Виталий КОРОТИЧ. Уходящая натура, или Двадцать лет спустя

(Продолжение. Начало в № 51, 52 (2010 г.), в № 1-3)

ГОСУДАРСТВА, КАК И ЛЮДИ, ТОЖЕ ДОЛЖНЫ ВРЕМЯ ОТ ВРЕМЕНИ ИСПОВЕДОВАТЬСЯ

Я работал в парламентской комиссии по пакту Молотова-Риббентропа, заключенному между нацистской Германией и СССР, но документов самого пакта нам не давали - объявили, что в архиве советского МИДа их нет. Почему нет? Курочка склевала, курьер потерял, корова слизала, Политбюро съело?

Когда мы в комиссии подняли шум, нам прислали копию пакта из Берлина, где он каким-то образом уцелел в побежденном городе, но родимыми знатоками было сказано, что, возможно, это подделка. Впрочем, когда деваться было уже некуда, текст позорного пакта, конечно, нашелся в заветном мидовском российском архиве, но нам, членам парламентской комиссии, выдавали его копии под расписку, как нечто очень секретное.

Все члены Политбюро, входившие в его состав, когда началось советское вторжение в Афганистан, развели руками и поклялись, что узнали о введении войск из газет.

Колымские геологи рассказывали мне, что вокруг бывших концлагерей под слоем мерзлой земли бывшие узники вот уже лет по 70 лежат, как живые, только иней на бородах и кожа почернела. Люди эти, как мамонты, еще 10 тысяч лет пролежат в вечной мерзлоте - или сколько надо до Страшного суда. Но Суд этот, как любой другой, будет полезен только в том случае, если вскроются наконец архивы и государство перестанет утаивать свою биографию от собственных граждан.

Государства должны время от времени исповедоваться так же, как их верующие граждане, - очищая совесть и от этого меняясь к лучшему. А как же еще?

«Огонек» часто обвиняли в том, что мы публиковали документы, разрушающие образ всемогущей советской компартии и неизменно справедливой советской власти, о которых доселе полагалось говорить только с восторженным придыханием. Но мы-то публиковали документы, как правило, без назойливых комментариев - уж очень все и без того бывало красноречиво. Если это был авторский рассказ, так такой, как у Льва Разгона, незаслуженно отсидевшего большой срок и написавшего об этом по-шаламовски жестко и убедительно.

Мне интересно было встречаться и беседовать с народным артистом СССР Георгием Жженовым, у которого из жизни вычеркнули более полутора десятилетий, вначале запроторив за колючую проволоку, а затем извинившись и выпустив со справкой о полной реабилитации. Что такое для актера вычеркнутые из жизни лучшие молодые годы, я вам говорить не буду, - Жженов рассказывал, а затем и написал для нас замечательную документальную повесть «Саночки», по мастерству профессионально писательскую, а по содержанию - одно из самых трагических сочинений, которые я читал.

Получая в свое распоряжение доказанные факты (непросто и далеко не всегда легко), мы предоставляли своим читателям право на выводы. В отечественной пропаганде не было принято показывать некомментированные документы почти никому. Народ получал информацию послойно - начальство подробнее, рядовые граждане кое-как, и всем обязательно объясняли, как и что понимать. Пытаясь понять и объяснить для начала самим себе происходившее в Отечестве, мы поражались многообразию совершенно барского неуважения, которое так называемая народная власть проявляла по отношению к собственному народу, причем наиболее талантливые люди раздражали ее особенно.

При объявлении важных решений моральные составляющие их выполнения в течение трех четвертей века почти не брались в расчет. Поэтому надо было доказательно рассказывать о том, что никакая модернизация невозможна в обществе, отрицающем человеческие права, придумывающем «классовую мораль» и «классовую справедливость» вместо законов. И - едва ли не самое важное - при каждой перемене власти очень важно объяснить, что начальственный беспредел приводит в тупик и подлежит не всегда скорому, но неотвратимому наказанию. На самом деле, большой начальник - это не только тот, кому многое дозволено, но и тот, с которого за все спросится...

«Мне было интересно встречаться и беседовать с народным артистом СССР Георгием Жженовым, у которого из жизни вычеркнули более полутора десятилетий, вначале запроторив за колючую проволоку, а затем извинившись и выпустив со справкой о полной реабилитации» Фото Феликса РОЗЕНШТЕЙНА

Мы сумели найти следователя, уморившего голодом академика Вавилова, крупнейшего в мире знатока пшеницы, мечтавшего накормить всю планету. Следователь с бравой фамилией Хват, мучивший Вавилова полвека назад, жил в 80-е годы в Харькове, получал хорошую пенсию и был уверен в собственных ненаказуемости и правоте. В годы своего всемогущества он начинал каждый допрос с заполнения протокола и, как положено, требовал, чтобы подследственный представился. Вавилов отвечал одинаково: «Академик Николай Вавилов». И сразу же следовала стандартная реплика Хвата: «Говно ты, а не академик!». Это все задокументировано.

«ОТЛОЖЕННЫЙ СУИЦИД»

Нам в «Огоньке» казалось важным не только и не столько осудить беспредел, сколько понять, почему из людей поперла именно ненависть, именно беспредельная жестокость к малознакомым или вовсе незнакомым современникам. Не торжество справедливости, а фестиваль безнаказанностей. И тогда, и сегодня все это труднообъяснимо. Иногда вспоминалось, что существует такое понятие «отложенный суицид» - это когда человек понимает, что он гибнет и сеет смерть вокруг себя как знак собственной обреченности.

В конце 80-х я выступал по британскому телевидению, где, говоря о Сергее Павловиче Королеве, заметил, что даже перед подготовленным им первым полетом человека в космос Королев не был еще надлежащим образом реабилитирован после отсидки. Из советского посольства в Лондоне немедленно настучали в Москву. Посол Леонид Замятин, один из реликтовых коммунистических чиновников, друг Суслова, сигнализировал куда надо, что я «порочу великие достижения». Но времена вроде бы изменились. В Москве меня сочли возможным ознакомить с доносом и попросили объяснить, зачем я сказал то, что сказал. А мне, объяснил я, всего-то не хотелось, чтобы следующий Королев для следующего Гагарина проектировал ракету мелом на тюремной стене.

Больно и тяжело возвращаться по кровавому следу в собственную историю. Но мы считали в журнале, что так надо, выводы были важны для всего общества - сверху донизу.

И все-таки лучше я не про пыточных умельцев, а про «художества в прямом смысле», тем более что вокруг «Огонька» группировалось немало людей искусства - художников, музыкантов, певцов. Было что посмотреть, и было кого послушать.

У всех свои вкусы. Я, например, иронизирую над художниками, которые «похожи на художников», - в бархатных беретах и заляпанных краской блузах, писателями, похожими на писателей, - манерными и громко рассуждающими о непонятном, актерами, которые запоминаются не сыгранными ролями, а публичными выходками.

Все мои друзья-приятели не похожи друг на друга, но они - люди, как определяет их мой внук, «без выпендрежа». Знают себе цену, но никогда не бряцают ею при каждом удобном случае. Иногда я даже напряженно задумываюсь над тем, как им это удается. С Ильей Глазуновым, например, я подружился в то время, когда на выставки его картин в Манеже стояли километровые очереди, более длинные, нежели в Мавзолей на соседней Красной площади.

Они любят Говорухина! С Ильей Глазуновым на Одесском кинофестивале «Золотой Дюк», 1987 год. «Илья всегда аристократичен — для него это одна из форм неприятия большевистского хамства»

Причем Ленин в его картинах тоже наличествовал, но не в виде мавзолейной мумии, а как реальный человек, причастный к нашей сегодняшней жизни. Вернее сказать, ответственный за многие ее непорядки. При этом художник был скромен и деловит, не извергая политических деклараций, не реагируя на восторженные или разоблачительные вопли. Он точно знал, чего хочет и что делает. Всегда знал.

Илья последователен во всем. Он никогда не называл свой родной город Ленинградом - исключительно Санкт-Петербургом и писал петербургские пейзажи, иллюстрировал петербургскую прозу Достоевского проникновенно, будто вспоминал дом, из которого пришлось уйти, но который все равно единственно возможное из Отечеств.

Глазунов в 12 лет пережил блокаду и видел, как от голода умерли его отец и мать, а затем ему вернула жизнь, приютила простая новгородская крестьянка Марфа Ивановна, выходившая мальчика. «Жизнь моя так устроилась, - говорил мне Илья, - что на всякое зло в ней приходилось очень много добра. Бывало, что кто-то предавал, но тут же кто-то другой выносил из беды, согревал, давал приют».

Первые скандалы вокруг его работ начались еще в годы учебы в ленинградском институте имени Репина. Вначале все было прекрасно, на выставке в Праге студенческая работа Глазунова получила Гран-при, а в 1957 году с огромным успехом в Москве прошла первая персональная выставка 24-летнего художника. Но одновременно с этим в «Вечерней Москве» появилось письмо членов парткома Союза художников о безыдейности юного зазнайки, которого надо бы придержать. Сломанный учитель Ильи, ученик Коровина, знаменитый Борис Иогансон напечатал зубодробительную статью о нем. Но не менее знаменитый Игорь Грабарь тогда же сказал об Илье: «Если его не уничтожат, а я думаю, что его уничтожат, из этого молодого художника будет большой толк». Из института Глазунова выпустили с большим скрипом и направили учителем черчения в Ижевск.

«Я не злопамятен, - говорил мне Илья. - Но тогда я всех этих перепуганных старцев убил бы. Ведь прошел уже ХХ съезд, Сталина разоблачили, а страх все равно въелся в души и не давал выпрямиться миллионам людей. Я все равно сбежал в Москву и жил там без прописки, ночевал где придется, не имея ни мастерской, ни кола ни двора. Выставку в Москве разрешили только через семь лет - как я дожил-дотерпел до этого, сам не знаю...».

Илья всегда аристократичен - когда был нищ, тоже одевался чисто и в меру модно. Для него это одна из форм неприятия большевистского хамства - так он и говорит. Помню, когда Глазунов писал мой портрет, он был в прекрасном костюме и шейном платке к белоснежной рубахе. «Испачкаешься», - говорил я. «Ты не понимаешь, - парировал художник. - Я петербуржец и должен выглядеть по-столичному. Это вы, щелкоперы...».

Илья Глазунов много знает и много читает, даже очень много. Но знание у него особенное. Убедив себя в наличии Тмутаракани где-то в глубинах русской истории и корней славянства, не совпадающих с общепризнанными, он от своего мнения не отказывается и пишет книги, отстаивая то, во что верит. Собственно, это главное в нем. Художник обладает целой системой собственных взглядов на все на свете и не идет ни на какие компромиссы. Никогда не шел. Однажды я заехал к нему на Николину Гору на дачу-мастерскую и увидел огромное количество этюдов-заготовок с портретами персонажей российской истории. Современное начальство Глазунов не рисует. Но разглядывает.

Он принял наш новый «Огонек» как часть собственной веры и был с нами в самые трудные времена. Принципиально беспартийный, Глазунов всегда готов доказывать свои идеи кому угодно. Убеждение в собственной правоте он под сомнение никогда не ставил, но всегда был готов выслушать оппонента и спорить с кем угодно. Он постоянно в центре внимания, ему, как положено, завидуют, на него клевещут. Против клеветников Илья возбуждал - и выигрывал! - судебные процессы. Иногда делами доказывал, что его противники врут. Помню, как в разгар болтовни о том, что он, Глазунов, антисемит (и одновременно «тайный еврей»), Илья оформил спектакль в еврейском театре и тамадой на своем 60-летии попросил быть еврея Иосифа Кобзона, - праздник прошел на славу, я там присутствовал.

«РЕВОЛЮЦИОНЕРАМ ВСЕ НАДО СЕГОДНЯ ЖЕ К ВЕЧЕРУ, А КТО ПОЕТ НЕ С НИМИ, ТОТ ПРОТИВ НИХ»

Если Глазунов влюблялся, то сразу и неудержимо. Если расставался с возлюбленной, то делал для нее все, чтобы она не ощущала себя униженной: помогал с квартирой, работой, долго опекал. Он не умеет быть безразличным, не бросает ничего, что имеет значение для него самого и его репутации, никогда не предавал. Через многие годы после расставания с Ильей народная артистка России и Украины Лариса Кадочникова, много сыгравшая в «Современнике», Киевском театре Леси Украинки и в кино, которую Глазунов любил, не раз рисовал и писал маслом, прогуливалась со мной по Арбату и вдруг от ресторана «Прага» взглянула вверх, на «моссельпромовскую» башню, где была мастерская художника. «Он ни разу меня не обманул, - сказала Лариса. - И его невозможно обманывать. Он весь, как из стекла, - прозрачный, чистый и хрупкий».

Глазунов нежно относился к Украине, считал, что прикосновение к одной из главных колыбелей славянства важно для любой из наших душ. Он мечтал - и сейчас мечтает - о большой выставке в Киеве, но потянуть расходы по страховке, перевозке картин, аренде зала не в состоянии. Да и нет сейчас в Киеве нужных по размеру залов - не до того...

Глазунов верит, что постепенно все образуется. «Ненавижу революционеров, - говорит Илья. - Они ведь только и умеют, что ломать и награждать таких же ломателей, как сами. Им все надо сегодня же к вечеру, а кто поет не с ними, тот против них. Мне от властей - революционных и каких угодно - вообще ничего не надо, я ведь ничего у них не выпросил за всю жизнь. Прописку и мастерскую в Москве мне дали потому, что зарубежные гости, та же Индира Ганди, рвались общаться со мной и позировать. А еще дали мне все-таки ректорство в этой академии. Но это были развалины, бренные останки императорского училища живописи, ваяния и зодчества. А я мечтал возродить, снова открыть академию и вложил в нее все свои деньги, все личные коллекции и все силы».

Вот это главное, о чем я хотел сказать, - Глазунов человек, который знает, что делает. Он берется за продуманный проект и не отступает от замысла. А с Российской академией живописи, ваяния и зодчества - это мало кем замеченный подвиг - он сумел сдвинуть горы, выдавить из правительства, которое занимается культурой в последнюю очередь, какие-то деньги, привлечь на помощь всех друзей, всех спонсоров и сделать мирового класса академию в Москве - с колоннами и фигурным паркетом, с классами, где светло и просторно, со старыми поучительными листами рисунков на стенах.

Я был потрясен, убедившись, что нынешние студенты у Глазунова рисуют не хуже тех, прежних. И еще по три часа в день они слушают лекции историков, писателей, философов - учатся видеть и понимать мир. Илья плывет в океане истории, постоянно рассуждая, и воспринимает историю не суетно, а вдумчиво, со все умножающимися знаниями о ней. Как-то я купил на толкучке в Буэнос-Айресе и привез Илье Сергеевичу Глазунову в подарок старинные медные кавалерийские шпоры - для пришпоривания той самой «клячи истории», о которой писал нелюбимый им пролетарский поэт Маяковский.

Глазунов - патриот России, но в отличие от некоторых коллег он никогда не кликушествовал по этому поводу и впитывает знания о других культурах где только может. Илья говорит: «Это моя мать, моя Родина, но это не значит, что я не уважаю всех других матерей! Терпеть не могу угодливого сюсюканья для интуристов вроде фильма «Сибирский цирюльник» - с медведями, балалайками и пьяным генералом, съедающим стеклянный стакан. Мы приучаем наших студентов ценить настоящие ценности, и наверное, поэтому у нас при наборе конкурс по семь человек на место. Здесь учатся студенты отовсюду - от Белоруссии до Киргизии. Когда итальянцы спасают в Риме Колизей или Форум, они делают это не только для себя, а для всего человечества. В искусстве нет всеобщего языка эсперанто, здесь не любят бездомных, но и люди, запирающиеся в своем доме на семь замков, тоже никому особенно не интересны. Наша академия открыта всему миру, но это Российская академия».

Еще одна особенность - Глазунов не пьет. Говорит, что однажды после ленинградской блокады его напоили красным вином и он чуть не умер. С тех пор ни капли.

Он весь в работе. Если вам захочется узнать о Глазунове больше, сходите в его музей - это в самом центре Москвы, недалеко от Остоженки, Волхонки, Пушкинского музея. Там картины, которых он никогда не перерисовывал в зависимости от конъюнктуры. Он все время размышляет над судьбой России и пишет ее на полотнах, огромных и заполненных узнаваемыми персонажами. Можно принимать или не принимать его варианты российской истории, но Илья готов отстаивать каждый из них до последнего. Историю Отечества он воспринимает как свое личное дело.