниночка, вы не хотите туда-то пойти?». Я: «Конечно, хочу».

— Он на вас вещи, наверное, примерял?

— Да (смеется), и вот в какой-то магазин в Японии мы заходим, помню, глубоко-глубоко, где-то на четвертый этаж, вниз спустились, и там очень хорошие вещи висят. Я пальто меряю, и вдруг Фима говорит: «Слушай, но тут же пуговицы нет», а никого из продавцов рядом. Такое же пальто, только с пуговицей, искать начинает, а нет — оно одно. «Ладно, — его тороплю, — в Москву приедем, пуговицу тебе куплю — ну что за проблема?» — время же идет, но он ни в какую: «Нет, ну как я пальто без пуговицы привезу?». — «Вот так и привезешь, — говорю. — Ну что теперь делать?».

— Повез?

---

---

— Конечно, а теперь Америка, и тоже Фима с нами, и вот из города в город мы путешествуем, на самолете все время, и в каждом аэропорту лестница-чудесница такая...

— ...эскалатор...

— Спускаешься, «однорукий бандит» стоит, и Леня монетки бросает. Причем, что интересно, свои деньги, те, которые ему положены, он мне не отдал: «Они мне нужны», — сказал, а я и не спорила: «Хорошо, ради Бога». Он, короче, бросает и... ничего. В Лас-Вегас приезжаем, там зал огромный, и «однорукие бандиты» везде — у него глаза загораются, и он все деньги просаживает (смеется), но нигде не выигрывает.

— Что после этого вы с ним сделали?

— Ничего — это же его деньги, и вот что интересно... Я так хожу, мне это до лампочки, потом монетку бросаю, и вдруг — т-д-д! — выигрыш. Огромная такая коробочка, полная денег, а куда их положить? — сумочка-то у меня маленькая. Я целлофановый пакет достаю и доверху его наполняю, и вот, свой выигрыш к груди прижимая, вниз по эскалатору спускаюсь, а Леня поднимается и видит, что у меня денег полный пакет (смеется) — полный! Монетки, правда, 50-центовые, не долларовые, а мы-то группой ходили, все в мой пакет руку запускают и бросают, а у меня ощущение такое... Это же я выиграла. «Да ради Бога, — думаю, — свои люди...».

— Вы же советский человек!..

— Не потому, что советский — просто решила: «Ну пусть поиграют».

(Окончание в следующем номере)

Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter