Ада РОГОВЦЕВА: «Я легко отдавала все, что зарабатывала, а когда нужно было выходить в свет, занимала у подруг и одежду, и бриллианты»

Анна ШЕСТАК. «Бульвар Гордона» 31 Июля, 2013 00:00

«ГИТЛЕР - ГОФФНО, И СТАЛИН - ГОФФНО!»

Начала Ада Николаевна с самого первого дня своей жизни: «В августе 1937 года в Одессе, куда из города Глухова перебралась семья, происходили бесконечные споры, как назвать младенца, родившегося 16 июля. Бабушка не соглашалась с папой, папа с мамой, мама с дядей. Наконец сошлись на Людмиле. «Людмила Николаевна Роговцева» должно было стоять в метрике. Регистрировать девочку в загс отправился отец новорожденной с братом матери. Дорогой в этот жаркий день Николай Иванович и Иван Митрофанович не пропустили ни одного пивного ларька. В результате из загса они вернулись с метрикой на имя Адды. Адой звали тогдашнюю возлюбленную дяди Вани. Моя мама пришла в неописуемый ужас. Мало того что не Люда, а Ада, так еще и с ошибкой!».

Впоследствии лишнюю букву зачеркнули, споры улеглись, и, казалось бы, жить-поживать да добра наживать, но грянула война. Семья спаслась чудом. «В последнюю минуту перед отъездом из Одессы, - пишет Роговцева, - маме стало плохо, она была на девятом месяце беременности (носила младшего ребенка, Славика. - Авт.) и наотрез отказалась ехать в порт - грузиться на пароход и отплывать в эвакуацию. Отец метался по пристани в ожидании семьи и, как тысячу раз потом рассказывал, увидел на горизонте взрыв - немцы потопили этот пароход, ни один человек не уцелел! На следующий день поездом мы отправились в Глухов, к маминым родителям, в ее родной дом, и оказались в оккупации, так как в Глухов вошли немцы.

...Мы жили впроголодь: сухари, маковый суп, заваренный кипятком крахмал, макуха - выжимки подсолнуха. Летом легче - картошка, зелень, огурцы. Есть хотелось постоянно. Только научившийся ходить полуторагодовалый Славик однажды забрел к немцу и жадно смотрел, как тот ест. Немец проколол сырое яйцо с обеих сторон, высосал и дал ребенку пустое. Славик схватил его, в ладошке оказалась раздавленная скорлупа, и он неистово швырнул скорлупу фашисту в физиономию. Немец схватился за кобуру. Моя бабушка - мамина мама Дарья Константиновна, - услышав, что зашелся плачем маленький внук, как коршун, вернее, как разъяренный тигр, накинулась на немца, так на него орала и была в гневе такой страшной, что тот, не доев, выскочил из комнаты. В страхе семья ждала его возвращения, думали, пошел за подкреплением. Но обошлось.

...Стоял у нас и немец-антифашист, который часто повторял: «Гитлер капут, и Сталин капут! Гитлер - гоффно, и Сталин - гоффно!». Не знаю, как бабушка реагировала на то, что Сталин - «гоффно».

«С КРЫСАМИ БОРОЛИСЬ ПРОСТО: НА НОЧЬ ВАННА НАБИРАЛАСЬ ДО КРАЕВ, И УТРОМ ОТТУДА ПРИХОДИЛОСЬ ВЫЛАВЛИВАТЬ УТОПЛЕННЫХ ТВАРЕЙ»

Роговцева считает, что именно от Дарьи Константиновны ей достался артистический ген: «Она постоянно выдумывала немыслимые истории, что-то бесконечно разыгрывала, корчила уморительные гримасы. Как-то в предвоенной Одессе на Французском бульваре увязался за очаровательной бабушкиной фигуркой морячок. Долго шел за ней с комплиментами, а когда совсем надоел, она повернулась к нему, скорчив такую страшную морду, что моряк заорал от неожиданности: бабушка нижнюю губу натянула на нос».

От отца Ада Николаевна унаследовала нетерпимость к насилию и способность сострадать - в свое время они не позволили Николаю Роговцеву (до смены фамилии - Роговцу) задержаться в органах госбезопасности: «В первые же дни отец ушел на войну. Был в охране у Хрущева. Знал передовую, знал Сталинград. Гордился орденом Красной Звезды, медалями «За оборону Сталинграда», «За отвагу», «За оборону Одессы». В Одессе он начинал свою «чекистскую деятельность» в 30-х - как отличника и активиста его мобилизовали. Никогда ничего не рассказывал об одесских застенках ЧК, где был пусть не участником, но свидетелем уничтожения «врагов народа». Встретил там своего преподавателя, глуховского профессора, арестованного за то, что тот был якобы японским шпионом, и услышал от него: «Беги отсюда, Николай! Не выдержишь, я тебя знаю. Тут неправда. Беги, пока не поздно!». И отца, как «слабака», перевели наверх в канцелярию, а потом в отдел охраны.

- Папа, ну что там было? Действительно зверства? Что тебя напугало?

Отмалчивался, грустнел... И вдруг прорвало: «Ну, всякого насмотрелся. Выдержать это нормальному человеку невозможно. Представь, приводят на допрос молодую красивую женщину. У нее менструация. Заставляют снять трусики. И стоит она часов 10 на допросе. Мужики не трогают, но по-скотски потешаются. Изощренное насилие. Всю жизнь я помню ее наполненные ужасом глаза. Как били людей - не видел, но от душераздирающих криков можно было сойти с ума».

Послевоенные годы оказались ничуть не легче военных: голод, нищета, битком набитые коммуналки... «Была еще комната, там постоянно менялись жильцы - один другого хуже, - вспоминает актриса. - Одна тетка ругала меня, жалуясь маме: «Что это она у вас постоянно купается? По два раза на дню. Наверное, проституткой будет».

...Жалея маму, которая не приседала от домашних дел, обслуживая большую семью, я в дни дежурства мыла все места общего пользования, преодолевая отвращение. Были у нас и крысы, и мыши, и клопы, и тараканы. С крысами боролись просто: на ночь ванна набиралась до краев, и утром оттуда приходилось вылавливать утопленных тварей. Все, что возможно, мама мыла серной кислотой».

«КОСТЯ ТАК НЕРВУВАВ, ЩО, ВИПУСКАЮЧИ МЕНЕ З МАШИНИ ПЕРЕД РАГСОМ, ПРИХЛОПНУВ ДВЕРЦЯТА РАЗОМ З МОЇМ МІЗИНЦЕМ. ТАК Я І РОЗПИСАЛАСЬ ІЗ НИМ КРОВ'Ю...»

Когда Ада окончила школу, подруги уговорили: «Только в актрисы! У тебя же есть стихи: «Я хочу быть хорошей артисткой, чтобы сердце народу отдать». Иди, пробуй!». И насущный вопрос о том, кем быть, сменился другим: в чем же пойти на экзамены?

«Все детство и юность в заплатках, в тесной обуви. Дети вырастают быстро, нас у мамы трое... А обновить... И купить - проблема, денег не было, а даже если ужимались и выкраивали - обувь нужно было достать! Когда что-нибудь доставали, я, боясь огорчить маму, молчала и носила что дадут, почти всегда на размер меньше. Однажды, было мне лет 15, отец принес зеленые из крокодиловой кожи босоножки. Мечта! Тоже на размер меньше. Втиснулась, и отнять их у меня уже не могли. Мозоли были кровавые, но носила и радовалась. Теперь моя обувь всегда на размер больше!

...Долгие годы, уже став взрослой, я не могла себе позволить одеваться как хочу. Всегда было кому отдать лишнее. Рядом были люди, у которых часто не хватало на хлеб. Я легко отдавала все, что зарабатывала, а когда нужно было выходить в свет, занимала у подруг и одежду, и бриллианты».

Скромные наряды Роговцевой не помешали приемной комиссии Киевского театрального института заметить ее талант, а преподавателю Константину Степанкову влюбиться в новоиспеченную студентку. «Я стала Костиною дружиною. Було в нас 100 рублів. Квіти, таксі, московська ковбаса, сир, зелень, чвертка коньяку і пляшка шампанського. Костя так нервував, що, випускаючи мене з машини перед рагсом, прихлопнув дверцята разом з моїм мізинцем. Так я і розписалась із ним кров'ю...».

О совместной жизни Ады Николаевны и Константина Петровича в «Свидетельстве» немного: отрывки, эпизоды... Видимо, потому, что куда больше сказано в первой, украиноязычной, книге Роговцевой «Мій Костя», цитаты из которой здесь есть, а может, из-за того, что говорить о Степанкове ей до сих пор больно. Как и о покойном сыне Константине, оставившем маме внучку Дашу и удивительные стихи:

І хто прирік мене блукати по світах,
хапатись за вогонь
померзлими руками?
Як врятуватися,
коли обступить страх?
Як пережити мить,
коли не стане мами?
Як вийти в небо, коли світла мить?
Як крок ступить до вражого порога?
Як жити, коли сил немає жить?
Кому молитися, коли не стало Бога?
Ні чарки випить, бо немає з ким,
Ні спертися, коли німіють ноги,
Ні зажуритись, бо нема за чим...
Куди іти, коли нема дороги?