Вдова великого режиссера-комедиографа Леонида ГАЙДАЯ актриса Нина ГРЕБЕШКОВА: «Мама сказала: «Ты ребеночка захочешь, а от осинки не родятся апельсинки. Почему Гайдай-то?». Я: «Он мне нравится!». Она головой покачала: «Ой, Нина, Нина, он же больной!»

Обычно мы се­бе Музу этаким изнеженным, воздушным созданием с лирой и лавровым венком в руках представляем — Нина Павловна Гребешкова, которая на протяжении 40 лет великого советского комедиографа Леонида Гайдая вдохновляла, Музой, крепко сжимающей в кулаке монтировку и молоток, была, и не потому, что этой изящной, росточком в 155 сантиметров, женщине навязанный древними греками стереотип сломать хотелось: как говорится, жизнь заставила...

Замуж за будущего режиссера она вышла, когда он еще ни одной картины не снял, между тем сама Нина уже несколько киноролей имела и в родных арбатских дворах звездой считалась. Конечно, в будущем юная актриса главной героиней себя видела, о глубоких драматических ролях мечтала. «Эксцентрика, — по сей день Нина Павловна считает, — не мое». Сегодня на ее счету под 90 ролей — по одной на каждый прожитый год! — но главных среди них, увы, нет, лишь эпизодические, и, по иронии судьбы, лучшие из них — в комедиях: разумеется, Гайдая.

---

---

А ведь главную роль Гребешковой предлагали — на Киностудии имени Довженко, и кто знает, как после этого ее кинематографическая карьера сложилась бы, но тут у ее Лени язва открылась, поэтому верная жена не в Киев в образ вживаться, а на Кавказ отправилась — Гайдая протертыми супчиками и паровыми котлетками кормить, пока «Кавказскую пленницу» он снимал.

Все годы брака обязанности у них с супругом четко распределены были: он творил — над сценариями работал, снимал, монтировал, а она за быт отвечала — кухаркой, слесарем, электриком, плотником была. Гвоздь забить могла, печку на даче положить, ремонт в квартире, пока муж в отъезде, сделать, машину не только с шиком водила, но и собст­венноручно ее ремонтировала, причину неполадки на слух определяя, а в свободное от домашней рутины время в эпизодах снималась и дубляжом занималась, поскольку заработки режиссера-постановщика нерегулярны были и раз в два-три года случались, а кушать семейство каждый день хотело.

Жизнь с великим человеком — а, что ее Леня уникален, Нина Павловна понимала! — это и дар, и крест. Детей она очень любила, но дочь у нее единственная — больше муж, сам большой ребенок, не захотел. Мало того что Леонид Иович на нее свои картины не ставил (согласитесь, такой мужской пофигизм позволить себе очень немногие женатые на актрисах режиссеры могли), так еще и собственноручно ее из наградных списков вычеркивал, поскольку в комитете по выдвижению состоял: мол, если свою жену продвигать буду, что люди подумают? Звание заслуженной артистки России, во всяком случае, Гребешковой уже после смерти Гайдая присвоили.

Тем не менее на свою женскую долю Нина Павловна никогда не жаловалась — только раз эта терпеливая Муза взбунтовалась. Где-то на 10-м году семейной жизни, на пороге с чемоданом стоя, Гребешкова сказала: «Лень, я устала, больше не могу. Все на мне — ты творчеством, тем, что тебе интересно, занимаешься, а я как вол дом везу: я к маме уезжаю». Леонид Иович молчал, молчал, а потом тихо произнес: «Ну как же ты не понимаешь... Если ты уйдешь, я пропаду». Она осталась и больше об уходе не за­икалась.

Ушел он — Леонид Гайдай: это 19 ноября 1993 года, за 10 дней до ее дня рождения, случилось. Вместо праздника — слезы, но Нина Павловна и тут плюс нашла: на поминки никого звать не надо, а еще время от времени она повторяет: «Хорошо, что его похоронить успела, — что бы он делал, если бы я первая этот мир покинула?».

Коллеги, поклонники, друзья вдовой ее не называют — к ней, солнечной и смешливой, это мрачное слово не подходит. Нина Гребешкова — жена великого комедиографа, и если дать интервью соглашается, не о себе рассказывает — о нем. Ей до сих пор ка­жется, что Леня рядом: в шкафу по-преж­­нему его костюмы и дубленка висят, «шапка Мономаха» лежит, коллегами на 50-летие подаренная, в кабинете запасные стулья из знаменитого «гамбсовского» гарнитура стоят, которые Леонид Иович после окончания съемок выкупил...

В наш малость сбрендивший на почве фе­­министических битв за права женщин и гендерное равенство век такое самопожерт­вование оценить далеко не все готовы. Еще бы! — Леонид Гайдай, чьи картины лидерами советского проката были и по 80 миллионов зрителей собирали, при жизни гением признан, после смерти в бронзе памятников отлит, а его Муза так актрисой второго плана и осталась. Талант Нины Павловны в плотных слоях кинематографической атмосферы, как первая ступень ракеты, сгорел, которая на космическую орбиту короля комедии Леонида Иовича вывела, но все настырные попытки ей сочувствие выразить Гребешкова с улыбкой пресекает: «Моя главная роль — жена Гайдая», в этом качестве она в золотой фонд кинематографа и вошла.

«Вижу: какой-то старый мужик сидит, на нас посматривает и иногда улыбается»

— Нина Павловна, я, признаться, не ожидал вас такой бодрой, красивой уви­деть...

— ...ой!..

— ...и просто в восторге...

— За хорошие слова вам спасибо, но вы ошибаетесь, потому что человеку 88 лет.

— Глаза, однако, не врут...

— Ну, не знаю.

— Вы коренная москвичка, и это, кста­ти, среди тех, кто чего-то в жизни достигли, большая редкость. Успеха в основном люди из провинции, с периферии добиваются...

---

— ...приезжие, да.

— В 17 вы лет во ВГИК на курс Сергея Герасимова поступили — знаменитый режиссер, он лучших актеров для советского кино готовил, а вместе с вами тогда кто учился?

— Ответить, вообще-то, мне сложно. Почему? Потому что вначале я действительно на герасимовском курсе была. Только-только поступила, и сразу ассис­тент режиссера пришел — потом знаменитым он стал, только про любовь снимал. Как же его фамилия? Представляете? — вот что такое старость...

— «Еще раз про любовь»?

— Совершенно верно. Жора Натансон.

— Ну, конечно. «Старшая сестра», «Ва­лентин и Валентина» — Доронину снимать он любил...

— Доронину, потом Борисову в фильме про Коллонтай — помните?

— «Посол Советского Союза»...

— Да-да! Вообще, он очень хорошие картины потом снял, а тогда ассистентом был, и вот я еще только поступила, мы отметок ждем: кого возьмут, кого нет, а тут он подходит: «Вы знаете, я на «Мосфильм» пригласить вас хочу». — «Ну да», — говорю, а сама так приосанилась: хм-хм-хм! Надо сказать, что осветительные приборы тогда (дуги такие) очень коптили и жутко пахли, но я вошла, вокруг осмот­релась: ой, запах какой замечательный! Навстречу Переверзев идет, я ему: «Здравствуйте!». Он так озадаченно: «Здравствуйте»... Потом я целую ночь не спала и думала: «Ну какая же я бессовестная — мы не знакомы, а я: «Здравствуйте!» — это же некрасиво». Затем Натансону позвонила: «Ой, я с Переверзевым поздоровалась, и мне теперь так неловко — он же меня не знает». Жора успокоил: «А у нас так принято, все здороваются», но я сомнениями терзаться продолжала: «Он не обиделся, что какая-то девчонка..?». — «Ну что вы, — Жора в ответ, — ему, что его узнают, приятно».

Ну ладно, на эту тему достаточно. В следующий раз к Константину Константиновичу я приезжаю... Ай, с фамилиями у меня туго...

— Ну, ничего...

— Нет, я сейчас вспомню — таких людей забывать нельзя. Это первый режиссер, у которого я снималась, был — Константин Константинович Юдин, он по картинам «Серд­ца четырех», «Смелые люди» известен. Как раз это перед съемками «Смелых людей» было — фильм на экраны в 50-м вышел, а я в 1948-м поступала, и вот меня во ВГИК берут. Почему? Нет ответа (смеется).

— До сих пор не знаете?

— Ну, дело все в том, видимо, что я от природы очень ленива, поэтому ничего не учила. К прослушиванию готовиться надо, а я ничего не учу. «Господи Боже мой, — думаю, — ну «Мцыри» я знаю? Знаю! Вот и буду читать. Басню «Ворона и Лисица» знаю? Знаю...» — и все это и читала. Помню, как Тамара Федоровна Макарова смеялась, потому что «Мцыри» я от лица мужчины читала.

Но в горло я успел воткнуть
И там два раза повернуть
Мое оружье... Он завыл,
Рванулся из последних сил...
Короче, смотрю — все лежат...

— А глаза так же горели?

— Ну, как они горят, я не вижу (смеется), но думаю, что... конечно, а почему экзамены сдавать пришла? Во-первых, просто потому, что у моей подруги Маши — сейчас Марья Владимировна уже покойная, к сожалению (царствие ей небесное!) — папа Луговской был.

— Поэт...

— Поэт Владимир Луговской, да, и когда у нее день рождения был, он к ней пришел. У нас девичья школа была, мы все за столом сидели, чай пили, какие-то бублики ели, а он в углу устроился. Вижу: какой-то старый мужик сидит (ему 40 лет было!), на нас посматривает и иногда улыбается, а вы знаете, на меня — достоинство это или, может, недостаток, сказать не могу, — желание что-то как-то так рассказать, чтобы людям интересно было, иногда наплывает.

— Как по мне, это огромное достоинство...

— В общем, сижу я там, чулки поправляю, потому что мы же девки, девчонки все, а он старый — чего его, Господи, стесняться? Внимания не обращали, а я что-то рассказывала, в ударе была. Сначала-то Луговской у других выспрашивал: «А вы куда поступать собираетесь? А вы?». Ему в ответ: «На исторический», «На археологический» — девчонки там все серьезные были. Потом ко мне подсел: «А вы?». — «А я, — сказала, — маленьких детей очень люблю и учительницей начальных классов стать хочу, а куда поступать буду, еще не решила — где этому учат, не знаю». — «А артисткой быть вы не хотите?» — спросил и внимательно на меня посмотрел. Мне даже в голову такое не приходило: «Да вы что! Нет, конечно!». — «Ну почему?» — удивился он, а тогда картины шли с Мэр... Хотела Мэри­лин Монро сказать, но в то время по­­пу­ляр­ной она еще не была.

— Трофейные, наверное, шли — пос­левоенные...

---

---

— Там Милица Корь­юс, Грета Гарбо блистали, потом... Замечательная артистка... В мюзикле «Сестра его дворецкого» кто играл?

— Дина Дурбин...

— Да, и все они такие красивые были, прекрасно одетые, эффектно снятые, пели, а я не пою, так в артисты, если ты не поешь, идти зачем? Я головой замотала: «Нет, нет, нет!», и тогда он к дочери повернулся: «Маша, когда вы аттестаты получите, Ниночкин возьмешь и во ВГИК отвезешь». Я не поняла: «Куда?». Луговской повторил: «Во ВГИК». — «А что это, где это?» — я спросила. «А это, — он объяснил, — Всесоюзный государственный институт кинематографии».

В общем, аттестат я на руки не получила, потому что Машка его забрала.

— И сразу во ВГИК повезла?

— Не сразу — сначала она в свой археологический поступала, а потом уже со мной поехала. Приезжаем, Верочка Журавлева, была там такая, отрезала: «Все, у нас 12 человек прием, а 1200 заявлений уже подано — 100 на место!». Маша: «Да это не я поступаю — это... — и назад, ко мне, обернулась. — Ты где?». Тут я из-за ее спины выглянула. Журавлева меня увидела, видимо, я ей понравилась... Вообще-то, в молодости я ничего была.

— Я вам больше скажу: вы и сейчас хороши...

— (Смеется). «Ну ладно, — рукой махнула, — твое заявление — последнее», и в список абитуриентов меня последней вклю­чили...

«Я на все согласна была — только бы сниматься, причем совершенно неважно было: платят, не платят...»

— Кого же в результате приняли? Сре­ди однокурсников ваших известные впо­следствии лю­ди были?

— Ну, конечно, — Алла Ларионова, Коля Рыбников...

— На этом уже заканчивать можно...

— Нет-нет — непременно Клару Румянову, которая Зайчика в мультфильме «Ну, погоди!» озвучивала, назвать надо — она по­трясающей актрисой была! Когда «Юность Петра» ставили: это первый вариант — не тот, который снимался (там уже другой курс был), — ей роль жены Петра досталась, и это так сильно было!.. Она везде играла, ее Анюту по рассказу Чехова помню, но не сложилось. В смысле съемок...

Еще Аля Румянцева была — она в свое время у Татьяны Лиозновой снималась, а первое, наверное, ее появление в фильме «Я шагаю по Москве» было. Она там дежурную в метро играет, которая Никите Михалкову говорит: «Молодой человек, ты что кричишь?», а он в ответ: «Я пою».

— Алла Ларионова красивая была? Ее ведь в середине 50-х первой красавицей советского кино считали...

---

— Ну почему? Еще и Татьяна Оку­невская была.

— Она постарше все-таки...

— Да, это другое поколение было, а в нашем...

— ...Ларионова номер один, наверное?

— Номер один, да — она в «Садко» красавицу сыграла.

— А в фильме «Анна на шее» как хороша!..

— Ну, это вообще триумф был! Понимаете, что значит, с моей точки зрения, красивая? Может, я ошибаюсь... Алла очень добрым и светлым человеком была — вот как девчонка. Она в Рыбникова влюблена была, ко мне домой приходила...

— Все-таки влюблена была?

— Это отдельно я расскажу. Почему? Потому что, когда я у Константина Юдина снялась в картине... В какой же я картине снялась? Ну, не важно...

— Главное, что снялись...

---

---

— Да... Ага, вспомнила... Он меня на главную роль в фильме «Смелые люди» пробовал, но я толстая была. Ну, не толстая — упитанная, кругленькая такая. «Ты понимаешь, — Константин Константинович сказал, — что ты не героиня?», а ему героиня нужна была, и Тамару Чернову взяли, а мне он предложил: «Может, эпизод сыграешь?». — «Какой?» — я спросила, а он: «Ну, эпизод с куклой помнишь? Ты сценарий читала?». — «Да, — ответила, — конечно, сыграю, ради бога». Я на все согласна была — только бы сниматься, причем тогда — кстати, это не у одной меня! — совершенно неважно было: платят, не платят... Мы деньги собрать готовы были, где угодно наскрести и сами заплатить, чтобы только сняли.

С Аллой Ларионовой мы ближайшими подругами были, но дело в том, что под словом «красивая» каждый свое понимает. Она совершеннейшая блондинка была.

— Натуральная?

— Да-да-да, пушистые волосы, носик курносенький...

— ...челюсть нижняя только мощная...

— Нет, не согласна — красивый рот, улыбка замечательная, а вот глаз, в смысле ресниц, бровей — ничего этого у нее не было.

— Все рисовали...

— Именно — это такой благодатный материал для художников был. Нарисовать ведь ее любой можно было...

— Рыбников, мне рассказывали, влюб­лен был в нее безумно...

— Вообще, это трагическая, я считаю, история, потому что, когда учиться мы начинали, за Аллой все ухаживали.

— Народный артист Советского Союза Переверзев, от которого она родила...

— Ну, Переверзев — это уже потом, а вначале курс был: Лев Кулиджанов, Яков Сегель, Василий Ордынский...

— О! Серьезные ребята...

— Мало того, все они фронтовики были, намного старше нас. Мы с Алкой — а с ней везде вместе ходили! — на подоконнике сидим, они подойдут и какую-нибудь гадость нам сделают, то есть что значит гадость? — разыграют. Они над нами так издевались, потому что мы совсем зеленые были: ей 17 (она моложе меня, кстати) и мне 18, и мы так: «А-а-а, чего же они хотят?», но отношение у них к нашему поколению настолько чистым было...

— Они, видно, сами чистыми были...

— Порядочными!

— Такой фильм, как «Дом, в котором я живу» Сегеля и Кулиджанова, плохие люди снять не могут — исключено...

---

---

— В том-то и дело! Они понимали, что 17 лет — не возраст, перед ними дети, а они уже фронт прошли, смерть повидали.

— Они за Ларионовой ухаживали?

— Все!

— А она?

— А она: ха-ха-ха, хи-хи-хи — понимаете? И тот же Рыбников... Коля почти наш одногодок, он для нас товарищ был — все. Потом Алла в картине «Садко» — это 52-й год — снялась и как-то выделилась, и что интересно: именно в этот период, когда у нее все было, она в Кольку влюбилась. Почему? Потому что он актер, Богом данный, был.

— Органичный, правда?

— Когда «Юность Петра» ставили, так он Петра играл... У него даже скула дергалась — как по мне, лучше актера не было.

— И красавец-мужик...

— Да не такой уж красавец, просто Коля Рыбников, понимаете? (смеется) — и она в него влюбилась, а я уже на другом курсе была, к Ванину ушла. Почему? Потому что сниматься там, там, там начала — в каких-то эпизодиках маленьких...

«Вдруг Герасимов двойку мне ставит и говорит: «Либо сниматься, либо заниматься» — и меня отчисляют»

— Я уже на втором курсе училась, и вдруг Герасимов двойку мне ставит и говорит: «Либо сниматься, либо заниматься» — и меня отчисляют. Реагировала я спокойно: «Отчислили, ну и ладно — как мечтала, в школу пойду, маленьких детей учить буду», но у меня такой потрясающий поклонник Володя Карасев был... Он: «Да ты что! — воскликнул. — Ты во ВГИК попала — заявление напиши, что из-за съемок много пропустила, мало занималась, но теперь все осознала и хорошо себя вести будешь». Я такое заявление в деканат отнесла и в мас­терскую Ванина перевести себя попросила, потому что внутри осадок какой-то остался: что, мол, Герасимов меня не то что не любит, а не ценит совершенно. А ведь он в это время «Тихий Дон» ставил — не картину, а у нас, на курсе! — где я Наталью играла, и хорошо, наверное...

Василь Васильевич Ванин как раз театр Таирова получил...

— ...Камерный...

---

---

— ...и там пропадал — мы с Володей туда приезжаем, но внутрь не заходим: у подъезда его ждем, и он в шубе, такой роскошный выходит — одним словом, артист: «Здрасьте!». — «Здрасьте!». На меня посмотрел: «А я тебя знаю — ты же в прошлом году Наталью играла». — «Да». — «Так мы же тебе пять поставили!». — «Ну и что? — возразила, — а сейчас два мне поставили и выгоняют. Я с герасимовского курса к вам перейти хочу». Он хмыкнул: «А-а-а! Герасимов всякое дерьмо выкидывать будет, а я его подбирать?». Ну, актерская такая, знаете, подколка (смеется). Я рукой махнула: «Ну ладно, все!», а Ванин: «Подожди, подожди. Каникулы закончатся, (а как раз зимние каникулы были. — Н. Г.) — приходи, поступать заново будешь». Я: «Хорошо».

— Взял?

— Взял.

— Историю Ларионовой и Рыбникова продолжая... Вы сказали, она трагическая, а в чем трагизм?

— Когда я уже у Василь Васильевича училась... К сожалению, он в конце года умер — так случилось, и вообще, вся наша жизнь — трагедии, радости... Тогда почти так же, как сейчас, все бурлило, что-то такое происходило, и вот к нам на курс Алла приходит и рыдает. Я к ней: «Алка, что такое?», а она в ответ: «Нина, ты не представляешь, я влюбилась», и такие рыдания безутешные... «Ну, — думаю, — не иначе как в Герасимова, потому что с чего еще так рыдать?» (смеется). — «В кого, — спрашиваю, — в Герасимова?», а она: «Да нет, в Кольку Рыбникова».

— А рыдать чего?

---

---

— Так он же взаимностью не отвечал.

— А потом местами они поменялись?

— А потом поменялись. Понимаете, Коля не то что хитрый был, а очень... Как определить, не знаю, неточной быть не хочу — и он замечательный был, и Алка. Короче, Коля потом ко мне пришел, а она уже в какой-то картине в Минске снималась и родить должна была.

— От актера Ивана Переверзева, с которым у нее во время совместных съемок фильма «Полесская легенда» роман случился?

— Да. Ну, мы с Колей встретились, и он сразу вопрос задал: «Нина, ты знаешь, что Алка родить должна?». — «Да» (а я уже родила). Он: «Это очень тяжело?». — «Со мной этого больше никогда не произойдет, — я ответила, — так мучительно больно все было!». Он расстроился: «Ну как же она? Она же так изнежена». — «Кто она?» — не поняла я. «Алка». Рыбников сам родить готов был, только чтобы Алке хорошо было — так он в нее влюбился...

«Гайдай приходил и громко на всю аудиторию объявлял: «Гребешкова, к тебе хахаль пришел»

— С Леонидом Иовичем Гайдаем вы как познакомились?

— А мы не знакомились — он на этом же курсе учился.

— Само собой все произошло?

— Да, но знаете, что интересно? Вот мы за круглым столом сидим — читка идет, каждый в свою бумажку уткнулся, репетируем, а дверь в аудиторию сзади: все потихоньку входят, выходят, и Леня точно так же потихоньку входит, так я спиной чувст­вовала, что это Гайдай пришел.

— Энергетика?

---

---

— (Плечами пожимает). Влюблена я в не­го не была, но он для меня каким-то был, понимаете... Вот такое определение есть, если человек... Ну как выразиться, может, вы мне под­скажете?

— Яркий?

— Нет, не яркий — он лакмусовой бумажкой был! Вот я сижу, читаю, но уже не хохочу, а умные слова произношу, то есть, что он здесь, в аудитории, я знаю и глупо выглядеть не должна.

— Первый он на вас глаз положил или вы на него?

— Ну, он же хохмач такой был... Вот мы сидим, репетируем, а один человек был, который за мной ухаживал, — летчик.

— Сбитый летчик, я так понимаю...

— Нет, не сбитый — почему? Он в Монино летал...

— Ну, раз Гайдай на вас женился, зна­чит, он — сбитый...

— Это уже потом (смеется), а тогда он встречать меня приезжал, Леню во дворе находил и просил: «Гребешковой, что ее ждут, скажите». Леня кивал: «Хорошо».

— А сам не говорил?

— Наоборот, приходил и гром­ко на всю аудиторию объявлял: «Гребешкова, к тебе хахаль пришел» (смеется).

— Ухаживал за вами Леонид Иович красиво?

— Этого сказать не могу. Как только я на курс к ним пришла, наши отделения, режиссерское и актерское, сразу объединили — мы подопытными кроликами стали, и они на нас репетировать принялись. Вдруг Леня берет и отрывок из «Отца Горио» ставит...

— ...бальзаковского...

— ...да, и я госпожу де Нусинген у него играю. Можете себе представить? — кругленькая, такая легкомысленная... Ну, может, что-то французское тут и есть, но совершенно не светская дама, и вот с Феликсом Яворским мы репетируем, он Рас­тиньяка играет, и в конце Леня говорит: «А теперь вы с Феликсом целуетесь». Я головой замотала: «Нет!». Он: «Почему?». — «Ну почему? — с вызовом ответила. — Вот прогон будет — тогда и поцелуемся, а сейчас — нет!». — «Ты понимаешь, — принялся объяснять он, — что это в отрывке написано: в конце вы целуетесь». — «Вот в конце и будем целоваться, когда играть будем», — уперлась я. Леня так, с прищуром: «А может, ты еще никогда не целовалась?». — «Ха, не целовалась! — возмутилась я. — Именно, что целовалась!».

— А на самом деле?

---

---

— (Отрицательно головой машет). Он ухаживать за мной, не ухаживая, начал — понимаете? — и вот что интересно: это мелочь, конечно, но красноречивая... В общежитии Гайдай с Володей Карасевым жил, который меня на ванинский курс перевел и за мной ухаживал. Ну как ухаживал? В день рождения пудреницу мне подарил. «Володя, — растерялась, — я не пудрюсь». Он удивился: «А почему все пудрятся, а ты нет?». — «Видишь, — показала, — у меня лицо не блестит...

— ...и цвет лица, в общем-то, хороший»...

— Да, «Поэтому и не пудрюсь», но пудреницу взяла. Она до сих пор у меня — как память, и вот год, два или три проходит — сейчас уж не помню... Володя все про меня Гайдаю, своему соседу по комнате, рассказывает, а тот, кто у меня папа, кто мама, вы­ведывает. Это Володька потом уже мне рассказал: «Ты знаешь, какой он хитрый? Все у меня выведал, а я ему отомстил. Гайдай спросил: «Нине что подарить?» (какой-то очередной день рождения был. — Н. Г.), и я ему сказал: «Пудреницу» (смеется). Леня серебряную, дорогую, с позолотой, со вставкой в виде розы купил и мне вручил. «Лень, — я спросила, — а чего это ты мне пудреницу подарить решил?». — «А мне, — он ответил, — Карасев сказал, что ты любишь».

«Что мы женаты, коллеги в Театре киноактера долго-долго не знали»

— На фронте Леонид Гайдай разведчиком был, в 30 лет туберкулезом переболел...

— ...да...

— ...худой был...

— Не худой — он астеник.

— Пусть так, но, в общем-то, яркой броской внешностью не отличался...

— Он очень красивый был.

— Тем не менее, насколько я знаю, мама ваша ваш брак этот без особого энтузиазма восприняла...

---

---

— Ну, он же больной — понимаете? Вот я сейчас бабушка, мне тоже хочется, чтобы внучка моя замуж за нормального и психически, и физически здорового парня вышла, или даже вообще, пусть кто угодно, но только чтобы родила.

— Мама расстроена была?

— Нет, она считала, что я очень умная...

— ...и, мне кажется, не ошибалась...

— Нет, должна вам сказать, что ошибалась.

— Да?

— Знаете, когда в 43-м из эвакуации мы возвращались, так получилось... Билеты на поезд не купишь, мама двух сыновей, четырех и 12 лет, в вагон посадила и за мной побежала — я наши вещи стерегла. Потом меня как ребенка к поезду через здание вокзала пропустили, а она вокруг обежать должна была, и вот состав трогается, я на подножку шестого вагона заскочить пытаюсь — проводник меня просто сталкивает, я снова на подножку забираюсь, и когда увидела, что мама со швейной машинкой в корзинке бежит, к ней спрыгнула. Стоим, а мимо нас окошко третьего вагона проносится, в котором мальчишки, братья мои, плачут и кричат: «Мама, мама!»...

— Кошмар!..

— В общем, мы с ней на перроне остались — я на вещах, мама такая расстроенная.

— А дети поехали?

---

---

— Да, в Москву, и она мне сказала: «Ох, лучше бы ты уехала», а путь-то в никуда, то есть непонятно: доедут или не доедут...

«Лучше бы ты уехала»... К счастью, ребята домой благополучно добрались, но я на всю жизнь обиделась. «Ей их, — подумала, — жалко, а меня нет». Сейчас-то уже все понимаю, а тогда спросила: «А почему я?». Мама в ответ: «Ну, ты сообразительная, что делать, придумала бы, а мальчишки — они же дураки».

— Это же ваша мама, когда о Гайдаре узнала, руками всплеснула: «Ты ребеночка захочешь, а от осинки...

— ...не родятся апельсинки» — да, да! Спросила: «Почему Гайдай-то?», а я: «Он мне нравится!». Она головой покачала: «Ой, Нина, Нина, он же больной!». — «Ну и что?!» — я воскликнула.

— А талант в нем тогда уже виден был?

— Да — только из-за этого за него замуж и вышла.

— В талант влюбились?

— Ну, Леня такой актер был... Сногсшибательный, потрясающий! Дипломной работой у нас водевиль «Бархатная шляпка» был, ему роль неумехи-нетунахи такого досталась — черт-те что. Персонаж этот бархатную шляпку для жены на Невский искать пошел, но ничего не купил, а деньги другу отдал. Приходит и говорит: «Иду — он. Что? Да я тебе дам», и это весь его рассказ: из каждой фразы — одно слово, но даже не в том дело. Этот астеник, этот худой человек героем быть хочет, и вот он дома любовника застает, которого Леша Бахарь играл, — здоровый такой парень. Со словами: «Да я 10 пуд одной рукой...» Леня стул берет и его поднимает, а на показ не тот стул поставили, и сиденье, правда, мягкое, ему на голову падает. Дальше у него текст идет: «...кочергу гну», вдруг что-то на голову падает, и он это отыгрывает: как макаронина, раз, раз, раз (рукой сверху вниз синусоиду показывает) — и под столом исчезает. Пауза огромная, по заданию режиссера Леня еще больше кричать и соперника пугать должен, а он из-под стола так, что одни глаза видны, вылезает и тихонько «...кочергу гну» произносит...

— Класс!

— Это что-то было! Пырьев, Барнет, Герасимов, вытянув ноги, вот так: «Ха-ха, ха-ха!» — до изнеможения смеялись: таким экс­центричным, таким потрясающим актером Гайдай был.

— Свадьба пышная у вас была?

— Нет — для родителей, чтобы мама с папой не обиделись, что их дочь какая-то не­удачница, горе луковое: расписалась, и все.

— Слушайте, это сейчас не каждая девушка, замуж выходя, фамилию мужа берет, а тогда практически все брали — почему вы себе девичью оставили?

---

---

— Потому что у меня уже картина по кни­ге Бориса Изюмского «Алые погоны» была. Как же она называлась? Ага, «Честь товарища» — такое время было, когда фильмов очень мало снималось, но у меня уже какие-то были. Сказать, что они плохие были, не могу, нет — такие, в общем, а потом в загс мы приходим... Ноги, помню, ужасно промокли — я свои лаковые чеботы сняла и на батарею положила, а Леня бумаги на регистрацию брака заполняет. Заполняет, заполняет... До графы «Фамилия» доходит и говорит: «Ну что? Гребешкова — значит Гайдай», а я: «Нет, почему Гайдай? Это то ли мужчина, то ли женщина — непонятно, в одной системе нас путать будут, а так ты сам по себе, а я сама по себе».

— Он не обиделся?

— Огорчился, но не обиделся, потому что я сказала: «Гребешкова — с юмором фамилия, какая-то шутка тут есть. Чем плохо — Гребешкова и Гайдай?», и коллеги в Театре киноактера, что мы женаты, долго-долго не знали. Однажды ассистент Сеня Зайцев приходит и Эрасту Гарину говорит: «Ой, я вчера такую картину на «Мосфильме» смотрел. Тот: «Какую?». — «А вот троица бегает...». Как же она называлась?

— «Пес Барбос...

— ...и необычный кросс» — правильно, и Сеня не унимается: «Потрясающе!», а Гарин: «Просто эксцентрика». — «Нет, там столько всего», — Сеня на своем стоит. «Ну, не лучше же Чаплина?» — Гарин решающий аргумент привел. Тут Зайцев задумался: «Не знаю. А может, и лучше», а я тут сижу... «Фамилия режиссера, — он говорит, — Гайдай», и я понимаю: что я жена Гайдая, никто не знает.

«Сквозь открытую дверь я увидела, как Леня по полу катается»

— Сейчас каждый праздник, каждый выходной по одному из телеканалов, а их теперь много, обязательно Леонида Гайдая фильм идет — смотришь их и понимаешь: это то, что не стареет, из моды не выходит, никаким новым веяниям не подвластно. Скажите, а эти крылатые фразы, эти трюки, вся эта эксцентрика как рождались? Леонид Иович актерам, что они делать должны, сам показывал?

— Да! — и показывал, и объяснял, и вообще, почему в сценаристах он числится? Во-первых, сценарий картины «Пес Барбос» он сам по стихотворению написал, а потом уже...

— ...«Самогонщики», наверное, были?

— ...«Самогонщики», затем еще «Деловые люди» по О’Генри.

— 62-й год, по-моему...

— Это он один написал. Понимаете, Леня пишущим был, и он не то чтобы показывал, а, чего хочет, знал и этого добивался. Говорил: «Вот так голову откинь», «Вот так повернись», и когда сценарий писали, я сквозь открытую дверь увидела, как Леня по полу ползает, катается — настолько он все проигрывал...

— ...актерски...

---

---

— ...еще в сценарном варианте, и штучкой такой щелкал, которая секунды фиксирует...

— Секундомер включал?

— Да. Ребята: и Морис Слободской, и Яша Костюковский — смеялись: «Ну, давай!». Они соглашались, не соглашались, спорили, очень долго молчали — фразу искали. Кто что придумал, сказать уже трудно, ну, а я хвалиться сейчас буду.

С рынка, значит, прибегаю (авторов-то кормить надо), отбивные на сковородку бросаю, и вдруг Яша меня зовет: «Ниночка, можно тебя на минутку?». — «Да, конечно, а что такое?». Бегу, а мясо уже у меня на сковородке. Он: «Ниночка, вот скажи, бывает у тебя так, что ты в незнакомый дом приходишь, и такое ощущение, что тут ты уже была?». — «Нет, — я в ответ, — я всегда помню, где я была, когда и с кем». Они смеяться начинают и все записывают (смеется) — это мой вклад...

— ...в развитие советского кинематографа...

— Да, да, да, в новеллу «Наваждение» из «Операции «Ы».

(Продолжение в следующем номере)

Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter