Виталий КОРОТИЧ: «Никого не нужно жалеть! Глупо сетовать: ах, он был такой гений и зачах от эпохи — запоминаются только те, кто вытягивает эту эпоху на своих плечах»

«СЕГОДНЯ Я НЕ ХОЧУ ЛЕЗТЬ НИ В ЧЬЮ БОЛЕЗНЕННУЮ БИОГРАФИЮ, ПОТОМУ ЧТО КАЖДЫЙ ЗАПЛАТИЛ ЗА СЕБЯ САМ»

— Виталий Алексеевич, а какими вам видятся отношения писателя и власти? Вот интересно, почему, например, Дмытро Павлычко чувствовал себя комфортно при всех режимах?

— Бог с ним, он прекрасный поэт, но человек, скажем так, не моего стиля. Эту тему для меня исчерпал бывший киевлянин, тоже прекрасный поэт Наум Коржавин. Он отсидел, потом эмигрировал и, когда я встретил его в Бостоне, сказал о Павлычко так: «Ты знаешь, он с коммунистами — коммунист, с националистами — националист, с евреями — еврей, с антисемитами — антисемит, и, что самое страшное, каждый раз он вполне искренен». Собственно, в этом ключ. Наум говорил: «Это трагическая фигура, выжженная изнутри, его пожалеть нужно».

— Это правда, что когда-то Павлычко был бандеровцем?

— Кто-то утверждает, что был, кто-то — что не был... Сегодня я не хочу лезть ни в чью болезненную биографию, потому что каждый заплатил за себя сам. Единственное, что скажу: в таких людях столько ненависти, столько злобы — ну нельзя этим жить! В свое время Дмытро Васильевич писал книжки, где разоблачал и проклинал Папу Римского, благословляя Ярослава Галана, потом наоборот. Это его трагедия! Таким образом невозможно ничего заслужить, ничего достойного сделать.

— Сначала был за Ленина, потом против...

— Понимаете, я тоже писал о Ленине, который был для меня анти-Сталиным, — имею в виду поэму о том, как он умирал, как мучился... Судят все-таки по поступкам, и очень важно, сумеет ли человек искупить то, что совершил. Один из самых страшных грехов нашей новой государственности состоит, может быть, в том, что у нас не было периода искупления, никто ни в чем не покаялся. Когда после Второй мировой войны возрождались Германия и Япония, там начинали с того, что часть людей отстранили от власти. Нельзя было бы, согласитесь, создать новую Германию, если бы вчерашние гауляйтеры сказали, что на самом деле всю жизнь ненавидели СС, и принялись отстраивать страну с нуля. Нет, нашли Вилли Брандта, который при Гитлере жил в эмиграции в Норвегии, Конрада Аденауэра, отца немецкого «экономического чуда» Людвига Эрхарда... Эти люди нацистами никогда не были...

Психология — страшная вещь, поэтому процесс покаяния должен иметь место. Другое дело, что нельзя доводить его до ненависти, нельзя наказывать людей за то, что они действительно порой вынуждены были поступать не по своей воле. Нужно карать палачей, бандитов, которые выносили неправедные приговоры и убивали, но не колоссальное количество несчастных, которые оказались в той мясорубке и не могли пожертвовать своими детьми, семьями — этих людей можно лишь пожалеть.

...Я хорошо понимаю, что, живя в городе, имел некоторые преимущества. Мы, горожане, меньше привязаны к своему материальному окружению. Дома, вещи — все это тысячу раз меняется, а когда ты живешь в селе, прирастаешь к своему полю, к своей хате, и не дай Бог оттуда тебя выгонят. Мой дядька Грицко (он из Каменки Черкасской области, откуда и отец родом) в 30-х годах прошлого века был раскулачен... Я до сих пор не знаю, что такое «куркуль», но у него было большое хозяйство и наряду с ним гнули спину три его сына. Их сослали далеко, в Казахстан, однако когда через три года волна раскулачивания дошла и туда, дядьку снова объявили куркулем, потому что он с сыновьями на новом месте все быстро наладил. Когда у него опять все отняли, он вернулся назад и сказал: «Все, больше я не ударю палец о палец» — и работал в колхозе сторожем. Сыновья подались куда-то в город и там затерялись...

— Советская власть быстро вправила им мозги!

— Она уничтожила самую дееспособную часть населения. Моя мама, которая происходит из старинного дворянского рода, до середины 30-х годов не имела права учиться в школе, в техникуме, в институте — была так называемой лишенкой, обязанной искупать дворянские грехи своих предков. Только выйдя замуж за моего отца, который был, безусловно, пролетарского происхождения, она получила право на учебу. До этого же работала униформисткой в цирке — это максимум того, что ей разрешалось. Красивая женщина, она выходила и манила слона рукой: выходи!..

С Дмытром Павлычко. Москва, Верховный Совет, 1990 год

— Слава Богу, ваша мама до сих пор жива. Сколько ей?

— 97 лет...

Ее отец Леонид Иванович, один из последних представителей дворянского рода, рассказывал мне, почему он такой бедный. Дед был управляющим большим хозяйством, но однажды к нему пришел какой-то матрос и давай кричать матом... Не долго думая, дед снял перчатки, кинул этому невеже в лицо и сказал: «С такими работать не буду». Ну и что? Был нищим до конца жизни.

Понимаете, элита — это прежде всего некие моральные качества и устои, но в Советском Союзе уничтожили даже почву, которая ее питала...

— Растоптали прежде всего достоинство человеческое...

— О чем говорить, если людей били, пытали, насиловали... Мейерхольд на оглашении приговора не мог стоять, потому что ноги у него были опухшие, синие.

— «Специалисты» из НКВД «охаживали» его по пяткам...

— А что они сделали с Курбасом! Имена растерзанных людей можно перечислять бесконечно. Остап Вишня (по-настоящему его звали Павел Михайлович Губенко) любил рассказывать, как он выжил. После ареста его бросили в застенки бывшего Октябрьского дворца (там была главная тюрьма Киева), и уставший от допросов следователь просто зачитал ему показания, которые нужно было подписать. «Значит, так, — уточнил, — вы должны были стоять за той дверью и, когда товарищ Косиор выйдет, его застрелить»... «Не-а», — покачал головой Вишня. «Что нет?» — разозлился тот, — и взял в руки палку. Сатирик не растерялся: «Не-а, я специалист по убийству вождей на свежем воздухе». Следователь усмехнулся, и Вишне дали 25 лет, а всех его товарищей расстреляли.

— Юмор спас!

— Он так и говорил: «Почуття гумору мене врятувало».

Потом, когда началась война, нужен был человек, чтобы писать всякие юморески, памфлеты... Вишню искали, но поскольку нигде в лагерях такого не значилось — сидел Павел Михайлович Губенко, — пока его обнаружили возле какого-то костра, прошло полвойны. После этого Вишня что-то писал и тихо спивался, становясь колоритной приметой Союза писателей и персонажем из анекдотов.

Однажды, когда бригада Спiлки выступала в Одесском порту, Вишня вышел, пошатываясь, и ухватился за трибуну, чтобы не упасть. Зал недовольно зашумел, и тогда высокий грузчик встал и сказал: «Ша! Что вы кричите? Не видите, человек бухой!». Публика смолкла...

...Это были трагические люди — нельзя их судить и в чем-либо обвинять.

«У НАС ПОЧЕМУ-ТО СЧИТАЕТСЯ, ЧТО УКРАИНСКАЯ НАЦИЯ СУЩЕСТВУЕТ ЛИШЬ В ГЛУБИНАХ РОДИМОГО ЧЕРНОЗЕМА. ЭТО НЕПРАВДА...»

— Мы говорили о Ленине: это ведь ему принадлежит фраза: «Интеллигенция — не мозг нации...

— ...а говно», — извините, но так в ленинских текстах. Это письмо к Короленко, который протестовал против расстрелов интеллигенции, в том числе в Украине. Кстати, Шульгин описывал происходящее в Киеве. Когда в город вошли красные, они нашли реестры дворянского клуба, но только устаревшие, за 1911 год. Потом обошли квартиры и всех, кто по этим спискам был выявлен, расстреляли.

— На ваш взгляд, интеллигенция — это мозг нации или все-таки, как сказал Ленин...

— Она разная: и мозг есть, и то, что Владимир Ильич метко обозначил, но ясно, что интеллигенция — это необходимый компонент нации, который очень медленно выращивается. В условиях, когда украиноязычная культура годами была запрещена, когда в Украине были уничтожены целые генерации, воспитать национальную интеллигенцию было невероятно сложно, тем не менее перед революцией тут существовали украинские издания, тот же Грушевский выпускал (в Петербурге, кстати!) «Историю Украины-Руси», понемногу что-то происходило.

После так называемой освободительной борьбы через Украину побежал из России весь цвет российской интеллигенции. (Котлеты по-киевски, между прочим, изначально были петербургскими, но прижились у нас, стали брендом). Вся интеллигенция мчалась наперегонки к морю, на Запад, куда угодно, лишь бы подальше от большевиков. И Тэффи, и Аверченко, и Бунин, который жил в Одессе, — все они по этой земле прошли. Украина не хотела, да и не имела возможности их задержать, однако всегда была неким притягивающим центром — здесь интеллигенция сплачивалась, а не разбегалась отсюда, как нынче.

Интеллигенция — это национально формирующий субстрат, она нацию держит, хотя оторвать одну группу населения от другой очень непросто. Замечу: только в 30-х годах, когда в Советском Союзе началась паспортизация населения, придумали пятую графу, которая была лишь у Гитлера и у нас. Она потом все и разрушила, создав так называемый еврейский вопрос. Люди просто придумывали себе национальность и записывались так или иначе.

В царские времена было только вероисповедание: католик, магометанин, иудей... Достаточно было окреститься, как это сделали Левитан и Пастернак, чтобы стать православным, — пожалуйста, тем более на правительственных должностях, и офицерами в армии могли быть только православные... Сортировка людей по крови — очень небезопасная штука, и у нас она затянулась. Сегодня все, кто живут во Франции, — французы, а далее они выбирают: ходить в мечеть, в костел, куда-то еще... Тот же Зидан — француз.

— И какой!

— Один из почетнейших, притом что алжирского происхождения, кабил. Это нормально, а сколько сейчас в Германии турок, которые стали немцами! Когда-то я писал, что в Лондоне ощутил все радости гончего пса, потому что ходил и нюхал, как на одной улице пахнет арабскими пряностями, на другой — карри, на третьей — чем-то еще. Кругом живут разные люди, но все они стали британцами. Когда я преподавал в Бостонском университете, все студенты, имевшие гражданство США, были американцами, но каждый из них мог подойти ко мне несколько раз в году и сказать: сегодня у меня Рамадан, или Йом Кипур, или Рождество, — и я должен был на праздники его отпустить.

— Наш общий друг Павел Глоба остроумно заметил, что из села человека еще вытащить можно, но село из человека — вряд ли. Вы с ним согласны?

— И не стоит вытаскивать, просто не нужно, чтобы из-за сельского происхождения они себя чувствовали юберменшами, какими-то сверхчеловеками, высшей расой. У нас почему-то считается, что украинская нация существует лишь в глубинах родимого чернозема, но это неправда. Я абсолютно уверен, что воспитывать украинский патриотизм можно и на английском языке, и на русском, и — страшно даже сказать! — вообще на иврите, если это только честные тексты.

На мой взгляд, газета «Бульвар Гордона» или «ФАКТЫ» Швеца делают для воспитания национального сознания не меньше, а в сто раз больше, чем некоторые украиноязычные издания, которые выходят тиражами в несколько тысяч, но аж раздуваются от национальной спеси. По-моему, очень здорово ведет себя Президент, который коллекционирует и уважает украинскую историю, но никогда не зарывается в этом, говорит нормальные вещи. Не так те паны, как подпанки скачут по трибунам, кричат, рисуют на могилах в Одессе свастики... Тех, кто борется за свою нацию так, надо, как говорят поляки, брать за морду, и все!

Гениальное украинское кино «Тени забытых предков» снял, напомню, не украинец, а тбилисский армянин Параджанов.

— Как все смешалось!

— Играли в нем российская актриса Лариса Кадочникова, которая до этого работала в театре «Современник», и буковинец Иван Миколайчук: этот интернационал создал блестящую ленту. Сегодня я спрашивал на Петровке у продавцов: «У вас этот фильм есть?». В ответ мне показывали наборы десятистепенных американских фильмов, все российское кино (оно еще на экраны не вышло, но уже тут), а «Теней» не было! Ну кто вам мешает сделать DVD Параджанова или Ивана Миколайчука? Почему можно купить картины Гарольда Ллойда, Бастера Китона или Чарли Чаплина, а Довженко — не найти днем с огнем? Почему диск Бронислава Брондукова сделали в Москве? Ну нельзя, нельзя так к себе относиться!

«МНЕ КАЖЕТСЯ, СЛИШКОМ МНОГО ДУРАКОВ ЗАСЕЛО У НАС ТАМ, ГДЕ ПРИНИМАЮТ РЕШЕНИЯ»

— С Параджановым вы ведь дружили — интересный был человек?

— Замечательный, и он прекрасно делал свое кино. Режиссер был не очень силен в украинском литературном языке, но вряд ли кто-то другой столько для воспитания украинского самосознания и украинской культуры сделал... Сергей был величайшим мастером мирового уровня, и все-таки его упекли на житомирские гранитные карьеры. Да, он сидел библиотекарем, но за что же его посадили, Господи?! Нация если и может погибнуть, то исключительно от самоубийства. Уничтожить ее нельзя, поэтому, когда происходят такие вещи, у меня складывается впечатление, что время от времени кто-то хочет выстрелить себе в какое-то очень больное место.

— Вам не кажется, что дураков слишком много?

— Мне кажется, слишком много дураков засело у нас там, где принимают решения, — вот что плохо. Ответственность за нацию не заканчивается тем, что мы будем разговаривать исключительно по-украински...

— ...и танцевать в вышитых сорочках гопак...

— Это все нужно: и гопак, и вышиванки, но сегодня рождаются наши дети и внуки, которые сидят за компьютерными клавиатурами и хотят, чтобы их нация была соизмеримой с остальным миром. Они смотрят на самолеты, которые Антонов создал не для того, чтобы они летали только над Киевской областью, и понимают: все должно делаться на мировом уровне. Вот удивительно: я много раз разговаривал с датчанами, с норвежцами, и они абсолютно не чувствуют, что их национальная гордость чем-то ущемлена, — у них просто есть все.

Важно понимать, что Украина — большая страна, где живет один из самых древних и выдающихся народов мира. Каждый представитель этого многонационального народа должен знать украинский язык и уважать все культуры, из которых складывается конгломерат под названием «современная украинская культура», а то, что его составляющие одна на другую влияют, — не выдумка советских демагогов. Такое взаимообогащение присуще многим молодым негосударственным или государственным культурам. Как же мучили и терзали Нобелевского лауреата великого ирландского поэта Уильяма Батлера Йейтса (я его переводил) ирландские суперпатриоты за то, что писал не на гельском языке, а на английском — а ведь он столько сделал для воспитания ирландского патриотизма! Мало того, самыми большими английскими писателями стали ирландцы — Бернард Шоу и Джеймс Джойс!

Когда-то мы говорили с вами об украинской центрифуге, которая разбрасывает наших соотечественников по всему миру. Куда ни приедешь, везде они есть, но дело в другом... Работая много лет в Америке, я получал поздравления на Новый год от эстонцев, от латышей, от грузин: из нашей Спiлки — абсолютно ни от кого. Ладно, пускай я особенная, так сказать, персона, но о том же мне говорили другие. Здесь абсолютно никто никому не нужен, поэтому мы должны научиться считать своих, видеть издалека.

...Целую жизнь мне страшно везло — я никогда не устраивался на работу. Окончил школу...

— ...с золотой медалью...

— Да, и медаль была, и спортивный разряд... Затем меня приняли в мединститут, а когда получил там диплом с отличием — взяли в Институт Стражеско. Вскоре избрали секретарем Союза писателей, откуда через три года благополучно выгнали. (При этом я не суетился: избрали сами и выгнали тоже без моего участия). Потом восемь или девять лет я нигде не работал: жил в Латвии, в Грузии, в России, делал то, что хотел. Все было нормально, в мире меня много издавали — и на английском языке, и на других... В середине 70-х по распоряжению Щербицкого меня назначили редактором «Всесвiту». За этот журнал я получил две медали Выставки передового опыта, потому что это был самый успешный финансовый проект того времени. Затем я перешел в совершенно другую языковую структуру — бросили на «Огонек». Горбачев попросил, и тут меня просто с руками и ногами отдали: «Да ради Бога, иди...

— ...у нас такого добра хватает...». Какой тираж приобрел «Огонек» под вашим началом?

— Пять миллионов, а когда я пришел, был меньше 300 тысяч. Потом я очутился в Америке, в англоязычной среде...

— ...и стали там академиком, лауреатом нескольких премий, лучшим редактором мира...

— По случаю чего в 1989 году в ООН мне вручили большую медную доску...

— И этого добились вы, киевлянин...

— ...простой украинский хлопец, который выскочил из 92-й школы...

— ...и никаких комплексов по этому поводу не испытывал...

— По-моему, нужно изгонять из украинцев комплекс меншовартостi большим национальным дрючком, потому что иначе мы потеряемся, растворимся. Когда-то Рыльский сказал: «Нам грозит опасность стать творцами ценностей для собственного потребления», а это вообще никакие не ценности.

Когда-то циничный редактор журнала «Знамя» Кожевников сказал мне: «Ты знаешь, у тебя всегда есть товар, а когда люди просто с болтовней приходят, какой смысл с ними что-нибудь затевать?»...

— И ни блат не поможет, ни деньги...

— Абсолютно! Я просто смотрю, как украинская центрифуга раскидала безродных режиссеров, которые в Москве на первых ролях, не нужных здесь музыкантов, которые там стали мировыми величинами...

— ...поэтов, спортсменов, художников!

— Вся одесская группа писателей очутилась в Москве, первоклассные актеры киевской Русской драмы Кирилл Лавров, Павел Луспекаев и Олег Борисов — в Ленинграде... Уже переехав в Москву, Борисов сказал мне: «Хотя бы открыточку прислали когда-нибудь к празднику». Привет! У нас таких до черта!

«ЦАЦКИ НЕ ДЕЛАЮТ ЧЕЛОВЕКА ХУЖЕ ИЛИ ЛУЧШЕ — ОПРЕДЕЛЕННЫМ ОБРАЗОМ ОНИ ХАРАКТЕРИЗУЮТ ТЕХ, КТО ИХ РАЗДАЕТ»

— Кстати, об открыточках. Когда в прошлом году вам исполнилось 70 лет...

— ...никто, никто!

«Когда я только пришел в «Огонек», Михаил Сергеевич спросил: «Чем тебе надо помочь?». — «Ради Бога, — ответил я, — только не мешайте». В своем кабинете главного редактора «Огонька», 1989 год

— Ни на высокое поздравление не расщедрились, ни медальки хотя бы куцей не удостоили...

— (Грустно). Медалькой больше, медалькой меньше — какая, в конце концов, разница?

— Допустим, но только за что вас так?

— Ну почему я должен обо всем этом думать — не мои это проблемы. Цацки, если на то пошло, не делают человека хуже или лучше — определенным образом они характеризуют тех, кто их раздает. Вот вы, скажем, и не депутат, и не министр — и что?

— Слава Богу!

— У польского сатирика Станислава Ежи Леца прекрасный есть афоризм: «Мышь мечтала о крыльях — ну и что, госпожа летучая мышь?».

— Горестно было, когда на 70-летие никто из украинских официальных лиц вас не поздравил?

— Было бы приятно, не скрою, если поздравили бы, но Бог с ними. Те, кого я хотел видеть, пришли, я искупался в их нежности и теплоте. Ваня Драч, Боря Олийнык, Женя Мирошниченко, Ян и Дмитрий Табачники, Александр Зинченко, Владимир Горбулин, Александр Швец, Миша Резникович, Лариса Кадочникова, Виталик Кличко... И генерал Крутов подарил мне большую саблю, и с Павлом Загребельным мы выпили... Нет, нельзя говорить, что я разочарован...

...По-моему, никого не нужно жалеть! Глупо, поверьте, сетовать: ах, он был такой гений и зачах от эпохи — запоминаются только те, кто вытягивает эту эпоху на своих плечах. Вообще, каждый делает то, что в его силах. Помните, в одной из первых «Записных книжек» у Чехова есть фраза: «В таком-то городе родился гений, который умер на третий день после рождения». Дело в том, что талант должен реализоваться, и всегда для этого можно найти способ. У каждого человека есть та часть души, которой он готов расплатиться за возможность раскрыть, проявить себя, — нужно просто быть начеку, чтобы на оплату не пошло столько, что останешься совсем без души...

Впрочем, это уже начинается мифология — та, где Мефистофель предлагал и брал... Люди, конечно, по-прежнему за металл гибнут, и если монетный, это еще имеет какой-то смысл (на эти деньги можно делать что-то толковое, скажем, детский дом финансировать) — куда прискорбнее, если этот металл медальный.

Скажу откровенно: для меня необыкновенно важна поэзия, но она имеет какие-то свои формы существования. Когда меня вытянули оттуда и я оказался вне Украины, у меня исчезла способность сочинять стихи. Это был ужас — я не понимал, почему не могу написать ни строчки.

Здесь напрашивается одна аналогия. Давным-давно, когда тут мне было туго, с очень хорошим латышским поэтом Имантом Зиедонисом мы поехали в Таджикистан. Просто наобум выбрали место, одинаково отдаленное от Латвии и от Украины, вместе бегали по Памиру и писали что-то о таджиках. Однажды, придя на пастбище, где пели под безыскусный аккомпанемент местные пастухи, я вдруг понял, что лучшей музыки никогда в жизни не слышал. Спустившись в город Куляб, пошел в универмаг и купил все пластинки таджикской музыки, которые там были. Привез в Киев, поставил — ну просто коты на крыше: мяукают Бог знает что. Родные сказали: «Выключи», да и сам я слушать это не мог.

Музыка приросла к окружению: в горах она была хороша, а у меня дома нет. Наверное, что-то подобное произошло со стихами, и, когда в прошлом году — спасибо вам! — вышла моя книжка, у меня вновь родились строки. Они мне необыкновенно дороги, потому что сложились сами, совсем по Галактиону Табидзе, который сказал: «Не я пишу стихи, а стихи пишут меня». (Читает).

Стобарвно, стозначно, стозвуко,
Мов присуд, що не промине,
Як втома, як спомин, як мука,
Слова обiймають мене.
Проходять, як пiт по обличчю,
Як зблиск в непрозорiй пiтьмi...
Я вiршiв давно вже не кличу,
Та вiршi приходять самi.
Не хочуть мене полишати,
Як марево в лiтнiм степу,
Немов нетерплячi пташата,
Що дзьобами б’ють в шкарлупу.
Я зовсiм нiчого не знаю,
Чому в мої буднi та сни
З якогось незнаного краю
Всевладно приходять вони.
Коли ж недолугi поети
Потоптують душу живу,
Коли неспроможнiсть до злету
Безкрилить людей i пташву,
Коли переламано крила
В метелика, чайки й орла
I тихо вмирають вiтрила
На яхтi, що не вiдпливла,
Як вибух,
               розлам,
                           потрясiння,
В безкрилiй добi лихолiть
Приходять рядки, як спасiння
Чи вipa в майбутнiй полiт.
Душа оживе й порадiє
Воскреслому сяєву дня,
I дзьобиком стукне надiя,
Немов золоте пташеня.

Я не знаю, как эти стихи родились, но вскоре появились другие, посвященные вам. Начались они с трагических воспоминаний. Когда-то я был очень бедным студентом и подрабатывал на «скорой помощи» — там и узнал, что, когда из человека уходит жизнь и неизвестно, удастся ли его довезти, нужно держать пациента за руку и с ним разговаривать, чтобы не дать умереть. Мы просили: «Говори со мной, не молчи, скажи что-нибудь». (Читает).

Году в 1988-1989-м Галина Вишневская, Мстислав Ростропович и крупный американский меценат Арманд Хаммер привезли в Москву огромную партию одноразовых шприцев. По тем временам это был поистине царский подарок. Виталий Коротич с Вишневской и Ростроповичем в редакции «Огонька»

Повростали у пам’ять справи родиннi,
Озиваються в спогадах вiддаленою луною...
Я хотiв зберегти життя дорогiй людинi
I повторював їй: «Розмовляй зi мною!».

Всi слова були, як лебедине ячання
Над дочасно промерзлою стороною.
Знав я — смерть народжується з мовчання...

Гiрко плакав я: «Розмовляй зi мною!».
Коли тиша гусне, початком кiнця здається,
Коли страх вже зiщулився в паранойю,
Коли серце пiд пальцями ледве б’ється,

Я щосили молю: «Розмовляй зi мною!».
Не мовчи, коли рука твоя кам’янiє,
Коли погляд холоне i морок стає стiною.
Шепочи, кричи, щоб я не втратив надiї...

Я повторював: «Розмовляй зi мною!».
Я повинен знати — ти iще на цiм свiтi
I життя бринить неперерваною струною.
До останнього стогону, до останньої митi

Дуже прошу я: «Розмовляй зi мною!».
А коли оживеш, — я знаю, що оживеш ти! —
Як рiка оживає, розкута з криги весною,
Всi слова забуду, з словникової решти

Зберегу лише: «Розмовляй зi мною!».
До життя повертаються перемерзлi вiти,
Пролiтають птахи обнадiйливою маною.
Щиросердо й гаряче прошу в бiлого свiту:

«Доки я ще живий, розмовляй зi мною!».

Стихи пишутся потому, что не могут не написаться — это как рождение ребенка, которое нельзя повернуть вспять. Творческий процесс вообще не программируется. За счет профессионализма можно сочинять среднюю и даже неплохую прозу: я, например, могу сесть за стол и, когда надо, выдать статью, а вот стихи — нет. Именно поэтому возвращение в Украину, к украинству неотрывно для меня от одухотворенного использования родного языка. (Не просто знания его, которое от меня никуда не денется — поселите хоть в Антарктиде, я и там буду украинцем). Практически это означает способность к стихам.

— ...Как бы там ни было — все мы не ангелы, а люди, у которых есть добрые дела и грехи, плюсы и минусы, поэтому сегодня очень важно забыть о злобе, сведении счетов и просто почувствовать свою ответственность перед временем и теми, кто имел в миллиард раз меньше шансов, но сделал что-то для этой земли, для этого народа, для этой страны. Мы же в современном мире, пронизанном информацией, телевидением, прессой и всем остальным, живем, как паны, которые ожирели и двигаются еле-еле, действуют медленно.

«КОГДА КОММУНИСТЫ ОПЯТЬ ЧТО-ТО ОБЕЩАЮТ, Я ГОВОРЮ: «РЕБЯТА, У ВАС БЫЛ ШАНС»

— Жирные коты, одним словом...

— Собак нужно к жирным котам — тогда они сразу начнут худеть. Я просто подумал, что Украина в нормальном процессе... Перед смертью горбачевский идеолог Александр Яковлев подарил мне свою книжку, где написал, что не знает ничего отвратительнее, чем демократия, и в то же время ничего лучше ее не придумано. Афоризм старый, но так и есть, поэтому мне намного приятнее видеть события в Украине, чем то, что происходит в России, где есть одна мысль правильная, а все другие ошибочные. Здесь, слава Богу, идет дискуссия. Временами она выглядит комично, призрачно, неуклюже, но есть персоналии, личности. Единственное, чего мне не хватает, — это четких программ: я бы хотел, чтобы они существовали и формулировались не против кого-то...

Строить государство на негативе нельзя — общество нуждается в позитиве, и если мы создадим такую программу, все найдут себе место: и те, кому тяжело, и те, кому легче. Может, и юбилеи наших классиков не будут тогда состязаниями по сведению счетов, а станут собственно тем, о чем наши великие учителя мечтали. Уж кто-кто, а лишенный Украины академик из Петербурга Тарас Григорьевич, умирая в день своего рождения у себя в мастерской, без сомнения, завещал нам эту надежду. И Иван Яковлевич Франко, и Леся, и все другие гении, включая тех, которые появились в ХХ столетии, думали и мечтали примерно о том же.

Прекрасные у нас были плеяды, блестящие художники. Вспоминаю Федора Кричевского, Виктора Зарецкого, который подарил мне добрый десяток своих полотен, потому что не видел для них выхода в мир... Мыкола Лукаш отдал мне свой перевод «Дон Кихота» — просто протянул рукопись и сказал: «На тебе». (Я ее переслал в издательство «Днiпро» — до сих пор не знаю, что с ней произошло). Мы говорим, какая у нас богатая нация, как много у нас талантов, но это просто фора, которую Украина имеет, и ничего больше, поэтому я очень вам благодарен за то, что мы говорим на таком уровне. Это тоже признак демократии.

— Лет пять назад тогда уже не премьер-министр, но еще и не Президент Украины Виктор Ющенко на торжестве у Яна Табачника подошел к вам и удивленно спросил: «Как же так, Виталий Алексеевич, вы — и не в Украине? Дайте мне свой телефон, я обязательно позвоню — вы же так здесь нужны». Он тогда с вами связался?

— Нет, но я понимаю комплекс проблем, в которые он погружен. Книжки свои ему посылал и счастлив, что это делал, а насколько мое присутствие здесь Виктору Андреевичу необходимо — его личное дело.

— Как вы думаете, почему вас кто-то так не хочет на родине видеть?

— Наверное, потому, что тот вариант Украины, который ношу в себе и который сформулировал только что, не нужен кому-то из тех, кто решает. А может, им просто не до меня... Вы знаете, у меня впечатление, что тут, к сожалению, много кому никто не нужен, поэтому речь не обо мне, а об общем отношении Украины к своим детям.

— Сегодня, в ХХI веке, в так называемую Антикризисную правящую коалицию входят и коммунисты. Когда развалился Союз и Компартию запретили, я даже подумать не мог, что спустя всего лишь 15 лет она вновь вернется к руководству страной. Иногда смотрю в теленовостях, как главный коммунист, нагловато-циничный демагог Симоненко что-то вещает под портретом Ленина и диву даюсь. После того как столько людей погибло в концлагерях и во время Голодомора, лично у вас не вызывают отвращения все эти поросшие мхом фальшивые лозунги? Как можно сейчас, когда мы уже хорошо знаем, кто такой Ленин, снова морочить нам голову под его портретом?

— Точно на такой же вопрос я когда-то отвечал своим американским студентам, спросившим: «Почему вы не любите коммунизм?». — «Коммунизм, — сказал я, — нельзя любить или не любить: это просто абстрактная идея, очень схожая с христианской, но если на первом этапе ее реализации нужно угробить несколько десятков миллионов человек, я против, она слишком дорого мне обходится». Я не приемлю идею, ради которой пролилось столько крови, поэтому, когда коммунисты что-то опять обещают, я говорю: «Ребята, у вас был шанс — мы видели, чем он закончился. Благодарю, не хочу!».

— В Америке, где вы столько лет преподавали, человек, личность — это главный приоритет, а вот у нас — ничто, придорожная пыль. Такое положение вещей может когда-нибудь измениться?

— Дело все в том, что и у нас личность в цене, просто есть люди, которые ее боятся и хотят снивелировать. Вы же помните: в Советском Союзе общественное мнение не приветствовалось, репутацией никто почти не дорожил. Сегодня понемножку это кристаллизуется, как и то, что называется иностранным словом «имидж». Постепенно мы узнаем, кто есть кто, и, скажем, я настороженно отношусь к людям, если не представляю, как в сложной, опасной ситуации они поступят: для меня это важно. Например, если сейчас, не дай Бог, в редакции начнется пожар, я точно знаю, что вы будете делать, поэтому мне с вами легко.

— И что же я буду делать?

— Первым делом станете выносить женщин и, пользуясь случаем, их обнимать.

Предсказуемость необходима... Когда-то я жил на улице Суворова на Печерске, и когда в Киеве случилось небольшое землетрясеньице, один из жителей нашего дома совершил исторический поступок. Снизу, из телефона-автомата, он позвонил жене и сказал: «Бери детей и выходи — я уже тут»...

«МОЯ РОДИНА ГДЕ БЫЛА, ТАМ И ОСТАЛАСЬ»

— Год назад вы буквально подсадили меня на телеканал НТВ-«Ностальгия», и теперь свободного времени без него я даже не представляю. Иногда по ночам там пускают в записи съезды Коммунистической партии Советского Союза — недавно, например, я смотрел ХХV съезд, внимательно слушал доклады Брежнева и Косыгина. Скажите, а у вас есть ностальгия по советским временам?

— Если и есть, то исключительно по простоте и чистоте отношений, по беседам вокруг поллитровки на кухне. В Киеве мы часто собирались с Юрой Гуляевым, Женей Мирошниченко — со многими другими достойными людьми. Мы были молодые, несдержанные, пьющие, и было хорошо — по этому я скучаю. Возможно, это просто грусть по тому, что все были равны в своей бедности, но было ведь и другое. Помню, когда я что-то опубликовал в «Огоньке» не то, создали комиссию для расследования моих гнусных проделок. На ХIХ партконференции (я был немедленно избран туда делегатом, причем почему-то от Херсонской области) меня вытащили на трибуну, и я вдруг почувствовал ледяной холод, который пер из враждебного зала. С одной стороны, весело, хорошо, все единодушны — ура!, а с другой стороны, такой вал ненависти на меня катился, что, коротко выступив, я вышел из зала и больше туда уже не возвращался.

— В свое время в «Огоньке» вы печатали воспоминания Сергея Хрущева — сына Никиты Сергеевича. Как все изменилось: отпрыск бывшего лидера cоветской страны и главного антиамериканиста принял гражданство США...

— Такого я абсолютно не понимаю — это как признак какой-то порочности коммунистической системы. Дочка Сталина путешествует по штатовским богадельням, Сергей Никитович (Герой Социалистического Труда, между прочим, — все-таки отец успел его наградить) устроился лаборантом в Брауновский университет и всем рассказывал, как Никита Сергеевич не любил cоветскую власть, пока как-то там не заякорился... Будто это и не его отец бил ботинком по трибуне ООН и обещал уничтожить Америку... Удивительным образом родительские идеи не лезут их детям в головы, в первом же поколении обрываются.

Сын и внуки Андропова, даже сын теперешнего российского министра иностранных дел — тоже там. Поразительно! Наши руководители так расхваливают Иран, Венесуэлу: почему же никто не посылает своих жен рожать в Тегеран, а дочек — учиться в Каракас? Они постоянно твердят об американской угрозе, но все какие-то якорьки там забрасывают, и этот двойной стандарт вызывает недоумение. Да, Соединенные Штаты — прекрасное место. Попреподавав там семь лет, я имел вид на жительство и мог бы получить гражданство, но понял, что этого не хочу. Вернулся домой, потому что за океаном был в гостях (это все равно что я сказал бы у вас дома: «Мне тут нравится, буду здесь жить»)...

Короче говоря, мне такие вещи не по душе. Впрочем, это личный выбор каждого человека: хочешь — живи хоть на Луне, но я убежден, что в стране, которую коммунистический лидер объявлял главным врагом и на чем свет стоит клял, его наследник духовного комфорта не обретет... В любом случае что-то во всем гадкое.

— Не буду перечислять ваши многочисленные посты, премии, ордена и медали — скажу лишь, что вы были одним из главных идеологов перестройки в СССР, человеком, благодаря которому изменилось мировоззрение нескольких поколений. На мой взгляд, в этом заключалась ваша историческая миссия, ну а сами вы чувствуете себя исторической фигурой?

— Абсолютно нет. Когда я только пришел в «Огонек», Михаил Сергеевич спросил: «Чем тебе надо помочь?». «Ради Бога, — ответил я, — только мне не мешайте». Он установил мне прямой телефон для связи с собой и сказал: «Смотри, если что...». Год я не пользовался этой связью и делал буквально что хотел — он мне голову не морочил. Это было главное отличие между тогдашним Киевом и Москвой: там я понял, что такое существование на уровне принятия решений. Не могу сказать, что я целенаправленно поставил себе задачу разрушить СССР, нет, но сперва абсолютно естественно распустил партийную организацию редакции, а затем Советский Союз распался уже сам.

...Я никогда об этом не сожалел. Несколько месяцев назад, когда был очередной юбилей советской власти, мне позвонили из одной солидной газеты и спросили, не переживаю ли я, что моя родина развалилась на куски. Я ответил, что моя родина где была, там и осталась, а Эстония или Таджикистан с Киргизией никогда ею не были, потому я абсолютно спокоен. Это процесс исторический: рано или поздно все империи распадаются — и британская, и французская, и австро-венгерская. Российская должна была рассыпаться еще в 1917-1920 годах, и тот же Советский Союз был создан искусственно, но, стянутый обручами большевизма, просуществовал дольше. Все равно развалился, и я не уверен, что уже до конца.

— У вас поистине энциклопедическое образование — таких всезнающих людей в жизни своей я не встречал. Недаром вы сами шутя говорите, что у вас голова, как мусорная свалка...

— (Смеется). My head is like a garbage can...

— О чем, вот скажите, такой образованный человек может беседовать с девушками?

— Вы знаете, все зависит от них, но трагедия в том, что мне нелегко разговаривать с девушками уровнем ниже. Когда-то — это забавная история! — мы дружили с популярным актером ленинградского БДТ Володей Рецептером. Как-то он приехал ко мне в Киев, на нас накатило что-то юношеское, холостяцкое, и мы решили: «Идем к девкам». Правда, употребили другое слово — к женщинам легкого поведения.

— К актрисам направились?

— Нет, именно к тем, которых называют на «б» — профессионалкам. Зашли в кафе «Крещатик» около отеля «Днiпро», видим — сидят абсолютно определенные дамы. Мы им махнули рукой, а когда красотки подсели, заказали шампанское, и тут я понял, что не знаю, о чем с ними говорить. (Рецептер тоже не знал). Сидим, короче, как два идиота, Володя начал что-то рассказывать им о театральных порядках в БДТ... С каким же сожалением, даже сочувствием они на нас смотрели... В общем, оставили мы им это шампанское и отправились восвояси.

— Я же говорю: нужно было идти к актрисам!

— Они тоже разные — это когда-то гусары к ним ездили. От актрисы, как и от всякой другой, можно и по морде получить: зависит все от того, кто ты и кто она... Настоящий выбор, поверьте, делает не мужчина, который действует внезапно и даже нахально — решающее слово все же за женщиной.

— У вас, кстати, есть замечательные стихи о разговорах с девушками и не только... Может быть, почитаете?

— (Грустно). С возрастом с девушками все больше остается времени для разговоров. Плохо... (Читает):

Вiдсуваючи вбiк власнi настрої iз настроями,
Ввiчливо зосереджений — просто нiжнiсть сама —
Я розмовляв з брехунами, генiями й героями,
Цiле життя розмовляв пiдряд з усiма.

Знаю слова, що падають, наче цегла на голову,
Криком тривоги краючи розхристанi ночi й днi,
Чув прохолодi вирази, що, мов поминальне коливо,
Усi належно зготованi, та неїстивнi й сумнi.

Обходжу знайомi засiдки, розбурханi веремiї,
Хоча все одно пiдстрелять — на ходу чи льоту.
Вимрiюю спiврозмовника, який мене зрозумiє,
Щоб життя не занурилось в нiмотнiсть i самоту.

Слова потроху зростаються i рушають в дорогу,
Безмовно у них вдивляються жебраки й королi...
Кожен чекає власного прекрасного дiалогу,
Заради якого варто жити на цiй землi.

Вот в этом диалоге и существую.

«БОЛЬШЕГО ИДИОТИЗМА, ЧЕМ СДЕЛАЛ Я, НЕ ПРИДУМАТЬ (ЗА ЭТО МЕНЯ БИЛИ И ЛЮДИ): ПОЛЕЗ В ДРАКУ КАК ТРЕТИЙ»

— Что вы сейчас читаете?

— Как всегда, множество периодики. Недавно достал новый журнал Стенфордского университета «Hoover foundation» — так интересно! Одолел последний роман Людмилы Улицкой и опусы, очень неравномерные и разнообразные, Акунина, перечитал печальные гоголевские «Петербургские повести». Украинский и петербургский Гоголь — два разных писателя, но все равно это колоссальное удовольствие! Из Копенгагена мне позвонил прекрасный художник Леон Стейниц, который проиллюстрировал и издал там на английском языке гоголевский «Портрет». Он мне сейчас выслал книжку — при первой возможности привезу ее вам. Удивительно: в Копенгагене на английском языке перевод Гоголя! Вообще, со временем все встает на свои места, и не нужно пыжиться. Есть просто народы, которые чувствуют необходимость постоянно притягивать в свою культуру куски разных стран. Это цивилизованные, развитые народы, и мы тоже должны быть такими.

— Накануне 70-летия вас сильно покусала собственная собака...

— Было такое...

— Можно сказать, вы балансировали между жизнью и смертью — почему это произошло?

— Это один из тех эпизодов, которые прибавляют жизненного опыта. Сын оставил мне на два дня злобного терьера, а моя овчарка — пес немолодой, но воспитанный так, что оберегает меня и стережет. Короче, мой Зитер подрался с терьером, поскольку тот все время подлезал, покусывал меня за руки и ноги, рычал. Короче, сцепились: и тот укусил, и этот. Стоят, зубами друг друга держат (это было на даче около гаража). Ясно, что нужно было взять шланг и облить их — на этом бы все закончилось... Большего идиотизма, чем сделал я, не придумать (за это меня били и люди): полез в драку как третий. Стал их разнимать, и мой собственный пес развернулся и первый раз в жизни меня цапнул — до этого никогда никого не кусал.

У меня оказалась разорвана вся голова — и это за два дня до юбилея. Кое-как я залепил швы, но самое страшное, что мне сделали уколы против бешенства и запретили пить. Большего ужаса на свой день рождения нельзя представить. Я знал, что Зитер абсолютно не бешеный, но все равно сидел, мучился и не пил... Потом, разумеется, дал виновнику по морде за то, что устроил мне такую диету, но вообще с собакой мы дружим.

— Сколько ей лет?

— 12. До сих пор, как проштрафилась, помнит... Спрашиваю: «Кто меня за голову укусил?». В ответ склоняется, опускает глаза — ну как будто я лидер фракции в Верховной Раде. Вот так и общаемся. Живут около меня еще птицы, которых кормлю...

— Гриппа у них нет?

Виталий Коротич — Дмитрию Гордону: «Люблю уединение. Раньше должен был разговаривать с людьми, которых в нормальных обстоятельствах на порог не пустил бы, а теперь могу послать кого угодно, куда угодно...»

— А кто их знает? Пока привечаю, они вроде в порядке, но снова-таки все у них, как у людей. Когда прилетают другие, со стороны, эти их отгоняют, начинают на чужаков кричать, а я для них, как министр финансов, потому что покупаю мешок семечек и им его высыпаю. Они уже сидят, ждут...

— Как начинается обычно ваш день, как складывается?

— В пять утра меня будит собака. Приходит, залезает носом под одеяло и говорит: «Старик, вставай!». Я отвечаю ей все, что могу сказать изысканным таким языком, спускаюсь вниз, и мы идем в лес. Что она там делает, я не знаю: бегает, ищет кого-то... По возвращении отправляюсь на станцию за три километра, покупаю пачку газет. Сначала, читаю их, потом интернет включаю, смотрю, что там нового. Иногда просто сижу и смотрю кино.

— У вас много фильмов?

— Около четырех тысяч. Ну а вечером — страшно сказать! — я иногда зажигаю камин, наливаю себе что-то такое.

— Что именно, не назовете?

— Или виски, или горилку. Жена предпочитает вино, а я пью только два напитка. Беру сыру кусочек (я очень люблю мягкий французский сыр), приходит Зитер, я его угощаю, а потом (он у меня алкоголик!) протягиваю собаке из виски кусочки льда. Так мы и делимся — прекрасная жизнь...

Если серьезно, я, как компьютер. Файлы заполняются, заполняются, что-то там друг на друга налезает, а потом все — больше не помещается. Открываю какой-то другой файл, и, правда, голова становится, как большой бак, куда набросано все: остатки вчерашней трапезы, случайно брошенное золотое кольцо — что угодно. С этим хожу, а потом начинают возникать ассоциации, объединяются между собой разные информационные потоки.

...Я по Украине тоскую и когда-нибудь все-таки — надеюсь, Бог даст пожить! — обязательно что-то себе здесь куплю. Залезу под елку и буду сидеть, разговаривать с зайцами... Все-таки это земля, где я начинался и в которую рано или поздно должен вернуться.

— Есть люди, которые не могут без веселых шумных компаний, а вы вот не можете без одиночества...

— Не могу. Абсолютно!

— Что для вас одиночество, зачем оно вам?

— Лично я предпочитаю слово «уединение», потому что одиночество — это трагедия: плохо, когда человек один и не может от этого избавиться. Одинока, к сожалению, моя 97-летняя мама. Ясно, что у нее есть я, но ей необходимы подруги, которым можно сказать: «А помнишь?». Таких уже нет, потому что исторический пласт сменился, и она начинает рассказывать мне, как училась в гимназии, еще что-то...

Уединение я люблю, хотя сколько людей — столько и мнений. Помню, когда-то сказал Горбачеву: «Михаил Сергеевич, я вот такой счастливый! Раньше должен был читать все подряд, хотя, будь моя воля, половину из тех бумаг в руки не взял бы. Должен был разговаривать с людьми, которых в нормальных обстоятельствах на порог не пустил бы, а теперь могу послать кого угодно куда угодно». Горбачев посмотрел на меня очень внимательно и произнес с сожалением: «А я, Виталий, так не могу»...

«НА ПРОЩАНИЕ ЛЮБАВИЧСКИЙ РЕБЕ ШНЕЕРЗОН ПРОТЯНУЛ МНЕ ДОЛЛАР. ПОТОМ ПОДУМАЛ И ДАЛ ВТОРОЙ...»

— Виталий Алексеевич, последний вопрос. Что за история произошла у вас с любавичским ребе Шнеерзоном?

— Ой, это просто подарок для отечественных антисемитов. Поскольку я изучал иностранные языки, в Киеве у меня долгое время была репутация тайного еврея — почему-то есть здесь у нас такая национальность. Ой, Господи, Бажан тоже имел такую же репутацию. Он предлагал мне: «Давай приедем когда-нибудь в Спiлку, снимем штаны и пройдем, чтобы все видели». Ну, еврей — не еврей, какая разница? Много раз я выступал против антисемитов довольно громко и в Москве несколько раз получал угрозы. Однажды российские шовинисты устроили демонстрацию с требованием, чтобы Горбачев уехал в Израиль. У меня есть большое фото, на котором они несут плакат: «Пусть он катится к дальним родичам — Ростроповичам и Коротичам!». Ну и ради Бога — неплохая компания!

Короче говоря, любавичский ребе в нью-йоркском Бруклине захотел со мной встретиться. Это гениальный такой иудейский...

— ...«Папа»?

— Типа того — у него несколько приемных детей. К нему всегда стоит огромная очередь евреев, которые приходят за советом, благословением, причем если кто-то ему нравится, Шнеерзон дает этому человеку доллар, чтобы израсходовал на что-то хорошее (с каждым он говорит на его языке)...

Когда я пришел, ребе начал рассказывать на русском, как уезжал в 26-м году из Ленинграда, а потом спросил, как я отношусь к Израилю. Я высказал очень непопулярную там точку зрения: «Создавать всемирное еврейское гетто, — сказал, — это плохо. Какой-нибудь иранец швырнет бомбу, и не будет никого и ничего». Он кивнул: «Я с вами согласен».

Коротко мы обсудили разные темы, и на прощание Шнеерзон протянул мне доллар. Потом подумал и дал второй. Когда я вышел, мне подарили видеокассету с тамошним пейзажем и фото: еврей с пейсами, в шляпе, в длинном лапсердаке дает мне купюру. Когда-нибудь, если у меня будут материальные затруднения, я продам этот снимок в антисемитские газеты...

— ...за большие деньги!

— За очень большие деньги, чтобы стало ясно, откуда у меня источники финансирования. Ну вот и все. Эта встреча с ребе Шнеерзоном подтвердила то, что я сказал вначале: умные еврей, украинец, русский, китаец — они все разные, необыкновенно интересные в беседе, а еврейский идиот так же скучен, как и идиот украинский. Они просто родные братья, причем дураки чаще группируются, а умные люди разбегаются почему-то в разные стороны и очень плохо собираются в стаю.

В заключение хотел бы прочитать вам стихотворение, написанное буквально позавчера. (Читает):

Час прозорий, мов скло, на яке поплювали й витерли.
Час прозорий, як хвиля, що вiстує потоп.
Позбулись загадковостi холопи, кати й правителi,
Хоч не знати iнодi, де правитель, а де холоп.

Розмовляю з собою... Немилосердна звичка,
Коли душу виплутуєш, мовби птаха з тенет.
А життєвий досвiд торохтить, наче скарбничка,
Де вперемiш — гудзикiв i золотих монет.

Все на свiтi поєднано: колиски найпершi рипи
Проростають рипiнням пiслязавтрашньої труни.
Лiтаки хворiють на захмарнi пташинi грипи,
Вибухають риби, як пiдводнi човни.

Нафта, лiс i вугiлля стають хмарами диму,
Розчиняється зернятко у горiлцi й хлiбi святiм.
Всi матерiї гинуть. Залишається невловиме,
Чи на цьому свiтi, чи, можливо, на тiм.

Все минає, мов пил на бабусинiм пiдвiконнi,
Не минає музика, не зникає плетиво слiв.
Гинуть стiни й гармати, вмирають птахи i конi,
Тiльки люди безсмертнi, бо так їм Господь велiв.

Метушня промине зi своїми брехнями й гендлями,
Iз минущими зрадами й неминущим страхом.
Поза часом мугичуть пiсню Бортнянський з Генделем.
Поза часом про щось розмовляють Шевченко з Бахом.

...Десь на краєчку неба лежить зоря непогасна,
Там усi паралелi заплелися в клубку ниток.
Я занурююсь в тишу. Вона бiла й прекрасна,
Як нiким не покреслений чистий бiлий листок.

Ще нiхто не вмирав. Кожен з нас приходить до тями.
Лиш над ним захитається неосяжний небесний дзвiн,
А Господь на небi ледь ворушить губами.
I слова повторює, якi знає лиш Вiн.

Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter