Виталий КОРОТИЧ. Уходящая натура, или Двадцать лет спустя

РОДИНА НЕ МОЖЕТ БЫТЬ НИ СОВЕТСКОЙ, НИ АНТИСОВЕТСКОЙ, НИ БЫВШЕЙ, НИ ИСТОРИЧЕСКОЙ, НИ БИОЛОГИЧЕСКОЙ
Я не раз уже размышлял об относительности всего на свете. Как-то, преподавая в Австралии, довелось мне разговориться с местным эрудитом, и он много рассказал о коренных жителях «Зеленого континента». Аборигенское мышление необычно. Они, например, изобрели непростое устройство бумеранг, но не додумались до лука, который им завезли на много столетий позже. У австралийских аборигенов очень своеобразное отношение ко времени: они задолго до Эйнштейна выяснили, что время относительно.
В Австралии нет столь четких, как в Европе, времен года - эвкалипты зеленеют, и кенгуру прыгают постоянно, такие календарные занятия, как земледелие и скотоводство, коренным австралийцам неведомы, так что время представлялось им сплошным пространством, не разделенным на сезонные, годичные или вековые отрезки. В этом пространстве люди не разлучаются - просто одни уходят в него глубже, другие еще не успевают сделать этого. Все, живые и мертвые, на виду друг у друга, и нет у них возраста - лишь взаимное расположение в просторах времени, которое относительно. Впрочем, русское религиозное самосознание тоже всегда признавало единство живых и мертвых.
Мне это нравится, я это понимаю. Давно ощущаю, что никто не уходит насовсем, - с годами люди отдаляются от меня или приближаются. Даже те, кто ушел навсегда или далеко уехал, не прерывают общения - оно попросту приобретает какие-то иные формы. Обо всем этом я размышлял, принявшись за писание этой книги.
Лет через 10 после того, как я перестал редактировать «Огонек», мне сказали, что коллектив журнала вошел во власть с предложением наградить меня за то, что я, мол, сделал для «Огонька» и вообще для свободы слова. Вскоре меня пригласили в торжественный зал и вручили орден. Самым приятным в этом было именно то, что наградили меня по ходатайству коллектива журнала. Там уже работали другие, но получалось, что я запомнился в «Огоньке» не только тем, кто меня знал лично, и не только плохо. Словно и вправду в некоем безграничном просторе времени, которое относительно и никуда не девается, я все еще остался в поле их интересов и видимости.
Придя домой, я положил орден в коробку с другими наградами - нашими и не нашими орденами-медалями, среди которых случались и премиальные значки, в том числе от двух отечественных государственных премий - украинской имени Шевченко и всесоюзной. Это было приятно, хотя любовь ко всему, что я делал в жизни, явно не была всенародной (всенародной любви, по-моему, вообще не бывает, как не должно быть и всеобщего единомыслия).
Среди множества писем, которые я получаю до сих пор, есть и с обвинениями в том, что я способствовал распаду Советской Родины, за которую авторы некоторых писем проливали кровь на войне. Помню, я ответил одному из них, что Родина у каждого единственная и не может быть ни советской, ни антисоветской, ни первой, ни второй, ни новой, ни бывшей, ни исторической, ни биологической, но на это замечание мой корреспондент обиделся еще больше.
![]() |
За кулисами вечера «Огонька». Виталий Коротич, внучка Никиты Хрущева Юлия, за ней театральный режиссер Роберт Стуруа и Зиновий Гердт |
Мне довелось пересаживаться из кресла в кресло, перейти из самого тиражного украинского литературного ежемесячника «Всесвiт» в еженедельный «Огонек». На одном из первых редакционных заседаний я сказал, что никому не советую немедленно углубляться в решение государственных, национальных и других высоких задач, тем более что в периоды перемен вроде перестроечного количество демагогов нарастает со страшной силой, удачи и неудачи объясняются не по существу, а исключительно пафосно. Количество восклицательных знаков в некоторых статьях, мелькающих в прессе и речах, звучащих отовсюду, зашкаливало.
«Давайте делать журнал, который будет для начала интересен нам самим, - сказал я. - До тех, кто умнее нас, мы все равно не дотянемся, до тех, кто глупее, опускаться не стоит. По части патриотизма мы явно на достаточном уровне, потому что любим свое дело и свою страну. Пожалуйста, давайте готовить материалы, которые интересны нам самим, которые хочется обсудить с друзьями и близкими, тогда будет интересно работать. Самое главное - не разоблачать проклятое прошлое или воспевать светлое будущее. Главное - понять, почему мы и наши близкие стали именно такими, какие мы есть, а также - понять, какими мы становимся в процессе неутихающих перемен...».
«БЛАЖЕН, КТО ПОСЕТИЛ СЕЙ МИР В ЕГО МИНУТЫ РОКОВЫЕ»
Поскольку нам предстояло заняться общим делом, в огоньковской жизни появилось еще одно нововведение, которое я целиком перенес из прежней, киевской, редакции: дверь моего кабинета, если я был в нем, никогда не захлопывалась - каждый сотрудник мог войти когда угодно и обсудить все, что хотел.
Предыдущий опыт имеет значение до тех пор, пока он не заштампован в догмы, а от репутаций предшественников зачастую надо отряхиваться. В «Огоньке» мы с самого первого дня после того, как я стал его редактировать, пытались сращивать времена, но они далеко не всегда срастались, а иногда их не хотелось соединять.
В стране многое менялось - в минувшем столетии это происходило часто и беспощадно. У многих людей моего поколения определяющим стал период с хрущевского 1956 года по конец горбачевского 1991-го - целая эпоха в истории страны и жизни любого из нас. Последнее пятилетие этого времени стало заключительным для государства и важнейшим для журнала «Огонек» - очень многое начиналось и заканчивалось именно тогда. Если пользоваться известной тютчевской формулой: «Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые», то она имеет ко мне непосредственное отношение, хотя блаженства испытывать не довелось почти никогда.
![]() |
Заседание редколлегии «Огонька» во главе с Виталием Коротичем. Справа — знаменитый офтальмолог Святослав Федоров и публицист Юрий Черниченко |
Люди трудно врастают в переменчивые обстоятельства, во многих случаях пробуют утянуть за собой примелькавшиеся, но давно устаревшие вкусы, привычки других времен или сохранить их навечно. Читая в редакции кипы готовых к публикации рукописей, я наткнулся в «Дневнике» у Корнея Чуковского на запись о жилом доме, построенном в начале 30-х годов ХХ века для бывших царских политкаторжан. Корней Иванович с удивлением отмечает, что те настояли, дабы дом был возведен по всем канонам тюремной архитектуры, а в окна были обязательно вделаны решетки. Согласно свидетельству автора «Мойдодыра», такое жилье заслуженным каторжанам и возвели. Мне и большинству сотрудников очень не хотелось строить для «Огонька» новый жилой дом, чтобы в нем было все, как в старом, привычном до ужаса.
Все постоянно примеряются к месту жительства, и у каждого собственные представления на этот счет. Когда-то меня всячески ругали за то, что я сказал, выступая на Съезде писателей, будто очень многие наши мастера слова первую половину жизни поудобнее устраиваются в столицах, с тем чтобы в остальное время писать, насколько в деревне лучше. Впрочем, в любой избушке свои погремушки, а все обобщения натянуты.
Меня мотало по профессиям и по параллелям всю жизнь, но я устремлялся к Украине и Киеву даже тогда, когда меня там не ждали. И сейчас стремлюсь.
Булат Окуджава пел про Арбат, называя его своей религией и своим отечеством, но жил под Москвой, в Переделкино, где воздух много чище. Евгений Евтушенко хотел жить сразу везде и мотался по свету, получая от этого огромное удовольствие, но всякий раз возвращался в Москву. Василий Аксенов откровенно мечтал об Америке, с восторгом писал о ней, еще туда не попав (было похоже на мечту караульного солдата из повести Сергея Довлатова, который все время повторял, что настоящие эстонцы должны жить в Канаде). Когда советская власть вначале выпустила Аксенова в Штаты, а затем запретила ему возвращаться, он, став американским гражданином, долго сравнивал собственные мечтания с действительностью, отстаивал их (помню, как во время визита Горбачева в Вашингтон в конце 80-х он где только мог выступал, уговаривая американцев не верить, что в Москве возможны демократические перемены). Затем все-таки вернулся в Европу, и последнее, что написал, - книгу о том, как жилось ему с тогдашними друзьями в Москве 60-х годов. Круг замкнулся.
В Нью-Йорке я встретил ленинградца Довлатова, который, когда в родном городе стало неуютно, с удовольствием жил в Таллинне, затем без особенного удовольствия - в Нью-Йорке, так и не успев возвратиться домой, в Питер. Москвич Владимир Войнович не хотел жить в Германии, но его туда высылали (позже мы встретились в его мюнхенском доме, и оказалось, что в нем вполне можно жить и хорошо работается). Но лучше оказалось в Москве, куда Войнович вернулся, хотя и не с той театральностью, которая сопровождала возвращение Солженицына из американского штата Вермонт, где он жил очень долго, написав там некоторые книги, а также указания для бывших соотечественников, как обустроить и благоустроить Россию. Все это он издал уже дома, в Москве.
«ТЫ ДОЛЖЕН РЕДАКТИРОВАТЬ «ОГОНЕК»!»
Как издавна повелось, мечты с действительностью то встречались, то расходились. Иногда это бывало естественно, как у Ивана Драча, учившегося на Высших сценарных курсах в Москве, но уехавшего оттуда без оглядки, потому что мог выбирать, куда ехать. Иногда - как у прекрасного режиссера, уроженца Львова, Романа Виктюка, который всю жизнь стремится к родным краям, но настоящую славу обрел в Москве, Европе, Америке, а во Львове его спектакли неоднократно запрещали...
Зачастую это бывало трагично. Еще один вытолкнутый из нашей страны талантливый человек Иосиф Бродский, который хотел и не смог завершить жизнь в родном Петербурге, скончался в американском штате Коннектикут, был отпет в Нью-Йорке и похоронен в Венеции. Он писал, что жизни людей и стран похожи на подводные лодки - пробоина в любом из отсеков способна утопить все сразу.
Все живут согласно мечтаниям или вопреки им, например, Роберт Рождественский видел один из главных смыслов своей деятельности в том, чтобы не самому ездить к друзьям, а стараться держать друзей поблизости к собственному дому, что позволяет экономить на транспорте.
![]() |
Главный редактор «Огонька» Виталий Коротич в своем кабинете, Москва, 1989 год |
Вообще-то, домов у Роберта было два - один, который считался дачей, в Переделкино, а второй - в Москве, через улочку от центрального телеграфа, был городской квартирой. И на даче, и в квартире на тогдашней улице Горького всегда было полно народу. К тому же и Роберт никогда не возвращался домой в одиночестве. Как правило, он еще с порога кричал: «Алена, долей воды в суп, гости пришли!». Но и без того гостей в доме было с избытком. У рояля могли одновременно находиться композиторы Фельцман и Мовсесян, а также поющие Магомаев с Кобзоном. Кто-то декламировал стихи, кто-нибудь другой искушал теледиктора Свету Моргунову, а кто-то выковыривал из кастрюли все, что там осталось съедобного. Между этой публикой скитались задумчивые дочери Аллы и Роберта и теща Лидия Яковлевна, удивительно обаятельная женщина, на которой зачастую держалась хозяйственная часть упомянутого бедлама.
Тем не менее в толчее и многоголосии решались важные проблемы. Именно здесь Роберт ультимативно впервые объявил мне, что я должен перебраться в Москву: «Мне надоело переводить твои стихи с украинского - живи здесь». - «Мне и в Киеве хорошо», - сказал я. «В «Огоньке» будет лучше», - парировал Роберт. Я даже не сразу понял, что он имеет в виду, и Рождественский уточнил: «Ты должен редактировать «Огонек!». - «Какой «Огонек»? Ты с ума сошел! Его может редактировать кто угодно. Например, ты!» - сказал я, не щадя хозяйского самолюбия. Роберт не дрогнул: «Мне предлагали журнал, но я сказал, что у меня слишком мягкий характер и «Огонек» может редактировать кто угодно другой. Например, ты!». Шутки шутками, но позже я удостоверился, что Рождественскому действительно предлагали редакторство в «Огоньке», но он перевел стрелки на меня. Чуть позже мне признался Генрих Боровик, что и ему предлагали, но и он назвал меня как лучший, по его мнению, вариант. Когда в дальнейшем многие пытались высчитать траекторию, по которой меня зашвырнуло в огоньковское редакторство, мало кто угадывал, как просто все началось. Мой приход в «Огонек» был осуществлением мечтаний - но далеко не сразу моих собственных.
Кроме того, была и последняя капля: в мае 1986 года ко мне пришел корреспондент «Комсомольской правды» Петр Положевец, чтобы взять интервью о взрыве атомного реактора в Чернобыле. Я вполне искренне сообщал ему, что это было преступлением, а то, что начальство АЭС после катастрофы прервало все каналы связи ядерной электростанции с окружающим миром, еще и преступление против права наших людей на получение информации. Этим я категорически нарушил стиль тогдашних тупых комментариев вроде «Сильнее атома!», «Не надо паники!» и все такое.
Об интервью я вскоре забыл, понимая, что его не напечатают никогда. Но через несколько дней мне вдруг позвонил впервые в жизни - на домашний номер - член Политбюро Александр Николаевич Яковлев. В Киеве мне члены ЦК не то что не звонили, а лишь вызывали пред ясные партийные очи через партком Союза писателей. Яковлев спросил, можно ли показать мое интервью Горбачеву. «Кому угодно!» - сказал я. Через неделю меня начали вызывать в Москву и внятно беседовать про «Огонек».
Кто из вас видел, как монтируется фильм: традиционный, на пленке? В монтажной сидит режиссер, заваленный коробками, в каждой из которых - эпизод или еще что-то очень важное для содержания. Затем начинается самое важное испытание режиссерского мастерства: пленка из коробок склеивается в сочетания, вначале понятные только самому режиссеру. Если он знает, что делает, - шаг за шагом родится кино, интересное всем. Мне очень важно, чтобы эпизоды моего повествования срослись в последовательный рассказ о неповторимом времени моей и многих ваших жизней. Буду монтировать, объяснять, что следует объяснить, а если непонятно - спрашивайте.
Когда-то я учился в аспирантуре и с тех пор усвоил: уже вначале надо определить все главные термины, которые в дальнейшем могут встретиться в том, что ты пишешь. Сейчас я пытаюсь рассказать, как шли дела в самом старом, большом и популярном еженедельнике страны - «Огоньке», выходившем в России с конца XIX века.
(Продолжение следует)