Писательница и драматург Людмила УЛИЦКАЯ: «Слава ко мне в виде недопитой бутылки водки явилась»

Если наши отцы и деды делили историю на до и послевоенную, то для украинцев точкой отсчета на жизненной оси координат отныне стал крымский референдум, ну а российский креативный класс, как именуют теперь творческую интеллигенцию, на два непримиримых лагеря раскололся: по одну сторону баррикад плотные ряды тех, кто поддержал Кремль, а по другую — немалочисленные те, кто встал на сторону Украины.

Всемирно известная писатель­ница и драматург Людмила Улицкая подписала письмо против агрессивной позиции Путина в Крыму, не пожелав присоединиться к верноподданническому, ура-патриотическому (а может, и запуганному) большинству. Наверное, иначе и быть не могло, ведь в квартире Людмилы Евгеньевны, в комнате, где стоит обожаемая ею «недвижимость» (так она именует старую фамильную мебель, которую опасно передвигать, потому что рассы­плется), среди множества фотографий предков висит на стене и портрет ее прадеда, киевского часовщика по фамилии Гальперин, а рядом с этим, датированным 1903 годом, снимком другой, где запечатлена та же мастерская после погрома 1905-го, — кучи мусора, какие-то хрупкие столики ножками вверх... Именно там погибли книги брата ее бабушки Марьи Петровны — студента-филолога: узнав об этом, знаменитый Владимир Короленко прислал ему из своей библиотеки 200 томов.

По словам Улицкой, каждый человек должен сохранить то, что у него за спиной, чтобы передать своим детям, и чем больше мы сбережем, тем сложнее будет нас оболванить. Ну и еще: называйте это как угодно — голосом крови, генетической памятью или гражданской позицией, но, вы­ступив против аннексии полуострова, писательница, похоже, вернула украинской интеллигенции семейный долг вековой давности.

...Теперь-то, когда ее коллеги-генетики открыли ген страха, она точно знает: абсолютное бесстрашие — это результат сбоя в генетической программе, и вызвано оно не высокими моральными качествами смельчака, а дефектом в выработке белка статмина. Людмила Евгеньевна признается, что ей в отличие от ее отважной подруги Натальи Горбаневской мерзкое чувство, когда по телу бегут мурашки, начинает подташнивать и мозг взрывается сигналом «SOS!», хорошо знакомо, но, осознав еще в юности свою уязвимость, она сформулировала первое осмысленное жизненное задание — становиться свободной!

Как? Лет 50 назад Улицкая, тогда девчонка-оторва, могла надеть лифчик поверх футболки и в таком эпатажном виде отправиться в гости, зато теперь она, мудрая немолодая дама с грустными всепонимающими глазами, вытравливает из себя страхи иначе. Например, затеяв, а потом опубликовав переписку с отбывавшим срок бывшим олигархом Михаилом Ходорковским, а также явившись в суд, где проходил процесс над арт-группой Pussy Riot, чтобы своим авторитетом поддержать сидящих на скамье подсудимых девчонок, и упомянув в книжке, изданной в рамках курируемого ею проекта «Другой, другие, о других», о существовании гомосексуальных семей, что гарантировало недоброе внимание Следственного комитета и гомофобов всех мастей.

Кто-то скажет: духовный гуру, лауреат «Русского Букера» и французской Премии Медичи может себе любую фронду позволить — легко, дескать, быть смелой, когда тронуть тебя не посмеют. В худшем случае недовольство властей грозит Людмиле Евгеньевне лишь тем, что звание лидера продаж потеряет (на постсоветском пространстве обеспечить это умеют), а суммарный тираж ее произведений так и останется трехмиллионным, еще более впечатляющих цифр не достигнув (кстати, после вручения Улицкой премии «Большая книга», которая равняется трем миллионам рублей, дотошные журналисты подсчитали, что за каждый изданный том ей дали аж по рублю), но прославилась Людмила Евгеньевна в весьма почтенном возрасте. Тираж ее первой, увидевшей свет в 1993-м, книги всего две тысячи экземпляров составил, причем половина его залегла на складе и автор (писателем себя называть она еще не осмеливалась) выкупила нерас­проданные остатки сама — за 200 долларов. Тем не менее и 20, и 30, и 40 лет назад Улицкая готова была бросить вызов государству, которое, по ее мнению, все крепче держит своих граждан за горло, — она и тогда настойчиво предлагала пересмотреть тему Великих побед, которые при более пристальном взгляде оборачивались очень часто тяжелыми поражениями.

Старший внук сказал о ней: «Бабушка любит маленькие машинки, старые вещи и гнилые яблоки» — что ж, устами младенца, как известно, глаголет истина. Сегодня равнодушную к роскоши и не поддавшуюся напору общества потребления писательницу безденежье и отсутствие материальных благ совершенно не пугает, но очень беспокоит то, что от нынешних молодых людей — небитых и дерзких — перед властью чиновников и бюрократов исходят флюиды страха и подобострастия.
Кстати, себя моя собеседница к младшим шестидесятникам относит, своих родителей — к молчащему поколению (хотя были там, по ее словам, люди кричащие), а то, под каким кодовым названием войдет в историю нынешнее поколение молодых, зависит, на ее взгляд, исключительно от него.

«ПОТРЕБНОСТИ КОГО-ТО ИЗ УМЕРШИХ ВОСКРЕШАТЬ У МЕНЯ НЕТ, К ТОМУ ЖЕ ДЛЯ ЧЕЛОВЕКА, КОТОРЫЙ ЧЬИМ-ТО КЛОНОМ СТАНЕТ, ЭТО БОЛЬШИМ

Люся-пионерка, Москва, 1953 год

БУДЕТ НЕСЧАСТЬЕМ»

— Вы знаете, Людмила, тот факт, что после окончания биофака Московского государственного университета вас направили работать не куда-нибудь, а в Институт общей генетики Академии наук СССР, который только начал тогда приходить в себя после многолетнего директорствования одиозного академика Трофима Лысенко, мне кажется знаковым. Увы, внести существенный вклад в восстановление престижа некогда гонимой «лженауки» вам не довелось, поскольку через два года за перепечатку самиздата уволили, а что как дипломированный специалист самым главным достижением генетики сегодня считаете?

— Вообще-то, она необычайно интенсивно, просто на глазах развивается, но надо сказать, что генетиком я была давно и напоминаю себе этакого попа-расстригу, потому что в 68-м году университет окончила, а в 70-м карьеру в биологии уже завершила. Впрочем, она по-прежнему очень мне интересна — у меня с тех времен много друзей осталось, и о том, что в ней происходит сейчас, достаточно хорошо мне известно.
Когда я училась, генетику человека мы по тоненькому учебничку изучали, в котором 20 наследственных заболеваний было описано, а сегодня проект по расшифровке генома (так совокупность наследственного материала, заключенного в клетке живого организма, называется. — Д. Г.) человека закрыт. Установлено, правда, где все 25 тысяч активных генов локализованы (как выяснилось недавно, геном человека 20-25 тысяч активных генов содержит, что значительно меньше, чем пред­по­ла­га­лось. — Д. Г.).

Нет, безумно много еще белых пятен, но идет невероятно быстрый, интенсивный набор информации. С моей точки зрения, самое удивительное открытие последнего десятилетия — так называемый горизонтальный перенос генов: это процесс передачи наследственных качеств от одного организма к другому, который не потомком его является, — то есть не тем способом, про который мы знаем, а родительско-детские отношения минуя. (Биосфера представляется единой информационной средой, в которой вирусы и различные мобильные генетические элементы распространяют информацию примерно так же, как в человеческом обществе благодаря устной и письменной речи достижения и открытия одних людей становятся известны другим и могут ими использоваться. — Д. Г.).

— Потрясающе!

— Да, такой способ внехромосомной наследственности существует, и это исключительно интересно, а с другой стороны, есть много вещей, которые даже не смогу сегодня, наверное, оценить.

— Как к клонированию вы относитесь?

— К генной инженерии как таковой совершенно неотрицательно отношусь, потому что наука нравственного измерения не имеет. Она вне морали: моральны или аморальны бывают люди, и в клонировании не было бы ничего плохого, если бы в руках ученых оно оставалось...

— ...добропорядочных...

— ...в нравственности которых мы совершенно уверены.

— Кого бы вам хотелось клонировать?

— У меня такой потребности — кого-то из умерших возвращать — нет, и потом, думаю, для человека, который чьим-то клоном станет, это большим будет несчас­тьем. Вообще, вокруг клонирования слишком много домыслов, связанных скорее с научной фантастикой, чем с реальнос­тью, — я, например, не представляю себе, как можно воспроизвести личностно того, кто уже ушел. Биологически, структурно — да, но есть же какие-то вещи, которые даже с помощью суперсовременных технологий вряд ли воссозданию поддаются. Все-таки какая-то душа человеческая существует, и я отнюдь не уверена, что со структурами биологическими она жестко связана.

— Бессмертная душа!..

— Ну да.

— Сегодня и по телевидению, и в газетах можно услышать или прочитать о том, каким прекрасным было наше советское прошлое и каким замечательным был Советский Союз — «страна, которую мы потеряли», а вы как считаете: прекрасным оно было или же отвратительным?

— Ну, наверное, государства и страны похуже СССР времен моей молодости существовали, но, думаю, их было не очень много, и, безусловно, я не отношусь к тем, кто о Советском Союзе и о советской власти тоскуют. Просто схема, которая реализуется сегодня, очень далека от того оказалась, что видеть хотелось бы, поэтому обсуждать, что хуже здесь, а что там, можно, сравнивая структуры советской жизни и сегодняшней, аргументы «за» приводя и «против». На самом деле, при всей мерзопакости сегодняшнего государст­венного устройства структура советского государства была все-таки хуже...

— ...еще хуже...

— Ну, я так полагаю — все-таки эта власть, как мне представляется, менее кровожадна, убивает она избирательно...

— ...точечно...

— ...и таких колоссальных, миллионных репрессий, которые были в то время, сегодня нет. Мы вот с вами расстанемся, и я на Лубянскую площадь пойду, где сегодня погибших и реабилитированных вспоминают, поэтому относительно характера советской власти никаких иллюзий у меня нет.

«В ЮНОСТИ РИФМОПЛЕТСТВОМ Я ЗАНИМАЛАСЬ, ПОКА НАТАША ГОРБАНЕВСКАЯ НЕ ПРИГРОЗИЛА МНЕ СТРОГО ПАЛЬЦЕМ: «ТЕБЕ НЕ НАДО ПИСАТЬ СТИХОВ»

— Кто из выдающихся современников решающее влияние на формирование вашей личности оказал?

— Вы знаете, люди, которые какое-то влияние на меня оказывали, в основном малоизвестными были, и если фамилии, сколько-нибудь в мире признанные, называть, то это, наверное, моя подруга юности Наташа Горбаневская, которая, когда наши танки в Прагу ввели, вышла здесь неподалеку на Красную площадь...

— Удивительный, на мой взгляд, поступок — с точки зрения здравого смысла непостижи­мым он вам не кажется?

— Наташа, конечно, особенный человек — она прекрасна была...

— Кстати, как Горбаневская свой порыв объясняла?

— Об этом чрезвычайно интересную книжку, которая называется «Полдень. Дело о демонстрации 25 августа 1968 года на Красной площади», она написала. Не могла иначе — вот это «иначе»... (Пауза). Группа людей, которая вышла на площадь, — это на самом деле такая концентрированная совесть поколения, потому что многие хотели бы то же сделать, но не решились. Видимо, в ней стремление свое отношение к оккупации продемонстрировать более мощным было, чем даже материнский инстинкт, потому что, этот отчаянный шаг совершая, она вполне предположить могла, что двое сыновей (младшему всего три месяца) на какое-то время ее лишатся. Я достаточно хорошо ее мать, уже вполне старую женщину, знала, которая оставалась с этими детьми на руках в течение пяти лет, пока Наташа в тюремной психбольнице свой срок отбывала, и, в общем, очень тяжелым испытанием это было.

— Итак, Горбаневская — раз...

— ...Юлий Маркович Даниэль — два: с ним мы в последние десятилетия его жизни дружили — это рыцарь без страха и упрека...

— Мудрый был человек?

— Восхитительный! — веселый, с совершенно не помраченным возрастом и пережитыми испытаниями...

— ...рассудком?

— Да, абсолютно! — он был, конечно, великолепен. Естественный, совершенно живой, без всякой помпы, без стремления кем-то иным казаться...

— Цену себе знал?

— Ой, этот вопрос, уверена, его попрос­ту не занимал.

«Когда вдруг неожиданно книжки мои стали печататься и продаваться, вследствие чего то, что называется «славой», возникло, гораздо больше этому я удивлялась, чем радовалась, да и лет мне уже слишком много было,  чтобы от этого фимиама вдруг опьянеть»

Я очень благодарна судьбе, которая мне — и на близком расстоянии! — столь замечательных людей предъявила: есть еще огромный круг моих уже ушедших старых друзей, которые сыграли в моем формировании огромную роль, но говорить я о них не буду, потому что это отдельный разговор и отдельная тема. В сущности, в обществе они маргинальны были, но им удалось и личность свою сохранить, и взгляды — они, что очень важно, независимы­ми остались.

— Писатель Владимир Войнович рассказывал мне, что вы соседкой его были...

— (Кивает).

— Он, весь согретый лучами славы, из подъезда своего выходил, а вы скромненько на скамеечке сидели...

— Ну а как еще можно сидеть на скамеечке женщине с двумя детьми?

— «Она, — говорил мне Войнович, — грустными глазами на всех смотрела... Я-то думал, что эта мамаша тихая только и может молча глядеть, а она потом очень хорошей писательницей оказалась». Кто бы тогда мог подумать, да?

— Ну, я и сама этого, честно говоря, не планировала.

— Никогда?

— Нет-нет!

— Почему вы писать начали?

— Думаю, это какое-то семейное наше пристрастие — у нас все дань ему отдали, а прабабушка даже стихи на теперь почти неизвестном миру языке идиш сочиняла, так что какой-то посыл биологический, по-видимому, был. Писала я всегда — просто всерьез к этому не относилась...

— Вы же со стихов начинали, да?

— Можно и так сказать — в юности рифмоплетством занималась, пока Наташа Гор­баневская не пригрозила мне строго пальцем: «Тебе не надо писать стихов». Я тут же подчинилась и от испуга сдерживала себя, наверное, лет семь, а потом Наташа эмигрировала, и я снова за старое принялась (смеется) — более того, когда публиковаться уже стала, и Наташино одобрение получила. Отношения наши, конечно, равноправными не назовешь... Понимаете, я младшей подругой была: когда мы познакомились, мне 16 исполнилось, а ей 23, и в то время, как она уже на опасный путь сопротивления режиму вступила, я еще в шко­ле училась.

Наташа очень рано писать начала, но к тому времени из университета ее уже выгнали и она полностью определилась. Я же к особому, избранному кругу людей, которые «Хроники текущих событий» делали (хотя многих из них знала), не принадлежала никогда, но, в общем-то, из второго была эшелона. Те, кто эти «Хроники» выпускали, давали мне их читать, но никогда не говорили, откуда взяли: на всякий случай — в этом они были правы.

«ЖЕНЩИНА ПРОСИЯЛА: «Я ВАС УЗНАЛА — ВЫ ЛЮДМИЛА ПЕТРУШЕВСКАЯ»

— Вы действительно занимались одно время переводом стихов с монгольского языка на русский?

— Нет — это очень приблизительное описание того, что и вправду место имело. Дело в том, что, со своей неудавшейся биологической карьерой покончив, я в

писательские круги войти попыталась и какую-то литературную работу взялась выполнять. У меня знакомый был — муж моей старшей подруги взрослый, вполне уже состоявшийся поэт-переводчик, который очень хорошо ко мне относился: подстрочники мне давал, а потом под его именем что-то публиковалось. Это иногда монгольские были стихи, иногда индийские, но отношения к моим литературным предпочтениям совершенно они не имели.

— То есть монгольского языка вы не знали?

— Нет, ну что вы! — по подстрочникам что-то кропала: профессиональный тренинг очень хороший. В 80-е годы мне разную литературную работу пришлось выполнять — не отказывалась ни от какой, кроме идеологически заданной, поэтому чего только не делала: и на радио подвизалась, и сценарии для мультипликационных фильмов писала — все это было весьма интересно.

— Как писатель в довольно зрелом возрасте вы дебютировали (обычно начинают ваши коллеги раньше), а вот в себя, в свою способность до читателей достучаться верили?

— Вопрос, если честно, так не стоял: моя первая книжка вышла, когда 50 лет мне было, поэтому догонять кого-то...

— ...было уже поздно...

— Абсолютно! — совершенно же ясно, что за лидерами не угонишься, поэтому никаких амбиций у меня не было. Впрочем, их до сих пор нет...

— ...верю охотно...

— ...поэтому, если получается, радуюсь, но бывает так далеко не всегда — иногда в «десятку» целишься, а попадаешь...

— ...рядом...

— Хорошо, если рядом, а не в «молоко», поэтому для меня только одно измерение существовало — получилось в конце концов или нет. Когда вдруг неожиданно книжки мои стали печататься и продаваться, вследствие чего то, что называется «славой», возникло, гораздо больше этому я удивлялась, чем радовалась, да и лет мне уже слишком много было, чтобы от этого фимиама вдруг...

— ...опьянеть...

— Да, головокружения совершенно я не испытывала.

Смешной эпизод вспоминаю... Много лет назад в три часа ночи звонок в дверь раздался — я открыла, не спрашивая, кто там, и увидела на пороге абсолютно пьяного мужика в трениках, в майке и с бутылкой водки, где на донышке буквально осталось. «Слушай, — еле ворочая языком, спросил он, — писатель Улицкая здесь живет?». Я кивнула: «Здесь». — «Вот мне приятель сказал, что это хороший писатель, — давай выпьем!». В это время проснувшийся муж закричал: «Кто там?!», а я в ответ: «Слава пришла» — ко мне она в виде недопитой бутылки водки явилась.

— Народная любовь и истинно российская слава...

— Ну да — мы по этому поводу очень смеялись, а вообще-то прививка у меня хорошая — я с этим спокойно справилась.

— Вы однажды признались: «Когда книгу за книгой я издавать стала, страх самозванства испытывала» — в чем это выражалось?

— Дело в том, что я, как говорится, рядовой необученный, а вокруг настоящие серьезные писатели — взрослые...

— ...мэтры...

— Да, а я как-то самозапуск начала — то есть сама неизвестно с какой запустилась точки, поэтому у меня ощущение возникло, что права на это я не имею, что сейчас разоблачат меня — дескать, да вы вообще откуда взялись? Но ничего, потом оправилась и поняла постепенно, что право имею...

— Вы лауреат многих международных литературных премий, ваши книги на 25 языков переведены...

— На 33, если точности вы хотите.

— Символическое число! Знаменитой сегодня себя вы ощущаете?

— Знаете, меня это совершенно — вот честно! — не занимает. Ну да, иногда где-то там узнают — как правило, выглядит это комично... Помню, как-то в метро еду и женщина, напротив меня сидящая, встает, улыбается. Я понимаю: узнала — скромно потупилась...

— ...а вы, простите, метро пользуетесь?

— Сейчас по Москве очень тяжело стало ездить, и хотя вообще-то я за рулем, к вам вот на метро добралась. Здесь, в центре, машину запарковать невозможно, поэтому иногда на том транспорте езжу, который использовать рациональнее. Короче говоря, женщина, напротив сидевшая, просияла: «Я вас узнала — вы Людмила Петрушевская». Потом я рассказала об этом Людмиле, а она в ответ: «Ой, у меня такая же точно была история — я чуть ли не по Красной площади шла, и ко мне женщина подошла: «Я вас узнала — вы Людмила Разумовская» (смеется).

«Я, КОНЕЧНО, СЧАСТЛИВЫЙ АВТОР: НИ ЗА ЧТО ИЗ НАПИСАННОГО МНЕ НЕ СТЫДНО»

— Писатели есть талантливые, знаменитые, выдающиеся, великие, гении, классики — к каким вы себя причисляете?

— Ой, нет, выстраиванием таких иерархий я не занимаюсь — по-моему, идея эта крайне порочная. Никогда и ни с кем себя я не сравниваю — ни вверх, ни вниз не заглядываю: каждый писатель свое занимает место, у него своя аудитория. Есть такие, которых я не читаю, а они всемирно известны и весьма популярны — Пауло Коэльо, к примеру, один из самых массовых в мире авторов, самых тиражных.

— А толку?

— Да, мне он не нужен. Бразилец не для меня пишет — для других, которые тоже имеют право читать то, что им нравится, поэтому расставить по полочкам здесь очень трудно: есть любимые, есть драгоценные, есть те, без кого я свою жизнь не представляю.

— Например?

— Ну, на протяжении жизни все это менялось, а сейчас художественную литературу я почти не читаю — у меня такой возможности нет, для удовольствия времени мало, но по делу приходится множество книг штудировать. Последний роман мой «Зеленый шатер» огромного количества чтения потребовал, а перед этим «Даниэль Штайн, переводчик» был...

— Там объем используемой литературы наверняка зашкаливал...

— Ну, когда эту книжку закончила, весь пол у меня книгами был покрыт: я через них прыгала...

— Утонуть и не выплыть, правда?

— Да, да! — поэтому до новинок с большим запозданием добираюсь. Вот принесут мне какую-то или сын порекомендует: замечательная книжка, — в конце концов, я ее прочитываю, но не скоро, а что читаю, предположим, сегодня? Автор, которым последнее время восхищаюсь, вообще художественной литературы не пишет — это экономист, остроумнейший человек, ливанец по происхождению и американец по месту пребывания Нассим Николас Талеб: его книжка «Черный лебедь» в восторг меня привела, сейчас как раз за следующую взялась. Это, конечно, non-fiction, то есть документальная проза, она о структуре современной жизни — в общем, что пересказывать? Замечательная, восхитительная вещь, которая мне большое удовольствие доставляет, а еще много литературы по антропологии я читаю. Связано это с тем, что проект под названием «Другой, другие, о других» выпускаю, который не пишу, но собираю и делаю как руководитель — это книжки для подростков по разным проблемам культурной и социальной антропологии, направленные известно на что.

— На снижение уровня ксенофобии и экстремизма?

— Да, чтобы люди глотки друг другу грызть перестали. Есть вещи, которые могут агрессию, естественным образом в человеке сидя­щую, смягчить, и единственно, что я могу для этого предпринять, — какие-то образовательные программы подготовить, которые показывают, что люди других областей, культур и языков по-другому едят, пьют, спят, хоронят, общаются и что наш способ жизни является не единственным, а поскольку это очень разные сферы, то и круг чтения огромный и чрезвычайно интересный. Поэтому до художественной литературы руки у меня в последние годы не очень-то и доходят.

— Интересно, а писательская дисциплина для вас существует? Вы знаете, например, что каждый день в определенное время вам необходимо к столу сесть и какое-то количество страниц на-гора выдать?

— Ни в коем случае.

— Под настроение работаете, под вдохновение?

— Нет, по-другому совсем. Просто в какой-то момент я поняла, что жизнь важнее профессии, поэтому она постоянно отрывает меня от того, что на самом деле очень люблю, что делаю с кайфом, с удовольст­вием, с радостью. Бывают периоды, когда книжку заканчиваешь или глубоко в ней сидишь, и очень трудно оттуда вырваться, и тут уже речь не о дисциплине идет, потому что 24 часа в сутки этой книге принадлежишь, и что бы ни делала, все равно внутри ее проблем, героев, этого, так сказать, куска мира остаешься. Другое дело, что жизнь из некой виртуальной реальности вырывает, и когда это происходит, я встаю и говорю: «Я готова», причем делаю это либо кривясь, либо из чувства долга — понимая, что надо, к примеру, в магазин поехать...

— Пишете вы сами или кто-то вашей рукой водит?

— Трудный вопрос...

— Ну хорошо: автор, в моем понимании, архитектуру произведения придумывает, характеры героев конструирует, какие-то приводные ремни к сюжету прилаживает... В вашем случае это инженерная работа?

— Нет, она разной бывает, и кстати, у меня очень интересный недавно был опыт: из одного издательства в другое я перешла и в связи с этим вынуждена была в довольно короткий срок все свои 19 книг перечитать. Пред­ставляете, что это такое? — пять больших романов, рассказы, и я влезла туда внутрь с большим беспокойством, потому что почти 20 лет прошло. Должна сказать, что я, конечно, счастливый автор: мне ни за что не было стыдно. Что-то, безусловно, поправить хотелось бы...

— ...стилистически?

— Ну да, и немножко я там почеркала — буквально несколько фраз выбросила, несколько слов лишних, но, в общем, как бы подписалась под тем, что почти 20 лет назад сделала, и это, конечно, самое большое достижение, которое у писателя может быть. При том, что я очень сильно, как все, меняюсь, а творчество мое тогдашней мне адекватно.

«МОЖЕТ, ЗА ПОРНОГРАФИЮ ПРИВЛЕКУТ...»

— Сколько раз перед тем, как сдать книгу в издательство, вы перечитываете ее от начала и до конца?

— Вы знаете, очень трудно на этот воп­рос ответить, потому что какие-то куски пи­са­лись очень легко, какие-то дались мучительно, и я уже своему глазу перестаю доверять, но, слава Богу, у меня хорошие есть советчики. Муж мой на слово реагирует замечательно и поэтому фальшь чувствует четко (у него, правда, есть недостаток — не любит глаза напрягать и требует, чтобы читала я вслух: иногда весьма обременительно это бывает). Кроме того, у меня замечательный литературный агент и моя подруга Елена Костюкович — с ее оценками я очень считаюсь, поэтому она иногда в качестве весьма жесткого редактора выступает, за что ей искренняя моя благодарность.

Вообще, редактор никому не помешает, а в сегодняшней структуре литературы и производства книг он почти исчез. В советское время, когда цензура свирепствовала, были и мощные редакторы — эти два явления между собой сопряжены, а сейчас, когда цензуры в области художественного творчества практически нет... Ну, не­множко к Акунину прицепились, обвинили его в том, что он экстремал или что-то в этом роде, но подоплека тут явно...

— ...политическая...

— Ну, конечно — это его инициация, это, видимо, мелкая, мелочная такая месть за его большую работу с Ходорковским (речь об интервью, опубликованном в октябре 2008 года в журнале Esquire. — Д. Г.). Могу предположить, что и меня что-нибудь в этом духе коснется («Диалоги» Улицкой с Ходорковским напечатаны годом позднее. — Д. Г.) — может, за порнографию привлекут или за что-то еще, но это, в принципе, ожидаемо. Что же основной темы (художественной литературы в чистом виде, а не публицистики) касается — все нормально: с попытками государства сунуть в эту сферу свой нос справляться можно.

— Как вы к экранизации собственных произведений относитесь — сам факт ведь, с одной стороны, отрадный?

— Нет, тут все гораздо сложнее — дело в том, что эту профессию немножко я знаю, поскольку довольно много сценариев написала...

— К художественным фильмам?

— Да, и картину по одному из них, кстати, в Киеве в начале 90-х режиссер Анатолий Матешко снимал. «Женщина для всех» называлась, и поскольку эта специфика мне знакома, я в курсе, что гораздо лучше фильм по оригинальному сценарию делать, чем инсценировку прозы, потому что, простите меня, чем богаче проза, тем труднее ее на язык кино, совершенно другой, переводить. Соглашаюсь я на такие вещи всегда с некоторым опасением, потому что на самом деле и спектакли, и фильмы делают режиссеры. Не хочу сказать, что драматург — лицо второстепенное, но он глубоко в тень неизменно уходит, потому что по одному и тому же драматургическому материалу можно нечто совершенно неприемлемое сделать и что-то блестящее. Антона Павловича Чехова 100 лет тысячи театров ставят...

— ...и вопросы имеются...

— ...и есть очень плохие постановки и очень хорошие, даже гениальные, поэтому результат здесь непредсказуем... Вот Грымов сериал по «Казусу Кукоцкого» снял — здорово, между прочим, хотя сравнивать мне трудно, потому что я в своей жизни все­го один сериал посмотрела, а именно этот.

— Несчастная вы, простите, женщина — настоящего искусства не видели...

— (Смеется). Ну, я так не думаю. Дело в том, что ничего целиком, от начала до конца, смотреть не могу: включишь иногда — ничего вроде, но завтра в то же время сесть к телевизору не получается. Моя жизнь по-другому устроена — вот выйду, что называется, на пенсию, тогда и буду смотреть, а пока я очень плохой здесь ценитель, потому что не в теме. Впрочем, мне досконально известно, как они делаются, их структура понятна, но как можно, скажем, «Доктора Живаго» выдержать?

Для меня все заканчивается, когда вижу, как Юрий Андреевич Живаго к своему дому в несуществующей больше Собачьей площадке подходит, а в кадре со стеклопакетами особнячок. Привет! — и таких ляпов полно.

— Живаго просто продвинутым был человеком...

— Ну да — впередсмотрящим. Только что, вот ровно сейчас — мыслями я еще там нахожусь — сценарий закончила: эта работа замечательная, игровая, веселая. Я с большим удовольствием полтора месяца с ней прожила, но, что выйдет, посмотрим, потому что сейчас на самом деле все вопросы даже не продюсеры решают, а закупщики, прокатчики.

— Время такое...

— Поэтому вот не знаю — будет фильм, не будет...

«Я НАСТОЛЬКО СТАРА, ЧТО МОГУ УЖЕ СКАЗАТЬ: «А ЧЕХОВА Я НЕ ЛЮБЛЮ»

— Кого из писателей вы любите?

— Из последних — израильский про­заик Меир Шалев: несколько его романов, которые на русский язык переведены были, замечательные. Я с удовольствием это имя произношу, потому что он о понятном мне пишет: вот человек, очень глубоко с землей связанный, с миром — с биологией, в общем. Для него бабочка, птица, ящерица, змея, растения — абсолютно одухотворенные существа, он мимо не пробегает, и я понимаю, как для него это важно.

— Для вас тоже?

— Конечно.

— И змея, и ящерица?

— Да, но у него, хотя биолог я, а не он, это гораздо лучше получается — вот в чем дело, просто такой восторг перед миро­зданием в нем есть, который я так выразить не могу.

— Из классиков кого вы предпочитаете?

— Толстой мой писатель, Лесков...

— Крамольный вопрос: не скучно вам, простите, когда Толстого читаете?

— Нет, совершенно не скучно. Недавно вот одну из самых плохих его вещей перечитывала — «Крейцерову сонату»: это, безусловно, огромный провал, но причины его мне абсолютно понятны. Достаточно ХIХ век с его патриархальным мироустройст­вом, с домостроевским отношением к женщине вспомнить — я вижу место, на котором Толстой здесь стоит: одной ногой еще в чудовищной архаике, но дух его на свободу рвется. С христианством порывает он потому, что ценит и любит его гораздо больше, чем современное ему духовенство, потому, что живое внутри там ищет...

— ...а оно уже давно мертвое...

— Ну так, приблизительно (смеется) — это тема отдельная, поэтому я всегда этот пересчет делаю, и его промахи так же для меня объяснимы, как и гениальные прозрения... Конечно, Толстой, а не Достоевский, который для меня чтение дико мучительное.

— Душу рвущее...

— Абсолютный гений, он вытащил из человека и предъявил миру что-то такое низменное, не лучшее, а самое отвратительное, и многие людишки очень обрадовались: «А! Ты такой же подлец, как и я» — это было воспринято как некоторое разрешение на существование в себе жуткой гнусности.

— Хорошо как выразились!..

— Ну, за это и получу — понимаю, что эта моя реплика гнев и негодование многих вызовет, но я настолько стара, что могу уже сказать: «А Чехова я не люблю».

— И впрямь не любите?

— Нет, это на самом деле не так. Дейст­вительно, я в течение долгого времени не понимала, почему Чехова 100 лет ставят, его пьесы были мне очень скучны и малоинтересны. Раз лет в семь-восемь на всякий случай я их перечитывала, думала: «А вдруг откроется что-то — ну не может же так быть, что весь мир не в ногу шагает, а я в ногу: сама, так сказать, с собой», и в конце концов момент наступил, когда мне действительно это открылось.

— Что?

— Очарование, особенность чеховской драматургии и ее гениальность, потому что раньше его безусловный театр абсурда как реалистический я истолковала, и в рамках реальной жизни это все нестерпимо скучно и муторно, но когда видишь, какая степень абсурда в действие вложена, когда понимаешь, что это не диалоги, а система монологов, что люди между собой не общаются, на свои места все встает. Антон Павлович — предшественник многих театральных драматургических течений, которые в ХХ веке позже возникли...

— ...предтеча...

— Ну, конечно, и вот ког­да мне это открылось, не­мед­ленно пьесу «Русское варенье» написала, в которой мой разговор с Чеховым происходит.

«КУЛИНАРНАЯ КНИГА МОЛОХОВЕЦ МЕНЯ ВСЕГДА ОТ ТЯЖЕЛЫХ ПЕРЕЖИВАНИЙ ЮНОСТИ ОТВЛЕКАЛА»

— Русская классика, на ваш взгляд, сегодняшней и завт­рашней молодежи интересна?

— К замечательному отряду сегодняшней и тем более завтрашней молодежи я не принадлежу, но думаю, что есть и будет всегда какое-то количество людей, которые, вырастая, этот срез культуры в себе сохраняет, к тому же очень за­нят­ная есть статистика. В мире огромное количество книг выпускается — чтобы убедиться в этом, достаточно на какую-нибудь большую книжную ярмарку типа Франкфуртской приехать, которая неизменно в деп­рессию меня повергает. Вот стоит миллион книг, а в будущем году от них 0,01 процента останется — все остальное уйдет, будет выброшено. Срок годности книги исключительно маленький, она сохраняется на самом деле хуже, чем йогурт...

— ...ну и читать стали меньше...

— Это другой вопрос, но 70-75 процентов читающих — женщины, причем такая тенденция по всем странам наблюдается, а читающих серьезную литературу — вообще семь процентов. Возможно, эти семь процентов в шесть превратятся, но они будут, а относительно того, что читать стали меньше, — да, безусловно, но, с другой стороны, объем информации, которую через себя человек пропускает, не сократился.

— Наоборот, куда больше он стал...

— Вот именно, и это новая и совершенно другая проблема — как шелуху отсеивать, как в ней не тонуть: ее решение очень большой дисциплины требует.

— Когда дети меньше читают, чем ро­дителям их хотелось бы, это трагедия?

— Нет, трагедия — когда они болеют и умирают: единственная в их жизни серьезная.

— Тем не менее на будущее их это влияет?

— Нет, а что касается чтения... Я четверых внуков имею и усилия прилагаю, чтобы они читали, — мы не вместе живем, поэтому много сделать не могу, но стараюсь.

— А они в ответ?

— Ну, я считаю, что какие-то крючки им за­бра­сы­ваю — в них любопытство бужу (интересно, чем это кончится?). Кроме того, я все-таки очень большой опыт имею — у меня два взрослых сына, которым вслух все читала: от Данте до Шекспира, Булгакова.

— Вслух?

— Да, мы на диване лежали, у нас такое семейное чтение было заведено, и это замечательная традиция, которую надо стараться поддерживать — по крайней мере в своей семье. Каждый из нас в отдельности может не много, но все-таки есть территория, где мы короли. Я бабушка, мама, у вас тоже дети, и единственное, что мы на самом деле можем, — это какой-то интерес у них пробудить, а это трудно, это всегда задача. Вот, например, мой старший внук ни за что не хотел в Британский музей идти — не любит музеи, тем не менее я его приволокла. Там какая-то выставка была...

— ...а сколько, простите, ему лет?

— Сейчас 12, и он, в общем, спросил: «Это долго или недолго? Это больше чем 15 минут?». — «Ты знаешь, — ответила я, — все от тебя будет зависеть: ты сейчас должен выбрать на этой выставке пять картин, которые тебе больше всего понравятся». Сработало, задание это внук принял и выбирал, выбирал, а в конце как истинно новорусский ребенок меня восхитил. «А вот эта птичка мне очень нравится, — сказал, — нельзя ли ее купить?» (смеется).

— Когда вам плохо, что вы читаете? Что, иными словами, вас лечит?

— Сейчас мне, чтобы душевное равновесие восстановить, надо на улицу выйти, причем желательно, чтобы это была не Москва — она чрезвычайно депрессивный для меня город. В общем, из зам­к­нутого пространства на природу выбраться не мешало бы и вовсе не читать, хотя в молодые годы, в юные, школьные даже, я прекрасно помню, что курабельным (то есть излечивающим) средством у меня бабушкина книжка Елены Молоховец «Подарок молодым хозяйкам, или Средство к уменьшению расходов в домашнем хозяйстве» была.

С Дмитрием Гордоном. «Когда вам плохо, что вы читаете? Что вас лечит?». — «Сейчас мне, чтобы душевное равновесие восстановить, надо на улицу выйти, причем желательно, чтобы это была не Москва — она чрезвычайно депрессивный для меня город»

— Кулинарная книга?

— Да, я (показывает, как слюнявит палец и листает) в этом смысле очень хорошо образованна: не то чтобы умею, но знаю, как приготовить — буквально все.

— Вы сами готовите?

— Ну, сейчас уже надоело, но делаю это легко и никаких проблем с кулинарией у меня совершенно нет.

— Вот вам и бабушкина книга!..

— Ну, разумеется, потому что через всю жизнь это прошло, но Молоховец меня всегда от... Ну, в общем, от тяжелых переживаний юности отвлекала.

— Сейчас электронные книги, хотелось бы нам того или нет, бумажные вытесняют, и даже ваши почтенные коллеги в солидном возрасте признаются, что уже только их читают...

— Ну да, во всяком случае, когда еду куда-то, гениально «заряженный» айпад беру: мой приятель потрясающую музыку в него закачал — тысячи произведений.

— Айпад — отпад!

— Точно, и это маленькая вещь...

— ...нетяжелая...

— Действительно, очень удобно. Там и библиотека отличная: в ней за все время книгу, которая была мне нужна, я только раз или два не нашла.

— Будущее у бумажной книги, на ваш взгляд, есть?

— Думаю, да.

— Все-таки?

— Ну, это просто эксклюзив, предмет гордости и коллекционирования. Не знаю почему, но я книгу как таковую люблю — это одно из величайших изобретений человечества, и она будет всегда для избранных дорога — по крайней мере для тех, кто сможет ее оценить.

Киев — Москва — Киев

(Окончание в Части II )  

Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter