Лев ЛЕЩЕНКО: «Внебрачные дети? Кто-то постоянно звонит... Не знаю, в молодости что-то, может, и было — даже предполагаю, что, но все проверять надо и пока, так сказать, удовольствия я не имел»

(Продолжение. Начало в № 44, 45)

«Незнакомка звонит: «Здравствуйте, я приехала». — «Кто вы?». — «Ваша жена». — «Как? А кто вас прислал?». — «Божья Матерь»

— Лев Валерьянович, у вас огромное количество поклонниц было (уверен, до сих пор есть!), а любовь к артисту в идолопоклонение переходила, некоторые из этих дам какие-то экзотические, безумные поступки совершали?

— Ну конечно. Подробно эпизоды или фрагменты какие-то описывать сейчас я не буду, но представьте: человек с рюкзаком приезжает, около дверей ложится и спит, понимаешь, и ты с милицией его выдворяешь.

— Человек хоть красивый?

— Не очень, как правило. (Улыбается). Или незнакомка из провинции звонит: «Здравствуйте, я приехала». — «Кто вы?». — «Ваша жена». — «Как? А кто вас прислал?». — «Божья Матерь». Убеждать ее начинаешь, что она не моя жена и что я не артист Лещенко, а, скажем, однофамилец.

— Божья Матерь ошиблась...

— «Артист не здесь живет». — «А где же?». — «В соседнем микрорайоне». Лихорадочно какие-то увертки придумываешь... Что все поклонники такие, не говорю, но немножко есть.

Помню, одна особа меня прессовала: «Вы мой кумир!» — и все какое-то кольцо всучить мне пыталась. Не очень, может, дорогое, но по тем временам это ценность была — золотое, с рубином. Я от презента наотрез отказался, потому что никаких отношений выстраивать не хотел, так она это кольцо в почтовом ящике мне оставила. Я предусмотрительно его в коробке хранил, — не дай бог! — а через два или три года она сказала: «Раз взаимностью не отвечаете, кольцо обратно верните» (смеется). Я завернул и передал.

Бывало, что какие-то дорогие вещи мужчины дарили, — например, на сцену рабочий поднимается, часы снимает и вручает, а я вижу, что они — последнее, что у него есть, но не взять не могу, понимаете? — это же обиды и так далее...

— Конечно...

— Домой прихожу и думаю: «Боже мой! Работяга... Он еле-еле на эту «Славу» собрал — ну как ему «Спасибо, не надо?» сказать?..

— Случаи, когда красивые женщины, девушки в гримерку к вам приходили или просто где-нибудь останавливали и говорили: «Я твоя — делай со мной что хочешь» — бывали?

— Практически всегда так и происходило — вопрос весь в том, как я к этому относился.

— Правильно, наверняка...

— У меня в доме сумасшедшей красоты женщина жила — Наташа ее звали (это уже когда с первой женой в Сокольниках поселился). Она просто везде на глаза мне попасться старалась — я из подъезда выхожу, Наташа у машины стоит: что-то там, мол, на концерт иду — непременно мимо пройдет. Петь стала, с композитором Шаинским работать. По-моему, даже в каких-то отношениях с ним пребывала только ради того, чтобы все время рядом со мной быть — рядом, рядом, но знаете, это принцип моего существования: то, что само в руки идет, оценить не могу. Вот если сам добьюсь, если чего-то мне захотелось, тогда, может, какое-то чувство у меня и возникнет.

— Легкие пути, в общем, вас не прельщают...

— Абсолютно.

— Внебрачные дети в вашей жизни случались?

— Вы знаете, кто-то постоянно звонит...

— «Здравствуй, папа!»?

— Да. «Это такой-то»... Все проверять надо, конеч­но, — сейчас такие возможности есть, да? — но пока, так сказать, удовольствия я не имел... Не знаю, в молодости что-то, может, и было, — даже предполагаю, что, но что-нибудь конкретное по этому поводу сказать затрудняюсь.

«За друга своего в морду дал бы»

— В отличие от многих коллег сплетни и пересуды вас стороной обошли, ни в каких скандалах вы не замечены, при этом на всевозможные ток-шоу ходить отказываетесь, потому что как человеку интеллигентному участвовать вам в этом противно...

— Начнем с того, что я не полемист. Есть ток-шоу неплохие, но я туда никогда не пойду, и не потому, что не в материале. Вполне о бизнесе, об экономике, о финансах, о политике рассуждать могу, но таких диалогов: «Ты дурак!». — «Нет, ты сам дурак!» — не выдерживаю.

— Уровень ниже плинтуса...

— Понимаете? Мне это претит, меня это ломает немножко, и в таких публичных, скандальных шоу участвовать... Людей обижать не хочу, и этот базар, когда, извините за выражение, какое-то грязное белье вытаскивают и мусолить начинают: тот дочь бросил, этот кого-то избил, третий еще чем-то отличился... Господи, ну зачем? У нас в жизни и так негатива столько — зачем же его гипертрофировать, раздувать?

— И тем более вам в этом мараться...

— Вот...

— Такое доброе имя, как у вас, дорогого стоит? Репутация, которая впереди вас идет, дивиденды приносит?

---

---

— Вы знаете, да. Ни одного человека никогда я не оттолкнул, если кто-то ко мне пробился, никогда груб и высокомерен не буду, мимо чужого несчастья, чужой боли не пройду.

— Воспитание...

— Благотворительный фонд у меня, и, говоря о нем, друзей моих не могу не вспомнить, с которыми по жизни прошел. Спустя 20-30 лет они президентами крупных компаний типа «ЛУКОЙЛа», «Транснефти» или какого-то «Металлоинвеста» стали, в наше сегодняшнее правительство вошли.

— Они же на ваших песнях выросли...

— Мы дружим, но я никогда этим не пользуюсь — никогда! — людей не нагружать стараюсь. Почему ничего не прошу? Потому что понимаю: они это для меня сделают. Мое кредо такое: никогда ничего не просить — для себя. Иногда, конечно, кому-то что-то сделаю, поэтому жизнь, которую я прошел, с добром в сердце, с милосердием каким-то, тем же мне отплатила. Я благополучный счастливый, у меня врагов нет. Даже Муслим как-то сказал: «Лева — человек, о котором я ни от кого ни одного плохого слова не слышал», а Филипп Киркоров говорил: «Ты такой добренький, что, мол...» — понимаешь? За что нагоняй от меня получил. Да, я жизнь прожить хочу, чтобы никто в чем-то меня упрекнуть не мог.

Сказать, что я бесконфликтный, не могу — если это глубокая обида какая-то, жестким могу быть, бескомпромиссным. Меня спрашивали: «А за своего друга постоять, если бы кто-то, допустим, какие-нибудь антисемитские высказывания про Володю Винокура себе позволил, могли бы?». Я ответил: «Про Володю никогда ничего такого не слышал, но за друга своего в морду дал бы».

«Если бы не голос, я, может быть, в приличной баскетбольной команде играл бы»

— Воспитание опять же...

— Да. Мне и неприглядная сторона жизни известна, поверьте, — я в тех же Сокольниках весь блатной мир знал, на этом вырос. Рядом хулиганы, воры, мошенники были, но я их «романтику» не впитал, все время от этого уходил, уходил, уходил... Я к другой эстетике, к другой планке жизненной рвался, хотел, чтобы мои дети, внуки или близкие люди счастливо жили и не внизу, так сказать, в андеграунде, а где-то наверху, поэтому бесконфликтным быть и стараюсь — если вижу: не мое, лучше в сторону отойду.

— У вас действительно своя деревообрабатывающая фабрика есть?

— Ну да.

— А в дела вы вникаете, производство вам интересно или это просто для вас как хобби?

— Нет, процесса деревообработки не знаю, но глобальными какими-то вещами, макропоказателями владею, скажем, еже­годный прирост российской древесины — один миллиард кубометров. Мы, наше государство, сегодня всего полмиллиарда используем и таким образом огромные деньги теряем. При нормальном подходе доход от леса примерно адекватен доходу от продажи энергоносителей был бы — ну, может, нефть в казну больше немножко приносила бы, но 100 миллиардов государство может элементарно только на лесе зарабатывать, а зарабатывает всего 10 миллиардов — одну десятую часть, при этом порочную практику изменить невозможно. Люди просто порубочные билеты раздают, и все это где-то там расходится, а координирующей структуры, четкой концепции развития лесного хозяйства нет.

— Вам, тем не менее, какие-то деньги этот бизнес приносит?

---

---

— Приносит, разумеется — я, пожалуй, один из немногих, кто деревообработкой занимается. Иосиф надо мной шутил, правда: «Ты там какие-то ящики делаешь...» (смеется).

— Тару?

— Нет, это не тара — у меня с Министерством обороны контакты были, мы в свое время какой-то заказ для них выполняли. Это очень хорошо, потому что стабильный бюджет есть, и это не штучный товар, не рынок с его подводными камнями, то есть я в производство вникаю, но не в детали — на каком станке, какой фрезой обработка ведется, не знаю.

— Вам это и не нужно...

— Но, во всяком случае, понимаю, сколько леса мы вырубать можем, сколько перерабатывать, как на мебельном щите зарабатывать или еще на чем-то.

«Другом олигархов быть очень просто»

— Вы ораторским искусством отлично владеете...

— Я атмосфере того действа или события, в котором нахожусь, соответствовать стараюсь: с простыми людьми на их языке говорю, с представителями науки — на их.

— Слышал, что ваши друзья-олигархи как-то предложили: «Лева, давай мы из тебя настоящего проповедника сделаем» — это в шутку или всерьез прозвучало?

— Однажды мы с одним очень большим человеком, можно сказать олигархом, философствовали, и да, он сказал: «Вот мы с тобой о нравственности, о каких-то религиозных постулатах рассуждаем — давай я в тебя сколько, сколько ты скажешь, вложу и проповедника из тебя сделаем. Смотри, американцы по пять, по шесть, по 10 тысяч верующих собирают — да? — и люди приходят и говорят: «Давайте нравственными будем, давайте огонь любви, милосердие к нашему ближнему принесем...».

— А вам же еще и петь можно...

— Конечно, какие-то вещи наработать, что-то выучить, да? — мы же держать зал, в конце концов, учились. Я понимаю, что все наши политики над собой работают, прежде всего — над имиджем, чтобы на серьезный уровень какой-то выйти, наверняка, свои выступления проговаривают и к ним готовятся, так что, думаю, это возможно, но назидательным быть, на роль этакого душеприказчика претендовать я не могу.

— Кстати, об олигархах — вы уже мно­го лет с Вагитом Алекперовым и Ралифом Сафиным дружите...

— (Кивает).

— Другом олигархов быть каково?

---

---

— Очень просто — эти люди, которые все ступеньки прошли, буровыми мастерами, технологами начинали, начальниками региональных подразделений были, потом большие НГДУ (нефтегазодобывающие управления) возглавляли. Они знают, что такое настоящая рабочая среда, что такое работа до седьмого пота, они на труде воспитаны, и этим, скажем, от экономистов отличаются. Я, например, с Фридманом, хотя его знаю, не дружу, с Авеном тоже, хотя человек он хороший. Ничего против них не имею, но это люди, которые, истинного производства не зная, наверх пробились...

— Карьерной лестницы не пройдя...

— Это как в армии, да? — ну не может человек большим каким-то военачальником стать, если...

— ...лейтенантом не был...

— ...или сержантом, если ни разу пушку не зарядил, понимаешь...

— Какие подарки друзья-олигархи вам делают?

— Вот я кольцо ношу (показывает), которое Ралиф Сафин на 50-летие мне подарил, — оно мне понравилось, и я его не снимаю...

— Красивое кольцо, бриллиант чистый...

— Да, ничего так.

«Жена Брежнева Виктория Петровна нас огурцами, помидорами потчевала... Дети ее над ней подшучивали»

— В советское время вы в семью Брежнева вхожи были и с его внучкой Викой дружили...

— Верно.

— А самого Леонида Ильича видели, вот так запросто за одним столом с ним сидели?

— В домашней обстановке Леонида Ильича я только раз видел: он мимо нас прошел, посмотрел, поздоровался — и все. Это у него на даче было... Дело в том, что в свое время в Киеве на студии «Укртелефильм» первый советский фильм-мюзикл мы снимали — у меня там главная роль была, а роль второго плана мой приятель Гена Варакута играл, который впоследствии зампредом КМО (Комитета молодежных организаций) СССР был, и случилось так, что за полтора месяца на этих съемках мы с ним сдружились. Он тогда артистом Киевского театра оперетты был, и я все время над ним иронизировал: ну что ты, мол, здесь какие-то второстепенные роли играешь? Поехали в ГИТИС учиться, я помогу, устрою тебя». В конце концов, за руку его взял и в Москву привез, показал, он студентом отделения музыкального театра стал...

Папа у Варакуты в то время замминистра сельского хозяйства Украины был — родители ему помогали, он учился, а на третьем курсе с Викой Брежневой познакомился — тогда студенткой театроведческого факультета. Они друг друга полюбили, но на четвертом курсе их разлучили — к Гене просто из КГБ пришли и сказали: «Молодой человек, если жить нормально хотите, в Ленинград поезжайте, а иначе в тумбочку полезем и что-то такое у вас найдем...».

— Кошмар!

— Его в Питер отправили, но как замечательный писатель Ромен Роллан говорил: «Страдание, исполненное надежд, сулит любящим больше счастья, нежели то наслаждение блаженством, от которого угасают желания»... В общем, Вика успокоиться не могла...

— ...коса на камень нашла...

— ...и, наконец, деда уговорила... Гена институт окончил и в Сочи на эстрадный конкурс приехал, где мы с Иосифом члена­ми жюри были. Он там лучше всех был — красивый, высокий парень с хорошим голосом, баритон, и ко мне из той же службы в номере у Яна Френкеля подошли и попросили: «Пожалуйста, никакой премии ему не надо, а то разговоры пойдут: «Ну вот, зять Леонида Ильича» — не дай бог!».

Гену, короче, зарубили. После этого конкурса он понял, что дороги у него в творчестве никакой не будет, и на полтора или на два года пропал. Как потом выяснилось, в Испанию в аспирантуру уехал, там язык выучил. Когда, наконец, объявился, я спросил: «Гена, где, что, чего?». Он: «Мне запрещено было». Как отсекли, да? Его зампредом КМО СССР назначили, общаться мы начали, когда он уже официальным женихом стал...

— И вы прямо на дачу к Леониду Ильичу приезжали?

— Да, я с Викой подружился, моя первая собака, пудель Вилли, ею подарен (она нам щенка от своего пуделя отдала). Мы с ее кругом молодых людей стали встречаться — с дочкой секретаря ЦК КПСС Пономарева, с сыном генпрокурора Руденко: это такая элитарная компания была... Поскольку Вова Винокур с Геной учился, мы: я и Володя, — с ними общались, вместе на даче и у Виктории Петровны бывали. Она нас огурцами, помидорами потчевала... Дети ее над ней подшучивали, все время смеялись: «Бабка, ну чего ты опять там?..», а Леонид Ильич... Я у Гены все спрашивал: «Как он вообще, что он?». Брежнев очень простым был, у него блюдо любимое капуста с сосиской было — все, никогда никаких разносолов.

— Кому это сейчас сказать?..

---

---

— Я вообще за ним наблюдал и мог бы о нем очень много рассказывать. Помню, в Новороссийске был, которому тогда звание «Город-герой» присвоили, орден Ленина и медаль «Золотая Звезда» вручали, я видел, как он с людьми общался, какой простой был, сердобольный. Никого никогда не уволил, не наказал, то есть это два разных человека — до того момента, как он заболел, и потом, когда уже ничего не соображал. Слава богу, в фильме «Брежнев» немножко показали, как Леонид Ильич уйти хотел. «Ну сколько на себе этот воз тянуть могу?» — говорил. Он действительно роль свою прекрасно понимал и оценивал, но партийной верхушке икона нужна была, вокруг которой вся идеология нашего государства формировалась.

Из книги Льва Лещенко «Песни выбрали меня».

«Когда к гостинице подъехал Леонид Иль­ич на своей «Чайке» в окружении обязательной «свиты» на «Волгах», мы, конечно, раздираемые любопытством, облепили окна своих номеров. Несмотря на то что Леонид Ильич должен был занимать весь третий этаж, а сопровождающие его лица — четвертый, нас, простых смертных, в передвижениях не ограничивали, предоставляя полную свободу. Вообще, нам показалось, что Брежнев отличался демократичным характером — не успел он выйти из машины, как его обступили со всех сторон встречающие. Леонид Ильич уверенно обошел охрану и прямо врезался в эту толпу, сердечно всех приветствуя и пожимая руки.

Тогда же и случилась одна забавная история: Леонид наш Ильич как-то раз пропал, а произошло это, когда его охрана вдруг обнаружила, что глубокоуважаемого генсека в номере нет. Оказывается, воспользовавшись спокойным вечером, который в кои-то веки не сулил никаких разъездов по предприятиям, Леонид Ильич решил прогуляться — вот так запросто выйти в город одному и погулять, как поступил бы обыкновенный человек тихим вечером в приморском городе. Рассказывали, что жители Новороссийска испытали реальный шок, когда случайно встретили Брежнева.

На набережной, куда рано или поздно должен прийти каждый турист, к Леониду Ильичу подошла старушка.

— Город приехали посмотреть? — спросила она, близоруко разглядывая брежневский чрезвычайно презентабельный вид. — И правильно, — продолжила она, не дожидаясь ответа, — праздник же у нас, герои мы теперь заслуженные.

Брежнев стоял и внимательно ее слушал. Это было неслыханно, старушка его не узнавала, и было чему удивляться: Леонид Ильич был у власти больше 10 лет, и его портреты висели повсюду.

— А ведь я сама не в тылу была, а вот здесь город наш вместе со всеми защищала, плечом к плечу! Даже полковника Брежнева своими собственными глазами видела.

— А если бы его сейчас встретили, что бы ему сказали? — спросил Леонид Ильич.

— Известно что: мы все, новороссийцы, любим его и им гордимся!

Наверняка Леонид Ильич был растроган, конечно, раскрыл ей свое инкогнито, и старушка чуть чувств не лишилась, все при­читая, что глаза уже не те, да и темно на улице. Обнять и облобызать Леонида Ильича не дала ей его прибывшая на набережную охрана, которая с видимым облегчением обнаружила свою «пропажу», мило беседовавшую с прохожими. Ребята из охраны потом эту удивительную историю и рассказали — ходили даже слухи, что бабушка эта нежданно-негаданно получила новую квартиру.

В Новороссийске мы дали грандиозный праздничный концерт на стадионе в окружении переполненных трибун. Кто мы? Клавдия Шульженко, Александра Пахмутова, Николай Добронравов, Эдуард Хиль, Галина Ненашева и я, ваш покорный слуга, со своей женой Аллой Абдаловой, которая, кстати, исполняла здесь старинные русские романсы.

После концерта в нашей гостинице «Бри­­гантина» был дан банкет, где должен был присутствовать и Брежнев. Не скрою, ждали мы его появления с большим волнением. Еще бы — глава государства, да еще в такой неформальной обстановке, но вечер набирал обороты, а генсека все не было. Тут же прошел шепоток, что он неважно себя чувствует и вряд ли уже спустится, и только тревожное ожидание нас отпустило, и мы готовы были уже расслабиться, как двери открылись и появился Леонид Ильич — немного усталый, но благожелательно и даже по-домашнему настроенный.

— Друзья! — обратился он к нам после наших продолжительных аплодисментов. — Должен вам признаться, что приходить я не думал. Очень уж в эти дни устал, встаю в семь, ложусь в два — работа, никуда от нее не денешься, но потом понял, что пропус­тить это событие не могу, потому как многое хочу вам сказать. Для начала вот что предлагаю: поскольку раньше двух я привык не ложиться, гуляем всю ночь!

Зал, несмотря на то что нас не более 50 приглашенных было, от аплодисментов и смеха просто взорвался — думаю, такого юмора и простоты никто от генерального секретаря не ожидал.

Ну а потом Леонид Ильич произнес тост, но тостом в строгом понимании этого слова это не было и речью тоже. Он о войне вспоминал, о своих товарищах, о генералах и рядовых, о том тяжелом времени, которое у всех еще болью в душе отзывалось. Говорил спокойно и в то же время проникновенно: это уже потом, с возрастом, выступления ему тяжело давались — а тогда мы слушали его, боясь невольно звоном посуды, приборов ему помешать.

Банкет, который в силу своего официозного характера обещал быть натянутым, как струна, незаметно для всех превратился в душевное застолье, где все делились воспоминаниями, говорили свободно и открыто, и если поначалу еще и бросали взгляды во главу стола, где сидел генсек, то потом, никаких препятствий к задушевным беседам не видя, полностью расслабились.

Любая русская душа требует песни, тем более когда вокруг хорошая компания со­бирается: так и мы, недолго думая, Александру Пахмутову за рояль усадили — и что тут началось! И «Подмосковные вечера», и военные песни, да всего и не упомнишь, причем Леонид Ильич не отставал и практически каждой подпевал, а некоторые даже запевал. Да, сейчас с трудом в это верится — особенно когда при упоминании его имени вспоминается человек, у которого большие проблемы с речью, но было и по-другому, ведь когда здоров и относительно молод, все по-другому...».

«Когда на доме, где Брежнев жил, мемориальную доску сняли, это такой низостью было»

— Когда после начала перестройки Геннадий Хазанов Брежнева пародировать стал, это у вас чувства внутреннего протеста не вызывало?

— Гена, кстати, очень тактично это делал, а я случай помню, когда один пародист, сейчас его называть не хочу, на юбилее космонавтики во Дворце съездов вышел... На сцене все конструкторы, космонавты сидели...

— ...Герои и дважды Герои...

— ...и он Леонида Ильича пародировать начал. Понимаете, мы все это могли. (Голосом Брежнева): «Дорогая Эдита Станиславовна...», а он какие-то вещи говорил, которые оскорбительными были, и знаете, что старики сделали? Поднялись и «Вон отсюда! — сказали. — Со сцены вон!». Артист побелел, позеленел, монолог этот свернул и удалился...

Вот так к Леониду Ильичу люди относились, которые с ним по жизни рука об руку шли, и когда на доме 26, где он жил, на Кутузовском проспекте мемориальную доску сняли, для многих это просто потрясением стало. Это такой низостью было... Сейчас вот памятник Дзержинскому восстановить пытаются... У меня к создателю ВЧК отношение неоднозначное, но Брежнев ничего, кроме хорошего, этому народу не сделал. Система была, которую он просто как руководитель олицетворял, но в мире, покое жили, Братскую, Усть-Илимскую ГЭС построили...

— ...воровали тихонько...

---

---

— Да, воровали, тогда это закладывалось... Жили все одинаково, гроши людям платили с расчетом, что каждый немножко себе добавит — тот же официант донесет, доберет, но «Атоммаш», «КамАЗ», космос, Тольятти, Ангарский каскад, БАМ — все это основа, доминанта нашего сегодняшнего ВВП.

— Сами-то вы в советскую власть в те годы верили?

— Конечно.

— Абсолютно искренне?

— Знаете, мы с Сашей Розенбаумом параллельно к этой мысли пришли... Я говорил, что Отечество свое люблю, но государство...

— «Я родину свою люблю, но государство — ненавижу!»...

— У меня тоже такая мысль была. Понимаете, любое государство — это диктат.

— Бесспорно!

— Все условно — там, где законы работают, побольше демократических каких-то вещей может быть и человек распрямляется, а там, где не работают, все это на него давит, поэтому...

«Винокура я попросил: «Володя, меня не пародируй». Он пообещал, но не выдержал, и я вскипел»

— Много лет вы с Владимиром Винокуром дружите — это правда, что иногда настолько сильно с ним ссоритесь, что потом долго не разговариваете?

— Ну, чтобы долго не разговаривать — такого нет: иногда друг на друга на сутки-двое надуваемся, а вообще, стычки какие-то случались. Например, во время Дней культуры России в Армении — это 78-й год был, пик моей популярности! — я песней «День Победы» концерт закрывать должен был, а он в программе передо мной шел. Просьб я никогда не высказываю, а тут попросил: «Володя, меня не пародируй, потому что я с песней «День Победы» иду — ты сейчас ручкой сделаешь, а мне потом выходить, и, когда я жест какой-нибудь повторю, люди просто смеяться будут».

— «Из полей доносится: «Налей!», да?

— Вот именно! Он пообещал: «Нет, нет, нет!», а успеха, наверное, немножко не хватило, потому что у него тогда две самых ударных пародии были — на Муслима и на меня, ну и не выдержал, все-таки для публики расстарался. Я, конечно, вскипел: «Я же тебя просил. Значит, больше мы с тобой не друзья, все отношения прекращаю», но через день он ко мне подошел, извинился: «Ну, прости, не выдержал я». Это очень серьезная стычка была.

— Друг друга, говорят, вы часто разыгрывали...

---

---

— Ну да, при первой же возможности.

— Удачные розыгрыши, такие, что прямо ах, были?

— Конечно, например, звонок от Урмаса Отта (царствие ему небесное!) организовал. Отт программу с Володей записал, которая никак в эфир не шла, и когда мы в Таллинн приехали, Вова сказал: «Ой, Урмасу позвонить надо — почему же программы нет?». Естественно, на следующе утро я номер его телефона набираю и говорю (с эстонским акцентом): «Володья, приве-ет, Урмас тебья беспокои-ит». Он обрадовался: «О! Урмас, здорово! — а я тебе сам звонить хотел. Слушай, а что с программой?». — «Ты зна-аешь, наши дураки-и на телевидении говорьят, что она-а та-акая о-острая». — «А какая она должна быть?». Я, еле смех сдерживая, продолжаю: «Володья, ну дава-ай мы этто-о с тобой как-то обсуди-им». — «Когда? — Вова спрашивает. — Ты где?». — «Я недалеко-о зде-есь от гостиница-а». — «Ну так давай ко мне приезжай, поднимайся». Короче, мы так поговорили, и я к нему на этаж поднимаюсь, а в гостинице Таллинна в номерах люкс звонки были. Звоню, он подходит: «Кто там?». — «Этто Урма-ас Отт прише-ел, Володья». В неглиже, в халате, потому что утро раннее, Вова дверь открывает и меня видит: «Да, Лева, ну ты меня и разыграл». Ну а про ботинки вы знаете...

— Нет...

— Мы, когда в Германии были, одинаковые ботинки купили, и Володя надо мной подшутить решил и их поменял — два левых себе взял, а мне оба правых положил. В Москве звонит: «Лев, слушай, я ботинки тебе подменил» — давай, обратно поменяемся». — «Вов, — говорю, — ты знаешь, я не понял, что это шутка, думал, немцы неправильно положили. Утром пошел и свою пару обменял» (смеется), так что у него два ботинка на одну ногу остались.

«Главная моя песня уже спета»

— Это правда, что в начале 90-х вы с эстрады уйти хотели?

— Да, такой момент был.

— Почему?

— Вы знаете, перестроечные процессы начались, а с ними — и оскорбительное отношение к тому, что до этого во всех областях нашей жизни происходило. Молодые ребята пришли, которые по принципу «...мы разрушим до основанья, а затем мы наш, мы новый мир построим...» действовали.

— Все, что до нас, — плохо?

— Да, и все до основания разрушено было, в том числе и искусство. Театры не работали, эстрада в очень маленьких региональных залах замкнулась, повсюду кооперативы какие-то возникали. Телевидение новым стало: старики на нем появляться перестали, Кобзон, Лещенко, Магомаев — это, мол, кремлевские соловьи (о Пугачевой так не говорили, потому что в Кремле не очень часто она пела)...

Короче, и я, и жена поняли: какую-то новую жизнь начинать надо — вот тут мне в голову мысль и пришла (я немножко корпоративы работал, так что какие-то деньги были) мебельную фабрику купить. Я тогда все вложил, «Бизнесом заниматься буду», — подумал. В Институт Гнесиных преподавать пошел — благо Иосиф тогда факультет эстрадного искусства там открывал, причем не для того это сделал, чтобы какие-то деньги заработать.

— Ради реализации...

— Я человек дела, мне нужно было себя реализовать, сложа руки сидеть не могу: если я в студию не пошел, песню не записал, куда-то не позвонил, интервью не дал, у меня депрессия начинается. Лет шесть или семь — нет, 10! — мы с Иосифом в Институте Гнесиных преподавали, за это ни копейки не получая, — он деньги куда-то перечислял, я тоже, но как-то на плаву продержаться могли до тех пор, пока возврат не начался, — все же по спирали, как говорят, развивается. Вдруг востребованность появилась — оказывается, отечеству мы еще нужны и публика наша подросла.

— И корифеев заменить не­кем бы­ло...

— Да, да, да — вот так из эстрады я не ушел.

— Когда-то вы сетовали, что часто болеете, что чуть ли не каждый ме­сяц у вас фарингиты, — они до сих пор донимают?

— Нет, сейчас болеть меньше я стал, — странно, почему? — но дело даже не в болезни было. Знаете, каждому свое: кто-то спринтер, кто-то стайер... Я спринтер, безусловно — на коротком отрезке всех обойти могу, однако в плане физики со стайерами тягаться не получается.

Я пел — с трудом! — по два концерта в день, и по три было, поэтому очень часто болел, на сцену в нездоровом состоянии выходить приходилось — тогда же фонограммы, какого-то элементарного облегчения не было. Я много работал — на радио, на телевидении, в концертах, и сейчас, конечно, во многом ярче звучу, интереснее...

— Серьезно?

— Да, потому что таких больших нагрузок уже нет, и голос практически все время свежий. Это же не три-четыре концерта где-нибудь на БАМе спеть — ты уже, простите за слово, кровью харкаешь...

— ...кошмар!..

---

---

— ...но поешь, потому что, во-первых, концерт отменить нельзя, во-вторых, люди пришли, а в-третьих, что-то заработать надо было — тогда же только за количество платили, никакого качества не было.

Пели мы много, работали много, и от нагрузок чего только не случалось...

Из книги Льва Лещенко «Апология памяти».

«В жуткую ситуацию я влип (по своей же вине) на концерте, посвященном 50-летию композитора Арно Бабаджаняна, в 1971 году в Колонном зале Дома союзов. Помню, только что с гастролей по Германии я вернулся, страшно утомлен был и лишь об одном мечтал — отоспаться наконец по-человечески и хотя бы недельку никаких песен не петь, но тут произошла накладка — внезапно заболел артист, который должен был выступать на юбилейном вечере с новыми песнями Бабаджаняна. 

Меня вызывают: «Никаких возражений, ситуация критическая, оркестр выручать надо! Вот тебе ноты и слова, садись учи — это вещь абсолютно новая, на стихи Рождественского, «Приезжай на Самотлор» называется, написана специально к юбилею. Кстати, ты что-нибудь из Бабаджаняна поешь?». Я отвечаю, что песню «Голубая тайга». «Хорошо, — говорят, — тогда мы тебе еще и «Песню о Ленине» и «Ребят позабыть не смогу» поручаем исполнить, то есть за три дня до выступления мне три совершенно новые песни предстоит выучить! Это, конечно, крутовато, но по молодости лет я был человеком достаточно самонадеянным и полностью уверенным в себе. 

На утреннюю репетицию к Силантьеву прихожу и все это с клавирами в руках для подстраховки исполняю, но клавиры мне, в принципе, так и не понадобились, ибо текс­ты песен я, как мне казалось, назубок выучил и потому уже вечером, собираясь на концерт, их дома оставил.

В начале на сцену ведущие Светлана Моргунова и Евгений Суслов выходят и торжественно объявляют: «Говорит и показывает Москва! Работают все радиостанции Советского Союза! Начинаем юбилейный концерт, посвященный 50-летию народного артиста СССР Арно Бабаджаняна», то есть трансляция в прямом эфире идет, когда никакой возможности что-либо изменить или исправить по ходу выступления нет. Уровень ответственности, лежащей на артистах, огромен — все должно пройти без сучка без задоринки, и тут на волне вполне понятного предконцертного мандража я сдуру лихорадочно прокручивать в голове свой скорый выход на сцену начинаю — как выхожу, из какой кулисы, как первую строчку первой песни пою...

Иными словами, успокоить и как бы загипнотизировать сам себя пытаюсь, и мне это блестяще удается: буквально за минуту до выхода вдруг с ужасом осознаю, что ни слова из первой строчки вспомнить не могу, а клавиров у меня уже, естественно, нет. Я к нашему редактору Чермену Касаеву поворачиваюсь и довольно-таки косноязычно сообщаю о том, что слова «Песни о Ленине» начисто забыл. Он: «Да ладно, не паникуй, все обойдется». Тут же рядом мрачный Юрий Силантьев стоит: «Ты что, салага, истерики мне устраиваешь? Сейчас на сцену выйдем, у меня все это в партитуре записано».

Выходим, он первый лист партитуры показывает, а там... совсем не те слова! Оказывается, аранжировщик, составивший пар­титуру, вместо авторского текста почему-то так называемую «рыбу» использовал — абракадабру из бессмысленных сочетаний. Чувствуя, как у меня ноги ватными стали, в последней надежде к хору оборачиваюсь: «Ребята, у кого текст песни есть, кто первые слова знает?». Причем стою я, понятно, спиной к залу, что по отношению к публике не совсем этично — а что еще в такой безвыходной ситуации остается делать? Тем более что время не ждет и оркестр уже вступление к песне играть начинает.

Вступление, однако, заканчивается, пора что-то петь начинать — я же как в рот воды набрал, остолбенело вытаращил на дирижера глаза. Силантьев, бешено сверк­нув на меня очками, шипит, задыхаясь от ярости: «Пой, сука, пой, твою мать!», и тогда я, так и не вспомнив ни первой, ни второй строчки, с третьей вступаю. Какую-то околесицу несу: «Солнцем согреты бескрайние нивы, в нашей душе расцвела весна, слышим песни заводов и пашен...» — и, не в силах ничего нового придумать, обреченно повторяю: «В нашей душе расцвела весна!».

Тут, слава богу, время припева подходит. Хор бодро подхватывает: «Ленин с нами...» и так далее. Припев смутные ассоциации с последующим текстом во мне пробуждает, в памяти кое-какие слова всплывают, и я, весь в поту, как от тяжелой работы, с грехом пополам песню до конца допеваю. Естественно, львиная доля текста сочинена мною тут же, собственноручно — не сходя, так сказать, с места. Краем глаза вижу, что за кулисами, где наши редакционные цензоры столпились, что-то невообразимое творится — все туда-сюда мечутся, руками какие-то отчаянные знаки мне делают... Словом, полная паника, и редакторов легко понять — ведь они ответственность буквально за каждое слово, прозвучавшее в эфире, несут, а тут такая сногсшибательная импровизация!

Я понимаю, разумеется, что мое поэтическое творчество их в шок повергает, но что еще могу делать? Молча губами шевелить? Спасти положение только Света Мор­гунова может, которая должна теперь в соответствии с программой следующий номер, «Голубую тайгу», объявить — песню, которую до этого много раз на эстраде я исполнял, но по закону подлости все с точнос­тью до наоборот происходит — почувст­вовав неладное, Света в легкую панику тоже впадает и от волнения номера местами меняет: вслед за «Песней о Ленине» премьеру песни «Приезжай на Самотлор» объявляет, с которой у меня столь же не­простые отношения, как и с предыдущей, — ее текст я почти не помню!

Здесь уже Силантьев психовать начинает и в запале оркестру сумасшедший темп задает, то есть мало того, что я не знаю, что петь, должен эти свои невнятные обрывки фраз еще и успеть в дважды ускоренный темп втиснуть!

Ума не приложу, как мы с оркестром из этой безумной ситуации выпутались. Вероятно, свою роль опыт сыграл, когда, что называется, на автопилоте работаешь, но все когда-нибудь кончается, и наконец очередь «Голубой тайги» подошла. Тут я уже мог себе позволить перевести дух, немного успокоиться и свое выступление песней «Ребят позабыть не смогу» закончил, которую более-менее помнил. За кулисы под «нормальные» аплодисменты ушел (об овациях, конечно, и речи быть не могло), а буквально через три минуты после этого у меня правая рука отнялась, потом правая половина лица онемела. Моему родственнику Евгению, который на сест­ре моей жены был женат, звоню, прошу его на своей «Волге» к Дому союзов подъехать и меня домой отвезти, ибо мне в таком состоянии одному до Чертанова не добраться. Женя мою просьбу исполнил, но по дороге ему не­сколько вынужденных остановок пришлось сделать — меня наизнанку выворачивало. Подозреваю, что мик­роинсульт был или что-то в этом роде — страшное состояние, о котором без содрогания даже сейчас, спустя десятки лет, вспоминать не могу. С тех пор я никогда уже с «сырым» материалом, не подготовившись к концерту досконально», на сцену не выходил.»

— Как вы считаете, главная ваша песня спета уже или нет?

— Кокетничать, уверять: «Нет, она впереди!» — не буду.

— Неужели «да» скажете?

— Думаю, что все самое главное исполнил, — это те песни, которые вы вначале назвали, но в принципе моя песня не спета. Какие-то новые ощущения будут, новое видение, новое прочтение — и новые концерты, может, потому что на каждый юбилей я их делаю.

— Прекрасные концерты!

— Да, они с самым большим рейтингом всегда идут. Вот повторение последнего было — даже трансляция «Золотого граммофона» его обойти не смогла: их одновременно показали. У нас же каналы все время, так сказать, соревнуются...

— ...конкурируют...

— Даже повторение! — уже про первый показ не говорю — летом его все смотрели. Конечно, я этим горжусь — как и каждый на моем месте гордился бы. Думаю, еще какой-то юбилей сейчас будет, может, на­кануне концерт сделаю, что-то такое при­думаю. Большие формы еще и потому мне удаются, что друзья все приходят, участвуют с удовольствием. У нас корпоративные какие-то отношения есть, меня никогда Коля Басков не подведет, Анжелика Варум с Леней Агутиным, Валера Меладзе, Саша Маршал — в общем, все, кто сегодня звездность собой являют. Я уж про старых друзей не говорю — Володя, Иосиф, Саша Розенбаум всегда приходят, и точно так же к ним всегда прихожу я.

«Ко мне офицер милиции подошел: «Сегодня утром самолет с Виктором Чистяковым и музыкантами на борту разбился»

— Напоследок вопрос с трагическим оттенком задам... Знаю, что в 72-м году самолет с вашими музыкантами раз­бился, — вы действительно на этот рейс опоздали из-за того, что в творческом вечере поэта Льва Ошанина выступали и там задержались?

— Нет... Это 18 мая случилось — как раз перед моим отъездом на «Золотой Орфей». Ребята меня готовили, мы с ними много сделали. Это музыканты Москонцерта были — дежурный оркестр, который со мной два года работал, каждый день по два-три концерта мы с ними пели. Все у нас общее было, невероятная духовная близость возникла.

С Витей Чистяковым, который в то время появился, мы время от времени менялись — иногда он с этими музыкантами выступал, но меньше, конечно, — коллектив как бы за мной числился. Накануне ко мне ребята мои подошли: «У Вити работа в Харькове есть — если с нами тоже поехать хочешь, пожалуйста, мы 18-го летим». — «Не могу, — ответил, — потому что вечер Ошанина 19-го: меня не отпустят, да я и сам не хочу». Просто у меня песни какие-то были, которые там за собой застолбить мог, и 18 мая, именно в этот день, ко мне офицер милиции подошел: «Лев, вы лететь должны были?»...

— Рейсом Москва — Харьков?»...

— Да. «А что случилось?» — спросил я: тогда же нигде ничего не афишировалось... Он тихо: «Сегодня утром самолет Ан-10 с Виктором Чистяковым и музыкантами на борту разбился» — это для меня, конечно, потрясением было.

...Все они на Кузьминском кладбище лежат, но фатализм-то в том заключался, что ребят пятеро было. Я всех по именам и фамилиям, естественно, помню — мы их земле за два часа до того предали, как там же первого трубача утесовского оркестра похоронили, который после поездки Леонида Осиповича должен был к нам в коллектив прийти. В тот же день — как раз утесовский коллектив прилетел! — утром за хлебом в булочную он пошел, и его троллейбус сбил насмерть.

— Мистика какая-то...

— Мистика, и так, вшестером, мы их похоронили. Фантастика! — я как-то Жене Евтушенко об этом рассказал, и он потрясен был, не поверил: «Такого быть не может! Это невероятно!».

— Авария на взлете произошла?

— Нет, когда уже к Харькову подлетали — лопасть сломалась, и самолет на землю рухнул. Очень много людей разбилось — после этого Ан-10 с полетов сняли, потому что ту катастрофу, как другие, замолчать невозможно было. Раньше же в лучшем случае маленькая заметочка в газетах появлялась, а тут Чистяков разбился...

— ...в зените славы...

— ...музыканты, и такой шум жуткий поднялся, что правительство вынуждено было отреагировать.

— Лев Валерьянович, спасибо, и знаете, было бы, наверное, правильно, если бы напоследок вы что-нибудь а капелла для своих поклонников спели...

---

---

— В 2008 году с легендой нашего музыкального искусства Муслимом Магомаевым мы прощались... Я его последний юбилей вспоминаю, когда он мне на рояле аккомпанировал...

— Да, я помню — «Нам не жить друг без друга» вы пели...

— (Кивает). Эта песня программной для меня стала — ничего лучше об отношениях мужчины и женщины, наверное, не сказано. Там такие строчки есть. (Поет):

Улица моя лиственная...
Взгляды у людей пристальные...
Стать бы нам чуть-чуть искреннее —
Нам не жить друг без друга.

Скорости вокруг бешеные,
Мы себя едва сдерживаем.
Значит, надо быть бережнее —
Нам не жить друг без друга.

Мы разлучаемся со сказками...

Мне кажется, в жизни своей мы бережнее друг к другу должны быть, любить друг друга и никогда со сказками не раз­лучаться, потому что все хорошее, позитивное, праздничное, радостное к нам из жизненной сказки какой-то приходит. Желаю вам, чтобы в вашем сердце всегда этот сказочный огонь любви друг к другу, к вашим близким, родным и, конечно, к вашему делу горел, — вот и все!

Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter