Дмитрий ГНАТЮК: «Читаю о жизни своей и думаю: неужели все это со мной, с одним человеком, происходило, неужели такой путь я прошел и столько преодолел? Ту бомбежку под Польшей, когда спасся лишь потому, что гора из семи трупов на мне лежала, до конца дней своих не забуду. Вдумайтесь только: семь смертей одну жизнь заслонили...»

С Дмитрием Гордоном мы знаем друг друга давно — лет 25, наверное. Не скажу, что так уж близко и задушевно дружим, — это, скорее, уважение: большое и взаимное, что ничуть не меньше для меня значит, и, разумеется, всякий раз, когда Дмитрий Ильич на разговор меня приглашает, с удовольствием соглашаюсь. Во-первых, потому что он умен, а с умным человеком пообщаться всегда прият­но, во-вторых, он замечательный профессионал своего дела, мастер журналистики и, в-третьих, настоящий патриот Украины: не деланый, не играющий в патриотизм перед публикой, а истинно любящий страну, в которой живет, и переживающий за народ, для которого работает.

Эту нашу беседу я и по телевидению видел, и в «Бульваре Гордона» читал, и вывод один: выше всех похвал. За всю мою карьеру певца, актера и режиссера это, по­жа­луй, лучшее интервью — побольше бы нам таких людей и журналистов, как Дима (дай Бог ему здоровья и вдохновения!), хотя одно по­желание все же выражу: хотелось бы встретиться, как ми­нимум, еще раз, потому что так много вроде бы сказано, а несказанного все рав­но гораздо больше...

Я очень сложную и насыщенную событиями жизнь прожил — вот читаю о ней и думаю: неужели все это со мной, с одним человеком, происходило? И война, и работа в тылу, и самодеятельный хор, с которым по Свердловской области колесил, и учеба в Киеве, и выступление перед Сталиным, и первая поездка в Америку, и театр, которому 65 лет отдал... Дмитрий Ильич заставил меня — не силой, конечно, а профессионализмом своим — обо всем этом заново вспоминать и удивляться постоянно: неужели такой путь я прошел и столько преодолел? За счет чего, что силы давало?

Все чаще к выводу прихожу, что, скорее всего, все же идея: всецело любимому делу отдайся — и в нем успеха добьешься, и обязательно ценить тебя будут. Правило это неписаное я еще в военное время открыл, когда запел и заводским хором руководить стал, и в День Победы чудо свершилось — директор завода подошел и огорошил: «Ты, Дима, таких же талантливых ребят найди — и мы вас демобилизуем: езжайте, учитесь». Забыть этот жест до сих пор не могу: не работайте здесь, на заводе, раз уж сюда попали, дальше, а отправляйтесь таланты свои развивать, певцами становитесь, актерами, музыкантами...

Уже 16 июня мы кто куда разъехались: кто в Москву документы повез, кто в Харьков, а я — в Киев, будто что-то меня вело, и знаете, о чем Дмитрию Гордону поведать забыл? Я же сперва не в консерваторию, а в театральный направился, и уже там глава комиссии, он же директор института, во время экзамена вдруг спросил: «Молодой человек, а петь вы умете?». — «Ну, — я смутился, — могу...». — «Тогда, будьте любезны, исполните что-нибудь». Я украинскую народную затянул, и он сразу: «Да вы не туда при­шли! — завтра ко мне зайдите, я вас в консерваторию отведу», и, как думаете, к кому отвел? К величайшему ук­раинскому певцу Ивану Сергеевичу Паторжинскому, который не только выдающимся педагогом оказался, но и человеком прекрасным.

Сегодня, когда слышу от кого-то: «В судьбу я не верю», думаю про себя: «А я — верю». С одной лишь поправкой: в некоторой степени судьба от каждого из нас зависит — это не просто счастливый случай, а результат труда, стараний, стремлений, мечтаний... Господи, я так петь учиться хотел, что не думал, есть ли у меня деньги на то, чтобы в Киеве жить, крыша над головой или одно только небо. Нет — ну и ладно, пускай гол как сокол и никого в столице не знаю — не беда, в альтаночке на Владимирской горке перекантуюсь (оттуда так хорошо Днепр виден, а какой воздух свежий: подошел — и чувствуешь сразу: святое место)...

И сейчас воспоминания о четырех ночах в той альтанке проведенных, даже для меня легенда своеобразная — о том, как простой украинский хлопец шел к своей цели заветной, не обходя препятствия, а не замечая их, внимания на все­возможные трудности не обращая, потому что любимое дело — одна из главных составляющих такого понятия, как счастье, ну а самая важная составляющая, как думаете, какая? Мир! — говорю это как человек, которому, что такое война, не понаслышке известно.

Ту бомбежку под Поль­шей, когда спасся лишь потому, что гора из семи трупов на мне лежала, до конца дней своих не забуду. Вдумайтесь только: семь смертей одну жизнь заслонили, и когда сейчас вижу и слышу, как хорохорятся современные вояки великие: мол, как это так, без боя Крым сдали, нужно было до последней капли крови стоять либо, наоборот, пускай Путин войска вводит, мы хлебом-солью их встретим, — мне несказанно больно становится. Да вы же знать не знаете, что такое война! — это сотни тысяч смертей бессмысленных, судеб разбитых и искалеченных, это дорога назад, в никуда, в разруху и голод, это сироты, не нужные никому, так как можно каких-то боевых действий желать, как можно чужую армию уничтожать свой же народ призывать? Вы хотя бы видели, как они летают — те пули, как снаряды разрываются, что такое пущенный под откос поезд или пылающая запертая снаружи хата, что такое военно-полевой госпиталь, лагерь для военнопленных? Не дай вам Бог это видеть — даже в самых страшных своих снах!

Со времен Великой Отечественной прошло, казалось бы, не так уж и много — 70 лет с ее окончания, а уже столько желающих снова попытаться под откос планету пустить... Пожелание «Мир вам!» или «Мирного неба!» едва ли не банальностью стало, дежурной фразой, снисходительную улыбку вызывающей: мол, а каким оно, это небо, еще может быть? Опять-таки не дай Бог знать, каким...

Честно говоря, в середине 40-х я думал, что вот, победили мы Гитлера — и все, другого такого не будет: ну не может же так случиться, чтобы все повторилось, и кто до­пустил бы такое — ни за что не поверил бы, а если бы кто-то предположил, что именно Россия на нашу территорию вторгнется и начнет решать, как жить нам и что здесь кому принадлежит... Наверное, не просто в том усом­нился бы, а еще и соответствующим образом отреагировал, ведь именно Ук­ра­ина Россию при наступлении фашистских войск собой заслонила, на себя чудовищной силы удар приняла, почти всех своих сыновей, в начале 20-х годов родившихся, потеряла, так как же у них, у российских политиков, язык поворачивается фашистами  и нацистами нас называть? Когда читаю, что кто-то в их верхах такое о нас сказал, хочется подойти к нему и спросить: «Сынок, а ты хоть догадываешься, кто это такие — фашисты?».

Когда-то против фашистов — не придуманных, а настоящих — плечом к плечу мы стояли: украинцы, русские, белорусы, евреи, татары, узбеки, и понятия такого — по национальностям делиться — не было: перед лицом смертельной опасности мы все были братьями. Теперь вроде бы тоже братья, но только на словах — россияне постоянно о каких-то братьях-ук­ра­ин­цах, братьях-славянах твердят, а на деле-то что же? Брат так не поступает — он к тебе в дом не вторгается и костер там не разжигает, все, что понравится, не хватает. Это кто угодно, только не наши братья — это оборотни, притворявшиеся долгие годы, что тоже люди, песиголовцы, которым никого и ничего в этой жизни не жаль, лишь бы поживиться и другим на­вредить.

Дмитрию Гордону я рассказал даже о том, о чем предпочитаю не говорить, поскольку это колоссальная трагедия нашей семьи. С приходом на Буковину советской власти без вести старший брат мой пропал — безумно талантливый молодой человек, едва ли не все крупнейшие европейские языки знавший и на капитана учившийся: умный, красивый, подававший большие надежды... Мы долго не ведали, где Иван и что с ним: проводили на учебу — и больше не увидели, и только мама чувствовала что-то и всякий раз, когда в Черновцах бывала, к тюрьме ходила, падала у ворот на колени и плакала: «Я знаю, его здесь убили!».

Это оказалось правдой: лет пять назад земляка я случайно встретил, который в ар­хиве служит, попросил о брате хоть что-ни­будь поискать — любое, даже самое маленькое, упоминание, и он его дело нашел. «Не дам я тебе, Дмитро, — сказал, — это читать: не выдержишь, ибо то, что с ним сделали... Нет, люди с людьми так не поступают...».

Брат в шпионаже был обвинен, чекисты зверски его пытали и так же зверски убили, а вам не кажется, что на Майдане, где десятки молодых, отважных, красивых, талантливых гибли, история повторилась и что мы — не просто к сожалению, а к ужасу дичайшему — почти в то время вернулись, когда сплошь и рядом такое было, на каждом шагу, и что так называемые братья пытаются навечно нас там прописать? Каждое упоминание о том, что кого-то избили, похитили, держат в плену, с отрезанным ухом выбросили, воспоминания о брате и один-единственный воп­рос у меня вызывало: за что?

Зачем это нужно было украинской власти, которая имела все, чего пожелаешь? На что мы сдались власти российской, ведь Россия — огромная держава, земли сколько хочешь, ресурсов природных хоть отбавляй, так порядок сперва у себя наведите — и живите в свое удовольствие. У вас хватит сил собственное построить, не зарьтесь вы на чужое! — а если так уж хочется с кем-то силой помериться, так сильно «кулаки сверблять», сядьте друг против друга за стол, напейтесь и морды друг другу набейте, мутузьте один другого что есть сил и таким образом, кто прав, а кто виноват, выясняйте — на чужую зем­лю не вторгаясь и чужие жизни не калеча.

Когда Великая Отечественная закончилась, я мечтал: «Вот выучусь, стану артистом — и буду по миру ездить, людям свое искусство, свою любовь к музыке и к ним дарить и просить обязательно, чтобы в мире и согласии жили, потому что ничего страшнее войны нет». Война — это не человеческое занятие, а человеческих, достойных и почетных ой как много: учиться, работать, рожать и воспитывать детей, создавать и строить, прекрасные песни петь, глубокие, умные спектакли ставить, талантливые книги писать, захватывающее снимать кино, сложнейшие задачи решать, научные открытия делать, людей от болезней спасать, покой их беречь...  Любое выбирай, толь­ко, пожалуйста, не воюй — не убий, как в самой важной из книг сказано, и не желай себе ничего из того, чем владеет брат, если каиновой славы боишься.

Очень хочу, чтобы мы это осознали, и не только мы — весь мир, но сейчас, в свои 90, вижу, что усилий одного человека и периода одной жизни на это, увы, не хватит. Жизнь — она и долгая, и короткая одно­временно, главное — впустую ее не прожигать, не терять понапрасну и ни у кого другого не отнимать: не ты давал, и не тебе, кому сколько хватит, судить...

Новую книгу Дмитрия Гордона «Святое и грешное» с автографом автора вы можете приобрести тут.