Виталий КОРОТИЧ. Уходящая натура, или Двадцать лет спустя

(Продолжение. Начало в № 51, 52 (2010 г.), в № 1-13, № 15-18)

«СТАКАН ВИНА СЮДА, СТАКАН ВОДЫ ТУДА»

В Италии отмечали юбилей газеты Unita и на празднование пригласили много гостей со всего света, в том числе и главного редактора «Огонька». Дело было на севере страны, возле Милана, народу съехалось немало, причем разного - не только пишущей братии, но и певцов, балерин, а также представителей национальных кухонь из нескольких стран.

Итальянцы темпераментно восторгались свободой, озарившей советские республики, певцы и плясуны потешали публику своими умениями, писатели многозначительно улыбались, а национальные повара кормили всех подряд. В потоке дискуссий, концертов и непринужденных дегустаций я однажды посетил павильон, где трудились азербайджанские шашлычники. Их, по слухам, поскольку нужны были проверенные профессионалы, мобилизовали прямо с Бакинского рынка.

Шашлычники отнеслись ко мне уважительно, показали итальянские мангалы, повосхищались другим оборудованием и посмеялись над белыми халатами с колпаками, которые на них пытались напялить хозяева. Бакинские мастера шампура угостили меня шашлыком и рассказали о некоторых странностях заграничной жизни. Дело в том, что в помощь шашлычникам дали местных вспомогательных работяг. Эти итальянцы крошили лук, помидоры, вытирали столы и нанизывали баранину на шампуры. Общались потомки римлян с бакинцами на универсальном языке жестов и вроде бы понимали друг друга. Но не всегда.

«Ерунда получается, - сказал мне усатый повар. - Они какие-то сумасшедшие. Ну, бывает у нас перерыв, надо покушать. Итальянцам показываю: «Вот шашлык, вот помидоры, кушай, пожалуйста, на здоровье!». А они разворачивают свои пакетики, достают оттуда какие-то несчастные куски хлеба с сыром, вялые помидоры и в сторонке жуют. Я им показываю: «Вот вино в графине, пейте, пожалуйста. Мы потом - стакан вина сюда, стакан воды туда». Не хотят! Они, понимаешь, водой из крана запивают. Совсем психи, так их жизнь покалечила...».

Мы с шашлычниками были сплочены советским воспитанием и собственной гордостью, позволяющей глядеть на буржуев свысока. Посидели еще немного, пожевали сочное мясцо, запили вином и разошлись, довольные друг другом.

Еще несколько забавных - и не очень - историек из заграничной жизни в ее сопоставлениях с нашей. Сопоставлять наши и не наши жизненные стереотипы вообще очень непросто, тем более мне, не склонному к лобовому морализаторству. Поэтому просто расскажу.

В середине 80-х я был в Стокгольме и жил в тамошнем Гранд-отеле. Одновременно со мной в шведскую столицу приехали и поселились в той же гостинице американские звезды самого большого калибра, в какой телескоп их ни разглядывай: Фрэнк Синатра, Лайза Миннелли и Сэмми Дэвис. Звездная троица дала несколько аншлаговых представлений и вела себя вне сцены, как обычно. Синатра был в меру величествен и почти не выходил из номера, Миннелли, как обычно, поскандалила - на этот раз по поводу плохого отношения к своей болонке, а маленький чернокожий юморист Дэвис радовал всех неутомимой энергией и незаезженными шутками.

Однажды во время ресторанного завтрака ко мне подошел американский администратор славной троицы и предложил организовать такое же представление в Ленинграде, благо от него до Стокгольма рукой подать. Я согласился, что замысел замечательный, но таким актерам нужны многотысячные залы, а значит, хорошая раскрутка.

«Раскручивать Синатру?» - удивился администратор. Я пожал плечами и сказал, что Синатру - живого, киношного и какого угодно - у нас знают понаслышке, да и то далеко не везде. Фильм с Лайзой Миннелли «Кабаре» видел весь мир, но не мы. Такое кино у нас показывают партийным начальникам на закрытых просмотрах и - время от времени - киношным профессионалам. Мы ведь столько лет были отрезаны от человечества, что не видели даже лучших фильмов Чаплина, а песни «Битлз» ловили сквозь рев глушилок. Современная живопись до сих пор под запретом. Администратору не верилось. Вам сегодня, наверное, тоже не верится...

«Огонек» был профессиональным журналистским делом и частью политической игры — так уж вышло, мы участвовали как в собственных делах, так и в чужих. Судьба «Огонька» срослась с судьбой страны, и я ощущал, как измучилась за эти годы страна»

СТРАННЫЙ ОНИ НАРОД, ОСТРОВИТЯНЕ

В разгар горбачевской перестройки, когда нам не умолкая глаголили о честности, порядочности, правдивости, душевном очищении и других высоких материях, я по приглашению нескольких токийских газет съездил в Японию. Интерес к происходившему в нашей стране был огромен, с утра до вечера шли пресс-конференции, я ходил с приема на прием, и японцы в унисон со мной не уставали восхищаться событиями, вершившимися в стране, где недавно еще заправляли злые большевики.

В общем, когда в последний день поездки я возвращался в отель сквозь скопление лавчонок с недорогой электроникой, то вспомнил, что по-советски ничтожная сумма моих командировочных нетронутая лежит в бумажнике. Я попросил притормозить у первого попавшегося магазинчика. Все было дешево, и моих денег хватило как раз на то, чтобы купить маленький телевизор. «Будет жене для кухни», - сказал я себе.

Я оплатил телевизор, погрузил его в багажник и возвратился в гостиницу. Там меня ожидала команда японских телевизионщиков. Быстренько выспросив у меня все, что они хотели узнать, всласть порассуждав о высокой морали, телевизионщики перед тем, как уехать, вручили мне гонорар в белом конвертике. Вышло так, что к концу моего последнего дня пребывания в Токио у меня появились хоть сколько-нибудь приличные деньги.

Я вызвал такси, возвратился к тем же электронным залежам, где только что приобрел телевизор для кухни, и как на духу выложил владельцу лавки свою проблему. «Нет ничего легче, - ответил японец на своем свистящем варианте английского языка. - Я беру все ваши деньги и приму обратно телевизор, купленный вами три часа назад. А взамен дам вам вот этот телевизор Toshiba с очень большим экраном. На мое сообщение, что завтра утром я улетаю и мы не успеем произвести все обмены - уже конец дня, японец ответил с той же невозмутимостью: «Вы оставьте телевизор, который приобрели раньше, у себя в номере, а я его потом заберу. Ваш новый телевизор доставят в аэропорт прямо к рейсу. Нет ничего легче».

Я очень устал за день и уже плохо соображал, что к чему, поэтому продиктовал номер своего рейса, отдал деньги и возвратился в гостиницу. Там после душа и ужина я предался размышлениям о собственной глупости. Вышло, что мне надо оставить телевизор, купленный раньше, при этом я отдал неведомо кому все свои деньги (японца-продавца я ни за что не узнал бы, для меня все японцы на одно лицо). Завтра утром улетаю без всякой надежды докричаться до дешевого японского магазинчика, а то, что никакого телевизора мне в аэропорт не привезут, и ежу понятно.

«Пламенных революционеров сменяли чиновники нового разлива. Я взял одного из таких деятелей в качестве заместителя. Лев Гущин вовсе не был злым гением — он был чиновником, а российское чиновничество с недавних пор становилось все более безыдейным»

Утром скрепя сердце я все-таки оставил в гостинице свой телевизор и поехал в аэропорт. Пошел на регистрацию. Возле моей стойки стоял маленький японец в синем комбинезоне и опирался на огромную коробку с телевизором Toshiba. К коробке были прикреплены все положенные гарантийные талоны и кассовые чеки. В Москве телевизор проработал около 12 лет без единой поломки.

Позже я вспоминал, как рассказал эту историю японцу-соседу по рейсу, и тот никак не мог уразуметь, чему это я так удивляюсь. Недавно в одной из московских газет я прочел заметку токийского корреспондента. Он забыл свой кошелек в таксофонной будке и, ни на что уже не рассчитывая, возвратился туда через час. Кошелек лежал на том же месте. Странный они народ, островитяне.

Первый британский представитель в ООН, лорд Челфонт, лет 60 назад сказал, что кто угодно способен ввязаться в два дела: в любовное приключение и политическую кампанию. Признаком же настоящего класса является как раз умение элегантно завершить то и другое.

«Огонек» был профессиональным журналистским делом и частью политической игры - так уж вышло, мы участвовали как в собственных делах, так и в чужих. Судьба «Огонька» срослась с судьбой страны, и я ощущал, как измучилась за эти годы страна, но и я намучился бесконечно. Причем не только от работы в журнале, которая захватывала меня без остатка, но и от сознания того, что не все перемены уже в моей власти. На страну наваливалась усталость, и надо было менять очень многое, в том числе журнал, а сил не было.

С каких-то пор и «Огонек» начал уходить из-под моего контроля. Я виноват, что стал не очень пристально следить за тем, кто появлялся в редакции и кто исчезал из нее. Пришло не то чтобы безразличие, скорее, обрушилась накопившаяся неуверенность в деле, в том, что оно еще нужно людям так, как, скажем, год или два назад.

ПРЕЖНИЕ ЧИНОВНИКИ ЗАДЕРГАЛИСЬ, КАК РЫБЫ НА БЕРЕГУ

Известный математик Игорь Шафаревич, сочинивший, кроме научных работ, еще немало на темы общественно-политические, одно из исследований посвятил размышлениям о том, каким образом люди и животные узнают друг друга, как тянутся «свой к своему», по каким неуловимым нюансам отличают членов собственной стаи от всех остальных.

Виктор Черномырдин, Борис Ельцин и Валентин Юмашев. В «Огонек» Юмашев пришел из «Комсомольской правды», где редактировал страницу «Алый парус» для старшеклассников. Позже стал ельцинским соавтором, а затем и членом семьи первого российского президента и руководителем его администрации

Интересная тема, я ее уже мельком задевал в своем рассказе. Мне приходилось не раз наблюдать у людей определенного пошиба, в частности, у номенклатурной публики, умение мгновенно находить своих в самом затолпленном месте. Мне приходилось работать и с людьми, делавшими вроде бы одно со мной дело, но не испытывать при этом ни малейшего желания найти с ними душевный контакт. Всякий раз что-то останавливало, сигнализировало: «Чужой!». Многие люди на рефлексах, как цыпленок, сокрушающий скорлупу, прокладывали собственные пути в мир и друг к другу, быстро очерчивая свои жизненные пространства. Большинство из нас знает, что это такое.

Но время заставляло мыслить шире. Перемены, свалившиеся в 80-х-90-х годах на страну и в итоге сломавшие ее, показали: государству нужны новые люди, в том числе новая бюрократия. Прежних чиновников, умело вынюхивавших свой своего, уже было мало, и они задергались, как рыбы на берегу. Прежних хозяев жизни с безукоризненными анкетами, а порой с несколькими поколениями малограмотных, но пламенных революционеров в роду должны были сменять и сменяли чиновники нового разлива.

Они и возникали то тут, то там, быстро постигая собственную значительность и возможность заработать на переменах. Все это стало предметным в «Огоньке», куда я взял одного из таких деятелей в качестве заместителя.

Он был из комсомола - партийной кузницы кадров, готовившей из сообразительных и послушных ребят этакие всепогодные полуфабрикаты, которые позже шлифовались в процессе специализаций. Поруководив Краснопресненским райкомом комсомола Москвы, Лев Гущин мог бы работать где угодно: заправлять в пивном ларьке или возглавить научный центр, наладить банно-прачечный комбинат или футбольную команду. Но так получилось, что его однажды повернули лицом к пропаганде и прессе. Там-то я и отловил его, отыскивая не столько журналиста, сколько менеджера, которого в редакции не было. Мне нужна была ступенечка в московский чиновный мир, с которым приходилось повседневно собачиться. Если с писателями-актерами-художниками неясных проблем не возникало, то делать дела с чиновниками я толком не мог без одного из «ихних», зама-администратора. Я объявил поиск.

Вскоре с разных сторон мне сказали, что в «Комсомольской правде» служит чиновный зам главного, и его в редакции не любят. Лев Гущин числится там на журналистской должности, но журналистику не жалует, сам же - экономист с организаторским опытом. Такого-то я искал, а что его не любили - ничего страшного, не кинозвезда.

За плечами у Гущина, кроме экономического диплома и райкомовской службы, была административная работа в «Московском комсомольце» и «Советской России». Дальше, как положено, шла полоса слухов: кто-то прибежал сообщить, что Гущин сотрудничает с КГБ, кто-то наушничал по другим поводам. Но к тому времени у меня уже зубы болели от либеральной паранойи по поводу всемогущей и вездесущей тайной полиции. Даже если сообщения доброхотов окажутся правдой, незачем будет ломать голову над тем, кто стучит из журнала, - все равно кто-то исполняет это важное государственное поручение.

Короче говоря, я никого не послушал, пригласил Гущина для беседы и назначил его заместителем. Начальство утвердило кандидатуру без разговоров (мой зам считался номенклатурой, которую полагалось согласовывать с ЦК). Мы сразу условились со Львом Никитовичем, что он не будет читать материалы, готовящиеся к печати, тем более что Гущин очень об этом просил. Договорились, что удел моего заместителя - дела сугубо хозяйственные, административные.

СЕГОДНЯ БОЛЬШОМУ БУМАЖНИКУ ЧИНОВНИКИ СЛУЖАТ С ТОЙ ЖЕ ПРЕДАННОСТЬЮ, С КОТОРОЙ СЛУЖИЛИ КРАСНОМУ ФЛАГУ

Гущин и вправду многое умел: организовать вечер, снять зал для встречи с читателями, заказать стаканы с логотипом журнала, устроить редакционное чаепитие. Выяснилось, что мой зам немного знал о литературе и искусстве, поскольку в его обязанности такое знание никогда не входило, но администрировал хорошо. Уверен, что если бы ему велели, Гущин освоил бы что угодно в нужном объеме.

Иногда он предлагал поместить на обложку портрет той или иной кинозвезды или певицы - такая декоративная функция казалась ему очень важной в любом деле. По райкомовскому обычаю Гущин считал любые попытки прояснить смысл жизни через литературу и искусство делом сомнительным, панически боялся писателей и всего, что те носят в редакцию.

Гущин не обязан был разбираться и в музыке, но со времен работы в «Московском комсомольце», где была рубрика «Звуковая дорожка», он запомнил двух исполнителей - Гребенщикова и Макаревича. Мне тоже нравились эти двое, но все разговоры о музыке мой заместитель вообще ограничивал ими, не скрывая, что о других просто не знает. Так партийные начальники не стыдились, что читали только одного-двух писателей и могут узнать две-три картины художника Репина-Шишкина.

Я все это к тому, что Лев Гущин вовсе не был злым гением - он был чиновником, а российское чиновничество с недавних пор становилось все более безыдейно. Но оно прошито, связано общими нитями, круговой порукой. Чиновники разных ведомств, включая гэбэшное, искренне содействуют друг другу в общем деле. Сегодня общим делом стало добывание денег, и они служат Большому бумажнику с той же преданностью, с которой служили Красному флагу.

Некоторое время вреда от Гущина почти не было - больше пользы, он занимался тем, что ему было поручено. Надо признаться, что и мне (вполне в горбачевском духе) нравилось видеть в заместителе «серую мышь», вроде бы не претендующую на отдельную популярность. Мы с Гущиным совместно принимали на работу новых людей, старались, чтобы это была молодежь поталантливее. Кое с кем и прощались. Помню, как расставались с милым, ласковым втирушей еще старой, софроновской, школы, Андреем Карауловым. Вот уж был человек, готовый выполнить любой приказ и постоянно сводивший счеты - собственные и те, которые ему велели свести!

Убрать такого из «Огонька» было жизненно необходимо - мы его выставили, но он таким же втирушей еще немного покатался по страницам и телеэкранам, растворившись, наконец, в нетях, как и положено людям с подобной репутацией. Пришлось расстаться и с Феликсом Медведевым, очень способным репортером, но слишком уж торопливым. Медведев был игроком - играл на скачках, в казино, во всех мыслимых тотализаторах, поэтому и времени на работу в журнале у него не оставалось.

Одного прекрасного журналиста Гущин привел из «Комсомольской правды». Валентин Юмашев редактировал там страницу «Алый парус» для старшеклассников. Позже стал ельцинским соавтором, а в дальнейшем - членом семьи первого российского президента и главой его администрации. Он не успел довести ни одного своего образования до защиты диплома, но я и сам не мог похвастать журналистскими «корочками». Работать же Юмашев умел - образцово наладил работу отдела писем, сделав его одним из главных в редакции. Более 20 сотрудниц пыхтели у него над ежедневными мешками с корреспонденцией, готовя замечательные подборки жалоб и предложений.

В «ОГОНЬКЕ» ДЕЙСТВОВАЛИ ДВА ЦЕНТРА: ОДИН ПРОДАВАЛ-ПОКУПАЛ, ДРУГОЙ ПОДДЕРЖИВАЛ ПРЕЖНЮЮ РЕПУТАЦИЮ

О многом я узнавал, конечно, не с самого начала, но так бывает почти всегда. По приглашению какого-то французского журнала я вскоре оказался в Париже и зашел в издательство «Галимар». Обсудил там собственные писательские мечтания и уже собрался уходить, когда ко мне подошли из бухгалтерии и сказали, чтобы я передал Гущину и Юмашеву: их гонорар переведен в Москву. Я ничего не понял. Юмашев писал немного, а Гущин вообще ничего не писал, кроме протоколов на партсобраниях и докладных записок, - какой гонорар? Тогда мне показали книгу, составленную из писем в нашу редакцию. Прекрасная идея, но плохо, что она реализовалась втихаря.

Когда я спросил в Москве у своего зама, что же это такое, он ответил - это был пробный камень, со мной поговорить, мол, никак не удавалось, и следующие издания - а они намечены на нескольких языках - уже выйдут с непременным моим предисловием и широким оповещением об этом событии. На сообщение о валютном переводе мои сотрудники отреагировали нервно, бросились эти деньги искать, что в те времена было в Москве делом бессмысленным.

Тогда-то я впервые подумал, что журнал уходит из моих рук, раз в нем появились дела, совершаемые за моей спиной. Тем временем события множились, и про многое я узнавал не от участников событий, а со стороны. Зашел сотрудник «Крокодила» Виталий Витальев (позже он эмигрировал в Австралию и неплохо устроился в тамошней прессе).

Оказывается, на английском вышла книга избранных статей из «Огонька», в сборнике есть и его, Витальева, сочинение, а ему почему-то не заплатили. На это сообщение Гущин отреагировал спокойнее - он разберется, наши материалы всем интересны, и могут случиться, мол, пиратские издания. Попросил прислать Витальева к нему, чтобы разобраться.

Когда я в следующий раз побывал в Париже, мне там уже вручили конверт с гонораром за перепечатки из «Огонька». По возвращении я его демонстративно оприходовал в бухгалтерии. Мой заместитель пожал плечами: «Зачем?». В том, что он разворачивал какие-то неведомые мне предприятия вокруг журнала, было, конечно, веяние времени, и я мог бы это легко пропускать мимо ушей и глаз, если в этом бизнесе существовала хоть какая-то польза для наших сотрудников.

Тем временем множились вокруг «Огонька» какие-то фонды для борьбы с немыслимыми болезнями, фонды освобождались от пошлин, в дальнейшем для несчастных больных завозились телефоны и телефаксы, о которых я тоже узнавал случайно. Я злился и закрывал эти фонды один за другим, но они возникали снова, под другими названиями и в других местах, вроде бы напрочь отделенные от «Огонька», чего я добивался неукоснительно.

Мне раз за разом объясняли, что сейчас такое время, когда умелый чиновник может хорошо заработать, ничем не рискуя. А я упорно отказывался от всех предложений и с ужасом представлял мой чистый и, судя по всему, уходящий в старомодность журнал в центре какой-нибудь аферы и, вздрагивая, еще раз доказывал свою несовременность, отказываясь от имени «Огонька» вступать в любые сделки.

С моим заместителем мы работали как бы в разных измерениях, и каждый при этом был уверен в собственной правоте. Что было делать? Выгнать Гущина? Я взял себе еще одного зама и чувствовал себя, как на коммунальной кухне, где шустро бегают неистребимые тараканы. Все уже шло в открытую.

В журнал захаживали какие-то серьезные люди с военной выправкой и стальными глазами, но стучались к моему заму, а не ко мне и, что странно, рукописей не приносили. Может быть, это и была та самая «крыша», без которой в то время не делались никакие дела?

Большинство удач Гущина вписывались в общегосударственную, но именно российскую ситуацию. Если в Америке высокого чиновника могут снять с должности за несколько полученных им бесплатно билетов на баскетбол, то у нас все было по-другому. Играть по этим правилам я не умел да и не видел необходимости. То, чему я противостоял в отдельно взятом журнале, тогда разбушевалось во всей стране, коррупцию демонстративно путали с частным предпринимательством, и это казалось неостановимым, а возможно, и было уже таким.

Дел у меня хватало. На журнал жали со всех сторон, я еженедельно получал выволочки в ЦК. В родимом Верховном Совете провели специальное заседание комиссии по обороне, чтобы меня заклеймить не помню уже за что, но помню, как тетка с депутатским значком орала, обращаясь к присутствующим генералам и тыча пальцем в меня: «Да не слушайте вы этого щелкопера!». Председатель КГБ Владимир Крючков пригласил меня в свой кабинет на Лубянку и ругал не только лично от себя, но и от имени Горбачева («Михаил Сергеевич поручил мне вас предупредить!»).

В «Огоньке» действовали как бы два центра. Один продавал-покупал, принимал загадочных визитеров со стальными глазами и завозил в нищающую страну какие-то нужные товары. Другой поддерживал прежнюю репутацию еженедельника.

Репутация эта оставалась высокой: я подряд получил несколько важных международных премий, цитаты из «Огонька» продолжали фигурировать во всех сводках авторитетных мнений, составляемых мировыми агентствами новостей. Очереди за свежим номером журнала по-прежнему выстраивались спозаранку, но работать было все труднее.