Море волнуется — раз!

«ОДИНОЧЕСТВО — ЭТО ОЧЕНЬ КРАСИВО!»

Больше всего Олег Евгеньевич Меньшиков напоминает мне русский народный танец, в котором хореография сочетается с драматическим действием. Смотришь, пока глаза не устанут. И не потому, что так уж интересно, а потому, что завораживает... Кроме того, по-моему, именно в русском танце есть одно характерное движение. Танцующий движется вперед, уставившись в пространство спокойным немигающим взглядом, скрестив руки и плотно прижав их к груди. Когда же, дойдя до конца сцены, начинает пятиться назад, то внезапно распахивает объятия и благодушно улыбается...

В этом характерном танцевальном движении суть меньшиковского обаяния. Правда, мне всегда казалось, что сделать себе имя в искусстве на одном лишь обаянии невозможно. У каждого большого артиста обязательно присутствует некая ключевая роль или хотя бы образ, за который он держится, по меткому выражению Бодрова-младшего, как за поручень в трамвае. У Меньшикова же все так неординарно складывается, что свои сыгранные роли он заслоняет собой.

Только у него получается сниматься в плохих фильмах и не терять лицо. Только он умудрился стать культовой фигурой в рафинированной театральной среде, не явив на сцене ничего выдающегося. Только ему удается постоянно находиться в эпицентре зрительского внимания, ничем это внимание не подогревая и не оправдывая. Только он способен отказаться от роли в фильме Михалкова «12» и согласиться на Остапа Бендера в невозможном телемыле «Золотой теленок». Только Олег Евгеньевич дает интервью и никогда ничего в них не рассказывает. При этом способен позволить себе неожиданную публикацию эссе собственного сочинения в популярном глянцевом женском журнале. «Одиночество — это очень красиво. Истинно одинокие люди никогда не тяготятся своим одиночеством. Они самодостаточны и никого не призывают к ответу».

ВСЯ ЕГО ЖИЗНЬ БЫЛА ФАНТАЗИЕЙ О ЖИЗНИ

«Что ты читаешь, Гамлет?». — «Слова, слова, слова...». Красивое одиночество бывает только в красивых женских буклетах, на красивых рекламных билл-бордах и в красивых фильмах «Утомленное солнце» и «Сибирский цирюльник». Многолетняя привычка тысячекратно повторять чужие красивые слова разрушает личность, как, собственно, любая дурная привычка. И мне ужасно жаль, что Меньшиков так и не сыграл Шекспира, что он до сих пор старательно огибает современную мировую драматургию и избегает серьезной работы с текстом. «Игроки» и «Горе от ума» — этого слишком мало для 48-летнего драматического артиста, а «Статский советник» — чересчур много для одаренного человека, который, в принципе, не голодает.

С другой стороны, актер — существо подневольное и очень сильно зависящее от предложений. Как бы ни было красиво самодостаточное одиночество, для полноценной творческой жизни его не хватает. Скорее всего, именно этот неприятный факт побудил Меньшикова много лет назад создать свое Театральное товарищество «814». Когда у тебя есть свой театр, ангажируют уже не столько тебя, сколько ты сам. Правда, предлагать самому бывает гораздо сложнее, особенно если не совсем понятно, чего хочется.

«Не успокаивайся до тех пор, пока у тебя не появится хорошей истории и человека, которому ты сможешь ее рассказать», — говорит герой пьесы Алессандро Барикко «1900». Меньшикову давно хотелось сыграть моноспектакль, и последние лет пять, помимо съемок в кино, он был занят усиленным поиском подходящей истории. И он ее таки нашел.

1900 — это имя. Так назвали грудного младенца, которого нашли на корабле «Вирджиния» в коробке из-под лимонов в первый день 1900 года. На этом же корабле повзрослевший мальчик и умрет, ни разу не сойдя на берег. В 32 года он предпримет единственную попытку покинуть «Вирджинию», для того чтобы посмотреть на море с суши, но передумает. Ему вполне хватало моря в окошке иллюминатора и собственных фантазий о нем. По сути, вся его жизнь была всего лишь фантазией о жизни...

Его считали сумасшедшим даже те, кто его любили. Но от настоящего безумия 900-го спас рояль и 88 черно-белых клавиш. 88 клавиш — это не так много, их легко сосчитать, они всегда под рукой. Если это рука опытного музыканта, ими легко управлять. Если музыкант единственный, с ним некому соревноваться. Если вокруг всегда море, больше никто не нужен. Если смотреть на море сквозь стекло иллюминатора, оно не кажется безбрежным и опасным. Даже в шторм. 900-му отлично игралось в шторм, он великолепно справлялся со своим роялем, никогда не выпуская его из рук.

В этом добровольном и сознательном заточении ему было надежно, уютно и комфортно, как нерожденному младенцу в материнской утробе. Поэтому он так никогда и не вышел из нее на свет Божий. Когда начнется война и «Вирджинию» начинят динамитом, чтобы взорвать, он все равно останется внутри.

Автор пьесы известный итальянский писатель Алессандро Барикко считает, что его вещь больше подходит для чтения вслух и в традиционном смысле пьесой не является. Пьесы и не получилось. То ли следуя авторскому напутствию, то ли в соответствии с какими-то своими внутренними убеждениями и задачами, Меньшиков предпринял рискованную попытку реанимировать ветхозаветный жанр публичного чтения художественного текста. Единственное, что можно сказать определенно: «1900» — это пристрастный, нервный и очень личный рассказ артиста о себе. Пожалуй, до такой откровенности Олег Евгеньевич еще не снисходил.

«Что меня всегда поражало, так это картины... Висят себе годами, никто их не трогает, а они безо всякой видимой причины — бамс! В абсолютной тишине, ни с того ни с сего — бамс! Все вокруг неподвижно, даже муха не пролетает, а они — бамс! Почему? Или в какой-то момент гвоздь решает, что просто не может так больше?».

Судя по всему, с Меньшиковым тоже случился какой-то внутренний «бамс!». Возможно, он просто устал висеть на гвозде собственного неменяющегося имиджа и ему надоело поддерживать гармонию интерьера, который он долго и старательно создавал и в котором ему было так же уютно, как 900-му в утробе «Вирджинии».

«АХ ТЫ, ПАЛУБА, ПАЛУБА, ТЫ МЕНЯ РАСКАЧАЙ...»

Уже в самом начале корабль Меньшикова плотно сел на мель. Актер не без удовольствия общался сам с собой, его голос тонул в зале с неважной акустикой, было ужасно обидно и хотелось чем-нибудь помочь всем утопающим. От непривычного напряжения я вспомнила старенький хит на стихи Геннадия Шпаликова: «Ах ты, палуба, палуба, ты меня раскачай, ты печаль мою, палуба, расколи о причал...». Песенка пришла ниоткуда и явно не к месту, болтаясь в глубине памяти, словно неприкаянная шлюпка. Пока Олег Евгеньевич сражался с текстом Баррико и его медленно, но уверенно заносило в пучину советских радиопьес, я раскачивала себя песенкой Тодоровского: «На меня надвигается по реке битый лед, на реке навигация, на реке пароход...».

И вдруг что-то случилось. Корабль не то чтобы поплыл легко и свободно, а как-то так странно двинулся с места прямо по коралловым рифам вопреки всем законам физики и театральной традиции. То ли актер взял себя в руки, то ли нас... Во всяком случае, в какой-то момент мы все оказались заодно. Где-где, а в театре внезапно возникающее чувство общности и причастности никогда не бывает ложным.

Местами меньшиковские чтения напоминали хороший детский спектакль, главная роль в котором досталась пожилому мальчику. Когда-то мальчик самостоятельно освоил рояль и со временем стал довольно известным и даже легендарным музыкантом. Он так ничему больше не научился и ничего больше не умел. Ни о чем не мечтал и ни к чему не стремился, а все свои заветные желания заколдовал, нанизал на нитку и выбросил в море. Его ничего не отвлекало от музыки, ради которой он, наверное, и появился на свет.

«Пахнет палуба клевером, хорошо, как в лесу, и бумажка наклеена у тебя на носу...». Бумажки у него не было, а был платок, которым он вытирал потное усталое лицо. Он тяжело дышал, глотал слоги и целые слова, неграциозно двигался и плакал, перед тем как пойти на дно вместе с «Вирджинией». Ему, конечно, нужно было уходить вместе со всеми, но идти было некуда. Поэтому он просто лег, распластавшись, словно большой черный краб, а уже через мгновение его накрыло черное целлофановое море. Сползая в зал, оно волновалось и шуршало, но почему-то совсем не освежало, распространяя вокруг себя такой жар, что, казалось, можно прикуривать прямо от воздуха.

Однажды 900-й прикурил от клавиши рояля, после того как сыграл на нем нечто совершенно гениальное, и поднес зажженную сигарету под нос самовлюбленному джазмену, великому знатоку великой музыки, решившему устроить корабельному самоучке экзамен. «Пойди покури, — ехидно сказал ему 900-й, — у тебя это лучше получается». Ну что ж, пойду покурю... Кстати, сам 900-й курить так и не научился — у него вечно были заняты руки.

Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter