Главный редактор оппозиционной радиостанции «Эхо Москвы» Алексей ВЕНЕДИКТОВ: «В ночь путча сидим на 14-м этаже Белого дома под столом на полу... Нас предупредили: на крыше напротив снайперы, мы понимаем: через пять минут сюда, может, ворвутся,уложат, застрелят, что-то за стеной громыхает... «А до смерти четыре шага», что называется...»

«Это, — единодушно признали телезрители Украины, — была бомба!»: до сих пор в нашем медиа-пространстве расходятся круги от скандала, который разразился несколько месяцев назад на одном из новых отечественных телеканалов, когда 27 января, в разгар событий на Майдане, его молодые напористые ведущие пригласили в прямой эфир главного редактора радиостанции «Эхо Москвы» Алексея Венедиктова. Не знаю, что они рассчитывали от заезжего российского либерала услышать, но едва тот стал «имперские» взгляды высказывать, ребята патриотично попытались его одернуть, в другом направлении развернуть, а когда это не получилось — хамски оборвать. В ответ московский гость устроил хозяевам публичную порку, которая наверняка станет наглядным учебным пособием для множества поколений будущих интервьюеров бывшего Союза.

Пускай теперь завсегдатаи интернета и дальше спорят о том, разорвал россиянин украинских коллег, как Тузик грелку, или отчитал, как учитель нерадивых учеников, — главное, что в выигрыше, как ни странно, обе стороны остались: у молодого телеканала, программу которого посмотрели раз в 10 больше зрителей, чем обычно, мгновенно поднялся рейтинг, а Алек­сей Алек­сее­вич умудрился до своего феерического театрализованного шоу и после него многократно повторить крамольное, запретное слово «федерализация», да еще и аргументы за нее привести.

Ничего неожиданного, впрочем, не произошло — исход поединка между неуклюжей молодежью и искушенным мэтром был так же предрешен, как если бы спортсмены из сельской секции по боксу бросили вызов чемпиону мира, — гость подтвердил свое реноме резкого, циничного, лукавого и неуправляемого человека, которым очень гордится. По мнению Ве­не­дик­то­ва, проблема украинских журналистов в том, что «им надо обязательно быть за белых или красных. Слушайте, а кто народу объективно освещать события будет? Должны оставаться издания, которым доверие аудитории важнее, чем любовь. Люди обычно любят тех, кто думает, как они, а доверие — это когда слушатель, зритель или читатель знает: они расскажут мне все как есть». Похоже, что, будучи с детства близору­ким (к 17 годам зрение у него до минус 10 упало), Алексей научился смотреть не вдаль, не по сторонам, а в корень проблемы.

Судя по тому, что только в столице России ежедневно «Эхо Москвы» слушает миллион человек («золотой миллион, то есть принимающий решения», уточняет главный редактор), этому радио доверяют, и не благодаря тому лишь, что Венедикт, он же Веник, умеет эффектно преподнести себя, рассказывая при каждом удобном случае, как во время чеченской кампании его дважды выводили на расстрел, как он не пожелал быть доверенным лицом Владимира Путина на выборах и отказал в интервью пресс-службе Барака Обамы, поскольку на это всего 12 минут отвели («три коротких вопроса — это непрофессионально!»).

Не сомневаюсь, что автобиографические подробности, которые так приятно щекочут журналистское самолюбие, когда-нибудь мемуары Алексея Алексеевича украсят, а вот для постоянно растущей аудитории куда важнее то, что он внимательно следит, чтобы на «Эхе» всегда паритет между властью и оппозицией соблюдался: если одним предоставляется слово в эфире трижды, то и другим ровно столько же. Что ж, принципы свободной журналистики и отказ от «промывки мозгов» сделали «разговорную» радиостанцию не только прибыльной, но и самой влиятельной и цитируемой среди российских масс-медиа.

Коллеги называют Венедиктова столпом оппозиции, борцом за свободу и рупором демократии, которому позволено то, о чем остальные журналисты и мечтать не смеют, да и какой спрос с человека, который старательно пестует свой экстравагантный имидж — по мнению мужского журнала «MAXIM», официального городского сумасшедшего? Он со студенчес­тва время на стрижке и на бритье экономит, а за восемь лет (с 1990-го по 1998-й), в течение которых работу на радио ему пришлось совмещать с классным руководством в школе, Алексей Алексеевич даже Кремль приучил к тому, что всегда появляется в практичных клетчатых рубашках. Еще и обоснование придумал: мол, в них журналист заметнее и ему скорее позволят задать вопрос.

Галстук он, по его словам, последний раз надевал на свой выпускной, причем чувствовал себя, как в удавке, а теперь представьте: руководитель протокола Ельцина позволил этому лохматому типу — единственному! — ходить на официальные приемы без оного. Правда, Венедиктову все-таки пришлось на пиджак раскошелиться, в котором в 42 года он и женился. Кстати, после бракосочетания журналист остался верен своим скверным привычкам и в эфире не преминул побрюзжать, что его избранница, сотрудница радиостанции Елена Ситникова, вышла замуж по расчету: лишь когда он стал главным редактором, на что молодая жена ответила, что полюбила его еще обозревателем... Впрочем, судя по тому, что у пары подрастает 13-летний сын Алексей Алексеевич-младший, не так страшен мой собеседник, как его малюют...

Мы встретились с ним, «великим и ужасным», в Киеве, но уже не заснеженном и закопченном горящими покрышками, а весеннем, цветущем. Видимо, поэтому Венедиктов был настроен вполне благодушно, а может, просто решил образ сменить, ведь для него электронная журналистика — это сцена, а каждый прямой эфир — спектакль, где он играет какую-то роль: сегодня мятущегося Гамлета, а завтра — злого Карабаса-Барабаса.

«ОТЕЦ, ОФИЦЕР-ПОДВОДНИК, ЗА НЕДЕЛЮ ДО МОЕГО РОЖДЕНИЯ ПОГИБ, И ОТ МАМЫ МЕСЯЦА ДВА ЭТО СКРЫВАЛИ — БОЯЛИСЬ, ЧТО ПРОПАДЕТ МОЛОКО. «ОН В ПОХОДЕ», — ГОВОРИЛИ...»

— Алексей Алексеевич, добрый день, и ведь действительно добрый, правда? — приятно в окно поглядеть...

Отец Венедиктова ­Алексей Николаевич был офицером подлодки, погиб в декабре 1955 года

— В окно — да!

— За ним Киев прекрасный, а вы же в Москве у Покровских ворот родились (настоящий московский мальчик!), там до 15 лет прожили, потом на окраину города куда-то переселились. Это ностальгия, видимо, побудила вас спустя годы ту же самую квартиру приобрести?

— Ну, не ту же — неподалеку.

— Вы с семьей по-прежнему там живете?

— Да, и когда фильм «Покровские ворота» мы смотрим, понимаем, что это про нас — я говорю «про нас», потому что моему сыну 13 лет, и он тоже из «покровских»: в школе по соседству учится (не той, правда, где я), и друзья у него отсюда же, поэтому оба мы — пацаны с Покровских ворот.

— Москва там, внутри Садового кольца, другой стала?

— Нет, у Покровских ворот она-то как раз не другая — те же самые люди, которые укоренялись там... хотел сказать, веками, но, конечно, десятилетиями...

— Время остановилось?

— На Покровских — да, безусловно. Я живу в доме, который когда-то актерам театра «Современник» отдали, и когда под вами квартира Марины Нееловой, а над вами — бабушки Миллиоти, ты ощущаешь, что это какие-то 30-е годы ХХ века...

— ...и хулиганить в таком святом месте не хочется...

— Еще как хочется! И хулиганим мы постоянно.

— Я знаю, что ваш отец офицером-подводником был и за неделю до вашего рождения погиб...

— Это верно.

— При каких обстоятельствах, установлено?

— Ну да — это был, как мне рассказали, первый атомный поход по Северному морскому пути на Дальний Восток — он, молодой лейтенант, выпускник Рижского нахимовского училища, был вахтенным офицером, на море поднялся шторм, буря, поэтому, когда они всплыли, оторвался мостик. Отец страховочный трос прикрепил и пошел свой долг выполнять — мостик привязывать: его смыло и о борт подлодки ударило. Там, на Севере, его и похоронили — кладбища уже не существует, оно заросло...

— Как мама о том, что его больше нет, узнала?

— От нее это месяца два скрывали, потому что она меня кормила, — боялись, что пропадет молоко. «Он в походе», — говорили... Кстати, моему ребенку, когда папа в командировке или с работы задерживается, тоже часто говорят: «Он в походе».

— Отца в детстве вам не хватало?

— А я и не знаю, сравнить не с чем — у меня его попросту не было. Наверное, не хватало, но это уже догадки.

— Драматург Владимир Дыховичный и режиссер Иван Дыховичный, насколько я понимаю, ваши родственники?

Алеша Венедиктов, Москва, 1956 год

— Иван — мой двоюродный дядя, а Володя — двоюродный дед, я его внучатый племянник. Вообще, у нас огромная семья, огромный клан Дыховичных, и я самым младшим был, к тому же рос без отца. Поэтому и оказался таким... ну, не любимчиком, но в любом случае мне, скажем так, внимание уделяли.

— При этом Андрей Макаревич — ваш троюродный брат...

— Ну, он, скорее, 43-юродный, седьмая вода на киселе, но мы предпочитаем говорить так. К сожалению, все таланты по музыке достались ему: у меня ни слуха, ни голоса.

— Вы с ним сегодня общаетесь?

— Разумеется.

— В том числе и политические обсуждаете темы?

— Послушайте, в политике я Андрея сильнее, а он сильнее в том, где меня вообще нет, поэтому предпочитаем о его концертах беседовать.

— Вы во французской спецшколе учились — французский не подзабыли?

— Напротив, владею им хорошо и практикую его постоянно: французские сериалы смотрю, французское радио слушаю, французские газеты читаю, французские сайты просматриваю, на концерты французских шансонье езжу — исключительно для того, чтобы язык поддерживать.

— Он, на ваш взгляд, красивый? Вы его любите?

— Ну, по-английски или по-немецки не говорю — сравнить не с чем, но, конечно, французский я люблю, и когда долго во Франции не бываю, он начинает теряться, уходить. Приезжаешь и целый день один по кафе ходишь, по улицам — слушаешь речь, навыки восстанавливаешь... Он там совсем другой...

«БУДУЧИ В 22 ГОДА КЛАССНЫМ РУКОВОДИТЕЛЕМ, Я ЗАЧАСТУЮ ЖЕРТВОЙ РОДИТЕЛЬСКОГО ГОСТЕПРИИМСТВА СТАНОВИЛСЯ: УЧИТЕЛЬ ЖЕ, УВАЖАЕМЫЙ  ЧЕЛОВЕК ПРИШЕЛ — ЗНАЧИТ, НАЛИТЬ! НА ТРЕТЬЕЙ КВАРТИРЕ Я УЖЕ УБИВАЛСЯ...»

— Вы исторический факультет пед­инс­титута окончили и преподавать в школу пошли...

— 20 лет учительствовал.

— Нервы за это время не расшатали?

— А я и до этого нервным был, и сейчас такой же. Школа, наоборот, скорее, осаживает, потому что, когда 30 десятилетних детей у тебя на руках, за которых ты — классный руководитель четвертого класса! — отвечаешь, взве­шен­ность появляется. Тебе, 22-летнему пацану, нужно, не выходя из себя, с ними общаться, и думаю, школа терпению меня научила — я вообще-то нетерпеливый.

— Это была хорошая московская школа?

— Первая — на окраине, рабочая: я имею в виду, что там дети рабочих учились. Рядом Востряковское кладбище, Востряковский комбинат железобетонных

С идеологом экономических реформ 90-х Егором Гайдаром в эфире «Эха Москвы», 1997 год

конструкций...

— ...то есть она и вашей жизненной школой стала?

— Да, безусловно. Было очень смешно, потому как меня, 22-летнего выпускника вуза, в первый же год классным руководителем к 16-летним поставили (как вам эта разница в возрасте?), и вот ты семьи своих детей обходишь... На третьей квартире я уже убивался, потому что зачастую жертвой родительского гостеприимства становился: учитель же, уважаемый человек пришел — значит, налить!..

— ...ну, ясное дело...

— ...переступаешь порог следующей — налить! В третью, в общем, ты идешь уже медленно, и потом домой по стеночке. Эти люди считали, что учитель — очень важная персона, а классный руководитель — совсем важная, и то, что парень, который их сыновей и дочек учил, был детишкам почти ровесником, никого не смущало...

— Вам 22 года, а им по 16 — в своих учениц вы влюблялись?

— Ну, конечно.

— Романы были?

— Конечно.

— И с продолжением?

— Без.

— Опять-таки после 20 лет в советской школе учителя, на мой взгляд, уже глубоко больными людьми были...

— Ну, да, я больной человек — таким и остался...

— Думаю, вы уже понимали, что до старости обречены недорослей вразумлять...

С Андреем Макаревичем Алексей Венедиктов состоит в отдаленном родстве, но для простоты они называют себя троюродными братьями. «К сожалению, все таланты по музыке достались Андрею: у меня ни слуха, ни голоса»

— ...скорее всего, да...

— ...потом на пенсию выйдете...

— ...и тихо себе помру (смеется).

— Так до перестройки, года до 90-го, было?

— На самом деле бурление началось чуть пораньше — в 87-88-м, и школа перестраиваться стала — возможности в ней открылись, а тут еще выборы пошли. Мне было 32-33, я в предвыборной депутатской кампании Бориса Ельцина участвовал — не как доверенное лицо, разумеется, но в Москве все учителя Бориса Николаевича поддерживали. В общем, политической деятельностью году этак в 87-м, чтоб не сов­рать, увлекся.

— Историком хорошим вы были?

— Отличным. Я и сейчас такой.

— Понимали, что вся история безбожно переврана?

— Да, разумеется, и там, где было в советской школе возможно, давал это детям понять, а потом с большим удовольствием доносы в районное отделение КГБ читал, которые их родители на меня писали, — это замечательно было.

— Обиженные, наверное, старались — те, у кого в квартире вы не отметились...

— Ну, среди родителей моих учеников и генералы спецслужб были, и работяги, интеллигенция и офицеры военные — разные категории.

— Историческая наука как таковая, на ваш взгляд, существует?

— Слушайте, мне, если честно, глубоко на нее наплевать, и я вообще не понимаю, что такое наука, потому что вся история — это свидетельства...

— ...субъективные...

— ...всегда ложные — не зря говорят: «врет, как очевидец», да? Мемуары люди для того пишут, чтобы впечатление произвести, документы для того оставляют, чтобы кому-то угодить, ну и так далее, поэтому история — это во многом картинка, в представлении действующих лиц существующая.

— Иными словами, оказавшись на протяжении последних 25 лет свидетелем интереснейших исторических событий, вы реально отдаете себе отчет, что в учебниках истории они будут совершенно не такими описаны, какими были на самом деле?

— Ну конечно, но учтите, что, каковы они на самом деле, мы не знаем. Я хоть и пристальный наблюдатель, не у всех под кроватью со свечкой сижу, но то, что видел

С медиа-магнатом Владимиром Гусинским в эфире «Эха», конец 90-х. «У нас в свое время акционером Владимир Саныч Гусинский по кличке Наш худрук был»

своими глазами, пытаюсь отразить, не придумывая и не додумывая, стараюсь, чтобы это на сайте, в передачах «Эха Москвы» осталось — пускай хоть один честный свидетель будет.

«ВО ВРЕМЯ ПУТЧА Я ПО БЕЛОМУ ДОМУ БРОДИЛ И НА РОСТРОПОВИЧА ВДРУГ НАТКНУЛСЯ. СМОТРЮ, МУЖИК С ДУРОЙ-ВИОЛОНЧЕЛЬЮ СИДИТ, А У НЕГО НА ПЛЕЧЕ ОХРАННИК ЕГО СПИТ»

— На радио «Эхо Москвы» вы с 90-го года, а лично я с его «голосом» с августа 91-го знаком, когда в Москве произошел путч. Для меня, например, жутко тревожное, даже страшное время, потому что, в общем-то, только все началось и непонятно было, кто кого и куда все повернет...

— Все в три дня решилось — мы, Дмитрий, испугаться не успели, и, думаю, путч потому и потерпел поражение, что большинство москвичей — а все в Москве происходило — не успело испугаться: думаю, именно этой запоздалой реакцией поражение путча и обусловлено, но реально, конечно, страшновато было. Я-то вообще в зоне, где стрельба допускалась, работал — в Белом доме сидел.

— Вот об этом у вас и хочу спросить: как происходящее изнутри ощущалось, из Белого дома?

— Знаете, какое самое яркое у меня впечатление? В ночь на 21 августа на 14-м этаже мы кофе пьем, причем свет погашен. Нас предупредили: на крыше напротив снайперы, поэтому сидим под столом на полу, и вот мы, четыре журналиста (не буду даже фамилии называть, потому что для меня история это позорная), не знаем, что происходит вокруг. Понимаем, что не сегодня-завтра, а может, и через пять минут сюда ворвутся, уложат, застрелят, что-то за стеной громыхает... «А до смерти четыре шага», что называется, и мой друг Сережа Пархоменко, который хорошо известен, обращаясь к одному из коллег, говорит: «Слушай, у тебя, я знаю, сахар есть — не поделишься? Я просто несладкий кофе не пью», но тот человек, который сейчас прекраснейшим образом на российском телевидении существует, ответил: «Нет-нет, я сам с сахаром буду»...

— ...молодец...

С Владимиром Жириновским на дне рождения «Эха Москвы», 2013 год. «С ним тоже безумно интересно разговаривать, но это не герой моего романа»

— ...и высыпал его себе в чашку... Это последний был сахар, и мы: э-э-эх! (разводит руками). У меня весь путч на той истории «сладкой» завязан, ну и вторая история: я по Белому дому бродил и на Мстислава Ростроповича вдруг на­ткнул­ся. Конечно, в лицо его знал, по телевизору видел, и вот смотрю, какой-то знакомый мужик с такой дурой-виолончелью сидит, а у него на плече охранник его спит — сцена была замечательная.

Ну и третья история — как я Руслана Хасбулатова, тогда председателя Верховного Совета РСФСР, в прямой эфир по телефону вывел: мобильников же не было — по «проводу» исхитрился. Закончилось все, как сейчас помню, в 21.15 я вышел из его кабинета, а охрана, которая в приемной сидела, сказала: «О! Только что по программе «Время» вас показали. Вас закрыли». — «А!» — махнул я рукой.

Из таких эпизодиков все и складывалось: никакого героизма — банальная физиологически тяжелая работа была. Хасбулатова вывел — ура! Где Ельцин? Давайте его искать — это и была история.

— Парадокс, но в достаточно душные 70-е годы, советская власть существование и Театра на Таганке, и поэзии Евтушенко все-таки допускала. И Евгений Александрович Евтушенко, и Юрий Петрович Любимов ездили за границу, им дозволялось то, что больше не разрешали никому, и я у обоих допытывался: каким образом? Вы, спрашивал, «под кры­шей» КГБ действовали или спецслужбы допускали, что у этой затхлой антидемократии такой фасад может быть, такая вывеска, чтобы в мире видели, что и в Советском Союзе мнение, отличное от государственного, имеется? Этот же вопрос задам я и вам: почему радио «Эхо Москвы», которое, на мой взгляд, было и остается одним из форпостов демократии в тоталитарной России, существует?

— Об этом надо спросить тех, кто, как вы говорите, существовать позволяет, а я могу лишь сказать: радио наше вещает в таком формате потому, что никакой другой коллективу, который делает «Эхо Москвы» уже 25 лет, не годится. Иначе мы просто уйдем, нам по-другому неинтересно — причем слово «неинтересно» тут важное. Конечно, и давят, и звонят, и предупреждают, и наказывают, и прижимают, но послушайте, все равно независимость и свобода внутри людей, которые там собрались. Бегать к папе, к Бараку Обаме и просить повлиять на нас бесполезно — все знают, что я работаю имен­но так, а по-другому не умею: я плохой, и все тут. Ребята, которые со мной, — это команда, банда! В основном-то там молодые: средний их возраст — 27, они вообще, что такое Советский Союз, не знают, не понимают, как это главный редактор придет и скажет: «Слушайте, надо не так, а этак». Диктата они просто не примут.

— Счастливые люди!..

— Они скажут: с ума вы сошли — или просто: «Налейте ему виски и в его кабинете заприте» — грубо говоря, мы сами пока сделаем. Ну, я, конечно, преувеличиваю: виски — да, а запереть — нет (смеется), но на самом деле у нас некий институт сложился, который вот так работает, и если поменяете что-то — он, часовой механизм, остановится, и люди, которые принимают решения, это знают. Выключить «Эхо» no big deal (раз плюнуть. — Д. Г.) — достаточно повернуть рубильник (щелкает пальцами). Допустим, я сижу сейчас с вами в Киеве, а в это время там заходят...

— ...и все...

— Не вопрос — все встали и вышли. Потом собрались, почесали репу и уже на но­вом месте продолжаем работать — те, кто хочет. Кто не хочет — до свидания.

— То есть к этому вы готовы?

С Дмитрием Гордоном. «Лично вам в эфире все можно?». — «Лично мне — все»

— Да.

— Тогда иначе спрошу: лично вы внутри человек свободный?

— Нет, конечно.

— Груз советского прошлого давит?

— Нет, ограничивает совсем другое — например, мнение людей, которым я доверяю и которых люблю: показаться в их глазах смешным клоуном или, не дай Бог, трусливым — это катастрофа. Меня совершенно не волнует, по большому счету, что обо мне думают те, кого не знаю или кого не уважаю, более того, страшную вещь скажу — мне абсолютно все равно, что думают обо мне наши слушатели, но есть небольшая группа людей, чьим (хотел сказать, мнением, но это неправильно!)... чьим отношением я дорожу.

— Кто они?

— Ну, разные — их немного.

— Лично вам в эфире все можно?

— Лично мне — все.

— Полная вседозволенность?

— Ну, разрешения, во всяком случае, ни у кого я не спрашиваю, никто мне не дозволяет — просто делаю то, что считаю правильным.

— Значит, вы все же свободный?

— Я уже сказал вам, что мнением близких мне людей ограничен.

— Есть вещи, которые не произнесете вы ни за что?

— Наверное, есть, но они меняются.

— Сегодня между тем о чем вы не будете говорить никогда?

— Ну, про «никогда» не знаю, но, слушайте, у меня некая шкала ценностей есть. Я вполне толерантен, но ненавижу фашистов, нацистов, ни за что не буду нацистские лозунги произносить, потому как считаю, что они разрушительны, — зачем это мне? Подчеркиваю: не потому, что они плохие, а потому что разрушительны, но все нюансы предусмотреть трудно... Обычно стараюсь женщин не оскорблять — даже в ответ на публичные оскорбления: так воспитан, но, может быть, и сорвусь. Не исключено — я бы зарекаться не стал.

«РАСПУЩЕННЫЕ ХАМЫ У НАС НА «ЭХЕ МОСКВЫ» РАБОТАЮТ, И ВООБЩЕ, ЕСЛИ БЫ ВЫ ЗНАЛИ, КАК ЖУРНАЛИСТОВ Я НЕНАВИЖУ!»

— Есть люди, с которыми безумно интересно общаться, но которые вам несимпатичны, ну отвратительны просто?

— Ну, конечно.

— Например?

— Огромное число политических деятелей России, того же господина Жириновского возьмем — с ним тоже безумно интересно разговаривать, но это не герой моего романа... Тем не менее встречаемся.

— Он по отношению к вам какие-то выходки себе позволял?

— Да, публично — с глазу на глаз от этого воздерживается. Вообще, непублично разговаривает со мной вежливо — я же ответить могу, принародно, и все это знают.

— Что же, если не секрет, Владимир Вольфович натворил?

— Журналистов моих оскорблял, после чего на полгода от эфира был отлучен. При этом мы же не можем его вычеркнуть напрочь, поскольку это важная часть российского пейзажа — за ним избиратели стоят, поэтому его взгляды понимать надо. Моим приказом было просто запрещено его по фамилии называть — говорили: лидер Либерально-демократической партии заявил, господином «Ж» его называли, но фамилию не произносили.

Месяца два назад он позволил себе с трибуны Государственной Думы радио «Эхо Москвы» какой-то мелкой радиостанцией или что-то в этом роде назвать, и я приказ издал: господина Жириновского в эфир не звать. Кто-то ему передал, он мне через день позвонил: что, дескать, случилось? Я объяснил: ну вы же вот... Владимир Вольфович оправдываться стал: «Понимаете, это политика». — «И у меня политика», — я сказал. «А что сделать я должен?». — «Ну, извинитесь публично — мы, может, другое радио, еще какое-то, но никак не мелкое».

— И он?

— С трибуны Государственной Думы какую-то речь произнес — по экономике, по-моему, а потом сказал: «Я сегодня утром «Эхо Москвы» слушал — лучшее радио России. Вы поняли? — все должны радио «Эхо Москвы» слушать!» — и дальше пошел.

— Разве можно его после этого не уважать?

— Ну, об уважении вопрос не стоял, но после этого Жириновский был разблокирован. Я никогда по ногам ходить не позволю, и мои журналисты знают, что всегда встану на их защиту, — они свободны, потому что я их крышую. У нас в свое время акционером Владимир Саныч Гусинский по кличке «Наш худрук» был — как известно, режиссерское отделение он заканчивал...

— ...ГИТИСа, да?

— Совершенно верно — дипломированный художественный руководитель, и он, когда пакет акций «Эха Москвы» купил, на пятый день редакционную политику решил поправить.

В службу информации позвонил (ну, естественно, порученцы больших людей уже достать успели), и мой первый зам, который уже знал, что Гусинский —  главный наш акционер, в ответ на грозную тираду сказал: «Владимир Саныч, у вас телефончик Алексея Алексеевича есть или вам дать?» — то есть через мою голову позвонить не может никто, поэтому люди спокойно работают.

— Коллектив, как я понимаю, вконец обнаглевший...

— Распущенные хамы, я бы сказал, и вообще, если бы вы знали, как журналистов я ненавижу! Представляете, как хорошо мне жилось бы, если бы их не было? Между прочим, этому меня одна коллега моя — учительница литературы Евгения Васильевна — научила. Когда я, 22-летний, пришел в 78-м году по направлению, баба Женя, а ей 70 было, показывала мне школу. «Лешечка, посмотри, какая она у нас замечательная! — воскликнула. — Недавно мы ремонт сделали — вот здесь у нас выставка, тут компьютеры стоят, и если бы еще дети не приходили, не жизнь была бы, а счастье». Вот так же и я к этому отношусь...

(Продолжение в следующем номере)

Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter