Мясорубки эпохи

Виталий КОРОТИЧ

Недавно, разговаривая с известным парламентским деятелем, мы одновременно упомянули преступного авторитета — многие темы сегодня трудно обсудить без разговора о коррупции, организованной преступности и других подробностях жизни, ставших обыденными. «Знаешь, — сказал мне политик. — В других условиях он мог бы выработаться в незаурядного руководителя. Ведь умеет...».

Биографы Гитлера много пишут о том, что в другое время он мог бы выработаться в незаурядного художника. Никто не отрицает, что у Ленина был адвокатский талант. Сталин, лихо вскрывавший инкассаторские сундуки, тоже повернул свой талант согласно требованиям времени. А ведь в других условиях...

Давайте сразу договоримся, что условия бывают только такими, в каких мы живем. «Времена не выбирают». Можно сколько угодно вздыхать о несправедливости времени, о талантах, зачахнувших от несовместимости с эпохой. Это уж кому как повезет; с эпохой вступают в договорные отношения или выпадают из нее. В первые послереволюционные годы было модно писать о том, как взломщик сейфов стал профессором точной механики в советском университете, поскольку эпоха сочувственно приласкала его. Тогда же нередко случались обратные повороты судеб — в 20-е годы минувшего века едва ли не треть парижских таксистов были недавними офицерами Российской Армии, а гроза всех на свете армий Нестор Махно работал в том же Париже сапожником.

Время учит и переучивает. Известный литературовед Виктор Шкловский рассказывал, как однажды в революционном Петрограде пришел в гости к звезде дооктябрьской литературной науки Борису Эйхенбауму и увидел того греющимся возле железной печки-буржуйки в центре старинной библиотеки. Профессор внимательно просматривал толстые фолианты, вырывал из некоторых по странице-другой, а все остальное отправлял в печь. Произошла революционная переоценка ценностей. Можно, конечно, сказать, что «в другое время этими книгами...». Но время было именно таким, каким было, и книги горели, чтобы дать хоть немного тепла.

Тот же Виктор Шкловский рассказывает, как тогда же в Петрограде он встал в очередь за яблоками рядом с озабоченным поэтом Александром Блоком. Тот внимательно разглядывал принесенный с собой саквояж и задал Шкловскому единственный вопрос, волновавший в тот момент великого поэта: «Поместятся ли в этом саквояже 10 килограммов яблок?».

Говоря о ком бы то ни было, датируйте вос­поминания. Многие образы известных людей, пропущенные сквозь мясорубки эпохи, предстают порой искаженными до неузнаваемости.

Но их надо запоминать с поправкой на время, потому что коллективный портрет времени составляется из деталей. Помню, как в послевоенной киевской школе мы хихикали над хрестоматийными стихами Павла Тычины, ничего не зная о его гениальной молодой лирике, понятия не имея о трагедии его души. Через много лет, в 60-х, я, молодой еще писатель, был секретарем какого-то юбилейного комитета и зашел домой к Павлу Григорьевичу, возглавлявшему этот комитет. Зашел, чтобы пожаловаться на дурацкие указания, идущие из партийных кабинетов, и вдруг Тычина замахал на меня руками: «Та що ви таке кажете? Партiя вчить нас, i треба робити, як вона вчить...». Говоря это, Тычина подталкивал меня к лифтовой площадке, а выйдя туда, шепотом сказал мне на ухо: «Що цi дурнi розумiють? Рятуйте що можна — вони ж усе перепоганять...». И другой, трагический Павло Григорович, клейменный людоедской эпохой, остался в моей памяти. «Вот если бы другое время», — скажете вы. Но время было именно таким.

Кому-то надо тащить всю эту тяжесть. Тащить, пытаясь делать со всей порядочностью, на которую способна душа. И не надо фантазировать о других временах, жаловаться на вынужденную бездеятельность, потому что, мол, время такое. А мы — какие?