Александр БАЛУЕВ: «Не только среди моих коллег, но и в сфере политики психически больных людей в России масса»

(Продолжение. Начало в № 49)

«Вот как не­стандарт, так из Украины»

— Вы в спектаклях у двух таких не­стандартных режиссеров, как Роман Вик­­тюк и Андрей Жолдак, играли — для актера традиционной мхатовской школы это каково?

— Кстати, оба они из Украины — вот как не­стандарт, так из Украины...

Вы знаете, я только за это, потому что против того, чтобы к одному режиссеру артист привыкал, — ну, это мое мнение, многие со мной не согласны, и ради Бога! Понимаю, что в какой-то момент это становится удобно, и действительно, когда любимый режиссер и любимый артист есть, которые между собой уже вась-вась и все с двух слов понимают, это, с одной стороны, за­мечательно, но с другой — некую палитру ограничивает...

— ...простор для творчества сужает...

— Я в какой-то момент захотел понять: могу ли сегодня что-то с нуля сделать, без скидок на свои заслуги, которые вроде важны, а на самом деле нет, ничего подобного. Гораздо важнее знать, готов ли ты к непосредственному восприятию просто драматургии, другого коллектива, незнакомого режиссера, способен ли найти в этом себя и достойно выглядеть?

— В «Осенних скрипках» у Виктюка вы с Алисой Бруновной Фрейндлих сыграли — большая она актриса?

— Великая!

— А что же в ней есть такого, чего нет в других?

— Алиса Бруновна любит людей, любит своих партнеров. Знаете, у артистов такое свойство есть: в основном они как бы главные, а те, кто их окружает, — это поддержечка такая...

— ...фон...

— ...а вот с Фрейндлих такого ощущения не было, хотя Роман Григорьевич, конечно, действо вокруг нее выстраивал. По существованию на сцене Алиса Бруновна не претендует на то, чтобы изначально быть главной: а вы, мол, мне подыгрываете, — и в этом ее величие, то есть независимо от того, какой я там, она существует абсолютно на равных. Таков ее принцип, мне кажется, и это очень правильно и очень ценно — например, для меня.

— У подавляющего большинства актеров, и мужчин в том числе, расшатанная психика — у вас тоже?

— Не знаю, расшатанная она у меня или нет, — просто актерская.

— Чем же актерская от обычной отличается?

— Думаю, здесь даже не в психике дело. Психика — это производная от веры, хороший артист отличается от плохого только одним: он верит в то, что ему предлагают. Или делает вид, что верит.

— Что же сложнее — делать вид или верить?

— Верить, но, понимаете, вопрос в том, насколько человек верит. В спектакле «Люди и мыши» у меня роль не совсем нормального, умственно отсталого работяги по имени Ленни. Как можно мне, взрослому дяденьке и здоровому, как я считаю, человеку, поверить, что я могу, погладив какого-то кролика, свернуть ему от любви шею, голову отвернуть от чувств, которые переполняют? Психика уже потом от этой веры пляшет, то есть она — производная, а не так: я весь такой нервный — здесь засмеяться, здесь заплакать могу. Это больные люди какие-то, это уже больше клиника — именно степень веры в то, что делаешь, отличает хорошего артиста от плохого.

— Среди ваших коллег психически больных людей много?

— Ну, в нашей стране таких вообще мас­са — не только среди моих коллег, но и в сфере политики, например.

— «Самое большое счастье для меня, — вы сказали, — на экране молчать» — что вы имели в виду?

— Ну, Юра Грымов такую возможность мне дал — в «Му-Му», к тому же потом озвучкой заниматься не нужно, дублированием опять же — всем тем, что я ненавижу. Не люблю после съемок озвучивать, но надо, а вообще-то, молчать — самое большое удовольствие, и не только в кино, но и на театре тоже.

— Да и в жизни...

— Да: молчание — это такая субстанция, которая не врет, во всяком случае, этого момента в ней нет, то есть даже тот, кто никогда правды не говорит, когда молчит, не врет.

«У нас же все, в общем, малопрофессионально, мы в мире дилетантов живем»

— Вы слывете сдержанным, не­разговорчивым и, говорят, почти не улыбаетесь, но я с этим не согласен: улыбаетесь, да еще как красиво...

— С журналистами я и вправду сдержан и неразговорчив, потому что...

— ...были прецеденты...

— Были, да. У нас же все, в общем, малопрофессионально, мы в мире дилетантов живем, в котором лишь иногда островки профессионализма возникают, в том чис­ле и в журналистике. Поначалу я шел ва­шим коллегам навстречу, был им открыт. Почему? Потому что понимаю: это профессия, живущая моментом...

— Вы были наивны...

— Да, назовем это так, но потом эта наивность быстренько улетучилась (отряхивает руки), когда я прочитал в своих интервью то, чего не говорил, чего даже в мыслях не было. «Зачем? — подумал. — Пусть они тогда сами выдумывают и пишут».

— «Внешность супермена, — признались однажды вы, — моему самоощущению совершенно не соответствует, — и добавили: — На самом деле, я очень застенчивый». Это правда, что, несмотря на экранный образ героя и мужика до мозга костей, вы очень сентиментальны, лирик в душе и романтик?

---

---

— Наверное, так и есть, во всяком случае, застенчив точно — это у меня с детства. Борюсь с этим всю жизнь, но как получается, не знаю.

— Мягкий, добрый?

— Ну, нет — разный. Не могу сказать: я прямо такой, что муху никогда не обижу, — это неправда.

— То есть бывало, бывало...

— Бывает по-всякому, но я — по своим личным качествам — в центре внимания быть не люблю, теряюсь, когда много людей, когда в большой коллектив попадаю. Потребности такой — всех завоевать, дескать, люди должны видеть, что я здесь! — у меня нет: я и в уголке могу посидеть.

— И опять я вас цитирую: «Я очень ленивый — больше всего мне нравится лежать на печи, молчать и есть». Какие несочетаемые вещи!..

— Ну почему? Молча есть — это здорово!

— И на печи лежать?

— Ну, это образно, конечно, — никакой печи у меня нет, ее еще поискать надо, но ничего не делать люблю. Думаю, размышляю, на растения смотрю, особенно на те, которые посадил сам, — как они растут. Могу часами молча общаться.

«Если приходится играть любовные сцены, только тем и занимаюсь, что повторяю: «Держи себя в руках!»

— В партнерш на съемках вы никогда не влюблялись?

— Считаю, запрещено — нельзя!

— А как сердцу прикажешь?

— Играть надо, батенька. Понимаете, какая штука... Ну, о большой любви я не говорю, у меня, например, такого не было, но я не против того, что на съемках люди встре­чаются, возникает чувство, затем, дальше — семья... Другое дело, если по сюжету между героем и героиней искра проскакивает, и актер внушает себе: я должен влюбиться. Это, на мой взгляд, неправильно — ты должен сыграть влюбленность так, чтобы все говорили: у них роман наверняка.

— Вы утверждали, что романов с актрисами у вас не было...

— Нет.

— Готов в это поверить, но как блеска в глазах добиться, как сыграть убедительно, если перед обаянием партнерши не устояли и все-таки какую-то расположенность к этой актрисе испытываете?

---

---

— Ну, держи себя в руках...

— А если она вам нравится?

— Так развивай это! Я же не говорю, что человек должен быть абсолютно тебе безразличен, — нет, просто нужно грань соблюдать: если играешь роль, поддерживай иллюзию, не уходи в реальность. Если на самом деле все происходит, а тебя на пленку фиксируют, то ты не актером работаешь, а просто неким субъектом являешься, который девушку полюбил, причем тебя почему-то фотографируют и еще деньги за это платят. Какое отношение такой расклад к профессии имеет? Никакого!

— Играя с кем, вам приходилось себе говорить: «Держи себя в руках»?

— Ну, нет, это тайна, я не отвечу.

— Но моменты бывали?

— Я вообще женщин люблю, мне они нравятся...

— И слава богу!

— Да, и, если приходится какие-то любовные сцены играть... Ну, сейчас это все реже случается, а раньше доводилось, так я только тем и занимался, что повторял: «Держи себя в руках!».

— Ваша единственная, но уже бывшая жена (в прошлом — журналист) — полька, а где вы познакомились?

— В Коктебеле — она там отдыхала, а я снимался.

— Вы сразу поняли, что это ваш человек? Знакомство у вас романтическим было?

---

---

— Производственно-романтическим — все-таки я был на работе...

— Сколько лет вам к тому времени стукнуло?

— 32 где-то...

— И до этого не были женаты ни разу?

— Нет.

— Как же вам удавалось при такой популярности холостяком оставаться?

— Настолько популярным я тогда не был. Известность моя только начиналась, и мне в этом смысле повезло, а потом я все-таки был занят реализацией своих авторских амбиций — для меня они были в то время важны. В кино еще мало снимался, но в театре играл очень много.

— Она замужем была?

— Да.

— И вам какой-то узел пришлось разрубать?

---

---

— Там узел уже такой непрочный был, что не пришлось, то есть я не взял на себя грех, что счастливую семью разрушил, — просто закончилось то, что нам, в общем, мешало...

— На каком языке вы общались?

— На русском.

— Вы по-польски ни слова не знаете?

— На бытовом уровне, магазинно-покупном и заправочных станций общаюсь, но не более того. По-польски, конечно, не читаю — только по-русски.

— У Польши и России многовековые непростые отношения — они на вашу семейную жизнь не повлияли?

— Слава богу, нет — в претензиях, уходящих корнями в глубь веков, до фанатизма мы не доходим, даже наоборот. Когда под Смоленском самолет разбился, на борту которого президент Польши с женой, видные политики, высшее военное командование находились, мы семьей в Италии были, и так много народу из Москвы в связи с этими трагическими событиями нам звонило, какие-то теплые слова говорили, сочувствие выражали — жене, конечно, больше. Меня это очень удивило, так что непростые отношения, скорее, результат каких-то политических недопониманий или амбиций...

— Ну, крови в русско-польской истории много было. И предательств...

— Это правда, но у всего этого, скорее, политический замес, то есть в основе политическая гадость.

«Я, наверное, этого удовольствия — ревновать — лишен»

— Как я уже понял, вы склонны к самоанализу и многое о себе знаете. Вам, по вашим словам, чувство ревности не­знакомо...

— Да.

— Подозрения не грызут, не гложут?

— Ничего и никогда: я, наверное, этого удовольствия — ревновать — лишен.

— Ваша дочь Мария-Анна, поздний ребенок, вас изменила, другим сделала?

---

---

— Безусловно.

— Что вы в себе чувствуете, чего рань­ше не было?

— Ой, знаете... Как ни странно, в основе тут одно: абсолютно ушло я, то есть не ушло, но первостепенную важность для меня (типа, я — пуп Земли) утратило, все затмевать перестало. Оно, конечно, таким раздутым не было, но все равно... Я и сейчас сознаю, что должен, чего хочу, но также понимаю, зачем, для чего, для кого. Человеку нужно ощущать необходимость своего существования, так вот, у меня она плавно в этого ребенка перешла — удивительная штука!

— Вы мягче стали, наверное?

— Однозначно.

— Дочь Марусей вы называете, а чем она занимается, какие-то наклонности у нее есть?

— Маруся обожает рисовать, танцевать, причем в длинных бальных платьях. Вообще, она очень любит людей, и мне это нравится. Дочка абсолютно не в меня — я такой был: не подходи, а то!..

Застенчивость всю жизнь перебарываю, в полном объеме была.

— Поразительно для актера...

— Да, что-то с психикой, наверное, случилось, какое-то нарушение, а у нее страха перед незнакомыми людьми совершенно нет, она для общения открыта. Ей не важно: взрослые, дети... Лучше, конечно, чтобы ровесники, — они общий язык сразу находят.

«Женщины на меня не кричат никогда»

— Вы недавно признались, что внеш­не выглядите сейчас намного лучше, чем в молодости...

— Я другое имел в виду: сегодня, рассматривая свои старые фотографии, вижу (насколько могу сам себя видеть), что у меня некая неопределенность была...

— Куда пойти, куда податься?

— Куда, чего, а теперь все, в общем, оп­ре­делилось и стало довольно понятно.

— Говорят, режиссеры предпочитают вас без грима снимать, поскольку мужественные, крупной лепки, выразительные черты лица оценили...

— Нет, в кино все равно грим есть, другое дело, что рисковые режиссеры гримируют меня, как, например, в картине «Вы не оставите меня», которую вы вспоминали. Алла Ильинична Сурикова мне парик, какие-то усы делала.

— Какой фильм хороший, да?

— Ну, это потому, что мы гримировались (смеется), а там, где не гримируемся, получается не очень...

— Вы со Станиславом Говорухиным плотно работали — интересный он режиссер?

---

---

— На мой взгляд, да.

— Что он в творческом плане вам дал?

— В творческом — не знаю, но в понимании природы кино... Вот он как раз адресный режиссер, ему абсолютно все равно, что там за новые технологии, какие новшества придуманы, — Станислав Серге­евич берет прос­тую историю и делает тем языком, который, он знает, миллионам его соотечественников понятен. Это очень важ­но, и честь ему и хвала, потому что, опять же повторюсь, многие наши режиссеры за какие-то непонятные произведения берутся, непонятным языком говорят...

— ...и чего-то еще хотят...

— ...и рассчитывают на успех, в том числе кассовый.

— Режиссеры сегодня на актеров на съемочной площадке кричат?

---

---

— По-разному. Кто-то это себе позволяет...

— На вас голос повышали?

— Пытались.

— И..?

— Больше не пытаются.

— Это мужчины были или представительницы прекрасного пола?

— Женщины (смущенно улыбается) на меня не кричат никогда.

— Правда ли, что в юности вы были алкоголиком?

---

---

— Ну что значит алкоголиком?

— И что значит в юности?

— Я просто очень любил выпить — тогда какие-то периоды в жизни случались, когда много было свободного времени, когда ничего не делал, не снимался...

— За растениями наблюдать надоело...

— Да, это был довольно бурный период, и бурно всякие алкоголические напитки употреблялись, так что было такое, да...

— Бросили вы легко?

— Знаете, мне в этом очень моя личная жизнь поспособствовала — жена помогла: если бы не она, я бы, наверное, не остановился...

— Несмотря на такую востребованность?

— И востребованности не было бы, то есть там был момент не то что такого прямо выбора: вот брошу, и все начнется, — нет! — но каким-то образом все-таки мысли приходили, что если бы я в том же духе продолжил, свой жизненный путь укоротил бы.

— Вы разве уже по наклонной катились?

— Я бы так не сказал. Нет, я в театре играл, при этом никогда не срывал спектакли, но уже самому и праздновать, и работать тяжеловато было — надо было выбирать: либо одно, либо второе.

«Ну, убрали Дзержинского с Лубянской площади, КГБ переименовали, но, по сути, не изменилось же ничего»

— На съемочной площадке вы, насколько мне известно, довольно суеверны — в частности, никогда в гроб не ложитесь...

— Не только я — это у многих артистов табу.

— А с теми кто его нарушает, что-то случается?

— Ой, нет, я таких историй не знаю, но, в принципе, актерское правило есть: в гроб не ложиться.

— Какие еще предрассудки существуют?

— У меня простые: не прыгать с парашютом, не погружаться на глубину 200 метров — много всяких запретов... Делаю только то, что умею, и когда на съемках меня на лошади проскакать просят, «...ребята, — говорю, — я только галопом. С лошади прыгать не буду, подсечки делать — тем более. Есть же у вас специальные люди — пусть работают: во-первых, они за это деньги получают, а во-вторых, трюки исполнять умеют». Я за все не берусь, поскольку знаю много примеров, когда кто-то переоценил свои силы...

— Правда ли, что, снимаясь в фильме «Мусульманин», вы окрестились?

---

---

— Да.

— А почему именно тогда?

— Не знаю. Может, это просто с моей какой-то внутренней потребностью совпало, а может, тема помогла осознать нелепость существования без Бога — хотя такого, чтобы «без», не бывает, все мы под Богом ходим: крещеные или некрещеные. Тем не менее такая необходимость возникла у меня именно тогда.

— Знаю, что вы выступаете против стирания с лица земли памяти о Ленине и Сталине и поддерживаете восстановление памятника Дзержинскому на Лубянской площади...

— Я поддерживаю? Это кто же такое сказал?

— Я это в одном из ваших интервью прочитал: восстановление памятника, утверждали вы, еще не означает, что нам предлагают к прежним временам и порядкам вернуться, Дзержинского под­держивать. На ваш взгляд, монументы сносить — варварство...

---

---

— Дело не в Дзержинском и не в моем отношении к нему лично (как к поляку, кста­ти), просто, уничтожая эти знаки времени...

— ...метки...

— ...лучше мы нашу жизнь не сделаем. Памятник — это некий факт истории... Ну, убрали Дзержинского с Лубянской площади, КГБ переименовали, но, по сути, не изменилось же ничего, то есть не в этом, наверное, задача государства и поколения, которое намерено обустроить Россию. Я не хочу свою историю забывать...

— ...какой бы она ни была?

— Не хочу от нее открещиваться — вот о чем я говорил, а не о том, какой Феликс Эдмундович замечательный. Этого нельзя делать, потому что... Да не потому что — просто нельзя: это твоя история, твоих отцов, дедов, прадедов... Во-первых, ее надо знать, а во-вторых, ты сам и твои дети должны иметь право выбора: как отнестись к тем или иным историческим персонажам. Чтобы понимать, куда их действия могут привести (или не привести), ты должен в многообразии этих фигур ориентироваться, а не просто прошлое обрубить: не было такого! Все равно оно выплывет, выползет, и вообще, это какой-то мелкий путь: скинули с постамента — ну и..?

«Присвоение артистам званий и премий мне очень уни­зительным и неправильным кажется. Мне это не надо»

— Мы выдающихся мхатовцев вспоминали, которые вашими педагогами были, а кто сегодня в кинематографе ориентирами в профессии для вас служит?

— Ну, прямо ориентирами я бы их не назвал, просто есть люди — скажем, Алиса Бруновна Фрейндлих, — которых очень уважаю: не только в кино, но и в театре. Многие, к сожалению, ушли — тот же Олег Иванович Янковский... Я считал его абсолютным символом времени, он очень четко мог это передать как артист, и что бы ни играл, был современным — у него интонация очень современная, а это редко кому дается.

Есть, конечно, и сегодня прекрасные актеры, но той степени восхищения, почтения, с которой к своим педагогам я относился, они уже не вызовут, то есть повторения не будет, как и та Школа-студия МХАТ, в которой учился, уже не вернется. Ее больше нет, и нет тех людей, просто я помню о них и не забуду столько, сколько мне дано сроку на этой земле, однако повторить это или компенсировать уже не­воз­можно.

— Многие ваши коллеги очень трепетно к разным регалиям относятся, мечтают: вот я заслуженным стану, потом народным, — как будто это уровень артиста или его финансовое положение определяет. Я, признаюсь, еще большим уважением к вам проникся, когда вы заявили, что званий у вас нет и вам они совершенно не нужны, — более того, предложили их как пережитки прошлого отменить. Это осознанная позиция?

---

---

— Да, причем не сегодня, а очень и очень давно возникшая, когда я был еще не самым востребованным артистом и мне никто этих званий не предлагал. Я просто считаю, что чины и звания людям непонятно как и по каким критериям часто даются — ну, мы с этим знакомы. Вообще, квалифицировать артиста по каким-то биркам на пиджаке глупо...

— ...и унизительно...

— Это во-первых, а во-вторых, присваивают звания по некой разнарядке, то есть какие-то чиновники решают, дадут или не дадут. Когда-то давно были попытки за какую-то картину на Государственную премию меня выдвинуть. Мне позвонили: «Ну, вы давайте-ка...». — «Чего давать-то?» — спросил. «Сдайте то-то, то-то и фотографии». Я: «У меня нет». — «Не сдадите фотографии — не будет у вас премии» — вот на таком уровне...

Не помню уже, сдал бумажки те или нет, не в этом дело... Понимаете, меня сам подход резанул: фотографий не будет — не будет и Госпремии. Какие-то странные взаимоотношения чиновника с артистом, хотя многие мои коллеги очень охотно на это идут...

— По нескольку фотографий сдают...

---

---

— (Смеется). С прицелом на будущее. Ну, дай-то им Бог, просто мне это очень уни­зительным и неправильным кажется.

— Я вам тогда провокационный задам вопрос: если завтра вы вдруг узнаете, что документы на присвоение вам звания заслуженного артиста поданы, найдете в себе мужество отказаться от не­го или примете?

— Я даже мужества искать не буду, просто скажу «нет», и все — этого звания у меня никогда не будет.

— Так и скажете: «Я не хочу»?

— Может, не так, просто: «Мне не надо. Может, кому-то больше нужно? Дайте лучше ему или ей».

Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter