Личный переводчик Хрущева, Брежнева и Горбачева Виктор СУХОДРЕВ: «В Кэмп-Дэвиде Брежнев послал своего адъютанта в гостиницу, и тот привез ему стюардессу — довольно высокую, крепкую, русскую такую деваху. «Она, — пояснил американскому президенту, — за мной тут ухаживает»... Никсон подал девушке руку, поздоровался и произнес: «Ухаживайте за ним как следует!»

(Продолжение. Начало в № 25 —26 )

«НА БАНКЕТАХ БРЕЖНЕВУ ВМЕСТО ВОДКИ НАЛИВАЛИ ВОДУ — ОСОБЕННО С ГОДАМИ»

— Первого президента России Ельцина в ходе официальных мероприятий многие не раз лицезрели изрядно выпившим, а вы в ваше время наблюдали кого-то из лидеров нашей или других стран, не вязавших лыка?

— Вопреки всяким байкам про Хрущева, я вам могу точно сказать, что никогда не видел его хоть в малейшей степени под влиянием алкоголя.

— У него же рюмочка была специальная...

— Да, и я прекрасно помню эту рюмку, которую ему подарила...

— ...жена американского посла...

— Правильно, Джейн Томпсон. Она преподнесла ее Хрущеву на каком-то очередном приеме со словами: «Я знаю, что вам часто приходится в таких застольях участвовать. Мой муж постоянно жалуется, что на них приняты возлияния, от которых трудно отказаться, — вот я и нашла рюмку с толстым дном, куда наливаешь, допустим, наперсток водки, а кажется, что там целый лафитничек». Никита Сер­ге­евич очень полюбил эту рюмку, и ему всегда ее ставили, но иногда Хрущеву, а потом и Брежневу, наливали только из одной бутылки «Столичной» (там, открою секрет, была вода), а всем остальным — из других.

— Леонид Ильич тем не менее выпить мог?

— Наверное, но на банкетах ему наливали воду — особенно с годами.

Никита Сергеевич встречает премьер-министра Великобритании Гарольда Макмиллана, в центре Виктор Суходрев, 1959 год, Москва. «Безусловно, Хрущев — самородок, при всех его сумасбродных затеях во внешней политике и внутри страны...»

— Из зарубежных лидеров тоже никто горячительным не увлекался?

— Особенно нет, хотя был один памятный случай, когда Громыко встречался в Вашингтоне с государственным секретарем США Дином Раском (кстати, назначил Раска на этот пост президент Кеннеди, но и потом, при Джонсоне, он довольно долго его занимал). Получилось, короче, так, что в заключительный день пребывания Громыко в Штатах госсекретарь пригласил всю нашу группу и своих ближайших сотрудников на обед в Госдепартамент.

Перед началом, как всегда на Западе, полагается стоячий, так сказать, коктейль, обычно на 10-15 минут, а потом все к столу направляются, где уже пьют. Могут из уважения к гостю налить даже водку, но обычно это белое и красное вино, а тут Раск обратился к Громыко с предложением: «Пойдемте в мой кабинет (это рядом, за банкетным залом. — В. С.), я бы хотел переговорить с вами с глазу на глаз, даже без переводчиков». Громыко нехотя, но согласился, а что было делать? Проходит 10 минут, 15... Если сейчас я не ошибаюсь, по-моему, больше часа эта беседа длилась, а мы, все остальные, стояли на такой открытой террасе на последнем этаже...

— ...Госдепартамента...

— ...продолжая выпивать кто виски, кто что и разговаривать. Это между тем было в пятницу или в субботу — следующий день выходной, и Раск даже позволил себе вместо официального бизнес-костюма твидовый пиджак. Когда с Андреем Андреевичем они вышли, Раск еще раз с улыбкой нас оглядел и сообщил: «Ну вот, мы обо всем договорились — считайте, что беседа проведена».

Поскольку, повторяю, это был либо уже выходной — суббота, либо день накануне выходного и он должен был уезжать к себе куда-то за город, Раск считал, что работа сделана, а он между тем любил виски. Видимо, и там, пока они час с лишним общались, им подавали спиртное, а потом за обедом, естественно, было вино — белое и красное — в конце шампанское, какие-то речи, но тут Раск не рассчитал, потому что Громыко, оказывается, не выполнил все, что у него было записано в так называемых директивах. Андрей Андреевич сказал: «Я бы хотел еще с вами поговорить — только давайте уже с переводчиками».

Ну, пригласили соответственно меня и моего американского коллегу, мы прошли в отдельное помещение, где уселись для продолжения беседы, в которой Громыко мог бы все пункты своих директив изложить и выслушать американскую реакцию. Появились официанты: «Вам что-нибудь подать?». Раск оживился: «Да, я бы еще виски выпил». — «Ну, я, кстати, тоже», — кивнул Громыко (формально стакан-то он взял, но практически мог только пригубить, не более). Потом Раску подали еще один стакан виски со льдом и немного содовой, и я просто заметил, что госсекретарь...

— ...раск-клеился...

— ...явно пьянеет, явно, и это достигло такой степени, что вдруг (может, тогда обсуждали, точно не помню, очень насущную проблему Западного Берлина, германское урегулирование в целом) он стал вспоминать о пакте Молотова — Риббентропа и о том, что с Гитлером мы тогда были, по сути, союзниками.

«НЕ МОГУ ЖЕ Я ПРИ ГОССЕКРЕТАРЕ США НАКЛОНИТЬСЯ К ГРОМЫКО И СКАЗАТЬ: «РАСК-ТО ПЬЯН»

— Ну а вы об этом пакте в ту пору зна­ли?

— Естественно, и хотя по проблеме тогдашней Германии и Западного Берлина договориться мы не могли, но чтобы в таком говорить ключе! Это, почувствовал я, выбивалось из общей тональности, — так далеко в сталинские дебри не залезал никто, понимаете?

Громыко тем временем ни одного заявления собеседника без внимания оставить не мог — он стал возбуждаться и давать, что называется, отпор, а госсекретарь под влиянием алкоголя все более и более распалялся, допускал непозволительно рез­кие высказывания. Наш министр иност­ранных дел отвечал тем же — в общем, завязался совершенно дикий и какой-то бесконечный спор, потому что они шли кругами: Громыко отвечает, возражает, а Раск возвращается и повторяет снова...

Леонид Брежнев, Андрей Громыко и другие во время официального визита в СССР госсекретаря США Генри Киссинджера, Завидово, 1973 год

— Чем в результате закончилось?

— В какой-то момент до госсекретаря, видимо, дошло, что пора закругляться, и когда все со своих мест встали, его даже качнуло, но поскольку сам Громыко — человек непьющий, он не понимал, что с собеседником происходит, не мог как бы поставить себя на его место. Ему было совершенно невдомек...

— ...что тот банально пьян...

— ...а я-то все понимаю, но не могу же при госсекретаре, при американском переводчике, который тоже, конечно, все понимал, наклониться к Громыко и сказать: «Раск-то пьян» — это невозможно.

Вечером мне предстояло сделать запись беседы, но я еще с Громыко не был так, что ли, близок, чтобы даже потом лично к нему подойти и все объяснить. Помощникам Андрея Андреевича в подробностях рассказал, что было, и объяснил, почему госсекретарь вдруг стал таким агрессивным. «Мне как-то неловко, — сказал, — все подробности воспроизводить. Наверное, и в записи как-то это замну, потому что в директивы Раска задираться явно не входило».

Помощники сообщили об этом Громыко, а мне потом передали: «Да, он согласился, что в записи это надо смягчить», иными словами, не прямую речь приводить, а описывать: мол, Раск даже пытался что-то вспомнить из истории советско-германских отношений 39-го года.

Когда на следующий день мы вылетали из Соединенных Штатов, в аэропорту Громыко вдруг меня подозвал: «Суходрев...».

— По фамилии?

— А он только так ко всем обращался — лишь нескольких по имени-отчеству называл. «Суходрев, — задал вопрос, — а что, Раск-то вчера был тае?».

— Тае — это, типа, по-белорусски?

— (Смеется). У меня как-то от сердца отлегло, и я с облегчением выдохнул: «Да, Андрей Андреевич, он действительно был довольно сильно тае». Громыко успокоился — понял, что это не какая-то провокация и не ужесточение линии Соединенных Штатов.

Из книги Виктора Суходрева «Язык мой — друг мой».

«...Когда Громыко узнал, что американский президент будет ожидать его в Белом доме рано утром, спросил у Добрынина, нельзя ли перенести переговоры на более поздний час. Тот в ответ усмехнулся: по­пробовать, конечно, можно, но вообще-то для Картера раннее утро — обычное для встреч время (в Госдепе, мол, подтвердили, что в другое время Картер принять Громыко не может).

Никуда не денешься — на следующий день, ровно в половине девятого, мы были уже в Белом доме.

Картер привлек к беседе многочисленных официальных лиц и экспертов, поэтому переговоры проходили в так называемом зале заседаний правительства, примыкающем к Овальному кабинету, но едва мы в это довольно просторное помещение зашли, открылась одна из боковых дверей и появилась пожилая, хорошо выглядящая, одетая в брючный костюм женщина. Президент встал и, улыбнувшись своей известной, несколько застенчивой улыбкой, произнес: «Господин Громыко, прежде чем мы начнем, представлю вам мою маму. Она очень хотела познакомиться с таким известным человеком, как вы, и я не мог в этом ей отказать».

Никто из нас к столь неожиданной встрече готов не был, но Громыко немедленно поднялся, приветливо улыбнулся и воскликнул: «Как, это ваша мама?». Картер обнял ее за плечи и подтвердил: «Да».

Громыко сказал, обращаясь к матери президента, что ему очень приятно с ней познакомиться, что он читал о ней в прессе и знает, в частности, о том, что она была волонтером Корпуса мира (американской организации, которая отправляет своих членов в слаборазвитые страны для оказания им помощи). Замечу, кстати, что у нас к деятельности Корпуса мира тогда было отрицательное отношение, поскольку ее истолковывали не иначе как проявление неоколониализма.

Мать Картера, с весьма заметным акцентом жительницы южных штатов, ответила, что она тоже счастлива познакомиться с Андреем Андреевичем, а потом неожиданно добавила: «Не буду вам мешать, но вы, господин Громыко, не обижайте моего сладкого мальчика». Громыко шутливо парировал: «Я? Вашего сына? Знаете, это, наоборот, он меня иногда обидеть пытается», на что госпожа Картер отреагировала категоричным тоном: «Ну, в это я никогда не поверю. Джимми очень, очень хороший мальчик...».

«ХРУЩЕВ — ЧЕЛОВЕК ОТ СОХИ, НО В МИРОВОЙ ПОЛИТИКЕ БЫЛ, КОНЕЧНО, ЯВЛЕНИЕМ»

— Можете ли вы буквально в двух сло­вах охарактеризовать Хрущева?

— Ну, Хрущев, я так вам скажу, был в ми­ровой политике, конечно, явлением.

— Самородок?

— Это человек от сохи, какого бы то ни было формального (не только высшего) образования не имевший. Промакадемия не в счет — мы все знаем, что это такое, (Пром­академия, которая была следующей ступенью образования после рабфаков, готовила руководящие кадры для промышленности — «учебное заведение для управляющих, для директоров», но фактически давала образование в объеме средней школы. — Д. Г.). Безусловно, он самородок, вне всякого сомнения, — при всех его сумасбродных затеях во внешней политике (одна Куба с размещением там ракет чего стоит!) и внутри страны (вспомните, что он творил с кукурузой до Полярного круга и с разделением обкомов на сельскохозяйственные и промышленные)... Никита Сергеевич мог с ходу, без всякой подготовки, высказать свое мнение, пусть часто ошибочное...

— ...оно у него всегда было...

— ...по любому вопросу, и в разговоре с каждым какие-то нужные находил слова. Если сейчас восстановить его речи (а он мог произнести их экспромтом или же что-то личное вставить — выступая на съездах комсомола, даже на съездах партии отходил иной раз от заготовленного текста), то зачастую ему удавалось говорить довольно убедительно, аргументировать свою позицию. В этом, конечно же, проявление его самобытности, качеств, которые и позволяют считать Хрущева самородком.

Из книги Виктора Суходрева «Язык мой — друг мой».

«Помню интервью, которое состоялось у Хрущева с Уильямом Херстом-младшим — сыном владельца крупнейшей газетно-издательской империи США «Херст ньюспейперс», легендарной личности, одного из королей средств массовой информации. Я впервые так долго работал — интервью длилось что-то около четырех часов. Никита Сергеевич сразу сказал: «Сколько нужно, столько времени я вам и уделю», и Херст и два других сопровождавших его журналиста не могли поверить собственному счастью, но опять же, как всегда, было поставлено условие: публикация интервью полностью, без купюр. Надо сказать, что вопросы формулировались корректно, хотя и остро, и ни один из них не вывел Хрущева из себя. В меру своего понимания Никита Сергеевич давал на все исчерпывающие ответы, считая, видимо, что он просто ведет курс ликбеза с этими «безграмотными капиталистами».

Когда заранее заготовленные вопросы иссякли, журналисты стали выдумывать на ходу самые неожиданные — например, об отношении коммунистов к религии. Вы, мол, коммунисты — атеисты, а как быть тогда со множеством людей во всех странах, которые верят в Бога? Хрущев пустился в рассуждения: вот, дескать, читал я еще в юношеские годы один рассказ — не помню, правда, чей, и там была изложена такая история. Шел по дороге путник, но двое разбойников подкараулили его, напали и убили, после чего все пожитки забрали и скрылись. Шли-шли, устали и решили сделать привал, а заодно и посмотреть, что там в котомке убитого. Нашли кусок сала — один вытащил нож и стал это сало резать. Сейчас, думает, закусим, а второй и говорит: «Нельзя — сегодня пятница, день постный». Вот вам и вся религия: человека зарезали, а есть мясное не стали — религия-де запрещает.

Он еще долго говорил о религии, вспоминал, сколько людей погибло во времена Крестовых походов, и произнес даже фразу, которую я запомнил дословно: «Так что же, и мы должны воевать за один гроб, чтобы множеством гробов устилать мир?!» (у него часто подобные образные выражения проскальзывали).

Наконец, показавшееся мне бесконечным интервью завершилось, и Никита Сергеевич пообещал передать полный его перевод Херсту. Тот, естественно, обрадовался, а я приступил к работе. Всю ночь расшифровывал свои записи, потом в нашем Бюро переводов мы все коллективно на английский переводили... Во время беседы присутствовал тогдашний завотделом печати МИДа Леонид Ильичев, и когда он и Хрущев прочитали расшифрованный текст интервью, решили, что надо назвать имя автора рассказа — того самого, о путнике и двух разбойниках.

Никита Сергеевич ни фамилию автора, ни название вспомнить не смог, и тогда Институту мировой литературы, Пушкинскому Дому в Ленинграде и, кажется, Союзу писателей было дано задание по переданному Хрущевым сюжету этот рассказ отыскать. Двое суток наши институты работали, известные литературоведы пытались найти его и не нашли — фамилия автора и само произведение остались неизвестны. В данном случае никаких «оргвыводов» не последовало — период был еще «оттепельный». Так никто и не узнал, что за рассказ читал в юности Никита Сергеевич, и уж конечно, осталось тайной, читал ли его вообще».

«НАЧАЛ Я СТУЧАТЬ КУЛАКОМ, — ГОВОРИТ ХРУЩЕВ, — А ПОТОМ СМОТРЮ: ЧАСЫ ОСТАНОВИЛИСЬ. ВОТ, ДУМАЮ, ЕЩЕ И СЛОМАЛ ИХ ИЗ-ЗА ЭТОГО ХОЛУЯ! ТОГДА ВЗЯЛ БОТИНОК И ДАВАЙ ИМ ЛУПИТЬ!»

— Ботинком по трибуне в ООН Хрущев стучал?

Леонид Ильич Брежнев на охоте с госсекретарем США Генри Киссинджером, Завидово, 1973 год

— Миф этот жив до сих пор, но ничего подобного не было! Поймите, Никита Сергеевич никогда ничего не делал без какого-то повода, и если бы он на трибуне Организации Объединенных Наций стоял...

— ...то зачем ботинки снимать?..

— ...то стучать по ней ни к чему. Перед ним микрофон — говори все, что хочешь.

...Он стучал по столу, когда советская делегация в зале заседаний Генассамблеи сидела. В Правилах процедуры ООН предусмотрено право на ответ, который сразу дается, не более трех минут, причем слово можно взять как по порядку ведения заседания, так и когда кто-либо выступает.

— То есть ему не давали слова?

— Сейчас реплики подают, оставаясь за своим столом, — просто включается микрофон, а тогда микрофонов не было, и Хрущев пытался привлечь внимание, потому что выступал филиппинец...

— ...«холуй», да?

— ...«холуй империализма», который начал говорить, что, дескать, вы, господин Хрущев, призываете к ликвидации всех форм колониализма, выступаете против империализма, а что вы в Восточной Европе делаете, в странах Балтии? Никиту Сергеевича он совершенно выводил из себя, и тот начал стучать кулаком по столу, чтобы при­влечь внимание председательствующего.

— Не привлек?

— Мало того... У него же еще привычка была, сидя за столом (делать же, когда слушаешь бесконечных ораторов, нечего), сни­мать часы и крутить, перебирать их в руках, как четки, так вот, они у него зажатыми в кулаке оставались, когда лупил по столу...

— ...часами...

— Получилось, что да, часами — я это знаю, потому что в тот же день мы уезжали и был запланирован обед для руководителей наших ближайших союзников — Чехословакии, Венгрии, Болгарии — в советском представительстве. Никита Серге­евич предложил Антонину Новотному и кому-то еще из лидеров, с которыми вместе из здания ООН выходил: «Поехали в моей машине — мы же у нас будем обедать». Я тоже на откидное сиденье сел, и Хрущев стал рассказывать, почему вдруг снял после часов ботинок...

Виктор Суходрев, Генри Киссинджер, Леонид Брежнев в Завидово

— Кстати, часы у него не разбились?

— Вот в том-то и дело. «Начал я стучать кулаком, — говорит, — а потом смотрю: часы остановились. Вот, думаю, еще и сломал их из-за этого холуя! Тогда взял ботинок и давай им лупить!». Повторяю: он ничего не делал без повода.

— В той поездке по США Хрущева пригласили в Голливуд, где собрались выдающиеся актеры: и Фрэнк Синатра, и Мэрилин Монро, а правда ли, что Ширли МакЛейн устроила для него канкан и это жутко ему не понравилось?

— Ну, не совсем так. В Голливуде в его честь дали большой обед на территории крупнейшей киностудии 20th Century Fox... Вы говорите вот: Фрэнк Синатра... Кого там только не было — собрался весь цвет Голливуда.

— Для вас не чужие люди?

— Я, который рос в годы войны в Англии и смотрел тогда массу американских фильмов, всех этих актеров знал, а сидели мы на такой как бы сцене: Хрущев, пре­зи­дент компании 20th Century Fox...

— ...Скурас?

— Да, Спирос Скурас, грек, а также мэр города и прочее руководство, а все остальные устроились ниже, за отдельными круглыми столиками, и когда нам дали список присутствующих гостей, Боже, я постоянно туда смотрел: кто за каким столиком сидит? — и искал с детства знакомые лица великих актеров и акт­рис, которых впервые видел вживую.

«ЧТО ВЫ НАМ ПОКАЗЫВАЕТЕ? — ВЗОРВАЛСЯ ХРУЩЕВ. — МЫ В НАШЕЙ СТРАНЕ ПРИВЫКЛИ ЛЮБОВАТЬСЯ ЧЕЛОВЕЧЕСКИМИ ЛИЦАМИ, А НЕ ЗАДНИЦАМИ»

— Хрущеву их имена ни о чем, небось, не говорили?

— Ровным счетом.

— А Мэрилин Мон­ро вам понравилась?

— О! Когда закончилась официальная часть, Скурас повел нас в отдельную комнату, чтобы дать возможность актерам разойтись. Мы шли как раз мимо крайнего столика, за которым сидела Мэрилин, она, естественно, развернулась...

— ...всем, чем мог­ла развернуться...

— Да, и на меня, безусловно, неизгладимое произвела впечатление — я должен прямо об этом сказать и в этом признаться.

— Мысль изменить Родине с Мэрилин Монро в голову не пришла?

— Нет (смеется), такая мысль никогда мне не приходила, но, может, это как раз тот был случай, который к данному рубежу наиболее меня приблизил.
Кстати, не Ширли МакЛейн канкан устроила, а руководство решило показать, как работает студия. В то время там действительно снимался красочный, исторический, музыкальный, по сути, фильм, который назывался «Кан­кан». Через год, снова оказавшись в США с Громыко, я пошел и его посмотрел...

— ...без Громыко, надеюсь?

— (Смеется). Картина получилась посредственной, хотя в ней участвовали такие актеры, как Ширли МакЛейн, которая хозяйку кабаре играла, Фрэнк Синатра, великий артист и шансонье Морис Шевалье, французский актер красавец Луи Журден и другие звезды. Было время, когда канкан объявили во Франции вне закона, и фильм как раз о попытках всяких пуритан, лицемеров вроде нашего Политбюро за­претить этот танец как таковой.

Хрущева, короче говоря, повели в павильон, а там как раз та сцена в кабаре снималась, где изображался канкан — апофеоз, можно сказать, фильма. Танец несколько раз повторялся, все были в костюмах...

— ...соответствующих...

Прием Никиты Хрущева в Голливуде, справа — Виктор Суходрев, рядом с ним — актриса Ширли МакЛейн. «В честь Хрущева дали большой обед на территории крупнейшей киностудии 20th Century Fox. Кого там только не было — собрался весь цвет Голливуда»

— ...и сама героиня танцевала тоже — по роли она не только хозяйкой кабаре была, но и танцовщицей ведущей. Ах да, там специально построили помост типа балкона, куда поднялись Хрущев, Скурас, Нина Петровна, другие главные гости, ну и, естественно, я. Перед началом представления Ширли МакЛейн попросила тишины и сказала, что хочет обратиться к гостю по-русски.

— Актриса!

— К тому же она выучила примерно такой текст: «Я молюсь о том, чтобы наши народы жили в дружбе, чтобы все было так, как поется в одной из песен, которая исполняется в этом фильме: «Живи и жить давай другим». Вот такие прекрасные, в общем-то, слова она произнесла...

— ...и начался канкан...

— Нет, потом какие-то песни из этой картины исполнили Фрэнк Синатра, Морис Шевалье, что-то еще было, и как апофеоз зрелищности высыпали все эти 30 или сколько их там танцовщиц в прекрасных костюмах, которые и выдали, якобы как в момент съемок, канкан. Думаю, ваши читатели могут себе представить, как все выглядело, — в конце концов, в наших театрах оперетты этот танец давно прижился...

— ...но высокий советский гость в театры оперетты не ходил...

— Да, Никита Сергеевич их явно не посещал, однако сидел и на все это смотрел молча. Когда танец закончился, мы спустились с нашего помоста вниз, где уже вы­строились все актеры-участники, он подошел, со всеми доброжелательно поздоровался. Ширли МакЛейн улыбалась ему, он улыбался ей, пожал руку, поблагодарил — все, казалось бы, было нормально.

На этом наше пребывание на 20th Century Fox заканчивалось, мы направились к выходу, и когда проходили мимо группы журналистов, кто-то из американцев Никиту Сергеевича спросил: «Господин Хрущев, а как вам понравился танец канкан?». В ответ он (вот весь Хрущев!) вдруг на ровном месте взорвался: «Что вы меня спрашиваете? Что вы мне здесь вообще сегодня устроили? Что это за провокация? Может, они и хорошие девушки, но это их заставляют...

— ...капиталисты...

— ...да, чуть ли не воротилы, денежные мешки исполнять такие непристойные танцы. Что вы нам показываете? Мы в нашей стране привыкли любоваться человеческими лицами, а не задницами». Вот такой выдал спич — ну а мне что было делать?

«БРЕЖНЕВ БЫЛ ЧЕЛОВЕКОМ НЕДАЛЕКИМ, МАЛООБРАЗОВАННЫМ  И СОВЕРШЕННО НЕЛЮБОЗНАТЕЛЬНЫМ...»

Многократный чемпион мира по боксу среди профессионалов Мохаммед Али (Кассиус Клей), Леонид Ильич Брежнев и Виктор Суходрев в Кремле. «В заключение Брежнев подарил Клею свою трилогию «Малая земля», «Возрождение» и «Целина»

— В 64-м году Никиту Серге­евича сместили со всех постов, отправили на пенсию, и первый же после его отставки Новый год вы встретили в кругу его се­мьи...

— Да, в квартире у Сергея Хрущева в Леонтьевском переулке.

— Мужественный с вашей стороны поступок...

— Видите ли, я не так даже с Сергеем дружил, как с внучкой Никиты Сергеевича, по сути, удочеренной им, Юлей (она была дочерью Леонида — погибшего сына). Пришли и Рада, и Леша Аджубей — именно так я его называл. У Сергея собрались просто потому, что у него оказалась, по-моему, самая большая квартира: в новом доме, который специально для элиты по­строили (там потом жил и Громыко).

— Никита Сергеевич был подавленный?

— Он этого не показывал. Когда часы пробили 12, Хрущев поднялся и стал провозглашать тост. Детали сейчас уже не припомню, но, в частности, он сказал, кое на кого намекая: мол, некоторые по бумажкам читают, а я всегда выступал и говорил то, что думаю, без всяких шпаргалок. Еще Петр I издал, мол, указ «на ассамблеях и в присутствии господам сенаторам говорить токмо словами, а не по писанному...

— ...дабы дурь каждого...

— (вместе)...видна была», и это высказывание он привел. В общем, довольно длинная была речь — может, последняя такая пространная в его жизни! — перед нами, молодыми людьми, в большинстве своем его же близкими родственниками.

— О тех, кто говорил по бумажке... «Брежнев, — об­молвились вы, — был человеком недалеким и ма­лообразованным, совершенно нелюбознательным»...

— Да, это правда, хотя он тоже, конечно, фигура неоднозначная. Сейчас средства мас­совой информации большей частью рас­сказывают о последних годах его жизни и по телевидению показывают какие-то кад­ры...

— ...когда он уже сам на себя не был похож...

— ...когда с точки зрения здоровья действительно в абсолютную ходячую развалину превратился: с трудом произносил слова, читал что-то такое подчас весьма неразборчиво...

— ...и еле-еле передвигался...

— ...но ведь Брежнев не всегда таким был. Он же когда-то пробивался на самый верх по партийной линии, и если вы думаете, что это было так просто...

— ...думаю, что непросто...

Прием в Кремле сенатора США Эдварда Кеннеди

— ...что все преподносили ему на блюдечке с голубой каемочкой, то ошибаетесь. Там были битвы и, как мы из истории знаем, весьма серьезные, и после того, как тогдашние коллеги Никиты Сергеевича сбросили Хрущева с постамента, к власти пришел он не сразу. Брежнев стал лидером партийным, Косыгин — председателем Совета Министров, Подгорный — пред­седателем Президиума Верховного Совета СССР, да и Суслов серым кардиналом всегда оставался.

— Тогда даже на демонстрациях впереди три портрета несли, а не один...

— Начну с того, что в первые годы после октября 64-го Брежнева я видел довольно редко, потому что он действительно сосредоточился на своих партийных делах. Как правило, если Леонид Ильич и встречался с представителями западных держав или, скажем, Индии на высоком и высочайшем уровне, то только для общей беседы...

— ...по протоколу...

— Именно, и длилась она 30-40 минут от силы. Это не были полновесные переговоры, но тем самым наша страна показывала, что партия — наш рулевой, понимаете?

«ГИГАНТ МОХАММЕД АЛИ БРЕЖНЕВА ОБХВАТИЛ, И ОНИ КАК-ТО ЧМОКНУЛИ ДРУГ ДРУГА В ЩЕКИ»

— В основном международными делами кто зани­мался — Косыгин, Гро­мыко?

— Косыгин больше всего. Внешнеполитические, внешнеэкономические вопросы были его парафией, а Брежнев выходил на первую позицию, когда встречались с пред­ставителями братских социалистических стран, и только где-то в 71-м, когда состоялся ХХIV съезд партии, ситуация изменилась.

— Он вдруг вперед вырвался...

— Подробностей я не знаю, но понимаю так, что исподволь в недрах ЦК партии как-то поднималось значение первого секретаря, который снова стал единоличным лидером. В 1966 году снова вернулись к названию Генеральный секретарь, а на ХХIV съезде именно Брежнев выступил с так называемой Программой мира. Это была всеобъемлющая, основополагающая программа по всем внешнеполитическим позициям — по всем, а Косыгина отодвинули... Нет, он тоже выступал, как обычно, на съез­дах, с докладом об очередной пятилетке, но международный раздел у него сузили до предела.

— Перехватил Леонид Ильич инициативу...

— Да, безусловно — тогда и нашим послам было дано неофициальное указание как бы подсказывать руководителям стран пребывания...

— ...кто есть кто...

— ...что, если хотите на высшем уровне направлять советскому руководству послания, их надо адресовать...

— ...лично...

— ...Брежневу, а не Косыгину, как это делалось до тех пор. Вот так он действительно вышел на первые роли, а Косыгина как бы принижать стали.

38-й президент США Джеральд Форд, госсекретарь США Генри Киссинджер, Виктор Суходрев и Леонид Брежнев в Хельсинки, 1975 год

— Леонид Ильич — всем известно — очень любил целоваться, и даже сейчас, когда кадры хроники смотришь, видно, что он со знанием предмета, в общем-то, это делает. Правда ли, что лучший, наверное, за всю мировую историю боксер, знаменитый Мохаммед Али, как стал себя называть великий Кассиус Клей, спросил у вас разрешения Брежнева поцеловать?

— Да, было такое. Историю того, как получилось, что Брежнев стал принимать в Кремле Мохаммеда Али со своей тогдашней женой — очень красивой темнокожей...

— ...Клейшей...

— ...американкой, — не знаю, но факт тот, что меня вдруг в очередной раз вызвали и говорят: так, мол, и так, Брежнев встретит­ся с Кассиусом Клеем. Боже мой! Сказа­лось, наверное, то, что Леонид Ильич страш­но любил спорт и перед многократным чемпионом мира попросту преклонялся.

— Тот же против войны во Вьетнаме выступил — наш, зна­чит, парень!

— Да, тогда такие заявления с его стороны и вправду звучали — возможно, под это дело его Бреж­неву и подсунули, во всяком случае, он с удовольствием Али принимал. Для беседы Лео­ниду Ильичу специально подготовили очередной «разговорник», в общих чертах подыгрывая гостю в отношении Вьетнама и так далее, все было прекрасно, а в заключение, когда уже под­нялись и Брежнев подарил Кассиусу Клею...

— ...свои мемуары «Ленинским курсом»...

— Нет, трилогию: «Малая земля», «Возрождение» и «Целина» (у меня дома фотография есть, где Брежнев ставит на этих своих трех книжках автограф)... Ну вот, надо прощаться, и тут Мохаммед Али ко мне обращается: «Скажите, пожалуйста, а можно я его обниму? — я так этого человека люблю». Я перевел просьбу Брежневу, тот просто с радостью раскрыл объятия, и этот гигант его обхватил, после чего они как-то чмокнули друг друга в щеки.

«СЛУШАЙ, ВИТЯ, — СПРОСИЛ ЛЕОНИД ИЛЬИЧ, — А НИЧЕГО, ЧТО Я С КАРТЕРОМ РАСЦЕЛОВАЛСЯ?». ЕСТЕСТВЕННО, Я ЕГО УСПОКОИЛ: «НО ОН ЖЕ ПЕРВЫЙ ­­К ВАМ ПОТЯНУЛСЯ»

— Пока Леонид Ильич лобызался с Эрихом Хонеккером, Тодором Жив­ковым или с Густавом Гусаком — это было одно, но постепенно круг расцелованных он расширял. Помню, я был еще школьником, когда генсек вел переговоры с Джимми Картером, по-моему, в Вене, об ограничении стратегических наступательных вооружений, и то ли он как-то Картера потянул, то ли тот его за лацкан пиджака ухватил, но лидеры двух, по сути, враждующих супердержав поцеловались...

— В каком же году это было? Ага, в 79-м, Вена, подписание Договора ОСВ-2. Происходило все во дворце Хофбург — там в огромном главном зале была сцена, на которой стоял длинный стол. Туда поднялись соответственно Картер и Брежнев, за ними сопровождающие лица стояли, а для переводчиков поставили микрофоны с одной и с другой стороны, но на уровне пола, то есть сцена была у меня где-то на уровне плеч. Сперва выступал Брежнев: я перевел его речь, они договор подписали, затем текс­тами обменялись, подали друг другу для пожатия руки, и — тут я свидетель — первым потянулся к Брежневу все-таки Картер...

Советская делегация — Виктор Суходрев, Леонид Брежнев, Андрей Громыко, Константин Черненко и другие в Хельсинки, 1975 год

— ...а дальше сработал рефлекс...

— А дальше — верно, рефлекс: они действительно обнялись, и Брежнев Картера чмокнул. Снова сели, потом Картер стал выступать — на русский язык его американский переводил переводчик, но звук был неважный: какое-то там эхо стояло и не совсем разборчиво звучал текст. Вот тут Леонид Ильич начал крутиться и оборачиваться к стоящим сзади — короче, как бы занервничал.

К нему подошли, уж не помню, в какой последовательности, по-моему, Громыко, затем Черненко (Леонид Ильич все отмахивался), потом то ли шеф протокола, то ли руководитель его личной охраны генерал Рябенко, и только ему Брежнев сказал, что нужен переводчик. Саша ко мне: «Витя, он тебя вызывает».

Я подошел к сидящему Брежневу сзади, нагнулся к нему. Сначала он мне пожаловался: «Что-то я плохо русский текст разбираю». — «Да, — тихо ему шепнул, — эхо такое», и стал повторять перевод уже непосредственно Лео­ниду Ильичу на ухо. Потом он ко мне обер­нул­ся: «Слушай, Витя, ничего, что мы с ним после подписания до­говора расцеловались?». Вот оказывается, что его беспокоило, но спросить он решил меня, отвергая всех остальных, которые к нему подходили. Что я мог ответить? Естественно, его успокоил: «Леонид Ильич, но он же первый к вам потянулся»...

— ...и выглядело все весьма эротично...

— Да (смеется), но этого я не сказал.

Из книги Виктора Суходрева «Язык мой — друг мой».

«В последний день нашего пребывания в Вене состоялось торжественное подписание Договора ОСВ-2. Церемония проходила в Большом Редутном зале дворца Хофбург, при многочисленном стечении приглашенных. Две делегации поднялись на сцену, Брежнев и Картер сели за стол, где были разложены тексты договора... Когда подписи были поставлены, два лидера, поднявшись, должны были обменяться рукопожатиями, но тут, ко всеобщему удивлению, Картер потянулся к Л­еониду Ильичу и стал левой рукой обнимать его за плечи. Генсек в ответ тоже потянулся к американцу, и на глазах у изумленной публики два руководителя неожиданно поцеловались.

Потом, по случаю подписания исторического документа, лидеры произнесли речи. Первым — Брежнев (я переводил, стоя рядом со сценой перед микрофоном), затем начал выступать Картер, и тут вдруг Лео­нид Ильич заерзал. Сидя за столом, за которым только что был подписан договор, он стал оглядываться на стоящих сзади него наших представителей. К нему сунулся было Громыко, но Леонид Ильич отрицательно замотал головой, следом подсеменил Черненко — реакция та же... Наконец, по­дошел Рябенко, начальник охраны. Бреж­нев что-то ему шепнул, тот резким жестом по­­звал меня, и я поднялся на сцену.

Сначала Брежнев сказал мне, что плохо слышит перевод, и действительно, в зале была такая акустика, что голос американского переводчика звучал глухо. Я принялся переводить слова Картера прямо ему на ухо, но Леонид Ильич внезапно меня перебил и спросил: «Скажи, Витя, а ничего, что я с Картером расцеловался? Но это ведь он первый...».

Собрав всю свою волю в кулак, чтобы со­хранить на лице серьезную мину, я ответил, что все выглядело абсолютно нормально и в столь исторический момент так и нужно было поступить.

Брежнев, кажется, успокоился.

После этой церемонии Картер предложил ему побеседовать еще раз, наедине, но Леонид Ильич крайне был утомлен, и, наспех простившись, они расстались.

Пожимая и мне на прощание руку, Картер произнес со своей знаменитой улыбкой: «Виктор, приезжайте снова к нам в Штаты и привозите своего президента...».

«ЕДВА МЫ С НИКСОНОМ УСТРОИЛИСЬ НА ПАССАЖИРСКИХ СИДЕНЬЯХ, БРЕЖНЕВ С БОЛЬШОЙ СКОРОСТЬЮ РВАНУЛ С МЕСТА, А КОГДА «ЛИНКОЛЬН» ОСТАНОВИЛСЯ, НИКСОН С ОБЛЕГЧЕНИЕМ ПЕРЕВЕЛ ДУХ И ВОСКЛИКНУЛ: «НУ, ВЫ ПРЕКРАСНЫЙ ВОДИТЕЛЬ!»

— Не секрет, что у Брежнева было две страсти: автомобили и женщины, причем первая неодно­крат­но обеспечивала вам выброс ад­ре­налина. Как там в анекдоте:

Автограф от президента США Джимми Картера. Картер, Виктор Суходрев и Леонид Брежнев на переговорах об ограничении стратегических наступательных вооружений, Вена, 1979 год. «Пожимая мне на прощание руку, Картер произнес со своей знаменитой улыбкой: «Виктор, приезжайте к нам снова и привозите своего президента»

«Не знаю, кто там в машине, но шофер у него Брежнев». Правда ли, что это почти о вас с Никсоном...

— Был такой случай. У Леонида Ильича действительно была страсть (видимо, с давних пор) к автомобилям и к автовождению, кстати. Машину водил он прекрасно, и когда часто стал выезжать за рубеж (обычно таким визитам предшествуют переговоры на протокольном уровне о том, какими государственными подарками можно было бы в том или ином случае, в той или другой стране обменяться), наши послы или шеф протокола всегда намекали: господин Брежнев обожает автомобили, поэтому очень бы оценил, если бы... Короче говоря, в Германии ему «мерседес» подарили, во Франции, я уж не помню...

— ...«пежо», наверняка, или «рено», руководство Итальянской компартии на «мазерати кваттропорте» расщедрилось...

— ...а в Англии презентовали «роллс-ройс».

— Так он серьезный был человек, слушайте! — а с Никсоном на чем вас катал?

— Это в 73-м году в Кэмп-Дэвиде произошло — загородной резиденции американских президентов: когда после очередного раунда переговоров в одноэтажном административном здании (там все коттеджи такие!) мы вышли на крыльцо, перед входом стоял темно-голубой шикарный «линкольн континенталь». Никсон подвел Брежнева к машине, вынул из кармана ключи и сказал: «Он ваш». Леонид Ильич воссиял, открыл дверь и тотчас уселся за руль, американский президент обошел авто и устроился на пассажирском сиденье спереди, ну а я примостился сзади, чтобы они могли о чем-то поговорить.

Брежнев непринужденно, как будто всю жизнь управлял именно этим автомобилем, посмотрел, где там замок зажигания, сунул в него ключ... Машина, естественно, с пол-оборота завелась, он включил передачу и тронулся, а там, в Кэмп-Дэвиде, обычно на велосипедах ездят или на электрокарах для гольфа. Они стоят у каждого домика, и где бы ты его ни бросил, потом морпехи или просто моряки, которые работают там и содержат Кэмп-Дэвид в порядке, вернут его на место, поэтому дорожки узкие, рас­считанные на один автомобиль, — разъехаться двум не получится, но Брежнев, который, в общем-то, территорию эту не знал, рванул с места с большой скоростью.

— Без охраны?

— Какая охрана? — других-то машин рядом не было. Не знаю, каким образом, но он проехал по всей обширной территории, сумел обратный найти путь и вернуться к той точке, откуда мы, собственно говоря, и тронулись. Только когда «линкольн» у административного здания остановился, Никсон с облегчением перевел дух и воскликнул: «Ну, вы прекрасный водитель!».

«МНОГО ЧЕГО ПЕРЕПРОБОВАВ, БРЕЖНЕВ ВЕРНУЛСЯ К СВОИМ СИГАРЕТАМ «НОВОСТЬ»

— Теперь перейдем ко второму увлечению Леонида Ильича — правда ли, что однажды в Кэмп-Дэвид на переговоры с Никсоном он привез молодую зазнобу?

— Дело в том, что среди экипажа его, можно сказать, личного самолета (обычно одна и та же летала команда) была стюардесса, которая обслуживала его в персональном салоне, и вот, когда мы приехали в Кэмп-Дэвид на два или три дня (там и переговоры шли — это не просто пустой был отдых), он послал одного из своих адъютантов-охранников в гостиницу, где жил наш экипаж, и тот именно эту стюардессу привез. Она, конечно, не в аэрофлотовской форме была...

— Зато в другой форме...

— Ну, да.

— Красивая?

— Если честно, не в моем вкусе: довольно высокая, крепкая.

— Длинноногая?

— Нет, не очень — я бы сказал, русская такая деваха. Короче, в какой-то мо­мент в коттедж, который был выделен Брежневу, зашел Никсон, и они втроем долго беседовали на самые разные, в том числе и отвлеченные темы.

— Втроем со стюардессой?

— Нет-нет, со мной, а по телевизору показывали как раз сюжет, посвященный визиту Леонида Ильича в Соединенные Штаты. Когда все уже собрались уходить, появилась эта самая девушка — Брежнев ее подозвал и познакомил с американским президентом. «Вот она, — пояснил, — за мной тут ухаживает». Никсон подал ей, естественно, руку, поздоровался и произнес: «Ухаживайте за ним как следует».

— Рассказывают, что Леонида Ильича, которому врачи категорически запретили курить, вы по его просьбе регулярно обкуривали, — это легенда?

— Нет, абсолютная правда. Он же курил очень много, причем один сорт — наши советские сигареты под названием «Новость»: других не признавал. При этом (мне потом ребята из охраны рассказывали) на табачной фабрике (по-моему, «Дукат»), которая производила «Новость», поставили отдельную линию, где выпускались сигареты отменного качества: отборный табак, особая обработка... Именно они и поставлялись, так сказать, ко двору Его Величества, и я, когда бывал в Кремле, всегда пачку или две брал с собой — они там по столам были разложены. Вообще-то, сам я предпочитал другие, но эти явно отличались от той «Новости», которая продавалась в наших киосках.

— Это была свежая «Новость»!..

— Кстати, будучи в США, Брежнев как-то выразил пожелание: «Дайте я хоть разные американские сигареты попробую». Ему принесли — американцы организовали — корзину, где было по пачке всего, что только там выпускалось, и вы знаете, много чего попробовав, он вернулся к своей «Новости».

— Патриот был...

— (Смеется). Потом врачи стали в курении его ограничивать, причем все более и более настойчиво, и был такой переходный этап, когда где-то, по-моему, на технических базах КГБ, ему довольно красивый сделали портсигар: как сейчас помню, зеленого цвета с таймером, на котором можно было установить время от одной минуты до часа. Брежнев ставил, как ему порекомендовали, 40 минут, и пока они не истекали, этот портсигар нельзя было открыть ничем — ну разве что топором.

«ЭТО БЫЛ УЖЕ ПОЛНЫЙ СЮРРЕАЛИЗМ: СИДИТ ПЕРЕВОДЧИК, НАГЛО КУРИТ И ПУСКАЕТ ДЫМ В ЛИЦО ПЕРВОМУ ЛИЦУ ГОСУДАРСТВА»

— Вот техническая мысль как изощрялась!..

— Допустим, какие-то шли переговоры... Леонид Ильич любил свой портсигар показывать, и когда тот щелкал или, скорее, как-то дзенькал, он его с гордостью открывал, доставал сигарету, закрывал, снова на 40 минут ставил («Вот так я себя ограничиваю», — говорил).

По ходу беседы и нарастания возбуждения он, естественно, паузу в 40 или 45 минут не выдерживал и начинал оглядываться. Слева у него обычно Андрей Андреевич Громыко сидел, за ним, как правило, личный помощник Андрей Александров-Агентов. «Андрей, — обращался он к Громыко. — А-а-а, ты же не куришь... А ты, Андрей? — поворачивался к помощнику: — Ой, ты тоже... Американцы, вообще, давно уже не курят, но ты-то, Витя?..». — «Я курю, Леонид Ильич», — отвечал. «Ну, дай сигарету», а у меня, как правило, были тогда (или я сам привозил, или мне привозили) «Мальборо». Я ими его угощал, он закуривал... Это был переходный этап...

— ...а потом врачи вообще строго-настрого запретили ему дымить...

— И Леонид Ильич таки бросил, но компенсировал потерю, когда ездил в автомобиле, — я это в 79-м году испытал, будучи с ним в Вене и уезжая после встречи с глазу на глаз с Картером. Обычно он садился в машине рядом с водителем — сзади, соответственно, охрана — и говорил: «Витя, ну-ка давай закуривай. И вы там...» — обращался ко всем, кто в салоне еще находился. Даже водитель закуривал, а стекла, естественно, были закрыты, и вот наблюдалась совершенно удивительная картина: лимузин к месту назначения подъезжал (в данном случае обратно в резиденцию советского посла), открывалась дверь, и сначала оттуда исходили клубы дыма, а потом уже появлялся генсек.

С Дмитрием Гордоном, Москва, 2010 год

— Словно старик Хоттабыч...

— То же самое он стал проделывать, если принимал кого-то в Кремле. Опять тот же сценарий: «Громыко? А, не курит... Александров? Не курит... Американцы, естественно, тоже... Витя, ну-ка закури». Ну а куда деваться? Пораженные американцы наблюдали за удивительной картиной: переводчик достает пачку сигарет, прикуривает, и беседа продолжается. Потом Брежнев опять всех прерывает: «Витя, ты все не так делаешь — дым выпускаешь куда-то в другую сторону, а надо в мою». Это был уже полный сюрреализм: сидит переводчик, нагло курит и пускает дым...

— ...в лицо Генеральному секретарю...

— ...первому лицу государства — вот так это было.

Из книги Виктора Суходрева «Язык мой — друг мой».

«Расскажу об одном запомнившемся мне эпизоде, характеризующем физическое состояние Брежнева в ту пору.

В 1973 году был создан Американо-советский торгово-экономический совет: с американской стороны в него вошли видные представители большого бизнеса, руководители многих крупных корпораций США, ну а с нашей, конечно же, государственные чиновники. Ежегодные собрания этой организации проходили попеременно то в Вашингтоне, то в Москве, и стало традицией в один из дней работы Совета устраивать от имени главы принимающего государства обед.

В тот раз обед проходил в Грановитой палате Кремля. Сначала, на правах хозяина, встал Леонид Ильич и зачитал подготовленный для него текст, после чего с ответным словом выступил министр торговли США, держали речь и другие гости, в частности, глава корпорации «Пепси-кола» Дональд Кендалл.

Во время обеда гости подарили Брежневу модные в те годы электронные часы с миниатюрным калькулятором (причем настолько миниатюрным, что пользоваться им было неудобно). Тогда это была новинка — Леонид Ильич обрадовался, стал нажимать на кнопки, но получалось у него плохо. Затем объявили об очередном подарке: генсеку сказали, что ему дарят охотничью собаку, но поскольку в Кремль ее привести нельзя, в Грановитой палате выставили живописный ее портрет, а Брежневу вручают для нее красивый ошейник.

Леонид Ильич, я почувствовал, сильно расстроился, а обед между тем продолжался. Брежневу в то время водку пить запретили и из бутылки с наклейкой «Столичная» наливали обыкновенную воду. Об этой его «спецбутылке» я уже знал и понимал, что за столом Леониду Ильичу довольно скучно, да и подарок его огорчил. Повернувшись ко мне, он сказал: «Вот дураки-то — не знают, что я не хожу на охоту с собаками, а тут зачем-то собаку привезли, какой-то ошейник подарили, и вообще я здесь есть ничего не могу».

Действительно, к еде он почти не при­трагивался — официанты только меняли тарелки, убирая нетронутые им блюда одно за другим. Потом он снова ко мне обратился: «Ты знаешь, Витя, я, пожалуй, пойду. Приеду сейчас домой, там и покушаю: вареное съем яичко, две сосиски — вот и весь мой ужин...», но обед-то был в самом разгаре, и хозяину никак нельзя было его покидать.

Я начал лихорадочно соображать, чем бы генсека занять, чтобы отвлечь от желания распрощаться. Стал рассказывать, что живу в том же доме, где и он, на Кутузовском проспекте, — Брежнев оживился и спросил, не в его ли подъезде. Я ответил, что в его подъезде только высокое начальство, а потом поинтересовался, не собирается ли он переезжать в новый дом по улице Щусева, где, как я знал, ему специально спроектировали квартиру. Леонид Ильич покачал головой и сказал, что ни за что не уедет из своей квартиры на Кутузовском, хотя домашние его и уговаривают, а вообще-то, живет он постоянно не в городе, а на даче.

Квартирная тема иссякла, и тут я вспомнил, что в МИДе, на одном этаже со мной, правда, в другом управлении, работает его дочь Галина, и об этом ему сообщил. В глазах Брежнева мелькнула вдруг строгость, и он спросил: «А на работу она аккуратно ходит? Появляется вовремя?». Я успокоил его: аккуратно и вовремя, — хотя знал, что это далеко не так.

Банкет близился к завершению, и я с облегчением замечал, как список блюд, включенных в меню, постепенно исчерпывается, но до конца Леонид Ильич все же не высидел: когда подали сладкое, поднялся и заявил о своем уходе. Прощаясь, пожелал всем присутствующим успехов в их трудах и выразил надежду, что в будущем встретится с ними вновь.

Брежнева сильно беспокоили его болезненные трудности с речью — не раз во время бесед в те, свои последние, годы, он, зачитав «разговорник», обращался к Громыко: «Андрей, сегодня я, по-моему, говорю плохо...». Громыко всякий раз успокаивал его: «Нет-нет, Леонид, все нормально, все хорошо...».
Впрочем, ухудшение речи Брежнева мою работу не усложнило, ведь мне давали копию его «разговорника». Стало даже легче, длительность бесед намного сократилась, и когда после их завершения я при­езжал в здание ЦК готовить запись, просто отдавал листки «разговорника» машинисткам, а сам диктовал лишь высказывания иностранных собеседников.

С этим же периодом связан постепенный отказ Леонида Ильича от курения по настоятельному требованию врачей, а курил он в основном один сорт сигарет — «Новость», который специально выпускала для него табачная фабрика (часто он пробовал и другие сорта, в том числе иностранные, но всегда возвращался к «Новости»). Врачам он обещал сократить свою ежедневную норму, однако не получалось, и тогда, не знаю по чьей уж инициативе, но где-то в недрах КГБ, ему специально изготовили красивый, даже элегантный, портсигар темно-зеленого цвета, вставив в его крышку таймер с замочком (открыть его Брежнев мог только через определенный промежуток времени). Обычно он устанавливал таймер на 45 минут, но уже минут за 30 до истечения этого срока пытался открыть портсигар, а поскольку ничего у него не получалось, начинал нервничать, оглядываться в поисках курильщика, у которого можно было бы стрельнуть сигарету, и все же портсигаром своим очень гордился.

Когда врачи и вовсе запретили Леониду Ильичу курить, он подчинился, но при этом стал заставлять охрану курить около него, чтобы хоть чужой табачный дым ему перепадал. Иногда можно было наблюдать такую сцену: подъезжает машина, открываются дверцы и за выходящим из салона вождем выплывают клубы табачного дыма.

Порой во время бесед с зарубежными гостями с подобными просьбами Брежнев обращался и ко мне. Вдруг он начинал беспокоиться, оборачивался к Громыко и Александрову, сидевшим обычно слева от него, и говорил, махнув на них рукой: «Анд­рей, ты ведь не куришь... И ты, Андрей, тоже...». Потом обращался ко мне: «Витя, но ты же куришь! Ты закури, пожалуйста!». Я закуривал, но, естественно, старался выпускать дым в сторону от него, и тогда Леонид Ильич снова просил: «Ну не так же! На меня дым!..».

Картина была сюрреалистическая: на переговорах сидит во главе стола переводчик, нагло закуривает, да еще и дым в лицо руководителю своей страны пускает...».

«НУ ВОТ, ВИТЯ, — ВЗДОХНУЛ БРЕЖНЕВ, — ВИДИШЬ, КАКИЕ У МЕНЯ КОЛЛЕГИ? ОДИН В ОТПУСК, ДРУГОЙ КУДА-ТО ЕЩЕ, А ТЫ ТУТ СИДИ, ДЯДЯ ЛЕНЯ, ОДИН И МУДОХАЙСЯ!»

— А это правда, что Леонид Ильич жаловался вам на недостаточное трудолюбие и усердие соратников по Политбюро?

— Вы знаете, это после 73-го года было, после его визита в Соединенные Штаты Америки, где ему «линкольн континенталь» подарили. Сижу я у себя в МИДе, обычными занимаюсь делами, и вдруг звонок по вертушке. Подхожу к телефону, а на том конце главный адъютант Саша Рябенко. До войны он у Брежнева водителем был и вот до генерал-майора КГБ дослужился. «Сейчас, — сказал Рябенко, — с тобой будет говорить Леонид Ильич». Брежнев берет трубку: «Слушай, Витя, ты помнишь, нам в Вашинг­тоне машину подарили?». (Нам! Машину подарили!). «Ну конечно», — отвечаю. «Так вот, у меня тут сейчас — я попросил выслать — каталог на все к этому «линкольну» запчасти. Большая такая книжица, так ты приезжай-ка ко мне, и давай посмотрим, какие из них нам заказать надо».

— Фантастика!

— Я, естественно: «Да, слушаюсь», а я про себя думаю: «Боже мой, новейший автомобиль — какие запчасти и через сколько лет они еще могут понадобиться?». Тем более что каждый день им Брежнев не пользуется — только разве что где-то за городом, в любимом Завидово.

В общем, приезжаю, вхожу в его кабинет... Там Т-образный стол: он за председательским местом сидит, я — за этой кишкой длинной уселся. Вытащили огромный томище, где собрано все, что только в этом авто есть, под кодовыми номерами. Сам-то я машину вожу, но понятия не имею, какие запчасти и когда могут понадобиться, тем более для «линкольна», а если что-то сломается, уж как-нибудь наши мастера разберутся и закажут из той же Америки — спустя пару дней все будет, но говорить это, чувствую, бесполезно.

— Начали переводить?

— Да нет — там за год не управишься. Брежнев какие-то бумаги смотрит, а я книжищу эту листаю и думаю: «Господи, как бы отсюда ноги мне унести?». Не представляю, как из этой ситуации выбираться, и тут раздается звонок по кремлевскому телефону, прямая линия, и Брежнев, вместо того чтобы снять трубку, включает громкую связь: «Да, слушаю вас».

Я голос Андрея Павловича Кириленко узнал, который тогда, по сути, был вторым (ну, или третьим) лицом в партии и, стало быть, в стране. Кириленко говорит: «Леонид Ильич, хочу попроситься в отпуск недели на две — надо бы здоровье проконтролировать». — «А куда ты собрался?» — спрашивает генсек. Он: «В Пицунду». Брежнев задумчиво: «В Пицунду? Но там же никаких медицинских процедур нет». Тот как бы оправдывается: «Ну почему? Сейчас в Гаграх, это рядом, построили новую баль­не­о­ло­гическую лечебницу» — в общем, начинает что-то рассказывать. Брежнев ему: «Ну ладно, если считаешь, что тебе это нужно, давай», а потом мимоходом: «Я вот тут бумагу читаю — Косыгин предлагает пленум провести по вопросам борьбы с пьянством: у нас, мол, оно серьезный приняло оборот — что ты об этом думаешь?». — «Думаю, не надо: у нас в стране пили, пьют и пить будут», — отвечает ему Кириленко.

— Мудро...

— Закончился разговор, Брежнев кнопку отключения нажал, тяжело вздохнул и произнес: «Ну вот, Витя, видишь, какие у меня коллеги? Один в отпуск, другой куда-то еще, а ты тут сиди, дядя Леня, один и мудохайся!». Я про себя вздрогнул, а потом к каталогу вернулся. «Леонид Ильич, — сказал, — у вас же Саша водителем был — в машинах он лучше меня разбирается. Давайте я с ним посмотрю, потому что здесь все переводить совершенно невозможно, да и не нужно». Он согласился, и на том вопрос насчет запчастей был закрыт — больше Брежнев к нему не возвращался.

Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter