Последний муж советской кинозвезды Людмилы ГУРЧЕНКО Сергей СЕНИН: «Когда Люсе столько же лет исполнилось, сколько было ее отцу, когда его не стало, она как-то на кладбище мне сказала: «Ну вот, и мне уже столько же...». Я: «Да брось, не бери в голову, что ты?!», но так и случилось: они в одном возрасте из жизни ушли»

(Продолжение. Начало в № 25)

«После Люси я теперь понимаю, какой может быть жена, женщина, подруга»

— Вы иногда вопрос: за что вы Людмилу Марковну полюбили — себе задавали? Что в ней было особенного, кроме того, что она красивая, умная, мудрая, со шлейфом киноролей и такой биографией?

— Cо всей открытостью и откровенностью вам, Дима, и может быть, кому-то еще отвечу, потому что понимаю: об этом многие думают... Самым главным для меня были в Люсе не талант и ее успешность, потому что мы с ней не только успех переживали, — очень непростое нам выпало время! — а исключительно ее человеческие качества. Вот то, что меня в свое время по голове шандарахнуло, когда я журнальный вариант «Моего взрослого детства» прочел, с которого мы разговор начали, потому что, когда 11-12-летний мостик в будущее был переброшен, я все увидел — не знаю, уместно ли здесь это слово? — иллюстративно, живьем... Именно личность у меня на первом месте — и до Люси, и особенно после нее, — потому что теперь я понимаю, какой может быть жена, женщина, подруга...

Честность, порядочность, надежность, поддержка — это для меня не пустые слова, а то, что за годы жизни с ней в полной мере ощутил, и знаю: именно это она во мне ценила. Я, правда, на ваш вопрос не ответил: когда по-настоящему понял, что люблю? Это 95-й год был, Рига (нам на прибалтийские страны «везло»), гастроли Театра сатиры, в спектакле которого Люся участвовала. Она три вечера отыграла плюс два сольных концерта дала и там, по сути, смертельное заболевание получила. Все настолько на грани было, что рижане сказали: «Нет, мы этим заниматься не будем, нам летальный исход не нужен — в Москву, в Москву!».

— Что же это было?

---

---

— У нее габденовый агранулоцитоз начался — жуткая хворь, связанная с кровью, когда все жизненно важные показатели упали... Врачи не понимали, что происходит, диагноз поставить никто не мог, и это просто невероятное чудо, что из той болезни пусть с колоссальными потерями здоровья, но она выскочила. Тогда Люся в Инс­титуте гематологии лежала, в абсолютно стерильной даже не палате, а почти как в камере...

— В боксе...

— Я с величайшими предосторожностями к ней входил — в маске, в стерильной одежде и каждые две минуты должен был на себя разными антимикробными штуками пшикать, потому что малейшая инфекция — все! Вот тогда я понял: если этот человек из моей жизни уйдет, я просто, наверное, с ума сойду. В общем, там дальше очень интимное...

Этот момент, кстати, и на нее тогда повлиял сильно... Та история сблизила нас окончательно, потому что я был с ней и она поняла: на меня можно положиться. Из близких никто не помог — эту тему развивать не хочу, причем не то что не помог — даже внимания на эту болезнь не обратил.

Собственно, об этом очень откровенно и беспощадно в книге «Люся, стоп!» она написала. Там все более жестко, если не жестоко, изложено, но так было, и после этого стало ясно: она одна — в прямом смысле слова, при том, что родственники живы. У меня замечательные отношения с родителями, с близкими, но я один, потому что они не в Москве, а где-то очень далеко живут: дочка в одной стране (она с моей женой бывшей уехала), папа с мамой — в другой, брат — в третьей. Израиль, Германия, Украина — такой вот большой разброс, но так получилось...

«Правительству Люся писала: «Где моя родина? Она меня растоптала, всеми кинематографическими болезнями наградила и... с протянутой рукой оставила»

— Сегодня звездам эстрады и кино трудно представить себе, что в советское и постсоветское время выдающиеся актеры были бедны как церковные мыши, — многие в нищете прозябали и даже от нее умерли. Когда вы стали жить вместе, Людмила Марковна была бедна?

— Не скажу, что бедна, но могу заверить: пока не узнал ее жизнь изнутри, как и любой обыватель, — а у меня тоже обывательские представления были — полагал, что звезды кино...

— ...ни в чем себе не отказывают...

— ...живут так, что нам всем и не снилось, и тут такую скромную обстановку увидел... Конечно, у нее хорошая квартира была, но не более того, красивая мебель, но когда я стал узнавать, какой кровью, какой ценой это давалось... Как сама Люся в письме правительству писала: «Где моя родина? Она меня растоптала, всеми кинематографическими болезнями наградила и... с протянутой рукой оставила», и это же правда. Страшнейший перелом ноги — это фильм «Мама». Хронический гайморит, который сложнейшие операции за собой повлек, — это «Двадцать дней без войны», а кишечник — понятно, потому что всегда всухомятку: пирожок, сосиска, сарделька...

— Она мне рассказывала: туалетов на площадках, как правило, не было, а в чистом поле тем более — терпишь...

— Вот именно: терпишь, и это рано или поздно сказывается. Пока молодая-молодой, все нормально: зубами бутылки открываем, а дальше проблемы начинаются. Конечно, наша страна — это просто катастрофа (я сейчас страна говорю, а не Россия, потому что наш бывший Советский Союз подразумеваю). Знаете, артистам медальки, грамотки вручать, элементарны­ми бытовыми удобствами не обеспечив, — самое настоящее издевательство...

Если бы вы в Люсину квартиру зашли, никогда ни одной ее фотографии не увидели бы, ни одного диплома. Нигде! — все это беспощадно убиралось, закрывалось. У нее, извините, весь туалет почетными грамотами был увешан.

— Туалет? Какая ирония!..

— Да, потому что она всегда говорила: «Что такое звезда? Это полная материальная независимость». Слушайте, если бы Люся была звездой в том смысле, который в это слово на Западе вкладывают, мы бы сами кино снимали и ни к кому бы за помощью не обращались, а так зарабатывали вроде неплохо, но все на какие-то проекты уходило. Нужно было о костюмах, о нарядах, о массе каких-то вещей думать — в общем, жили мы в этом смысле достаточно скромно, средне, без всяких роскошеств и излишеств... Bentley позволить себе не могли, но Audi TT — вполне, поэтому ею и ограничивались.

— О чем разговаривать вы любили?

— Даже не знаю... Да на любые темы, наверное. Если фильм посмотрели, который понравился, несколько дней под впечатлением находились и говорили, говорили, какие-то скрытые смыслы вытягивали... Отправной точкой могло служить все — книга, музыка, концерт, какая-то появившаяся на экране или на эстраде фигура. Например, Земфира — она сразу наповал сшибла!

— Людмила Марковна ею заболела...

— Да, просто заболела. Ей же часто вопрос задавали: как вы к современной эстраде относитесь? — отвечать на него было сложно, а приходилось... Люсе не­которые артисты нравились, но как? Относительно — это не то что прямо с ума сходишь: вот она формулировки и подбирала, и когда Земфира появилась, которая сразу от остальных на расстояние космоса оторвалась, во всяком случае, на наш с Люсей взгляд (и не только на наш, конечно), это потрясением стало... Вот это ее удивительное качество: зависть была ей чужда. Люся никак не относилась к бездарностям, пошлость — она на современной эстраде просто вопиюща — и фальшь пре­зирала, но талантливые люди ее восхищали, она в восторг приходила, если кто-то умел сделать то, что ей не дано. Ну, еще иногда густыми и длинными волосами восхищалась, которые тоже от природы ей не достались.

— С Земфирой они познакомились?

---

---

— Да, но опять же нужно знать Люсю: это было знакомство очень легкое, ненавязчивое. В 2005 году мы юбилей отмечали, на мой взгляд, очень хорошую историю с ней придумали и в связи с этим всех-всех-всех пригласили. Виновница торжества несколько своих номеров подготовила, но мы хотели, чтобы люди, с кем она на экране, на сцене, на эстраде пересекалась, тоже выступали. Я Земфире, вернее, ее директорам позвонил и через них передал, что у Люси любимая песня есть — «Небо Лондона», и если бы певица смогла в этот юбилей ее исполнить, это был бы роскошный подарок. Как всякий умный и талантливый человек, Земфира оказалась простой и скромной (все ее резкие высказывания и поступки вне контекста воспринимать нельзя, это — колючки, иглы против бессмысленных, бесконечных нападок). Она согласилась спеть и сделала это роскошно.

На том торжестве они коротко познакомились и дальше вместе свечи на юбилейном торте задували — вот и все, больше никак не пересекались, это не то что: «А давайте, Земфира, еще что-то сделаем»... Мы почти на всех ее концертах в Москве были — на Горбушке, в Зеленом театре у Стаса Намина, везде, где возможно было, и Люся даже финал книги «Люся, стоп!» Земфире посвятила, потому что 2000 год, переход в новое столетие наступил. Для нее это был символ того, что все-таки настоящая история продолжается, а не только всякие однодневки бал правят...

«Дураков Люся презирала и людей без чувства юмора тоже, говорила: «Нет чувства юмора — инвалид, калека»

— Как вы проводить время предпочитали?

— У Люси любимое занятие было просто лежать, потому что она в это время книги писала — лежа, в голове, танец разучивала — в голове. К станку никогда не подходила, никаких па не репетировала — продумывала, продумывала, потом поднималась: трык-тык-тык и все: пошла и сделала. Она и музыку в горизонтальном положении сочиняла, поэтому состояние лежания у нее самое любимое было. Во-первых, организм и тело отдыхали, а во-вторых, очень хорошие мысли, связанные с творчеством, приходили.

Иногда мы любили на дачу выезжать, но этот порыв ровно через два дня заканчивался, потому что без выхлопных газов и шума города Люся не в своей тарелке себя чувствовала. Только в грохоте Москвы она полноценным человеком себя ощущала — по даче же неприкаянная ходила, говорила: «Ну что это дерево? Я умру, а оно будет расти». Дачи, горы, море просто ненавидела, потому что они вечные, с ними ничего не случится... Я возражал: «Люсь, ну так и дому нашему скоро 103 года — что же делать?». Вот как-то так...

— Вместе вы практически круглосуточно были...

— За редким исключением.

— Это не напрягало?

— Не напрягало в те моменты, когда просто дома находились, бездельничали или уезжали, скажем, куда-то за границу отдыхать, в Крым, в Одессу или под Харьков — там у нас любимые места были. Сложности начинались, только когда большая совместная работа шла, а таких у нас за 19 лет очень много было.

Вот тогда и впрямь непросто становилось, потому что со съемочной площадки или после репетиции на сцене все отдыхать отправлялись, а мы к себе домой приезжали и вместо того, чтобы как-то расслабиться, на другое переключиться, волей-неволей производственные моменты обсуждать продолжали, причем это до абсурда, до безумия доходило. Споры и ссоры начинались: вот так должно быть! — нет так! — а в итоге работа 24 часа в сутки продолжалась. Это очень тяжело было, и в том, что так происходит, Люся всегда меня винила, при этом не согласиться с ней нельзя было, потому что... Ну а кто еще может быть виноват? Только я.

— Характер у нее был тяжелый?

---

---

— Что вы, исключительный: легкий, простой, идеальный — до тех пор, пока люди не начинали на голову ей садиться. Понимаете, очень многие простоту отношений с ней как доступность воспринимали и начинали себя вести соответственно: а-а-а, ну все, можно сейчас по плечу похлопать... Речь не о барьере между звездой и поклонником, а о чисто человеческом личном пространстве, ну и, чего греха таить, у всех нас свои недостатки есть, которые рано или поздно проявляться начинают, причем бывают такие, которые Люся не прощала, — она бескомпромиссной была. Я все-таки пытался отучить ее от этой тотальной непримиримости, которая очень часто в работе, например, с режиссерами вредила, — с ними она вела себя так же принципиально.

— Дураков терпеть не могла...

— Просто их презирала...

— И людей без чувства юмора тоже...

— Говорила: «Нет чувства юмора — инвалид, калека», ну а насчет тяжелого характера... Проявления депрессии случались — это да, но тут, Дима, ничего сделать нельзя было, потому что за плечами, извините, огромная жизнь с колоссальными ударами, потерями...

— ...предательствами...

— Это рано или поздно чашу терпения переполняло — вдруг как-то все собиралось...

— ...и выстреливало...

— ...и я понимал, что рядом со мной человек, который уже совсем другими глазами на меня смотрит. Слишком много не­ожиданных провалов было, когда она полностью раскрепощена, только о деле думает и вдруг сзади — в спину, в спину, в спину... Это, конечно, незаживающие раны были — что говорить... Нам тоже хандра знакома, и мы иногда просыпаемся утром и обнаруживаем, что настроение плохое, а почему — сами понять не можем. Что-то приснилось, какие-то нехорошие мысли вдруг закрались, что-то вспомнилось — не то, что хотелось бы...

«Три раза в жизни Люся вдруг говорила: «Папа, прости, я была не права» — в тот момент я готов был разрыдаться»

— Людмила Марковна часто вам о своей прошлой жизни рассказывала? Вы много о ней знали?

— Рассказывала с утра до вечера каждый день (я не утрирую, реально так было) — о папе, хотя он в 73-м году умер и после этого уже очень много лет прошло. Это многих людей поражало, но меня — в большей степени, потому что я рядом был. Мне кажется, что у Люси с ним какая-то нереальная связь была, которая всю ее жизнь не ослабевала.

— Удивительно...

— Да, причем она всегда о нем с юмором вспоминала, постоянно говорила и писала: все, что у нее в жизни есть, от папы. Бог дал талант, а Марк Гаврилович смог этот дар сохранить и ее дальше толкнуть. Это же по папиному настоянию («только в Москву!») она во ВГИК поступать поехала — мама против была: и в Харькове училище есть.

Дочку его колоссальная любовь оберегала, а еще поддержка, вера и чувство юмора, которое с ней навсегда осталось. Мы очень часто на Ваганьковское приезжали, где он с мамой Люсиной похоронен, она с ним разговаривала и плакала. Когда Люсе столько же лет исполнилось, сколько отцу было, когда его не стало, она как-то сказала (мы по кладбищу ходили): «Ну вот, и мне уже столько же...». Я: «Да брось, не бери в голову, что ты?!», но так и случилось: они в одном возрасте из жизни ушли. Совпадение, тем не менее в этом какой-то знак есть...

— Вы иногда ссорились?

— Не иногда, а часто (улыбается). Ну как? Много ссор таких, знаете, понарошку было — каждый из нас понимал, что через мгновение они в юмор и хохот перерастут. Мы просто дурачились, грубо говоря. Ну, за 19-то лет, естественно, и серьезные размолвки случались — при таком графике жизни, при таком напряжении, при колоссальном чувстве ответственности это было неизбежно. Она меня своим отношением к делу заразила, хотя я, вообще-то, человек ответственный и всегда таким был: для меня, например, опоздать — это катастрофа, даже на минуту.

— Людмила Марковна, кстати, тоже никогда не опаздывала — более того, заранее приходила...

---

---

— Дело даже не в том — невероятное чувство ответственности, у нее во всем проявлялось. Конечно, это и окружающим передавалось, и мне в особенности.

— Вы обмолвились, как ее несколько раз не узнали, и я вспомнил: мы встретиться договорились... Я в гостиницу на пять минут раньше заехал, должен был в номер подняться, и вдруг смотрю: в холле дама, очень похожая на Людмилу Марковну, сидит... Она, такая звезда, заранее спустилась и тихо, скромно ждала...

— Тихо, скромно... Да...

— Когда вы ссорились, кто первым мириться шел?

— Я, конечно, но были ситуации, при которых Люся вдруг говорила: «Папа, прости, я была не права». Это, знаете, дорогого стоило, в тот момент я готов был разрыдаться: «Люся, перестань, это я был не прав», потому что из ее уст такие слова звучали невероятно... Она — человек очень гордый и все-таки ошибку признала: ходила-ходила, вынашивала, анализировала, размышляла, но за 19 лет это раза три было.

«В Лавре старушка спросила: «А кто это?». — «Моя дочь», — ответил я, шутя. С тех пор и пошло: дочь, доця...»

— То, что Людмила Марковна, боготворя отца, вас папой называла, вас согревало, вы в этом какой-то знак видели?

— Ну, Юрия Владимировича Никулина она тоже папой называла... Я понимал, что это — проявление особой доверительности, ведь папа — ее Бог, и если тебя этим словом одаривают, значит, все в порядке... Если она говорила: «Сережа!» — я уже начинал напрягаться...

— ...что-то не так...

— Значит, где-то осечку дал, какую-то промашку допустил.

— А как вы ее называли?

— Люся, Люсик, доця. Это у нас игрой было: папа-доця.

Смешную историю вспомнил... В те дни мы еще вместе не жили: встречались, с собакой гуляли, в театры ездили, на какие-то концерты ходили, в ресторанчиках сидели, ужинали, и однажды в Сергиев Посад поехали — тогда еще Загорском он был, уже потом историческое название ему вернули. Люся красиво, как только она умела, косынку повязала, но неосмотрительно (видимо, чтобы свалить меня уже окончательно) для похода в Лавру, в соборы короткую юбку надела. Приходим, а там какая-то бабулька стеной: «Нет! Нет! Нельзя в такой юбке короткой!».

Мы очень вежливый диалог с ней повели. Она спросила: «А кто это?». — «Моя дочь», — ответил, шутя. Бдительная старушка посмотрела внимательно: «Ну что ж вы свою дочку так плохо воспитали? Почему она у вас в короткой юбке приходит?». Люся проблему очень просто решила: юбку чуть-чуть вниз опустила, та у нее ниже колен стала, и этого было достаточно, чтобы нам пройти позволили. С тех пор и пошло: дочь, доця, папа-доча...

— По поводу юбки... У Людмилы Марковны сногсшибательная фигура была — на ее талию весь Советский Союз много лет засматривался, и удивительно красивые ноги, причем все сохранилось...

— Да, сохранилось.

— Вы понимали, какое сокровище заполучили?

— Кхе-кхе! Закашлялся даже... Вы меня в краску вгоняете... Понимал, конечно...

— До вас Людмила Марковна замуж несколько раз выходила и о каждом из бывших мужей мне рассказывала: об удивительно красивом Борисе Андроникашвили, об Иосифе Давыдовиче Коб­зоне... Я, кстати, был свидетелем их очень непростых отношений после развода, причем непримиримую позицию как раз Людмила Марковна занимала. Иосиф Давыдович всегда говорил, что с удовольствием с ней бы общался и хотел как-то отношения наладить. Она же была нетерпимой, резкой, на случившееся между ними свою точку зрения имела и никогда ее не меняла. Вы знали об этом?

— Знал, конечно.

— И уговорить ее пообщаться с Кобзоном никогда не пытались?

— Нет. Понимаете, у людей, которые Лю­сю хорошо знали, на этот счет двух мнений быть не может: она человек исключительной честности и порядочности — для меня это аксиома (хотя для кого-то, возможно, теорема, а кто-то, вообще, противоположного мнения придерживается). Люся говорила: «Я поняла, что никого ни в чем никогда в жизни переубедить не смогу, и эту тему закрыла навсегда». Доказывать бессмысленно — это очевидно тем, кто ее понимает.

Конечно, Люсину оценку этой части ее жизни я слышал и ее реакции на какие-то вещи, которые вокруг нее в связи с тем рас­павшимся браком происходили, видел. Для меня то, что она говорила, — бесспорный факт, да и потом Иосиф Давыдович уже сам где-то об этом сказал, недавно признался, а Люся измен не прощала...

Она могла жесткой быть, резкой, но никогда не была грубой — я имею в виду прилюдно или в каком-то интервью, поэтому ей так неприятна была история, которая на нашем «Первом канале» случилась, — если интересно, могу рассказать.

Когда запись уже была закончена, камеры выключили, Малахов как бы за кадром о конфликте с Борисом Моисеевым ее спросил, с которым она одно время в одной программе выступала, а потом концерты прекратились. Люся рассказала, что Моисеев, по ее мнению, повел себя непорядочно, нецензурное выражение употребил, но, как выяснилось, камеры никто выключать не собирался, и не предназ­наченный для широкой публики разговор Малахов тайком записал. Люся же никого никогда вот так, с целью оскорбить, не оскорбляла...

Со стороны человека, о котором мы с вами сейчас говорим, не так давно одна очень некрасивая история была, но я не хотел бы ее ворошить — зачем это уже? Ни к чему, правда, и многие умные читатели Люсиных книг отмечали: она никогда ни с кем счеты не сводила (если внимательно и беспристрастно читать, понимая, что написано). Вот разные люди есть: одних она любила и ими восхищалась, с другими жизнь не сложилась — и жесткая беспощадная оценка, себя в том числе, шла, но никаких оскорблений, сведения счетов, выноса наружу фактов, которые живущего человека или его близких могут обидеть, не было, порядочность была у нее в крови!

На эту тему говорить мне очень сложно... Видите ли, в чем проблема: я, когда мы стали жить вместе, уже сложившимся был человеком... Почти, и только потом бла­годаря Люсе понял, как много мне еще сделать надо, чтобы других догнать. Правда, она-то уже огромную биографию за плечами имела, судьбу колоссальную — и в личной жизни, и в работе: во всем. К счастью, у меня такая натура, такой характер, чему Люся всегда поражалась и удивлялась, ее это даже в хорошем смысле возмущало: для меня все, что у Люси до 92-го года было, когда я с ней жить стал, как будто...

— ...отрезано было...

— Этот шлейф за ней не тянулся — как, собственно, и мой, а что у меня в прошлой жизни осталось? Ну, я женат был — Люся, кстати, мою жену хорошо знала.

— Да?

— Да, потому что упомянутую мною по­ездку в Израиль жена организовала — она организацией гастролей занималась. Люся и мою дочь хорошо знала, которая часто к нам приезжала, и, будучи в Израиле, с ней встречалась. Больше скажу: мои родители в Германии живут — Люся у них дважды дома была, а я еще ни разу.

«Я всех Люсиных мужей уважаю, но Купервейса после его интервью не очень, потому что это какая-то бабская истерика»

— Перед вами мужем Людмилы Марковны музыкант Константин Купервейс был — вы когда-нибудь с ним встречались?

— На премьере «СекСказки» в Киноцентре московском, и еще, помню, однажды невзначай с ним пересекся. По другому поводу, случайно, а так — нет...

— Людмила Марковна мне говорила, что он страшно ее предал, уйдя неожиданно, в самый неподходящий момент, — по ее словам, у нее было состояние, близкое к самоубийству, и тогда только Юрий Никулин, в общем-то, как-то подставить ей плечо попытался...

---

---

— Да, да...

— Она сказала: «Я шла по улице и выла раненным зверем», а интервью Константина Купервейса в «Караване историй» вы читали?

— Нет, не стал, потому что со слов знакомых его интонацию знал. Мы вместе с Люсей другое читали, которое он какой-то из газет дал, и после того, что он наговорил, этот человек для меня просто не существует. По большому счету, всех, кто с Люсей до меня жили, я уважаю, потому что какие-то счастливые моменты у них были, какое-то чувство возникало. Потом они расставались — ну что поделаешь? Это судьба, слушайте — я тоже пришел в Люсину жизнь тогда, когда пришел, и понимаю, что до меня у нее свои страсти, свои отношения, свои удачи, невзгоды, трудности были — как и у каждого. Повторю: я их всех уважаю, но Купервейса после его интервью — не очень, честно скажу, потому что это какая-то бабская истерика, на мой взгляд. Нельзя так о человеке, которого ты когда-то любил...

— ...с которым столько прожил...

— ...даже если между вами что-то случилось. Чего ты куда-то лезешь? Не надо — просто исчезни! Я не понимаю: это оправдание перед кем? Перед народом? Да народу глубоко плевать...

— ...абсолютно...

— Тогда кому это нужно? Теперь ты уже тихо сам с собою и с нею — с той, которую помнишь, сам разберись — ну, не знаю... (Вздыхает). Я таких людей, которые счеты с когда-то близким сводить начинают, тем более что те уже возразить не могут, не понимаю, — это совсем тяжелый случай.

«Отношения Люси с дочерью Машин муж Саша разрушил»

— Очень болезненной темой в жизни Людмилы Марковны ее отношения с дочерью Машей были — она мне говорила: «Я не понимаю, почему так произошло, я же ей все — и то, и то, и то, и... нет ответа». Вы пытались разобраться: что же там на самом деле случилось? Это ведь трагедия...

— Да, трагедия, потому что фраза: «Нет ответа», пожалуй, очень точно передает ситуацию. Когда мы с Люсей только начали жить вместе, я стал узнавать, что происходит, почему она одна, где дочь? Маша тог­да появлялась, но как-то эпизодически, и что-то тут было не так: мама с дочкой иначе встречаются.

Я для себя объяснял это тем, что у Маши муж и двое детей есть и в семью она с головой ушла. Ребятишки замечательные были, старший Марик Люсю обожал так, что я передать не могу. Он прибегал, мы с ним много гуляли, на дачу приезжали, где они семьей отдыхали...

Ну, то есть какие-то отношения поддерживались, а потом все стало совсем непонятно. Что стряслось, я не допытывался: в конце концов, это чужая для меня территория, но готов был, извините, с Люсей и со всеми ее близкими жить, абсолютно точно понимая, что так должно быть. Я же условие: Люся, или они, или я! — не ставил: это абсурд, я человек очень в этом смысле контактный, всегда о дальних больше, чем о ближних, забочусь. Так по-советски устроен — благодаря школе, наверное, и комсомольскому воспитанию, а тут какая-то ерунда получилась...

Люся меня в курс дела рассказами, историями из жизни, припомнившимися случаями ввела... Никому этого не говорил — только одному телеканалу очень завуалированно намекнул, а вам, Дима, прямо скажу: я понял, что там есть человек, который (это мое твердое убеждение сегодня) все разрушил. Виноват, давайте вещи своими именами называть, Машин муж Саша — его не видно нигде, но я знаю: все, что происходит, — его рук дело.

— Неужели этот Саша такое сильное влияние на жену имеет?

— Увы (разводит руками) — он же от нее уходил, с двумя детьми бросил... Люся дочку выходила, вылизала, вычистила, в порядок привела — она похорошела, рас­­цвела, а потом он пришел, увидел, что Маша приличным человеком опять стала — я имею в виду внешне, — и вернулся, но знаете, чем такие истории заканчиваются? Маша его простила, а Люся уже нет.

Когда мы познакомились и она мне об этом Саше рассказывать начала, я ее успокоил: «Люсь, да брось! Сейчас я к нему домой заеду, мы с ним посидим, поговорим, чего-нибудь, может, выпьем». Дима, и дальше я много точек могу поставить — даже не троеточие: ответа нет, потому что более ускользающего человека, в которого проваливаешься и не можешь ухватить, я не встречал... Это не тот, с кем можно, пожав друг другу руку, сесть и поговорить — искренне, откровенно...

Не знаю, что там происходило, и больше скажу: после Люсиного ухода я в течение 10 месяцев Маше очень часто с предложениями встретиться звонил. «Приди домой, — просил, — ты в этой квартире ни разу не была. Посмотри, ведь наверняка есть предметы, вещи, мебель, которые тебе дороги, близки, — они из твоей жизни, еще до меня появились. Возьми их, давай сядем и все обсудим, чтобы эти вопросы без адвокатов и судов решить, без того, чего все так ждут».

Они, эти «доброжелатели», чтобы все этим закончилось, не дождались, но все равно писать начали, что суд будет, что какой-то адвокат есть... У меня адвоката нет и никогда не было, но с той стороны уже какой-то грузин появился, на «Первом канале» глупые, идиотские заявления делались. Я все это Маше объяснял, она: «Да-да! Давай завтра... Ой, нет, лучше послезавтра... Нет, через неделю». Потом все повторялось: «Ой, ты знаешь, сейчас не могу. Ой, давай!..».

Нет ответа. Под камерами «Первого канала» у мамы на могиле попрыгать и время, и силы находятся, а где ж ты была, когда мама ногу сломала? Или когда она в 95-м году с нулевым показателем лейкоцитов в крови лежала? Где ты тогда была, Маша? А потом в студию программы «Пусть говорят» и дочку, и внучку привела — Малахов рыдает, все зрители в слезах: замечательно!

— Вы эту программу Малахова смотрели?

— Я видел кусок, где Маша с дочкой Леной и с внучкой на кладбище обнялась, — меня это просто поразило. Значит, извините, один муж какие-то интервью непонятные дает — счеты сводит, а эти рыдают: сумасшедший дом!

— Вакханалия...

---

---

— Ну а когда мне сказали, что они еще и песню «Пять минут» всем трио спели — фальшиво, под фонограмму, бездарно... Про «хорошее настроение» в программе Малахова распевали — вы можете себе это представить?

— С трудом...

— Какое счастье, что Люся этого не видела! Мне люди из Питера позвонили: «Ты смотришь?». Я сразу не понял: «Что?». — «Программу «Пусть говорят». — «Я, — сказал, — это вообще не смотрю». — «Но там с ума сойти, что происходит, — Маша с дочкой и внучкой под фонограмму, не попадая, песню поют». Малахов у Машиной дочки (ей, слава богу, уже прилично лет) спросил: «А как фильм называется, в котором эта песня прозвучала?». — «Пять минут». — «Нет, Леночка, фильм как называется?». — «Пять минут» — Леночка не знает, что это «Карнавальная ночь»... Ну, Бог с ней — я тоже в 78-м году не знал, но хотя бы книгу прочел, а прочли ли они? Не уверен...

— Почему же это так? На влияние мужа все списать тоже нельзя...

— Не понимаю... В конце концов, я фотографии счастливой Маши, счастливой Люси в разных возрастах вижу — это же все есть! — и потом что-то наперекосяк пошло... Не знаю, что... Люся, как никто, отдавать умела — просто людям: может, там раздел по линии талантливые-неталантливые произошел? Вот нет ответа!.. 

Могу точно сказать, что в той семье отношение к Люсе исключительно, стопроцентно, потребительским было. Они в трехкомнатной квартире жили, которую им, извините, Люся сделала, — нет, «мы другую хотели бы». Бедная Люся, для которой — вы, Дима, знаете, вы с ней часто встречались — немыслимо было куда-то на Старую площадь пойти, чего-то в каком-то ЦК КПСС просить, туда, рыдая, пришла... Ей пообещали: «Да, Людмила Марковна, вы только не плачьте. Поможем, поможем. Не вам, а вашим родичам... Мало им трехкомнатной — побольше сделаем!», но тут перестройка началась, весь этот ЦК КПСС...

— ...рухнул...

— ...долго жить приказал, наверх другие люди пришли — все! Претензии, однако, остались: а почему?.. А, извините, Саша однажды Людмиле Марковне сказал (это в ее книге написано): «Вот мне бы такую, как вы, Людмила Марковна, а не как Маша» — понимаете? Люся его на место очень резко поставила и эту фразу в книге привела, так что я ничего не сочиняю. Она человеку, который ее дочь оскорбляет, ответила так, как и должна была настоящая мать, за Машу таким образом заступилась, что этот человек Люсю до конца жизни возненавидел.

Думаю, от него исходило странное, непонятное нежелание Маши со мной встретиться, все обсудить — нормально, тихо, получить все, что она хочет.

— А раздел имущества пресловутый, о котором столько писали, уже был?

— Ну как? На бумагах, но там цифры: что кому, а дальше их нужно в конкретику перевести — это огромная работа, там же много всего. Я в музее огромную выставку сделал и полквартиры вынес, но надо же было с этим как-то определиться, понять, как и что... Спрашивал: «Маша, что ты хочешь?», звонил: «Приходи!». Нет ответа... Просто по Гоголю, понимаете...

(Окончание в следующем номере)

Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter