Народный артист Украины Анатолий ХОСТИКОЕВ: «Женщин я не бил никогда, а вот мужчин бил, и меня били. Что поделаешь, горячая кавказская кровь и я очень ревнивый — бывших жен ревновал, нынешнюю ревную...»

«Меня называли Хостиков, Хвостиков, Холостякоев, Хокусай и даже Хостикиїв»

— Анатолий, я знаю, что много раз вашу фамилию перекручивали, переиначивали — как?

— Хостиков, Хвостиков, Холостякоев, а выдающийся украинский режиссер Нелли-Влад (Владимир Нелли. — «ГОРДОН») после спектакля «Сказка про Монику» сказал: «Мне очень понравились Игнатуша, Кубюк и Хокусай». Так что с фамилией у меня все в порядке: как хотели, так и произносили. Однажды даже на украинский манер изменили: Хостикиїв — сейчас, правда, уже не коверкают.

---

---

— Ваш папа — осетин, мама — ук­ра­ин­ка, а вы по самоощущению кто?

— Осетин, в жилах которого течет осетинская и украинская кровь. И киевлянин.

— Есть такая национальность...

— Думаю, да, и она во мне звучит очень мощно.

— Вы не только артист большой, но и роста внушительного, а бабушка ваша, я знаю, два метра пять сантиметров была...

— Да, ее мадам Большая Медведица называли. Я благодаря ей три школы окончил — общеобразовательную, музыкальную (на баяне играл) и спортивную, по баскетболу: бабушка одним пальцем баян мой брала, другой рукой — меня под мышки и несла.

— Это в Киеве было?

— Да, мы на Владимирской жили, и, кстати, эта музыкальная школа там до сих пор есть. Мой учитель по баяну Александр Тимофеевич Дедов слепым был, и когда я играл, свои руки на мои клал и следил, что я там пальцами нажимаю. Если что-то не так было, диктовал: «Напиши: «Плохо вы­учил урок» — и двойку себе поставь». У меня огромное желание было хотя бы тройку поставить, потому что знал: за двойку бабушка чертей даст...

— И давала?

— Ну, конечно, но, клянусь, я ни разу так бессовестно не поступил, своего слепого учителя не подвел.

— Когда в Советской Армии вы служили, вам, по слухам, очень туго при­шлось...

— Ну не так, как об этом в прессе писали. Когда какие-то эмоциональные вещи рассказываешь, кажется, что все тяжело было, хотя мне и впрямь непросто приходилось, потому что другим ребятам по 18 было, а мне 24...

— ...и уже артист...

— Тем более, но я себя так настроил: буду делать все, что прикажут, — и туалеты чистил, и никакой другой работы не боялся. Были у нас и драки, и разборки всякие, но я рад, что после службы у меня армейские друзья остались, с которыми мы до сих пор общаемся. В одной публикации написали, что в армии я капитану по морде дал, — ничего этого не было, потому что, если бы капитану врезал, меня очень надолго засадили бы, а сложность была связана с тем, что та армия мне точно не нужна была. Я мог бы в каком-то ансамбле прокантоваться, но в настоящих войсках служил — теперь не жалею, что все именно так сложилось, но в то время армия совсем другой была.

— Горячая кавказская кровь когда-нибудь о себе напоминала?

— Конечно — и потасовки случались, и все, что угодно. Что поделаешь, я, например, очень ревнивый — бывших жен ревновал, нынешнюю ревную и думаю, что качество это, в общем-то, хорошее...

— На почве ревности дрались?

— Ну, женщин не бил никогда...

— А мужчин?

— А вот мужчин бил, и меня били. В институте из-за одной студентки дрался, которую очень полюбил, но ревность — классная штука, муж должен жену в рамках приличия ревновать, а если не ревнует, пора задуматься, любит ли он ее.

«Ступка-актер и Ступка-худрук — две разные личности. Во-первых, власть человека меняет, а во-вторых, когда театром актер руководит, да к тому же прекрасный, великий, это для остальных артистов небезопасно»

— С Богданом Сильвестровичем Ступкой у вас непростые отношения сложились — лет 15, наверное, назад мы с вами большое интервью делали, и вы там неприличный жест, ему адресованный, показали, посетовали, что он вас долго к ролям в Театре Франко не подпускает. Ступка это раз увидел, второй (программу же неоднократно повторяли) и однажды ко мне подошел, под руку взял и сказал: «Я тебя про­шу, ну не надо больше ту программу крутить, где Хостикоев так не сдержался»...

— Ну, ситуация-то непростая была... (Вздыхает). Богдан Ступка — это родной для меня человек, мы с Театра имени Марии Заньковецкой во Львове начинали, я его как старшего товарища уважал (он на 13 лет старше), тогда к нему на вы обращался, но нужно ведь понимать, что Ступка-актер и Ступка-худрук — две разные личности. Во-первых, власть человека меняет, а во-вторых, когда театром актер руководит, да к тому же прекрасный, великий, это для остальных артистов не­бе­зо­пас­но. Я не могу объяснить, почему с 2001-го по 2011 год новых ролей в театре у меня не было...

— ...10 лет!

— Да! Мне 48 было, когда Богдан художественным руководителем стал, я спектакль «Отелло» играл, за который меня лучшим актером года признали (в 2001-м его Малахов поставил), и следующая премьера — аж в 2011-м состоялась: почему?

Ступке вопросы я задавал... Наедине мы с ним на ты общались, и я спрашивал: «Богдан, ну почему для меня роли нет?». Он отвечал (Ступку копирует): «Не!». Вот так, буквально! Спустя время я снова: «Богдан, два года прошло, что-то играть хочется...». — «Не!». Была у него такая манера общения — он мог весьма артистично из себя выводить. «Богдан, — вопрос ему задал, — почему на гастроли спектакли мои не берут?». — «Не!».

Ну после пятого «не» можно было уже сорваться и что угодно показать, но я его все-таки уважал и потому просто взял и в 2003 году театральную компанию «Бенюк и Хостикоев» организовал, но это «не», конечно, покоя мне не давало: почему, на каком основании?

— 10 лучших лет для артиста...

— Поэтому на своем юбилее, когда я учителей вспоминал, сказал, что Богдан Ступка моим художественным руководителем не был, — художественный руководитель так со своими актерами не поступает. Богдан мне, как это ни странно, другом, товарищем, партнером был (мы много вместе работали, он не раз моего отца играл), великим актером являлся, однако как худрук множество ошибок допустил, о которых, я в этом уверен, потом и сам жалел.

Этот жест в вашей программе, который его так обидел... Дело в том, что меня тогда из спектакля «Энеида» попросили, где я много лет играл: Богдан Сильвестрович так решил. Постановил: «Все, ты здесь уже играть не будешь, а будет Петя, Вася, Коля...». Как будто это просто — Энея сыграть! Выжил меня из спектакля — и спектакль сам по себе закрылся, потому что нельзя главного героя, к которому зритель привык, вышвырнуть, а вы, так получилось, на съемки меня пригласили, не зная, что у меня в жизни происходит, и спросили, как мой отец-осетин на обиды реагировал. Я ответил, что он ружье брал и в своего начальника, который поступил несправедливо, стрелять шел. «А что бы вы сделали?» — задали вы вопрос. Конечно, стрелять я не буду, могу только жестом эмоциональным ответить, показать, что так, как начальство велит, делать не стану.

«Чтобы на контракт перейти, я должен был написать, что я, баран такой-то, прошу меня из театра по собственному желанию уволить, и вторая бумажка: я, баран тот же, прошу на работу принять. В Театр Франко неучи пришли, мерзавцы, которые всю театральную культуру Украины уничтожить пытаются»

— Спектакль «Моя профессия — синьор из высшего общества» в постановке Владимира Оглоблина, без сомнения, хит Театра имени Франко, где вы яркий образ создали. Я этот спектакль в начале 1980-х 11 раз смотрел — какие актеры грандиозные в нем играли! Валерий Ивченко, который потом в Ленинградский БДТ к Товстоногову уехал, Степан Олексенко, Валентина Плотникова, вы, Богдан Бенюк... Как мастерски это было сыграно, как шикарно поставлено! Скажите, а что с вашим театром сегодня происходит, почему он уже не тот, каким был?

— Его хотят сделать не тем, какой он есть на самом деле, понимаете? Неучи пришли, мерзавцы, которые всю театральную культуру Украины и актерство украинское уничтожить пытаются, потому что та контрактная система, которую нам предложили, — это чистой воды рейдерство. Этих людей все знают...

— Кто они?

— Фамилий называть не буду — вы сами поймете: те, кто только возле театра были, когда им Данченко руководил, Ступка. У кого-то маленький театрик был, кто-то рекламой занимался, еще чем-то — это не молодежь, это взрослые дядьки лет по 50-55. В то время они никуда пролезть не могли, а теперь поруководить хотят — вот эту контрактную систему и придумали, которая никуда не годится в первую очередь потому что колхозом контракт не подписывают, а нам именно колхозом предложили.

Вы не подумайте, контракта я не боюсь: я действующий актер, для меня это даже выгодно было бы, поскольку при настоящем контракте я, у которого пять главных ролей в аншлаговых спектаклях и три режиссерские работы, на которые зритель ходит, в том, чтобы мне больше платили, заинтересован. Есть ведь актеры, которые практически ничего в театре не делают и столько же получают, как те, кто плотно занят. Я чужих денег никогда не считал, тем более что актеры, если без ролей сидят, не виноваты — художественный руководитель виноват, работой их не обеспечивающий, но эта контрактная система несовершенна: я те же буквы подписал, что и актер, только в театр после университета пришедший! Это идиотизм, я и министру культуры Нищуку об этом говорил.

Положение о контрактной системе так составлено, что читать его с утра до вечера можно, и ничего не поймешь, и лишь одно понятно — что две должности объединяются: генерального директора и художест­вен­ного руководителя. Что это значит? Что один человек теперь абсолютной, неограниченной властью наделен, а абсолютная власть абсолютного повиновения требует. Что для этого нужно? Из коллектива послушное стадо баранов сделать, которому скомандовал: «Направо!» — и оно направо пошло, сказал: «Налево!» — значит, налево, во всяком случае, то, что нам предложили, именно на стадо рассчитано.

Вдумайтесь только: чтобы на контракт перейти, я должен был написать, что я, баран такой-то, прошу меня из театра по собственному желанию уволить, и вторая бумажка: я, баран тот же, прошу на работу принять. Ну я встал и сказал: «А чего я это писать буду? Почему я, народный артист Украины, лауреат Шевченковской премии, премии Бучмы, нескольких «Пекторалей», полный кавалер ордена «За заслуги перед Отечеством», из театра себя увольнять должен? Нет у меня такого «собственного желания», как это?!».

В министерстве поняли, что я бучу подниму, и по-другому сделали. Теперь мы, как идиоты последние, то же самое подписали, только в профиль: мол, просим нас на контрактную форму принять. Я коллегам говорил: «Не надо! Если все откажемся, ничего с нами не смогут сделать, наоборот, вынуждены будут разобраться, что не так!». Не послушали...

Сопротивлялся я до последнего, а потом понял: если все подписали, а я откажусь — ну хорошо, меня просто из театра уберут, да и дело с концом. Из оперного же 20 человек ушли? Ушли. Из Театра на левом берегу Колю Боклана уволили? Уволили — не подписал. Это лучший способ от несогласных избавиться, а потом руками развести: мол, не сработался, ужиться не смог...

Еще раз повторю: если бы весь театр сплоченным коллективом боролся — ничего бы этого не было, а так — ну головы нагнули, в указанном направлении пошли. Не хочу никого из коллег обидеть, поверьте, но где же наша гордость, где пресловутое достоинство, где вот это: «Ми, франківці, перший театр...»?

Суть так называемой театральной реформы, которую нам сверху накинули и которая якобы к европейскому опыту нас приобщает (это отдельный вопрос, кто из реформаторов опыт тот изучал и где именно), в том, что контрактную систему, которая раньше только на «командный состав», то есть директоров и худруков, распространялась, на плечи актеров, режиссеров, артистов балета легла, причем в добровольно-принудительном порядке. Не нравится — не держим, и плевать, какие там у тебя звания, заслуги и спектакли: незаменимых людей нет. Это, что ли, и есть европейский опыт?

---

---

Кстати, о каких «европейских театральных традициях» идет речь, у реформаторов спросить бы, потому что в Британии своя история театра, свои традиции, в Германии — своя специфика, Франция тоже отдельный путь, со своими особенностями, прошла. Чей именно опыт мы за основу берем и почему в Украине именно европейский театр нужно строить, а не украинский?

Да, на Западе контрактная система работает, но там контракт индивидуален, там нет такого, что человек, в театре десятилетия прослуживший, те же пункты, что и молодежь после института, подписывает. В контракте значится, в скольких спектаклях актер будет занят, и попробуй его не задействуй, работой не обеспечь — согласно этому же контракту! Где это все у нас? Что, очередная фикция, видимость реформы? Кого мы все время обманываем?

У меня запись есть, как эту реформу в Верховной Раде принимали. С шестого раза протолкнуть удалось! — с шестого, можете себе представить?! Ежу понятно: если в первый раз не прошло — забирайте, дорабатывайте, среду изучайте, где свою реформу проводить собираетесь, ищите, что не учли, во второй раз не прошло — снова идите работайте! Нет, у нас нахрапом, шесть раз одно и то же несем — и давим, пока не продавим. Так с шестого раза что угодно принять можно: и проституцию легализовать, и наркотики, и это еще вопрос, от чего вреда больше будет — от этого или от контрактной системы...

Я запись смотрел: не принимают — депутат Княжицкий встает, неглупый, в принципе, человек, и с речью выступает: «Что вы делаете? Театры стоят! Театры без контрактной системы работать не могут!». «Как давно, уважаемые члены комиссии по культуре, в театре вы были?» — хочется поинтересоваться...

— ...и в каком именно...

— Да, потому что в Театре имени Франко аншлаги, билеты раскупают мгновенно. Если бы депутат Княжицкий и его коллеги внезапно какой-нибудь спектакль посетить решили, директор-распорядитель их разве что на приставные стульчики посадить смог бы: мест нет...

«Государственное учреждение по завещанию не передают — это не квартира и не гараж, не поместье с крепостными»

— Может, потому и не ходят?

— И заочно реформы придумывают, да, а начался весь этот беспредел, на уничтожение индивидуальностей в театре, на превращение актеров в стадо направленный, пять лет назад, когда нам художественного руководителя «по завещанию великого Богдана Сильвестровича Ступки» привели. Слышали об этом?

— Нет...

— Да не было никакого завещания и быть не могло! Если бы нам Станислава Моисеева представили и просто сказали: «Это ваш новый художественный руководитель», мы бы спросили, почему именно он, нам бы ответили: «Потому что» — и то меньший был бы цирк, а тут мало того, что привели, так еще и историю сочинили: мол, на смертном одре Ступка думать ни о чем другом не мог, кроме как о трудоустройстве Моисеева. Я попросил: «Пожалуйста, завещание покажите — это же реликвия, святыня! Мы его в рамочку — и на стеночку, и каждый день, проходя мимо, молиться будем...».

— Показали?

— Нет! Я собрание инициировал: мол, если у нас не спросили, так давайте хоть сами у себя спросим, хотим мы худрука по завещанию или нет. 110 человек против бы­ли, 110 человек, как оказалось, понимали, что государственное учреждение по завещанию не передают, что это не квартира и не гараж, не поместье с крепостными, а вечером, не успел я домой добраться, из театра звонят: «Анатолий Георгиевич, завтра собрание». Я, как волк в известном мультике: «Шо, опять?». — «Да, министр культуры Кулиняк придет».

Кулиняк очень прямолинеен был: «Шановні франківці, вы шо, с ума посходили? Шо за буча? Будет так, как вам сказали, потому что этим вопросом сам Виктор Федорович занимается».

— Потомственный театрал...

— Видимо, да. Я возмутился: «Подождите минуточку, мы вчера собирались, голосовали...», а министр: «А с вами я вообще разговаривать не хочу, я знаю, что вы на этом вашем собрании говорили!». — «Откуда?» — я удивился. «Запись видел!». Я: «Хорошо, но я не заметил, где камера стояла. Вы покажите, я хоть посмотрю, как там выгляжу...». Естественно, никто ничего не показал, а после того как Кулиняк ушел, собрание очень коротким было, нам четко дали понять, что мы быдло и мнение наше никого не интересует.

— Вам хоть не угрожали?

— Какие-то люди звонили — я так понимаю, не из театра, от власти.

— И что говорили?

— Советы давали: «Если ты, сука, свой поганый рот не закроешь, с азаровскими янычарами дело иметь будешь». Интересно, знал ли звонивший, кто такие янычары вообще. Или как тогдашние и нынешние реформаторы об артистах — что-то когда-то слышал, ну а в театре после того случая с Кулиняком мою фамилию произносить боялись, как бы чего не вышло. Помню, моей жене из бухгалтерии звонят: «Наталья Вячеславовна, завтра зарплата, не одна приходите». Она не поняла: «А с кем?». — «Ну не одна...». Она: «А-а-а, с Анатолием Георгиевичем?». В ответ гудки — трубку положили...

— Страшный вы человек, оказывается!

— Наверное (улыбается). Все это было бы смешно, если бы не было грустно, а грустно оттого, что и власть вроде как поменялась, и сознание людей, а псевдореформаторы, популисты, политиканы до сих пор что-то за кого-то решать пытаются. И мнение свое высказывать: мол, контрактной системы пожилые, незанятые боятся... Да на себя смотрите, друзья мои! Вы преступники, вас по законам военного времени судить надо, потому что, когда война идет, Конституцию трогать нельзя, а реформа ваша так называемая права человека по трем статьям Конституции нарушает! Очень хотелось бы, чтобы это до первых лиц государства дошло, чтобы они разобрались и поняли: к культуре таких людей подпускать нельзя, это для нее губительно.

Кстати, как сейчас этих всемогущих господ, которые должности гендиректора и худрука совместят, назначать будут? Раньше это прерогатива Минкульта была, а сейчас комиссию из девяти человек придумали: трое от министерства, трое — представители театра, которые членами коллектива не являются (кто такие, непонятно), и еще трое — представители общественных организаций, чьи фамилии из лототрона, как в «Спортлото», вытаскивают. Вытянул шарик — и видишь, что судьбу Театра имени Франко, допустим, Иван Иваныч Микитенко из организации «Хлібороби Херсонщини» решать будет. Чтобы коррупции не было, пускай голосуют те, кто, может, ни разу в этом театре и не был...

«Когда Виктюк сказал: «Бери кальсоны, там холодно», я не понял, какие кальсоны и куда это мы едем. Оказывается, он Лондон имел в виду, куда мы с Наташей Макаровой репетировать прилетели»

— Вы много и успешно еще в советском кино снимались: помню, в конце 1980-х — начале 1990-х у вас замечательные роли были. Шикарный такой красавец — наш Антонио Бандерас! А вот украинское кино умерло или нет?

— Да ничего оно не умерло — наоборот, зарождается, я сейчас в очередном сериале снимаюсь. Хотя себя театральным актером считаю, иногда в кино играю и вижу, какая чудесная молодежь пришла...

— Действительно хорошая?

— Потрясающая! Сколько у них юмора, достоинства, профессии — и у режиссеров, и у актеров, и у актрис, и это удивительно, потому что раньше все для того делалось, чтобы украинских актеров не снимать. Московских звезд приглашали, которым трейлер ставили, актерскую, а наши где-то на ступенечках сидели или вокруг этого трейлера ходили...

— ...унижение какое!..

— Да, а сейчас все поменялось — и молодежь работает, и актеры, которые гордостью нации являются, достойные роли и награды имеют.

— Тем не менее вы все-таки, на мой взгляд, нереализованный. Может, вы со мной не согласны, однако такой блестящий был старт, а потом что-то сломалось. Роман Виктюк в свое время мне говорил: «Ты не представляешь, какой у меня с Толей Хостикоевым мог быть проект!» — что же случилось, почему реализовать его не удалось? Ведь, по словам Романа Григорьевича, весь мир у ваших ног лежал бы...

— Ну и хорошо, что случилось так, как случилось, — я все равно счастлив, что довелось с Виктюком поработать. У меня контракт был подписан: Нью-Йорк, Лондон, Париж, Москва, Ленинград...

— Спектакль Виктюк ставил?

— Да, в Лондоне изначально, с Наташей Макаровой...

— ...выдающейся балериной...

— ...всемирно известной. Когда Роман Григорьевич сказал: «Бери кальсоны, там холодно», я не понял, какие кальсоны и куда это мы едем. Оказывается, он Лондон имел в виду, куда мы с Наташей Макаровой репетировать прилетели.

Знаете, для меня женщина, которая вуаль носит, — это загадка, и вообще, на мой взгляд, самая сексуальная сцена в кино — это, если помните, момент в фильме «Старое ружье», когда Роми Шнайдер вуаль поднимает и шампанское пьет. Если не видели, обязательно эту картину посмотрите — вот такой Наташа Макарова была!

Я, когда в первый раз к ней в машину сел, первое, что сделал, — на ногу ей наступил. Она закричала, в вуальке этой, а потом все 14 дней в Лондоне никакого внимания на меня не обращала. Ночами я плакал — ну вы же Виктюка знаете, он вытворить и сказать что угодно может. Как он меня унижал, как ругал, как насмехался! Я все на свете проклинал и думал: «Ну его к черту, уеду из этого Лондона!». До тех пор, пока что-то во мне не надорвалось и я мысленно и этот Лондон, и эту Наташу, и не­мно­жечко Виктюка не послал. На репетиции психанул, Макарову одной рукой поднял и весь монолог ей рассказал, на руке держа, и вдруг удивленные ее глаза увидел, потому что такого она не ожидала, и тут же из говна я в гения превратился, потому что у Романа Григорьевича, как вам известно...

— ...или говно, или гений — третьего не дано...

— И мы спектакль сделали! Виктюк в Москву костюмами и декорациями заниматься улетел, велел: «Три дня у вас есть, текст учите!». Наташа, с которой мы до того особо не общались, позвонила: «Я вас по­ужинать приглашаю». Ну я пришел — стол накрыт, она спрашивает: «Чего бы нам выпить?». У нас, вообще-то, сухой закон был, поэтому я несмело так сказал: «Может, красного вина?», а она: «Водочки давайте!». Мы с ней пить начали, на ты перешли, я воскликнул: «Ты классная чувиха, чего же мне все это время жить не давала?». Она стала объяснять, что на работе была зациклена, что успех ей нужен, а я расхрабрился: мол, где Виктюк и я, там успех гарантирован...

Потом Макарова мне свои балеты на экране показывала, о жизни своей рассказывала, о моей спрашивать стала: «У тебя сын есть?». Я: «Да, есть». — «А вот мой» — и фотографию показала, на которой вылитый мой Георгий был, — так похож, что не отличить, еще и одногодок! Я к себе побежал, фотографию Георгия принес — она тоже ахнула. «Слушай, — разоткровенничался я, — ну так я хочу домой, так соскучился!». Наташа мне билеты на самолет сделала, туда и обратно, сыну моему смокинг купила... Я недоумевал: «Зачем семилетнему ребенку в Киеве смокинг?», а она: «Ты не понимаешь, у ребенка должен быть смокинг!».

Прилетел я домой — с таким хвостом павлиньим, понятное дело: все же знали, что я в Лондоне, что у меня такой контракт, Наташа Макарова, пятое-десятое... Вечером в спектакле «Белая ворона» играю, а утром у меня в Лондон самолет, и на последней сцене мы с Наташей Сумской кружимся, кружимся — и вдруг подмостки затрещали, и я ногу выбиваю, коленный сустав ломаю: ну и все, прилетели!

---

---

Конечно, я очень переживал... Врач, который мне операцию делал, головой покачал: «Через полтора месяца ходить сможешь», а я ему: «Какие полтора месяца?! Позвони Виктюку, скажи, что приеду, пускай через неделю, но буду у него играть!».

Дал ему номер, он Романа Григорьевича набирает: «Здравствуйте, я лечащий врач Анатолия Хостикоева, он сейчас в Киеве, я ему операцию сделал... — и аж от трубки отклоняется. — Да-да, так получилось, что он к нам попал... — и я понимаю, что там за поток речевой идет! — Через полтора месяца он сможет ходить», — пробормотал доктор и трубку положил. «Толя, — руками развел, — он не только тебя послал, но и меня, мою больницу, Киев и всех, кто к тебе хоть какое-то отношение имеет» (смеется).

— И все?

— Да. Главное — кальсоны в Лондоне остались, а у меня до сих пор книга есть, которую Наташа Макарова подарила. Она там написала: «Анатолий, не просто картинки смотри, а читай — учи язык».

«Сел я за стол и Черновецкому рассказывать начал: «Мене Анатолій Хостікоєв звуть, я в Театрі імені Івана Франка працюю», и вдруг он так резко голову повернул: «Марко Вовчка?»

— Вы много лет с Богданом Бенюком работаете и дружите. Как по мне, он выдающийся украинский актер, а как вы к его политическим предпочтениям относитесь — к тому, что в «Свободе» он состоит?

— Ну это сущность его, он так себя в этой жизни видит. Знаете, когда в советское время в концертах мы выступали, песни пели, что-то рассказывали, всем нравились, нам говорили: «У вас очень хороший дуэт — национализм Бенюка своим интернационализмом вы растворяете», а сейчас и я уже националист. В чем это выражается? Я в этой стране, в Украине, живу, которую захватить хотят, уничтожить, так как могу быть к этому равнодушен? Я знаю, что государственным языком в Украине должен быть украинский, и хотя в русскоязычной среде родился и вырос, принципиально на украинском общаюсь.

Последнее время много антреприз появилось — не очень высокого качества, но дело не в этом, и актеры, в них занятые, мне рассказывают: «Мы теперь пьесы на украинский переводим, и, ты представляешь, по-украински это даже лучше звучит!». Так или иначе, свой язык, свое государство любить мы должны, и Бенюк это делает так, как умеет.

— В свое время вы депутатом Киевсовета были и оттуда ушли. Почему?

— Потому что мне Юлию Владимировну предать предложили.

— Это в 2008-м было?

— Да.

— А вы от «Батьківщини» избирались?

— Первым номером шел — у меня удостоверение до сих пор хранится. Мэр Черновецкий, кстати, тоже мою фамилию выговорить не мог: «Депутат Хостиков... Хвостиков...». С Леонидом Михайловичем, к слову, курьезная история связана — как я к нему на прием ходил. Туда, кстати, не так просто попасть было, даже если ты депутат, ну а в мое депутатство даже шоферы и охранники в Киевсовете не верили...

— Почему?

— Потому что у нормальных народных избранников какие машины? Lexus, Toyota, Maybach какой-нибудь, а у меня «Нива», и вот когда я на этой «Ниве» во двор заезжал, мне кричали: «Куда прешь?!». (Смеется). Иван Салий разговор однажды услышал: «Вы что, это же депутат!». — «Да какой депутат? На «Ниве»?». Не похож был совсем, и Черновецкий тоже не узнал! (Смеется). Я к нему, какими угодно путями прорываясь, ради тренера пошел: есть у нас в Киеве замечательный спортсмен, тренер по дзюдо, не одно поколение воспитавший, его ученики олимпийскими призерами, чемпионами Европы и мира становились... Очень порядочный человек, талантливейший педагог, мой сын к нему ходил (фамилию называть не буду — вдруг он против). Словом, я узнал, что у тренера этого ни наград, ни званий от государства нет — документы, сказал, подавали, но всякий раз теряли. Подумал: найду эти документы и с ними прямиком к мэру пойду.

Папку отыскал, пошел, охрана — здоровые такие ребята там стояли — пропустила... Захожу в кабинет, а Леонид Михалыч у окна стоит, с перевязанной рукой почему-то — пиджак на плечи накинул и глубокомысленно вдаль смотрит: ну Чапаев! Вообще, должен вам признаться, он очень артистичный от природы человек, — кто-то всю жизнь так играть пытается, а тут...

— ...просто дано...

— Да, органичен он в этом. Зашел я, значит, он мне: «Здравствуйте! Проходите, присаживайтесь. Я вас слушаю». Позитивная какая-то была энергетика, я за стол сел, рассказывать начал: «Мене Анатолій Хостікоєв звуть, я в Театрі імені Івана Франка працюю», и вдруг он так резко голову повернул: «Марко Вовчка?». Мне показалось, что я ослышался, я повторил: «Івана Франка».

Черновецкий: «Вы директор театра?». — «Нет, — на русский я перешел, — я артист, артистом работаю». Он: «Хорошо. Так в чем дело?». — «В том, что в Киеве известный тренер есть, его ученики награды для Украины завоевывают, хотелось бы помочь...». Он слушал, слушал — и вдруг: «Секундочку. Кто вы такой?». — «Я артист Театра имени Ивана Франко...», и он опять: «Марко Вовчка?». Второй раз повторил, но с такой интонацией, будто это я ошибся!

Я объяснять начинаю: мол, тут напротив Театр имени Леси Украинки находится, а там, выше, Театр имени Франко, где я работаю, и он снова: «Вы директор театра?». Я: «Нет, артист», он: «Ничего не понимаю!». Напротив меня сел: «Чего вы хотите?». Я опять о своем — о том, что такой-то тренер есть, вам ведь ничего не стоит, документы много раз подавали, помогите...

Черновецкий выслушал и вопрос задал: «Как вы ко мне попали?», и тут я понял, что ошибку совершил: он ведь всех депутатов не знает, я не с того начал. Сказал ему: «Я депутат». Он: «Депутат?». — «Да». — «Как фамилия?». — «Хостикоев». Мэр аж испугался: «Как?!». Подумал, наверное: «Откуда у меня депутат, да еще Хостикоев?»...

Опять спросил: «Так чего вы хотите?», и я по накатанной: «Есть такой тренер, он ребят тренирует, они чемпионами мира по дзюдо становятся...». Черновецкий: «Секундочку, а он мог бы моих ребят по боксу потренировать?». Я: «Может, и мог бы, но он дзюдоист...». — «Так что вы хотите?». И я в 10-й раз объяснять принялся...

«Подождите, — он перебил, — вы депутат?». — «Да». — «А из какой фракции?». — «БЮТ». У него аж глаза округлились: БЮТ?! И тут мне все рассказал: что он про БЮТ думает, кто такая, по его мнению, Юлия Владимировна, кто такой я лично, но, знаете, какой вопрос его больше всего интересовал? «Да бог с ним, с вашим боксером, — как вы набрались наглости сюда явиться?». В итоге тренер таки звание получил, но не знаю, помог ли ему Леонид Михалыч...

— ...или Марко Вовчок...

— ...или просто очередь подошла, а эта таинственная связь между Марко Вовчком и Иваном Франко до сих пор меня будоражит.

«Мне пост министра культуры и чемодан денег предлагали, но из политики я ушел, и когда спрашивали: «Как это у тебя так легко получилось?», отвечал: «Потому что был налегке»

— По правде говоря, в Киевсовет я редко ходил — как раз в 150-серийном сериале начал сниматься, и, естественно, меня там терпеть не могли. Еще и потому что Юлия Владимировна как-то однопартийцам сказала: «Вы, такие-сякие, сами ко мне пришли, деньги несли, чтобы в этой партии состоять, — что же вы меня предаете? Единственный человек, которого я сама пригласила, — артист Анатолий Хостикоев».

— А вам деньги за то, чтобы ее предали, давали?

— Конечно!

— Большие?

— Не только деньги! Сейчас вот некоторые говорят: «Хостикоев так выступает, потому что худруком театра стать хочет». Да я еще тогда мог им стать...

— ...предлагали?

— И пост министра культуры тоже!

— Ух ты!

— Ага. И плюс еще деньги...

— Не спрашиваю, кто, но можно поинтересоваться, сколько?

— Ну чемоданчик.

— Долларов США?

— Да. Не знаю, сколько их там было, но стоило мне хоть один шаг в их сторону сделать, свою судьбу и душу я искалечил бы. Не предал я Юлию Владимировну, хотя деньги мне очень нужны были, и когда из этой политики, где я никогда политикой и не занимался, ушел, у меня спрашивали: «Как это у тебя так легко получилось?». Я улыбался: «Потому что был налегке».

— Сегодня, думаю, деньги вам так же нужны...

— ...разумеется...

— ...а вы не жалеете, что тогда не предали и тот чемоданчик не взяли?

— Ни в коем случае! У меня товарищ есть, который на подводной лодке служил, я ему о своей службе в армии рассказывал, мол, такое-сякое пережил, а он: «А у нас классно все было». — «А почему?». — «Командир не крал — и никто не крал. Сказали, что не дай бог!».

— То есть нужно, чтобы командир не крал?

— Ну конечно, и чтобы каждый своим делом занимался: не может актер депутатом быть (только Бенюку удается, потому что он гениальный человек), и театром руководить не может, поэтому в театре я только актером хочу работать, роли играть — это все, чего я хочу...

— Знаю, что на съемках российского сериала в Киеве вы «Слава Україні!» крикнули — и вас с роли сняли, на этом съемки для вас закончились...

— Ну не совсем так было...

— В каком это году произошло — в 2014-м?

---

---

— Да, в самом начале войны, и когда ты каждое утро сводки слышишь, сколько наших погибло... Наташа моя вообще всякий раз плачет, а тогда мне позвонила: «Представляешь, семь человек полегло!». Ну а я сцену читаю — в фильме я атаман, казаки с шашками стоят, огромный стол, бабы-казачки, и я должен, обращаясь ко всем им, говорить: «Вот, матери, гордитесь своими сыновьями! Настанет лихая година — сумеют они родину отстоять, потому что они герои!». Ну не дословно, но примерно это так надо было сказать, а у меня в горле комяра! Вся массовка — наши, украинские, хлопцы из села, где мы снимались... В общем, репетиция началась, я этот спич произношу, к матерям обращенный, а в конце как крикну: «Слава Україні!», и вся массовка: «Героям слава!». Аж собаки в соседнем селе залаяли, и вдруг российский продюсер и режиссер пальчиком мне машет: мол, так не делай...

— Это его ошибка была...

— Причем большая. Я ему через стол: «А что это вы мне машете? Не надо!». Потом к нему подошел: «Я на своей земле, и я сам здесь буду решать, что мне надо, а что не надо, и пальчиком мне не машите». Не сказал он мне, что я с роли снят, это преувеличение — просто атаман, которого я играл, в следующей серии «в другую станицу уехал», и больше его не показывали (смеется).

«Запрещать российские фильмы и сериалы — это не метод. Никто не запретит мне картины Никиты Михалкова смотреть — я их сам не смотрю»

— Российские фильмы и сериалы в Украине запрещать нужно, как считаете?

— Думаю, это неправильно, это не метод. Никто не запретит мне картины Никиты Михалкова смотреть — я их сам не смотрю. «Несколько дней из жизни И. Обломова» обожаю...

— ...гениальная картина...

— ...любимый мой фильм, я его наизусть знаю, но фамилий и актеров, и режиссера даже произносить не хочу. Они сами так поступили...

— ... свой выбор сделали...

— ...ну а мой осознанный выбор — на них не смотреть. Думаю, запретами ничего не добьешься — это из головы каждого украинца должно исходить, жителя страны, где война идет.

— То, что сейчас, спустя три с половиной года после Майдана, в стране происходит, вас тревожит?

— Ну конечно — это жуткая трагедия!

— От чего больнее всего?

— Война — беда величайшая, но человек, видимо, так устроен, что ко всему привыкает, да и все время плакать невозможно. Вместе с тем каждую секунду помнить нужно: вот сейчас мы с вами беседуем, а где-то в окопах — парни, которые нас защищают, и знаете, что в этой ситуации раз­дражает? Когда в Facebook пост висит о том, как нашего разведчика погибшего хоронили, а рядом кто-то пишет: «А мы на море!». Или: «А мы на курорте Буковель!». Думаю, не то у нас сейчас время, чтобы такими светскими, так сказать, вещами хвас­тать. Не говорю, что каждый день скорбеть следует, но эта скорбь внутри у многих, нужно чувства других уважать. Этот ужас — он ведь не заканчивается, он будет до тех пор длиться, пока не поймем: каждый из нас должен делать все, чтобы победа была за нами.

«Что делать артистам, с которыми по каким-либо причинам контракт не заключат: в парикмахеры пойти, в повара или столярному делу обучаться?»

— Сколько людей за Украину погибло — и молодых, и в возрасте, и лучшей памятью им процветающая страна могла бы стать, которую мы должны были за эти три с половиной года построить, все нужные реформы проведя, но ведь почти ничего не сделано — от этого вы страдаете?

— (Вздыхает). Мне иной раз, когда наши депутаты вещать начинают, страшно становится. Пенсионеров очень жаль — я знаю, что в этой среде происходит и как этими мизерными пенсиями над людьми издеваются, как они, бедолаги, не знают, что делать.

И о культуре переживаю, которую уничтожают, а ведь без культуры нации нет — я в этом убежден. Есть у нас один персонаж в Комитете Верховной Рады по культуре и духовности — Подоляк ее фамилия, народный депутат, она эту контрактную систему продвинула, так вот, ее мадам Огурцова я называю — точно так, как известный всем товарищ Огурцов из «Карнавальной ночи», она говорит! Договорилась уже до абсурда. Из Оперного театра, откуда 20 человек уволили, ей позвонили, из профкома: мол, по вашей милости люди ушли, а что делать артистам, с которыми контракт по каким-либо причинам не заключат? Ну может же такое быть, что гендиректору и худруку в одном лице, наделенному абсолютной властью, мои бакенбарды или духи не понравятся и не захочет он со мной дальше работать, так Подоляк ответила, что контрактная система очень гуманна, поскольку и актеры драматические, и артисты балета или хора, без работы оставшись, всего за год и четыре месяца другую профессию смогут освоить.

Правда ведь, молодец? Женщин я никог­да не обижаю, не спорю с ними и не воюю, но один вопрос все-таки задать хочется: а какую другую посоветуете? В парикмахеры пойти, в повара или столярному делу обучаться? Депутат — это же не профессия, а актер как раз профессия, на него шесть лет надо учиться, и музыкант — профессия: с детства музыкальная школа, потом институт или консерватория, а кто-то хореографическое училище окончил и всю жизнь ноги себе сбивал, на пуантах ходил. Неужели гуманно просто взять, на половину жизни человеческой наплевать и сказать: не заключили с тобой контракт — пошел вон из актерства, профессию меняй, швеей-мотористкой или мастером глубокого бурения становись? Как можно к творческим людям с таким пренебрежением относиться? В фильме «Берегись автомобиля» герой Евстигнеева говорил: «Насколько Ермолова играла бы луч­ше вечером, если бы она днем работала у шлифовального станка».

Вот такой человек культурой занимается, и подобные, очевидно, в каждой отрасли есть — это очень пугает. По телеканалам я не хожу, но хотел бы открытое обсуждение этих вопросов устроить: пусть реформаторы придут и свою позицию объяснят, но не приходят: а зачем им? Я понимаю, почему артисты боятся, — им место в театре потерять страшно. И мне страшно — ну так что, пускай нас унижают? Из труппы в слесари отправят, и спасибо скажем? Не на отсев творческих людей контрактная система должна быть нацелена, а на обеспечение их работой — неужели непонятно?

— В 1986-м году у вас сердце остановилось — почему?

— Ну спектакль «Энеида» как раз 31 декабря был, а перед этим я в Чернобыль ездил — мы с друзьями там долгое время выступали, концерты давали. После этого непонятная какая-то болезнь у меня возникла: и одно, и другое, и пятое-десятое думали... В больницу забрали — там сердце остановилось: без сердца, как говорится, был, но, слава богу, как-то выкарабкался. Кстати, почему мне так больно было, когда Богдан Сильвестрович меня с роли Энея снял? Потому что, на больничной койке лежа, я помнил, что 11 спектаклей не сыграл. На том свете побывал, но несыгранные спектакли считал...

«Если актер из театра уходит, два года — и его уже нет!»

— Богдан Сильвестрович был великим, и я вот думаю: скольких великих актеров вы на своем веку повидали! Во Львове же и Романицкий был, и Доценко...

— ...а сейчас — мощнейшие Федор Стригун, Богдан Козак, Юрий Брылинский...

— Ну а кого в Киеве из великих назвать можете? Вы ведь и в Театре имени Леси Украинки, и в Театре имени Франко работали...

— Конечно, я больше франковцев знаю, и так грустно было, когда великие из театра уходили, причем не по своей воле! Вот говорят: «Пусть старики на пенсию идут, театр — не богадельня!», а я считаю, ничего плохого в «богадельне» этой нет, и почему так, как Туминас в Москве, не поступить, который спектакль для возрастных актеров поставил, дал им возможность на сцену выходить, и зритель аплодировал? Я уже не помню, какая из актрис, в этом спектакле занятых, сказала: «Оказывается, и в 95 можно звездой быть!».

А вот Гашинского — народного артиста СССР — из Театра Франко когда-то уволили, и он кругами возле этого фонтанчика в скверике перед театром ходил, медленно умирал... Если актер из театра уходит, два года — и его уже нет: нельзя до такого людей доводить, эту контрактную систему по кусочкам разобрать на­до, не­жиз­неспособность ее доказать и господину президенту сказать, что это позорный закон, несправедливый, закрепощение актеров — преступление! Думаю, президент должен это услышать и меры принять.

— В Киеве, однако, в начале 1980-х то­же спектакль для пожилых актеров по­ставили — «Ретро». Ужвий там играла, Пономаренко, Куманченко, Копержинская, Станкевич... Какие люди были!

— И у нас спектакль «Соло для часов с боем» идет — это можно и нужно делать! Говорят, в Украине школы театральной нет — ничего подобного! Потрясающий актер Виктор Петрович Цымбалист, если помните...

— ...конечно...

— ...внешне типичный архаичный козарлюга был, ого-го, э-ге-гей (свистит), пятак пальцами ломал, зубами стул поднимал...

— ...зубами?! Вот это актер!

---

---

— (Смеется). И казалось, только это он и может сыграть, а Жолдак небезызвестный в театр пришел — и Цымбалиста в «Момент» по новелле Винниченко взял, а Жолдак, он же сумасшедший, он актерам 10 секунд существовать предлагал — и меняться: как внешне, так и внутренне. Ну Бенюк, который в той постановке тоже занят был, справлялся: он, понятное дело, моложе, он этим владеет, но я не знаю, кто кому фору давал, так Цымбалист работал! У меня эта запись есть, посмотрите — и вы никогда не скажете, что у нас школы нет. В актера верить надо, его ругать нельзя, хоронить. Вот этот Виктор Петрович для меня — настоящий образец франковской школы, настоящий франковец!

«Чтобы как-то напряжение снять, в кулису ка-а-ак лупану — и вдруг понимаю, что там кто-то стоит... Вернее, стоял, потому что вот так, плашмя, народная артистка СССР пани Доценко на сцену и упала. «Все, — мысль мелькнула, — убил»

— На ваши руки смотрю: знаю, что в юности вы карате занимались, и весьма успешно — по слухам, кстати, во Львове, в Театре имени Заньковецкой, народную артистку Советского Союза Надежду Доценко побили...

— (Смеется). Нет, не совсем побил — сейчас расскажу. Честно говоря, никаким карате я не занимался, просто руки себе набивал — насмотрелся...

— ...на Джеки Чана?

— Тогда Джеки Чана не было — «Гений дзюдо» шел, и я руки набивал и мышцы качал. У моей бабушки два утюга было: один тяжелый, второй — полегче, и так вышло, что тяжелым я только одну руку, правую, накачал (смеется), а в школе боевым самбо занимался.

И вот когда в Театре имени Заньковецкой премьера моя была — я впервые на сцену вышел, должен был в спектакле «Невольник» выбежать и закричать: «Пане отамане, пане отамане, орда, орда наступає!», а все казаки спят, один атаман ходит, тишина, лунный свет, сверчки... Я иду, руки дрожат, волнуюсь. Думаю: «Да что же такое?» — и, чтобы как-то напряжение снять, в кулису ка-а-ак лупану! Ну и вдруг понимаю: там кто-то стоит... Вернее, стоял, потому что вот так, плашмя, пани Доценко на сцену и упала. А я ж свой удар знал! «Все, — мысль мелькнула, — убил». На сцену с перепугу выскочил: «Пане отамане, пане отамане!..», а жертву мою тем временем за ноги взяли и за кулисы оттащили.

В антракте я первым делом к Доценко побежал, она на диванчике лежала... Я в ноги упал: «Надежда Петровна, простите, ради бога!», а она та-а-ак слабенько: «Ну що я можу сказати, молодий чоловіче? Удар у вас хороший, а от над мовою працювати треба...».

Могу и другую подобную историю рассказать — вы ведь с Виталием Коротичем дружите, и я тоже его люблю... Когда-то спектакль «Задунаец за порогом» я делал и понял, что мне материал нужен, с которым он мог бы помочь. Не знаю, где его номер взял, но сразу признаюсь, что эти два имени — Виктор и Виталий — всегда путаю. Ну, значит, звоню я Коротичу в Америку и, что сказать, думаю. Так, мол, и так, напомню, что на четвертом курсе я был, когда нас Ирина Молостова познакомила, после чего он мой спектакль «Вестсайдская история» видел... Занято. Ага! Снова набираю: что же еще сказать-то? Что такой-то спектакль ставлю и мне его помощь нужна, что очень его уважаю... Опять занято. Ага! Скажу еще обязательно, что все колонки его у Гордона читаю, что мне они нравятся, что он человек прекрасный... Трубку берет! Я: «Алло?». С той стороны: «Алло!». — «Доброго здоровья!». — «И вам!». — «Виктор?». — «Виталий». — «Всего доброго». Ну что тут еще скажешь? «Звоню вам в Америку, но не знаю, как вас зовут»?

— Вы трижды женились и каждый раз — на актрисе. Надежда Кондратовская, Любовь Кубюк, Наталья Сумская... — с женой-актрисой жить сложно?

— Мне легко было, потому что все мои жены талантливы, а с талантливым человеком жить интересно.

— Оба ваши сына — актеры. Папа в профессии лучше, чем они?

— Вы знаете, думаю, нет. Убежден в том, что они меня переиграют, и Георгий уже это делал. Был бы рад, если бы и Славка переиграл.

— И последний вопрос: украинская национальная идея какой должна быть?

— Культура, культура и еще раз культура!

Записала Анна ШЕСТАК

Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter