Писатель-сатирик Виктор ШЕНДЕРОВИЧ: «Когда мама говорила, что я злой, отвечал, что порой она доброту с размягчением мозга путает»

Когда у Виктора Шендеровича спрашивают, благодаря чему он до сих пор не отчаялся, не разуверился в соотечественниках и себе, не сбежал, наплевав на все, куда-нибудь из России, не отказался от борьбы за свои политические и личностные убеждения, от бесконечных походов на митинги, которые не приносят пока российским оппозиционерам ничего, кроме неприятностей, от тотальной несправедливости и абсурда вокруг, он отвечает спокойно: «Есть во мне, наверное, какой-то витамин жизнелюбия, оптимизма». Хочется поправочку внести: не просто витамин — вирус! — причем с мгновенной скоростью распространяющийся. Стоит только Виктору выйти на сцену, улыбнуться так открыто и обаятельно, как из современных писателей-сатириков умеет, пожалуй, только он один, — и все, зрители моментально превращаются в оптимистов, готовых смеяться над, казалось бы, совсем не радостными особенностями нашей действительности и верить в то, что когда-нибудь все будет хорошо. Ну, если уж не на постсоветском пространстве, то где-нибудь там, где нас нет... «За легкий характер и так называемую отходчивость мама — царствие ей небесное! — Ванькой-встанькой меня называла, — признается Шендерович, — если случалось упасть, я довольно быстро находил возможность и силы подняться, а потом еще и не заплакать». Не случайно после того, как ставшего популярным везде, куда дотягивалось российское телевидение, Виктора из звезд разжаловали (слишком уж острыми, злободневными и, главное, талантливыми были «Куклы», «Итого» и «Бес­платный сыр»), унывать он не стал, и о том, чтобы перестать писать, раз это не пропускают в эфир, и не подумал. Теперь сборники его «шендевров» расхватывают, как горячие пирожки, а на концерты приходит всегда публика, готовая процитировать любимого писателя в любой момент.

Фото Феликса РОЗЕНШТЕЙНА

«Бывает, что варвары занимают в империи ключевые посты». «Границу рабства нельзя пересечь нелегально». «Дети согбенных вырастают горбатыми». «Самое тихое утро - после Варфоломеевской ночи». «Партии растут, как щетина на покойнике». «Не бить лежачего? А не приведи Господи - поднимется?». «Когда государство повернулось к человеку лицом, человек закричал от ужаса». «Когда к власти приходят сукины дети, собачья жизнь начинается у всех». «Когда он пообещал хорошую жизнь, все заранее похолодели». «Когда уходить с корабля крысе, если она капитан?». Подобных фраз, четких и метких, бьющих, как говорится, не в бровь, а в глаз, на счету Виктора великое множество: пожалуй, он и сам уже не припомнит, сколько, ведь каждый новый день приносит сатирику и новые мысли, и какие-то достойные его пера курьезные случаи.

«Никогда не знаешь, - улыбается Шендерович, - где подстерегает тебя шутка, но многие из них именно тогда появлялись, когда меня за что-либо к ответственности привлекали. Ну, я же по меркам российских законов рецидивист, у меня как говорится, шесть ходок да семь побегов, однако самый забавный случай вот какой. В сентябре 2007 года в своем ЖЖ я поздравил всех с Новым годом по еврейскому календарю и предположил, что если мы произошли от Адама, все люди в той или иной степени евреи. Лучше других эту шутку понял и оценил гражданин Елкин из Хабаровска - он прислал в Генеральную прокуратуру заявление с требованием привлечь меня к уголовной ответственности за то, что своим поздравлением я 26-ю статью Конституции Российской Федерации нарушил, в которой зафиксировано право человека на то, чтобы национальность свою определять самому.

Виктор родился в Москве в семье инженера Анатолия Семеновича Шендеровича и музыкального педагога Инессы Евсеевны Дозорцевой

Меня, в общем, вызвали: «Пояснение пишите». Я: «С какого беса?». - «Можно подробное...». Ну, я и написал: «Авраам родил Исаака, Исаак родил Иакова...». - «Нет, так подробно не надо» - и я остановился и выразил надежду, что группа этих древних евреев не помешает гражданам России, как записано в Конституции, самостоятельно с национальностью определяться, а закончил так: «Отдельно поясняю: говоря о том, что все люди евреи, я не имел в виду гражданина Елкина из Хабаровска. Елкин - от обезьяны: каждый выбирает по себе».

Обыграть, обстебать и повернуть в свою пользу мой собеседник сумел даже ситуацию, когда сатирику было совсем не до смеха, - секс-скандал 2010 года с участием некоей девушки Кати по прозвищу Муму и самого Виктора Анатольевича, слывшего до тех пор образцовым семьянином. Когда любительское видео «для взрослых» попало в интернет и стало предметом активного обсуждения, те, кому дискредитировать рьяного оппозиционера и известного острослова было выгодно (хотя, скорее, просто поручено), наверняка надеялись, что все, теперь уже явно ему не подняться, однако... Комментарии, которые простые, обычные люди под этой записью оставляли, только радовали Шендеровича и тех, кто считает, что снимать кого-либо в постели и выставлять на всеобщее обозрение - совершеннейшая низость и признак полного бессилия, а то и отклонения от нормы: «Да мы всегда знали, что в ФСБ только конче­ные вуайеристы работать идут. Чем нас хотят удивить?». Как говорится, каждый выбирает по себе...

«УЧИТЕЛЬНИЦА ДОВОЛЬНО РАНО СКАЗАЛА МАМЕ, ЧТО МУЗЫКАНТОМ НЕ СТАНУ: «У ВИТИ ОЧЕНЬ ЛЕГКАЯ ПОПКА...»

- Добрый вечер, Виктор, хотя уже почти ночь, и вот что поразительно: у вас пару часов назад выступление в Киеве закончилось, а вы свежи, как огурчик!

Витя Шендерович, начало 60-х

- Это значит, что был хороший концерт, - все от зрителей ведь зависит. Вот вроде одна и та же программа, один и тот же текст, но ты можешь быть относительно свежим, а можешь выглядеть так, будто вагоны разгружал до рассвета, - если публика неудачная или ты не в форме, если не срослось, одним словом, тяжелое физическое состояние появляется, ты будто разломан. Как все пройдет, никогда не угадаешь - сегодня, собственно, обычные киевляне пришли, но я привык, что случайные люди на меня не ходят. Кто не придет - уже не придет...

- ...и хорошо...

- ...и правильно сделает, для нас обоих так будет лучше, а те, кто увидеть и услышать меня захотели, на цитаты, шутки, на интонацию откликались, им не надо было объяснять, где смешно.

- Смотрю я на ваши пальцы... В детстве родители игрой на фортепиано вас мучили...

- ...было дело...

- ...но руки-то не музыкальные - рабочие, я бы сказал: вы рабочий?

Конечно, у родителей были амбиции, чтобы я музыкантом стал. Оба они меломаны, а мама вообще со сломанной в этом смысле судьбой — хотела, чтобы я музыке себя посвятил»

- (Смеется). Ну да, рабочие, конечно, - я же ими колочу! С тех пор как мама с папой за инструмент усадили, стучу по клавишам, просто клавиатуру сменил.

- 10 классов музыкальной школы, тем не менее, вы закончили...

- Да, Игумновской № 5, и, конечно, у родителей были амбиции, чтобы я музыкантом стал. Оба они меломаны, а мама - царствие ей небесное! - вообще со сломанной в этом смысле судьбой: она скрипачкой была, руку переиграла и, естественно, хотела, чтобы и я музыке себя посвятил.

- Вы, однако, дальше пошли - переиграли власть...

- Нет, ну что вы? Если кому-то я и завидую, какие-то варианты судьбы себе представляя (хотя мне грех жаловаться, я своим занимаюсь делом), то только друзьям Даниилу Крамеру или Игорю Брилю, джазовым пианистам, - я очень люблю джаз и, когда вижу, как они играют, думаю: «Вот если бы я так мог, то, что мне дано, был бы на это готов променять».

- Фортепиано между тем явно не ваша тема была, да?

«Мне и сниматься в кино предлагали, и что-то ставить, и на сцене играть, и что-то музыкальное исполнять...»

- Ну, если бы меня вовремя на джаз подсадили... Хотя все-таки не моя, и вот почему. Старенькая учительница Надежда Адольфовна довольно рано сказала маме, что музыкантом не стану: «У Вити очень легкая попка, а тут по пять-семь часов сидеть надо». Даже играя Баха, я пританцовывал - темперамент спокойно сидеть не позволял, и хотя сейчас иногда за клавиатурой те же пять и больше часов провожу, этого не замечаю.

Из книги Виктора Шендеровича «Изюм из булки».

«Как почти всякого еврейского ребенка, меня мучили музыкой.

Хорошо помню эту каторгу - Черни, Гедике, Майкопар... Высиживать по два часа в день перед клавиатурой не позволял темперамент. Даже играя Баха, я немного пританцовывал. В один ужасный день, по просьбе педагога, ноги мне связали полотенцами.

Это одно из самых сильных воспоминаний моего детства. Я заплакал. Это был первый опыт несвободы. Я понимал, что полотенца - для моего же блага, но не хотел никакого блага такой ценой».

«Высоцкий на первом курсе нам пел, Окуджава и Ким тоже, и когда таких глыб встречаешь, мозг это переворачивает»

- Сегодня сыграть что-нибудь на фортепиано вы можете?

- (Улыбается). Могу, но потом об этом вы пожалеете. Знаете, у меня даже с Игорем Брилем, великим джазменом, и его квинтетом спектакль есть музыкальный, «Как таскали пианино» он называется - по моим рассказам, хорошим соровождаемым джазом, и там я тактов 16 вместе с Брилем играю, в самом конце, но это, ра­зу­меется, больше трюк, чем игра.

Я очень уважаю профессионалов - любых, и дилетантом быть не хочу. Мне и сниматься в кино предлагали, и что-то ставить, и на сцене играть (недавно в театр даже позвали), и что-то музыкальное исполнять, но что такое музыкант, я знаю, поэтому прилюдно никогда за рояль не сяду, и знаю, что такое хороший актер, потому на сцену в этом качестве выйти ни за что не решусь.

«ВЫСОЦКИЙ НА ПЕРВОМ КУРСЕ НАМ ПЕЛ - НАМ, СОПЛЯКАМ, ДВА ЧАСА! - ПРИЧЕМ НА РАЗРЫВ АОРТЫ, С ХРИПОМ: ИНАЧЕ НЕ МОГ»

- Вас, однако, в искусство, как я понимаю, неотвратимо влекло - не случайно же в театральную студию к Олегу Павловичу Табакову пошли, а отпечаток на последующую жизнь это наложило?

- Конечно, но отпечаток просто попадание в студию Табакова наложило бы - если бы я даже не стал тем, кем стал, - потому что наши души перелопатил он очень сильно. К нему я в 10 классе пришел, в нежном довольно возрасте, и с этого возраста читать начал по-настоящему. Там такое богатое было общение! Только спустя много лет я понял, как же мне повезло, потому что мы, десятиклассники, в такое попали варево...

«Начало 1981-го, Забайкальский ордена Ленина, мать его, военный округ. Тоска была, но в какой-то момент я понял, что должен выжить»

Из книги Виктора Шендеровича «Изюм из булки».

«Весной я случайно узнал, что Олег Табаков набирает театральную студию, и пошел на прослушивание. Мне нравилось кривляться, и я думал, что это актерские способности.

Помню чеховскую «Хирургию», разыгранную в шестом классе на пару с приятелем Лешей на лужайке перед домом при большом стечении теть, бабушек и дедушек. Был большой успех. Дедушка трясся от хохота.

Я не знаю, как должен был сыграть, чтобы дедушке не понравилось...

Потом я занимался в театральном кружке городского Дворца пионеров, где, по случаю дефицита мальчиков, играл чуть ли не купцов из Островского. Там меня и настигла весть о наборе в табаковскую студию.

В здание «Современника» на площади Маяковского старшеклассников набилось, как сельдей в бочку. Помню закоулки, в которых я с удовольствием заблудился, помню собственный сладкий ужас от причастности к театру, который заранее обожал.

Читал я стихотворение Александра Яшина о пропавшей собаке - ужасно жалостливое. Грузил я этой собакой артиста Сморчкова, вскоре прославившегося ролью положительного простака Коли из фильма «Москва слезам не верит».

Сморчков моим гуманистическим репертуаром не проникся, и я нагло протырился на прослушивание в соседнюю комнату, чтобы одарить собакой Константина Райкина.

Косте в ту пору было уже 24 года, но вести он себя не умел: когда, ближе к кульминации, я взвыл и дал слезу в голосе, откровенно хрюкнул от смеха. Хорошо помню рядом с его гуттаперчевым лицом озадаченное лицо Марины Нееловой. Может быть, именно размеры моего дарования уберегли Марину Мстиславовну от театральной педагогики...

Отхрюкав, Райкин передал меня вместе с собакой самому Табакову.

С родителями Инессой Евсеевной и Анатолием Семеновичем. «Можно было там запросто сгинуть, что и происходило, — за время моей службы в Забайкальском военном округе, рядом совсем, три человека погибли»

От волнения я плакал чуть ли не по-настоящему. Табаков был серьезен, потребовал прозу. Я начал читать из Джерома, но рассмешить Олега Павловича историей про банку ананасного сока не удалось. Было велено прийти осенью на третий тур, выучив монолог короля Лира. Оценить глубину этого театрального проекта может только тот, кто видел меня в девятом классе...

С чувством юмора у Табакова всегда было хорошо. А у меня, видимо, не всегда, потому что к будущей роли Лира я отнесся с немыслимой основательностью. Все лето штудировал Шекспира, до кучи прочел все примечания к трагедии, а уж сам монолог в пастернаковском переводе вызубрил так, что до сих пор помню его от корки до корки... «Дуй, ветер, дуй, пока не лопнут щеки!..».

К октябрю никто, кроме меня, про Шекспира не помнил, но я настоял на исполнении. То ли бурей, то ли настырностью мне удалось Олега Павловича напугать - и я был принят в «режиссерскую группу» студии».

- Занятиям с вами Олег Павлович отдавался?

- Не то слово!

- Вот удивительно, да?

- Мы первой любовью его были - первая студия!

- Смоляков там играл...

- ...да, Газаров, Лена Майорова (царствие небесное!), Игорь Нефедов (царствие небесное!), Леша Селиверстов (царствие небесное!) - видите, сколько раз эти два слова повторять приходится? Многие уже не живут, к сожалению, а еще Марыся Шиманская была - блондинка из фильма «Берегите женщин»: сейчас она обитает в Испании. Замечательнейший, блестящий курс, который не стал театром, потому что год выпуска был 80-й, и «Та­ба­кер­ка» только через семь лет появи­лась, причем играли там уже те, у кого педагогом был я: Леша Серебряков, Сережа Беляев, Марина Зудина, Дуся Германова - наши ученики.

С Дмитрием Гордоном. «Когда государство повернулось к человеку лицом, человек закричал от ужаса» Фото Феликса РОЗЕНШТЕЙНА

- Табаков, я знаю, очень серьезных гостей к вам приводил...

- Ну, он нас баловал! В студию приходил Катаев и «Алмазный мой венец» читал - до публикации на нас пробовал, Павел Александрович Марков захаживал - первый завлит МХАТа, который когда-то за ручку Булгакова привел к Станиславскому...

- Хм, а вы понимали, что вообще происходит, кто эти люди? В 10-м-то классе...

- Понимал, конечно, что человек про Ильфа, Олешу, Булгакова, Станиславского рассказывает, масштаб представлял, но иногда и нет, как с Высо­цким.

- Олег Пав­лович и его затащил?

- Высоцкий на первом курсе нам пел - нам, соплякам, два часа! - причем на разрыв аорты, с хрипом: иначе не мог, и я очень хорошо помню, что мы его уникальности не осознавали. Нет, любили, обожали, конечно, но, Господи, в 17 лет кто не гений? - да мы сами гении!

Окуджава и Ким, вспоминаю, тоже нам пели, и, разумеется, когда в 15-16 лет таких глыб встречаешь, мозг это переворачивает.

- Все после этого мельчает?

- Не то чтобы мельчает... Потом ведь тоже везло: и Гердта, и Горина встретил, и вот если за что-то и благодарен я телевидению и свалившейся на меня в какое-то время некоторой известности, то именно за то, что мог этих людей видеть и с ними общаться. Что это дало? Я так вам скажу: систему координат, настоящую...

- ...гамбургский счет...

- ...и правила поведения, поэтому когда сегодня довольно среднего дарования людей с растопыренными пальцами вижу...

- ...хочется по пальцам им дать?

- Нет, просто вспоминаю, как держались и вели себя Гердт, Горин, некоторое количество гениев, с которыми мне по­сча­ст­ли­ви­лось со­при­кос­нуть­ся.

- И чем незначительнее дарование, тем больше пальцы растопырены, правда?

- Да, а когда рядом Норштейн, Полунин, Ростропович или Николай Петров...

- ...доказывать никому ничего не надо...

- ...с ними как-то комфортно, легко, и ни надменности нет, ни вот этого: «Да понимаешь ли ты, с кем говоришь?!», а как только в попсу попадаешь, звезда на звезде - ужас! (Смеется).

- Полным ничтожеством себя ощущаешь...

- Какой там Гердт, какие Полунин с Норштейном? - все невероятно пафосные, а мне, слава Богу, система координат была задана очень хорошая.

«ТАБАКОВ МНЕ ОТЕЦ РОДНОЙ, И ХОТЯ МОГУ СКОЛЬКО УГОДНО ОГОРЧАТЬСЯ ОТТОГО, ЧТО В КАКИЕ-ТО ДОВЕРЕННЫЕ ЛИЦА ПУТИНА ОН ВХОДИТ, С ЛЮБОВЬЮ ВЕДЬ НЕ ПОСПОРИШЬ»

- С Олегом Павловичем сегодня вы видитесь?

- Да, в его «Табакерке» 12-й год моя пьеса «Два ангела, четыре человека» идет, так что пересекаемся. Я, как вы догадываетесь, в сложных по поводу его общественно-политических дел чувствах...

- ...но вы же все понимаете...

- Естественно, и говорим мы об этом открыто - Табаков, надо отдать ему должное, дурака не валяет.

- С вами?

- Как минимум. Он признается: «Витек, я государев человек, у меня государственный театр». Когда я какую-то сатирическую пьесу ему приносил, формулировки в том смысле, что она не нравится ему или художественный уровень слабый имеет, он не подыскивал, а отвечал прямо: «Витек, мне Сурков на театр деньги дает - я это просто позволить себе не могу».

- Честный человек!

- Конечно, какие-то его проявления расстраивают, но Табаков мне в каком-то смысле отец родной.

- Вы его любите?

- Да, это именно любовь, а как можем мы в родителях своих каких-то вещей стесняться? Можно, уже будучи взрослыми, какие-то их недостатки и так далее понимать, но я люблю его - он же столько для меня сделал! Могу сколько угодно огорчаться оттого, что в какие-то доверенные лица Путина он входит, но с любовью ведь не поспоришь.

- Вы с таким перспективным многообещающим стартом (и студия Табакова, и перед этим - музыкальная школа) умудрились в армию загреметь - в какие войска?

- Забайкальский военный округ, мотострелковая брежневская дивизия, а загреметь ровно потому умудрился, что мальчиком из интеллигентной семьи был...

- ...а там таких не хватало...

- ...ну да (смеется) - в командиры БМП люди с театральным образованием настоятельно требовались.

Из книги Виктора Шендеровича «Изюм из булки».

«Начало 1981-го, Забайкальский ордена Ленина, мать его, военный округ. Я здесь уже несколько месяцев. Я мало сплю, плохо ем и круглые сутки работаю не по специальности. В живых меня можно числить с некоторой натяжкой.

И вот однажды возвращаюсь из наряда в казарму и слышу за спиной знакомый женский голос. Оборачиваюсь: сержанты и «деды» сидят перед телевизором, а в нем красивая молодая женщина в вечернем платье не из этого века говорит что-то совершенно родным голосом.

Только через несколько секунд я понимаю, что красавица в телевизоре - это Лена Майорова из нашей «Табакерки».

- Ой! - сказал я. - Ленка!

«Деды» обернулись. Я стоял, не в силах отвести глаз от экрана.

Майорова и великий Марк Прудкин играли «Дядюшкин сон» Достоевского, а я уже полгода жил в ротном сортире, где чистил бритвой писсуары. Ее голос был сигналом, дошедшим до меня сквозь черный космос из далекой родной цивилизации...

- Обурел, солдат? - поинтересовался кто-то из старослужащих. - Какая Ленка?

- Майорова, - ткнув пальцем в сторону экрана, объяснил я. Я не мог отойти от телевизора. Это был глоток из кислородной маски.

«Деды» посмотрели на экран. «Я прошу вас, князь!» - низким прекрасным голосом сказала высокая красивая женщина в белом платье с открытыми плечами...

- Ты что, ее знаешь? - спросил старослужащий.

- Да, - ответил я. - Учились вместе.

«Деды» еще раз посмотрели на женщину на экране - и на меня.

- П...дишь, - сопоставив увиденное, заключил самый наблюдательный из «дедов».

- Честное слово! - поклялся я.

- Как ее фамилия? - прищурился «дед».

- Майорова, - сказал я.

- Майорова? - уточнил «дед».

- Да.

- Свободен, солдат, - сказал «дед». - Ушел от телевизора!

(Справка для женщин и невоеннообязанных: приказы в армии отдаются в прошедшем времени. «Ушел от телевизора!» - не выполнить такой приказ невозможно, ибо в воображении командира ты уже ушел, а за несовпадение реальности с командирским воображением карается жестоко).

И я ушел и, спрятавшись за колонну, в тоске слушал родной голос... Первая часть телеспектакля закончилась, и по экрану поплыли титры: «Зина - Елена Майорова»...

- Солдат! - диким голосом закричал «дед». - Ко мне!

Я подбежал и столбиком встал у табуреток. Старослужащие смотрели на меня с недоверием и, на всякий случай, с восторгом.

- Ты что, правда ее знаешь? - спросил наконец самый главный в роте «дед».

- Правда, - сказал я. - Учились вместе.

- Ты - с ней?

Диалог уходил на четвертый круг, поверить в этот сюжет они не могли. Впрочем, после полугода жизни в ЗабВО имени Ленина я и сам верил во все это не сильно.

- Красивая баба, - сказал «дед», буравя меня взглядом.

- Очень, - подтвердил я.

«Деды» продолжали испытующе меня рассматривать. Прошло еще полминуты, прежде чем злой чечен Ваха Курбанов озвучил наконец вопрос, все это время одолевавший дембелей:

- Ты ее трахал?

- Нет, - честно доложил я.

Тяжелый выдох разочарования прокатился по казарме, и дембельский состав потерял ко мне всякий интерес. С таким идиотом, как я, разговаривать было не о чем.

- Иди, солдат! - раздраженно кинул самый главный «дед». - Иди, служи».

«ХОРОШО ВСЕ-ТАКИ ХЕМИНГУЭЙ ЗАМЕТИЛ: «ЛУЧШАЯ ШКОЛА ДЛЯ ПИСАТЕЛЯ - НЕСЧАСТЛИВОЕ ДЕТСТВО»

- Вы в районе Читы где-то служили?

- Да, под Читой - там, где и Брежнев когда-то.

- ФелиЧита...

- Специфическое довольно место - просто отец умер бы, если бы надо было взятку кому-то дать, и служить я пошел не куда-то там...

- ...а в мотострелки...

- ...и мне еще повезло, потому что соседняя команда со сборного пункта в Афганистан улетела, так что моя Чита - это еще льготный вариант судьбы. По большому счету, теперь, когда, глядя в моем предпенсионном возрасте из четвертого акта пьесы на первый, говорить уже можно все, не могу не признать, что мне, конечно, во всех повезло смыслах, ведь я же, интеллигент, жизни совершенно не представлял - бумагу марал, но личного опыта не было...

- Здорово, кстати, правда?

- Здорово, когда он есть!

- Я имею в виду, здорово все это увидеть...

- Ну, как? - сказать, что тогда был в восторге, все-таки не могу (смеется): я бы, наверное, многое отдал, чтобы уже на второй день оттуда исчезнуть, но получилось как получилось, и слава Богу, потому что в итоге, когда вернулся, стал по-другому писать, какие-то счеты с жизнью у меня уже были. Хорошо все-таки Хемингуэй заметил: «Лучшая школа для писателя - несчастливое детство».

Из книги Виктора Шендеровича «Изюм из булки».

«Когда произошел мой личный раскол с государством и его мифологией?

Критическая масса накапливалась, конечно, помаленьку с давних времен - с отрочества, с застольных родительских разговоров, с книг и магнитофонных пленок, но момент окончательного разрыва я помню очень хорошо - не только день, но именно секунду.

...Сотни московских призывников осени 1980 года, мы, как груда хлама, трое суток валялись вдоль стен на городском сборном пункте на Угрешской улице, будь она проклята. Трое суток мы ели дрянь и дышали запахами друг друга. Трое суток спали, сидя верхом на лавочке и роняя одурелые головы на спины тех, кто сидел в такой же позе впереди.

- Сажаем товарища на кость любви! - руководил процессом пьяный пехотный капитан и радостно ржал в голос.

К моменту отправки в войска все мы были уже в полускотском состоянии - полагаю, так и было задумано. И вот в самолете, гревшем двигатели, чтобы доставить все это призывное мясо в Читу, врубили патриотический репертуар.

«Эх, не перевелась еще сила богатырская!» - бодро гремел из динамика Стас Намин (группа «Цветы»). И еще долго, невыносимо громко и настойчиво этот внук Микояна призывал меня «отстоять дело правое, силой силушку превозмочь». Меня - голодного, бесправного, выброшенного пинком из человеческой жизни в неизвестный и бессмысленный ужас...

Кажется, именно там, в самолетном кресле, под бодрую патриотическую присядку, тупо глядя в иллюминатор на темные задворки аэропорта Домодедово, я и отделился от государства».

«ДЛЯ ТЕХ, КТО СИЛЬНО ПО СОВЕТСКОЙ ВЛАСТИ НОСТАЛЬГИРУЕТ, СКАЖУ: Я ХОРОНИЛ СОСЛУЖИВЦА, УМЕРШЕГО ОТ ДИСТРОФИИ»

- Насколько я помню, в мотострелки и стройбат преимущественно парней с окраин Российской империи брали...

- А у нас с окраин и были.

- Нерусские в основном?

- В моем отделении единственным русским был я...

- ...если вас так можно назвать...

- Ну, в этом смысле точно можно, потому что, по крайней мере, по-русски говорил там один и был единственным, кто на карте мира мог найти хотя бы Монголию.

- Остальные с Кавказа и Средней Азии?

- И в качестве сержанта чеченец - довольно специфический контингент.

- Ну, полезно...

- ...да, и увидеть, и на себе попробовать - все, что не убивает, как говорил Ницше, делает нас сильнее. Можно было там запросто сгинуть, что и происходило, - за время моей службы, в 80-81-м годах, в Забайкальском военном округе, рядом совсем, три человека погибли.

- Как?

- Разнообразно.

- Руки на себя наложили?

- Нет, этого там не было. Жизни лишились по дурости, по офицерскому разгильдяйству, по пьяни, оттого что взрывались, а для тех, кто сильно по советской власти ностальгирует, скажу: я хоронил сослуживца, умершего от дистрофии.

- Там что, еды не было?!

- Нет, ну где-то была, но умер он именно от дистрофии - это к вопросу об общей нашей ностальгии, и когда мама моя говорила, что я злой, отвечал, что порой она доброту с размягчением мозга путает - это все-таки разные вещи, и нельзя, чтобы прошлое в розовые окрашивалось тона. Понятно, что мы были моложе и все было лучше - просто потому, что мы были моложе (как в том анекдоте про сталинского сокола: девушки любили), лучше, конечно, 20, чем 50, - в каком-то смысле, но это не должно все-таки из людей идиотов делать.

Из книги Виктора Шендеровича «Изюм из булки».

«Служба в ЗабВО имени Ленина могла завершить мою жизнь самым немудреным образом: гибли мы там регулярно, но рулетка остановилась не на мне, и я вернулся домой, переполненный впечатлениями от этой марсианской командировки.

О возвращении чуть позже, а пока - о курсанте Керимове.

Начну, однако, с затакта...

Армия вообще местечко не для эстетов, но в моем случае перепад был совершенно трагикомическим. До Читы мои впечатления о советском народе основывались по преимуществу на московских интеллигентах из родительского застолья и табаковской студии, а добрый Олег Пав­лович, балуя нас, как балуют только первых детей, кого только в наш подвал не приводил! Бывал в студии первый мхатовский завлит Павел Марков, Катаев пробовал на нас «алмазный свой венец» - устный вариант этой повести я помню отлично, приходили Ким и Окуджава...

Пел в «Табакерке» и Высоцкий: пел, что называется, на разрыв аорты - по-другому не умел. Жилы на его шее вздувались и натягивались хрипом-голосом, лицо становилось красным - помню, было немного тревожно и даже страшновато за него.

Володин во дворе нашей студии... Товстоногов, Питер Брук и Олег Ефремов - в зрительном зале... Аркадий Райкин, принимающий меня по Костиной протекции в своем доме, в Благовещенском переулке... Райкинская библиотека, с автографами Чарли Чаплина и английской королевы...

Все это я рассказываю для того, чтобы вы лучше поняли уровень ментальной катастрофы, пережитой мною во время встречи с курсантом Керимовым. Судьба свела нас за одним столом внезапной армейской зимой 1981 года.

За этим столом, кроме меня и Керимова, сидели еще восемь новобранцев из нашего отделения, а столовая выходила на плац образцового мотострелкового полка, входившего в состав образцовой мотострелковой дивизии, образцово­го Забайкальско­го имени Ленина, мать его, военно­го округа, под Читой.

В этой дивизии когда-то служил Леонид Ильич Брежнев, и мы были обречены на образцовость до скончания его дней (впрочем, ждать оставалось уже недолго).

Остается объяснить курсанта Керимова на лавке напротив. Тут все еще проще: взводы набирались по росту, и мне достался... нет, лучше сказать, я достался четвертому, узбеко-азербайджанскому. Я был единственным русским в третьем отделении этого взвода, извините.

И вот сидим мы, 10 лысых дураков, за столом, и осуществляем, говоря уставным языком, «прием пищи». Причем принимают пищу девять человек, а 10-й (я) на них смотрю. Теоретически (по уставу) пищи должно было хватать всем, и за этим должен был проследить строгий, но справедливый старшина. В реальности - еще на ступенях полковой столовки начинались бои рота на роту. Ворвавшиеся татаро-монгольской лавой рассыпались по проходам, сметая с чужих столов еду вместе с приборами. Добежавшие до лавок тут же начинали дележ, и это была уже чистая саванна...

К подходу последнего курсанта (а это был я) в чане и мисках не оставалось почти ничего. Умения дать человеку в рыло Бог мне не дал, и в борьбе за существование я довольно скорыми темпами направлялся в сторону, противоположную естественному отбору.

В день, о котором я сейчас вспоминаю, в чане и мисках не осталось совсем ничего - девятеро боевых товарищей между тем уминали свои порции (заодно с моею) с неослабевающим аппетитом. Это зрелище было столь завершенным в этическом плане, что мне даже расхотелось есть.

Я стал по очереди рассматривать боевых товарищей - в ожидании момента, когда кто-нибудь из них заметит мой взгляд, а потом мою пустую миску. Я полагал, что у человека в этой ситуации кусок должен встать в горле.

Потом вертеть головой мне надоело, и я начал гипнотизировать сидевшего напротив. А напротив как раз и сидел курсант Керимов. Заметив мой взгляд, он, как я и предполагал, перевел глаза на мою пустую миску.

На этом мое знание человеческой природы завершилось.

Керимов вцепился в свое хлебово и быстро укрыл его локтями. А когда понял, что вступать в схватку за калории я не собираюсь, расслабился, улыбнулся и сказал мне негромко и доброжелательно:

- Х...й.

Чем и закрыл тему армейского братства».

«САТИРИКОМ, ПО БОЛЬШОМУ СЧЕТУ, БЛАГОДАРЯ СОВЕТСКОЙ АРМИИ Я СТАЛ»

- В армии вы с ума не сходили?

- Нет, и даже покончить с собой не хотел: видимо, есть у меня какой-то витамин жизнелюбия. Тоска была, но в какой-то момент я понял, что должен выжить, - хотя бы чтобы об этом потом рассказать. Это очень сильно держало - я знал, что в июне 82-го года окажусь дома и после этого еще какая-то жизнь начнется.

...Не скрою: было хреново, но когда вернулся и стал писать, мне было о чем, собственный опыт у меня появился, потому что какое писательство без личного опыта? Я и сатириком-то, по большому счету, благодаря Советской Армии стал.

- Насмотрелись...

- Ну, насмотрелись все, и это в самый разный жанр вылиться может, однако меня - в силу, может, характера или каких-то пристрастий - именно в сатиру вывело.

Из книги Виктора Шендеровича «Изюм из булки».

«Домой из Читы я вернулся странным маршрутом - через Казахстан. Уже давно «уволенный из рядов», я две недели ждал спецрейса на Москву, не дождался - и не в силах более съесть ни одной «пайки», рванул в Павлодар. Лишь бы на запад...

Из Павлодара, андижанским поездом, в компании насмерть проспиртованных товарищей-дембелей, я добирался до Казанского вокзала.

Отдельным кадром в памяти: раннее солнечное утро 12 мая 1982 года, 22-й троллейбус, разворачивающийся на площади, я, стоящий в легком ступоре посреди московского муравейника, - такого родного и такого непривычного.

Реабилитация проходила медленно. Целыми днями я лежал на диване и слушал Второй концерт Рахманинова. Что-то есть в этой музыке, отчего хочется жить и за что не жалко умереть.

Умереть не умереть (для самоубийства я человек легкомысленный), а жить в ту пору мне не хотелось. Вернувшись, я не застал ни своей девушки, ни табаковской студии, которую благополучно придушила фирма «Демичев и К°»...

Пытаясь нащупать сюжет для будущего, я начал встречаться с хорошими людьми из прошлой жизни. Зашел к Константину Райкину: он к тому времени убыл из «Современника» и работал у папы. Договорились встретиться после спектакля: Костя вышел под руку с Аркадием Исааковичем - и вторично, спустя семь лет, я был представлен корифею.

Костя напомнил папе про спектакль «Маугли», в котором Аркадий Исаакович мог меня видеть. Райкин-старший вгляделся в меня и через паузу негромко сказал:

- Я помню.

Только спустя много лет до меня дошло: конечно, меня он не вспомнил! Не с чего ему было помнить меня, скакавшего в массовке, но эта мастерски исполненная пауза сделала узнавание таким достоверным, что я почувствовал себя старым добрым знакомым Аркадия Исааковича Райкина.

Потом он пожал мне руку.

Эту руку спустя пару часов я продемонстрировал родителям, предупредив, что мыть ее не буду никогда».

(Продолжение в следующем номере)

Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter