Луч света

«Что нового покажет мне Москва? Вчера был бал, а завтра будет два...». Ничего нового Москва не показала. «Все те ж стихи в альбомах»: «Ревизор» Гоголя, «Волки и овцы» и «На всякого мудреца довольно простоты» Островского, «Горе от ума» Грибоедова. В эпоху тотальной суеты и художественной невнятицы это можно считать завидным признаком постоянства.

«НА ВСЕХ МОСКОВСКИХ ЕСТЬ ОСОБЫЙ ОТПЕЧАТОК»

Пожалуй, самым ярким событием из привезенных Малым спектаклей стало «Горе от ума» в постановке известного московского режиссера Сергея Женовача. В свое время Женовача выдавили из Театра на Малой Бронной за «неумение собирать кассу», и наверное, трудно придумать более унизительную формулировку применительно к театральному режиссеру. Женовач отдал Малой Бронной семь лет, выпустил девять спектаклей и являлся не просто штатным режиссером. Он создал внутри коллектива свой отдельный мир и свой живой театр. Таких вещей обычно не прощают...

После изгнания Женовач ушел в никуда и два года работал исключительно над собой, пока художественный руководитель Малого Юрий Мефодьевич Соломин не предложил Сергею Васильевичу поставить «Горе от ума». Премьера неувядаемого грибоедовского хита состоялась в ноябре 2000-го, вызвав в московских богемных кругах бурную полемику и обильную прессу. Одни говорили, что это новаторское прочтение бессмертной комедии, другие — что крайне неудачная попытка оживления застывших образов, третьи — что театральная попса... А вот «стариков» и «старух» Малого хвалили все без умолку — дескать, переигрывают они одаренную молодежь в пух и прах на счет «раз».

«Старики» не то чтобы переигрывают... Просто, глядя на соломинского Фамусова и его свояченицу Хлестову в исполнении Элины Быстрицкой, графиню Хрюмину Татьяны Еремеевой, князя и княгиню Тугоуховских (Юрий Каюров и Людмила Полякова), вспоминаешь, что такое традиция и корифеи, профессиональное мастерство и внутренняя актерская культура. В общем, то, о чем постепенно забываешь в Киеве.

Недавно мне попалось интервью с одной киевской театральной актрисой, которая на вопрос: «Какие слова вы чаще всего употребляете?» ответила, что это слова «жопа» и «запиндю»... Что такое «запиндю», я, увы, не знаю (может, амплуа актрисы), но дело не в этом... Удивительно, ей-богу, что женщина, полжизни отдавшая сцене, а не проходной завода «Красный резинщик», так незатейлива в своих лексических предпочтениях.

«Киев превратился в какой-то странный город...» — несколько брезгливо бросил однажды манерный Виталий Вульф. Тогда его московское снобистское высокомерие меня задело, сейчас мне кажется, что высокомерие — не самая противная вещь в искусстве.

Самое противное — это плебейство, маскирующееся под простоту. Как-то так получилось, что киевские служители Мельпомены, молодые и не очень, незаметно для всех стали своими в доску ребятами, напрочь забывшими (или не знавшими?), что между залом и сценой, на самом деле, «дистанция огромного размера», санитарная граница, которую, хотя бы из гигиенических соображений, лучше все-таки соблюдать. Высокомерие — это то, чего нам сегодня катастрофически не хватает. Та высокая мера, без которой театр немыслим в принципе. Как и умение блюсти себя, держать фасон, осанку, а не просто торговать лицом, обслуживая клиента с билетом. Сцена не зря ведь изначально задумывалась немного выше зрительного зала. Именно с такой крохотной, но существенной разницы начинается театральная магия. Поэтому на большинстве московских театров, в том числе замшелых и запаутиненных, по-прежнему «есть особый отпечаток»... На большинстве киевских — отпечаток неизвестного «запиндю»...

«Горе от ума» — пьеса для Малого культовая и судьбоносная, как «Чайка» для МХАТа. Семь редакций грибоедовской комедии было осуществлено только в прошлом веке, многие актеры, задействованные у Женовача, уже играли в прежних вариантах, так что, если и имело смысл вновь входить в эту неспокойную реку, то по-своему.

Кстати, «Горе от ума» в Киеве не идет. Не знаю, почему. Возможно, виной всему текст... Комедия написана стихами, и для грибоедовских персонажей стихотворный размер — естественная форма общения. Сделать ее естественной для актеров — задача архисложная. Но Женовач — мастер. Мне понравился его Чацкий (Глеб Подгородинский). Он понравился мне больше всех. Луч света. Шут гороховый. Идиот, каких мало. Тонкий, чувствительный, уязвимый, образованный. Желчный неврастеник, лезущий со своими умными мыслями и рассуждениями в компанию людей, для которых сплетня, фуршет и модный вырез — самые интересные вещи на свете.

Правда, поначалу трудно принять этого угловатого молодого человека в дурацкой вязаной попонке, передвигающегося скачками, глотающего слоги и целые слова (Малый всегда являлся эталоном сценической речи), при этом пытающегося держаться уверенно, чтобы не сказать, нахально. Такое впечатление, что артист очень нервничает, путает вдох с выдохом, вход с выходом, мямлит и проборматывает самые важные куски самых важных монологов.

Женовач говорил, что стремился показать семейную, а не социальную драму. Неприкаянный Александр Андреич, постранствовав, вернулся домой, заглянул в печку, вдохнул дым Отечества, а потом вдруг выяснилось, что его здесь, собственно, никто не ждет. Наоборот, все, кроме Репетилова (Дмитрий Зеничев), чураются и старательно его избегают, словно ВИЧ-инфицированного.

«МОЛЧАЛИНЫ БЛАЖЕНСТВУЮТ НА СВЕТЕ!»

Грибоедов в письме Катенину как-то заметил, что в «Горе» один умный противостоит 25 глупцам... Московский режиссер попытался увидеть в сонме дураков обычных людей, а самого умного столкнуть с пьедестала, на котором его упорно удерживают вот уже второе столетие. Это, конечно, замечательно, свежо и верится без труда, но пьеса-то все равно о человеческом одиночестве и достоинстве. О невозможности отыскать родственную душу и более-менее подходящего собеседника даже в родном доме, о трагедии любой яркой индивидуальности в лицемерном иерархическом обществе.

При этом Женовач так искренне, так нежно поработал с актерами, так одомашнил жесткий грибоедовский памфлет, что на обличительный акт его пронзительная версия ну никак не тянет. Правда, и в рамках семейных неурядиц не держится. В этом спектакле вообще отсутствуют какие-либо рамки. Кто он, Александр Андреич Чацкий? Опасный вольнодумец? Экстравагантный выпендрежник? Одинокий бездельник с несложившейся личной жизнью, явившийся после трех лет отсутствия в дом, где родился и вырос, со списком претензий? Или Софья (Ольга Молочная)? Мещанка? утонченная натура? столичная глуповатая кокетка? скучающая девушка на выданье, нафантазировавшая себе мужской идеал и напялившая свою фантазию на того, кто меньше всего для этого подходит? А Фамусов? Старый развратник? напыщенный фармазон? трусливый прихвостень системы? издерганный отец взрослой дочери? Даже «хрипун, удавленник, фагот» полковник Скалозуб (Виктор Низовой) вызывает симпатию своей неожиданной живостью и непосредственностью. В этой галерее человеческих судеб и лиц разве что Молчалин (Александр Вершинин) уныло однозначен.

Измученный подобострастием и усердием, взмыленный от постоянной готовности погладить нужную моську и подать правильное манто, ничего, кроме отвращения, не вызывает. Но самое смешное (наверное, потому и комедия), что именно он, а не Чацкий — наиболее популярный персонаж наступающего времени. Он наступал, когда еще был жив Грибоедов, и продолжает наступать до сих пор. Мелкий прилизанный угодливый клерк, менеджер среднего звена, мечтающий стать старшим менеджером... «Молчалины блаженствуют на свете!» — припечатывает его Чацкий. Ну это вряд ли. Для того чтобы блаженствовать, молчалины все-таки фантастически трудолюбивы и работоспособны.

«ДРУГИХ ПИСАТЕЛЕЙ У МЕНЯ ДЛЯ ВАС НЕТ»

Как известно, в финале Александр Андреич, получив свой «мильйон терзаний», уехал «искать по свету, где оскорбленному есть чувству уголок...». В спектакле это решено блестяще, без пафоса и крика, сдержанно и печально. Отъезд «якобинца» и «карбонария» принес всем долгожданное облегчение, а его присутствие оказалось всего лишь досадным, хотя и презабавным курьезом.

Когда-то в школьном сочинении по поводу финального монолога Чацкого («Карету мне, карету!») я написала, что единственная карета, способная увезти Александра Андреича в нужном для него направлении, — это карета «скорой помощи». Сейчас я не была бы столь категорична, но так исторически сложилось, что вся великая русская литература — это умопомрачительное по красоте созвездие идиотов, мечтающих исправить мир и лезущих со своим умом куда ни попадя. С одной стороны, они невероятно смешны в своих притязаниях и душевных порывах, потому что мир не меняется, хоть ты тресни, а с другой — именно благодаря им здесь все еще можно жить. Несмотря на то, что современная действительность просто вопиет: «Ума не надо!», русская литература по-прежнему велика, а ее сумасшедшие герои — по-прежнему герои. Поэтому пока, как сказал выдающийся ценитель словесности и почти классик: «Других писателей у меня для вас нет».

Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter