Тринадцатый апостол

В предсмертной записке, написанной накануне финального выстрела в своей квартире на Лубянке, он очень просил не сплетничать. Просил ус­т­роить сносную жизнь его семье — «Лиле Брик, маме, сестрам и Веронике Витольдовне По­лонской». Обращался к правительству, объяснял, что «любовная лодка разбилась о быт...».

Полонская, молодая актриса и единс­твенная свидетельница самоубийства Маяковского, была на тот момент супругой мхатовского актера и режиссера Михаила Яншина, Лиля Юрьевна путешествовала с бывшим мужем Осипом по Европе. К про­сь­бе не сплетничать правительство отнеслось «с пониманием» - на следующий день после гибели поэта его последнее пи­сьмо появилось в газетах рядом с сообщением о самоубийстве.

Маяковский выступает перед красноармейцами, 1929 год Фото «РИА Новости»

«МНЕ И РУБЛЯ НЕ НАКОПИЛИ СТРОЧКИ, КРАСНОДЕРЕВЩИКИ НЕ СЛАЛИ МЕБЕЛЬ НА ДОМ»

С тех пор прошло 83 года, и нет в русской литературе второго поэта и писателя, вокруг которого громоздилось бы столько сплетен, досужих домыслов, болезненных фантазий, глупостей, вранья. Кстати, свою странную посмертную славу Владимир Владимирович, как это часто бывает, напророчил:

Семья Маяковских. Мать Александра Алексеевна, старшая дочь Людмила (стоит), отец Владимир Константинович, младшая дочь Ольга, в центре — Володя, ученик 3-го класса Кутаисской гимназии, 1905 год Фото «РИА Новости

Убьете,
похороните -
выроюсь!
Об камень обточатся зубов ножи еще!
Собакой забьюсь под нары казарм!
Буду,
бешеный,
вгрызаться в ножища,
пахнущие потом и базаром.

Чего-чего, а пота и базара вокруг Маяковского хватает. Это при том, что человеком он был маниакально-гигиеничным - без резиновой складной ван­ны из дому не выходил, при любой возможности тщательно мыл ру­ки с мылом, к перилам не притрагивался, от рукопожатий ук­ло­нял­ся.

Владимир Маяковский (третий слева) в кругу друзей-футуристов: Алексея Крученых, Давида Бурлюка, Николая Бурлюка и Бенедикта Лившица, Москва, 1911-1913 годы Фото «РИА Новости»

Если
мальчик
любит мыло
и зубной порошок,
этот мальчик
очень милый,
поступает хорошо.

Отец поэта Владимир Константинович, работавший лесничим, умер от заражения крови - укололся ржавой иголкой, сшивая бумаги, и отцовская смерть произвела неизгладимое впечатление на юного Володю. Правда, женщин Владимир Владимирович любил: как заметил кто-то из его современников - «абсолютно всех женщин», так далеко страсть поэта к гигиене не простиралась.

Маяковский вообще был человеком уникальных парадоксов. Легко и стремительно шел на физический контакт с любой понравившейся барышней, но мужчинам руки не пожимал, в стихах с упоением плевался в лицо, но боялся смерти от инфекции. Боялся смерти, но выкуривал до 100 папирос в день.

Владимир Маяковский, Эльза Триоле, Раиса Кушнер и Лиля Брик в Германии на курорте Нордернее, 1923 год

Очень просил не сплетничать, но был настоящим ньюсмейкером, причем зачастую самого низкого разбора - о лямур де труа Бриков и Маяковского не судачил только ленивый.

Клеймил обывателей с их канарейками и прозаседавшихся с их покупкой чернил, но крайне серьезно подходил к выбору цвета при покупке автомобиля. Пенял Горькому, спрятавшемуся на Капри, что не видно его «на стройке наших дней», сам же месяцами разъезжал по свету со списком необходимых покупок для Лили.

Лиля Брик позирует художнику и фотографу Александру Родченко, 1924 год

Северянина называл «сереньким перепелом», Есенина - «коровой в лаечных перчатках», призывал с «белого барина» Шаляпина сорвать «народного артиста красный венок», когда же казнили Гумилева, ни строкой не откликнулся. Но откликнулся на смерть товарища Нетто, парохода и человека.

Боготворил Лилю Брик, но звал Татьяну Яковлеву на «перекресток своих больших и неуклюжих рук». В предсмертном письме просил: «Лиля - люби меня», но за пять минут до самоубийства умолял Веронику Полонскую ради него бросить Яншина и театр. Единственную дочь поэту родила американская гражданка Элли Джонс, девочку свою он видел лишь однажды, зато написал много стихов для мальчиков.

Фото Лили, сделанное Осипом в их квартире в Гендриковом переулке, 1924 год. Лиля Юрьевна была строгой музой. «Страдать Володе полезно, — считала она. — Он помучается и напишет хорошие стихи»

Если мальчик
любит труд,
тычет
в книжку
пальчик,
про такого
пишут тут:
он
хороший мальчик.

Надо сказать, сам Владимир Владимирович тыкать в книжку пальчик не любил. Читал мало, театром, кино, музыкой и живописью особенно не интересовался (хотя снимался в кино и сочинял пьесы), к наукам был равнодушен, писал с ошибками, знаки препинания игнорировал. Собственно, его знаменитая лесенка родилась из мучительных по­пыток интонировать на письме при полном не­зна­нии пун­к­туации.

Возлюбленная поэта Мария Денисова, которой поначалу посвящалось «Облако в штанах». «Мария! Имя твое я боюсь забыть, как поэт боится забыть какое-то в муках ночей рожденное слово». После знакомства с Лилей Маяковский перепосвятил поэму ей

Славьте меня!
Я великим не чета.
Я над всем, что сделано,
ставлю «nihil».
Никогда
ничего не хочу читать.
Книги?
Что книги!

Ну, и многие, наверное, еще со школы помнят торжественное: «Мне и рубля не накопили строчки, краснодеревщики не слали мебель на дом, и, кроме чисто вымытой сорочки, скажу по совести - мне ничего не надо».

Парижская любовь Маяковского Татьяна Яковлева со вторым мужем — американским художником, скульптором и редактором Алексом Либерманом, кстати, уроженцем Киева

Если по совести, то Маяковский зарабатывал до 12 тысяч в год - для сравнения годовой доход квалифицированного промышленного рабочего составлял тогда рублей 900. А вот насчет «не накопили» - чистая правда. За ночь в карты Владимир Владимирович мог просадить столько, сколько промышленному рабочему хватило бы на месяцы безбедной жизни. Главный же парадокс Маяковского заключается в том, что, добровольно зачислив себя в слуги советской власти, служить, а особенно прислуживать, он не мог в силу своих природных особенностей. Именно этот парадокс станет для поэта роковым.

«МАЯКОВСКИЙ, ПЕРЕСТАНЬТЕ ЧИТАТЬ СТИХИ, ВЫ ЖЕ НЕ РУМЫНСКИЙ ОРКЕСТР»

Служение не только музам, но и властям не терпит суеты. А Владимир Владимирович был человеком неврастеничным. Шумный и скандальный, нежный и ранимый, желчный, как старик, обидчивый, как подросток, наивный, как ребенок. Самозабвенный игрок, игравший всегда, во все и со всеми - от карт до маджонга, он непременно должен был лишь выигрывать.

С Лилей в Ялте, 1926 год

Выигрывал действительно часто, над проигравшими с удовольствием издевался, если проигрывал, всерьез расстраивался. Он и стихи перед публикой тоже читал так, словно участвовал в турнире. По своей сути, психофизике и органике Маяковский был первым эстрадным поэтом, и дар этот пришелся весьма кстати в стране, где важнейшими из искусств являлись кино и цирк.

Однажды в кафе «Бро­­дячая собака» Ман­дельштам, наблюдав­ший за Мая­ков­с­ким со сто­роны, не выдержал: «Ма­­я­ковский, перес­­таньте читать стихи, вы же не румынский оркестр». Это был редкий случай, когда Владимир Владимирович так и не нашелся, что ответить, - обычно на шпильки он реагировал мгно­венно. Колкостей и шуток в свой адрес не выносил, а спеси в нем было столько, что ее с лихвой хватило бы на литературную Россию не­ско­ль­ких веков.

Во время американского турне Маяковский познакомился с русской эмигранткой Елизаветой Зиберт (Элли Джонс) — в 1926 году она родила от него дочь Элен-Патрисию. Единственный раз поэт видел своего ребенка в Ницце, в 1928 году

Пожалуй, трудно най­ти другого поэта, ко­то­рый бы с таким упо­ением и восторгом воспевал себя почти в каждом своем произведении. О чем бы ни шла речь - о войне, классовой борьбе, паспорте, любви, солнце, Владимире Ильиче Ленине и даже такой непростой философской категории, как время. Оборот «О времени и о себе» принадлежит Маяковскому, и со временем поэт, как и почти со всем остальным, был на ты: «Время, начинаю про Ленина рассказ». Время, замри и ляг. Сам Маяковский начинает. Да что там Время, что там Ленин. Заносило поэта и посильнее, и повыше.

Я, воспевающий машину и Англию,
может быть, просто,
в самом обыкновенном Евангелии
тринадцатый апостол.
И когда мой голос
похабно ухает -
от часа к часу,
целые сутки,
может быть,
Иисус Христос нюхает
моей души незабудки.

Дочь Маяковского Патрисия Томпсон живет и работает в Нью-Йорке, доктор философии, писательница Фото «РИА Новости»

Блоковский Христос в белом венчике из роз, благословляющий и ведущий за собой 12 завшивленных провозвестников новой эры, по сравнению с Иисусом, нюхающим Маяковского, конечно, сущее дитя. Владимир Владимирович и сам был дитя. Очень большое. Почти двухметровое.

Безусловно, большого поэта всегда слишком много, но если Пушкин по примеру Горация воздвиг в честь себя лишь «Памятник», то Маяковский умудрился воздвигнуть себя даже в стихотворении в честь Пушкина. Вообще, «Юбилейное», посвященное Александру Сергеевичу, - это такой клинический случай поэта Маяковского.

Были б живы -
стали бы
по Лефу соредактор.
Я бы
и агитки
вам доверить мог.
Раз бы показал:
- вот так-то, мол,
и так-то...
Вы б смогли -
у вас
хороший слог.

По-моему, «хороший слог» Пушкина так еще никто не оценивал - оказывается, мог бы и агитки рисовать. Ну это ладно. Владимира Владимировича отличала особая экстравагантность в выражении сильных чувств. Поражает другое.

«Моя семья — это Лиля и Осип Брик...», Москва, 1929 год

В этом юбилейном, казалось бы, стихотворении в честь одного поэта Маяковский не преминул накостылять прочим своим коллегам - и Надсону досталось, и Есенину, и Безыменскому. Некрасова, правда, пощадил и счел годным для их с Пушкиным компании. Как и Асеева. «Есть еще Асеев Колька. Этот может, хватка у него моя». В смысле накостылять равных пролетарскому глашатаю не было, как и в смысле проигнорировать.

Владимир Владимирович чересчур деликатно и тактично умудрялся не замечать трагедии, происходившие с его друзьями, товарищами и коллегами, при этом раздражался от Надсона, почившего еще до рождения Маяковского. Не заметил расстрел Гумилева, мучительную и страшную смерть Блока, но нервничал из-за живого Северянина. Клеймил посредственного поэта и человека Безыменского, но почти никак не реагировал на присутствие в литературе Цветаевой, Ахматовой, Мандельштама, Хлебникова... С Пастернаком общался много, Борис Леонидович очень ценил Маяковского как поэта и никогда этого не скрывал, ценил ли Маяковский Пастернака, понять сложно. «Вы любите молнию в небе, - сказал он как-то Борису Леонидовичу, - а я в электрическом утюге». Возможно, ценил. По-своему. Как утюг может ценить молнию.

Со своим другом чекистом Валерием Горожаниным, 1927 год. К 10-летию ЧК Маяковский напишет стихотворение «Солдаты Дзержинского», которое посвятит Горожанину. «Есть твердолобые вокруг и внутри — зорче и в оба, чекист, смотри!»

Отношения Ма­я­ковского с литературным цехом с самого начала были сильно вывихнуты, и дело тут не только в особеннос­тях психики и предельном эгоцентризме поэта, но и в среде, его питавшей. Основным и не­пременным кругом его общения на протя­жении многих лет являлись Лиля и Осип Брик, без которых Маяковский себя не мыслил. И будем чес­тны - если бы не Брики, неизвестно, как бы сложилась литературная судьба бывшего футуриста в стране советов. Впол­не вероятно, что никак. Страна со своей новой эстетикой и культурной политикой футуризм, как и прочий авангард, не жало­вала, Маяковский к но­вой эстетике адапти­ровался тяжело, публиковали его неохотно, писал он в первые послереволюционные годы мало.

Дмитрий Шостакович, Владимир Маяковский, Александр Родченко и Всеволод Мейерхольд во время работы над спектаклем «Клоп», 1929 год Фото «РИА Новости»

Собственно, советским поэтом Маяковский стал под чутким, хотя и жестким влиянием Лили Юрьевны, не упустившей шанса войти в историю музой, и всяческом участии Осипа Максимовича - эрудита, литературоведа и критика. Благодаря усилиям и связям Лили Маяковский все чаще стал появляться в печати, на­ча­лись первые успехи и комплименты, а после того как стихотворение «Прозаседавшиеся» похвалил Ленин, все было пред­решено.

В отличие от Маяковского, который, по меткому высказыванию Пастернака, «был странен всеми странностями своей эпохи», Брики являлись типичными продуктами эпохи, при этом их воспитательная роль в формировании Маяковского-поэта, увы, оказалась ключевой.

Осип Брик помогал малообразованному гению как теоретически, так и прак­тически - вычитывал и редактировал его тексты, давал советы, ориентировал. В том числе идеологически. Осип Максимович был не только эрудитом, но и некоторое время работал в ЧК, и в их доме в Гендриковском переулке собиралась специфическая богема - энкавэдисты, госдеятели, банковские служащие, разного рода чиновники. Именно этот гостеприимный дом Пастернак позже назовет «отделением московской милиции»...

Встреча с японским писателем и журналистом Тамидзи Наито (крайний слева). За ним: Борис Пастернак, Сергей Эйзенштейн, жена поэта-футуриста Сергея Третьякова Ольга, Лиля Брик, Владимир Маяковский, советский дипломат Арсений Вознесенский и переводчик Наито. Москва, 1924 год

Контакты поэта с «милицией» - отдельная печальная тема. Маяковский, тесно общавшийся с начальником Секретного отдела ОГПУ Яковом Аграновым - одним из организаторов репрессий 20-30-х, «курировавшим» творческую интеллигенцию, и с чекистом Валерием Горожаниным, относился к подобным дружбам со свойственной ему слепотой, не видя ничего дурного в том, что власть занимается не только внешней и внутренней политикой, но и культурной. «Кто там шагает правой? Ле­вой! Левой! Левой!». Сам он шагал пра­вильно и наивно по­лагал, что «секира фа­раона» его не догонит. Прозрение окажет­ся стремительным, поздним и отчая­н­ным.

Так лихо, бездумно и бездарно, как распорядился своим даром Маяковский, пожалуй, не распорядился никто. А дар был уникальным. По су­ти, поэзия Маяков­с­­кого - это новая фор­ма существования языка, но штука в том, что к языку Владимир Владимирович относился, как к орудию производства - палке-копалке, штыку или как к полезному ископаемому - какой-нибудь железной руде, перерабатываемой «единого слова ради». Он совершенно не признавал сакральности слова, которое всегда больше, сильнее и важнее поэта и за которое поэту рано или поздно придется отвечать. В этом отношении Влади­мир Владимирович был настоящим пролетарием, и власть использовала своего пролетария по полной программе, выжав его без остатка, рас­т­во­рив, словно кусок блестящего рафинада, в тощем чае.

Время -

Предсмертное письмо Маяковского, написанное за два дня до самоубийства 12 апреля 1930 года

начинаю
про Ленина рассказ.
Но не потому,
что горя
нету более,
время,
потому,
что резкая тоска
стала ясною
осознанною болью.

В год смерти Ленина Маяковский продолжал регулярные поездки за границу - Литва, Франция, Германия, в 1925-м добрался до Америки. Пока поэт гулял по Бруклинскому мосту, скорбел в гостиничных номерах об усопшем вожде, играл в карты и бильярд, строители новой эры ковали мировую революцию. Поэт преуспел больше - в 1926 году русская эмигрантка Элли Джонс (Елизавета Зиберт) родила от Маяковского дочь Элен-Патрисию. Патрисия Томпсон сейчас живет и работает в Нью-Йорке, доктор философии, писательница.

«ПОСЛЕ ЧТЕНИЯ МАЯКОВСКОГО НУЖНО МНОГО-МНОГО ЕСТЬ»

Вообще, говорить о нем невероятно сложно, в том числе и по техническим причинам - у Маяковского почти нет спокойных строк. Все с напором, надрывом, гиканьем и свистом. Устаешь. Как сказала Марина Цветаева: «После чтения Маяковского нужно много-много есть».

«В том, что умираю, не вините никого и, пожалуйста, не сплетничайте. Покойник этого ужасно не любил»

Знаете ли вы, бездарные, многие,
думающие - нажраться лучше как,
может быть, сейчас бомбой ноги
выдрало у Петрова поручика!..
Если бы он, приведенный на убой,
вдруг увидел, израненный,
как вы измазанной в котлете губой
похотливо напеваете Северянина!
Вам ли, любящим баб да блюда,
жизнь отдавать в угоду?!
Я лучше в баре блядям буду
подавать ананасную воду!

«Вам!» - один из ранних, но весьма характерных манифестов Маяковского. Стихотворение настолько же энергичное и ошеломительное, как и бессмысленное. На первый взгляд, мощный месседж, и даже понятно, к кому обращенный, но стоит вдуматься, как открывается зияющая смысловая пустота. О чем речь? О том, что поэт не намерен отдавать жизнь в угоду равнодушной биомассе и лучше уж будет подавать ей ананасную воду? А кого он в таком случае обличает? Тех, кого впредь намерен обслуживать? Я бы в кельнеры пошел - пусть меня научат...

Александра Алексеевна Маяковская прощается с сыном, 17 апреля 1930 года

Правда, содержательная пустота и понятийный хаос открываются, только если вдуматься. Поэзия же Маяковского весьма спец­эффектна и устроена таким хитрым образом, что вдумываться хочется не всегда.

Я люблю смотреть,
как умирают дети.
Вы прибоя смеха
мглистый вал заметили
за тоски хоботом?
А я -
в читальне улиц -
так часто перелистывал гроба том.

Сложно понять, как взрослому и психически здоровому человеку, что бы он там ни перелистывал в читальне улиц, могла прийти в голову подобная детская метафора. И вдумываться не хочется, но с ног валит. На это и рассчитано.

Последняя любовь Маяковского и свидетельница его самоубийства мхатовская актриса Вероника Полонская. Обращаясь в предсмертном письме к «товарищу правительству», поэт назвал ее в числе членов своей семьи

Я, товарищ, - из России,
знаменит в своей стране я,
я видал
девиц красивей,
я видал
девиц стройнее.
Девушкам
поэты любы.
Я ж умен
и голосист,
заговариваю зубы -
только
слушать согласись.

Заговаривать зубы он умел, в том числе самому себе. Девушки, конечно, тоже слушать соглашались. Маяковский был знаменит, голосист, остроумен, красив и щедр. При этом невероятно влюбчивый по натуре, «раненный любовью навек», о любви писал не часто. Особенно в советский период. Во-первых, хватало других тем, во-вторых, с главной женщиной жизни и музой поэт давно определился, посвящая ей почти все написанное.

И в пролет не брошусь,
и не выпью яда,
и курок не смогу над виском нажать.
Надо мной,
кроме твоего взгляда,
не властно лезвие
ни одного ножа.
Двух муз у поэта
быть не может

Похороны Маяковского. «Слушайте, товарищи потомки! Агитатора, горлана-главаря. Заглуша поэзии потоки, я шагну через лирические томики, как живой с живыми говоря»

Писатель, публицист и критик Юрий Карабчиевский в своей книге «Воскресение Маяковского», наделавшей когда-то много шуму в литературных кругах, заметил, что ничего более подлинного, чем «Лиличка! (вместо письма)» и «Флейта-позвоночник», поэт так и не создал. Не знаю. На мой взгляд, в отношениях Маяковского и Лили Брик было много патологического, чтобы не сказать медицинского. Ну и потом, оказались бы эти стихи подлинными, он бы на курок не нажал.

Ты не думай,
щурясь просто
из-под выпрямленных дуг.
Иди сюда,
иди на перекресток
моих больших
и неуклюжих рук.
Не хочешь?
Оставайся и зимуй,
и это
оскорбление
на общий счет нанижем.
Я все равно
тебя
когда-нибудь возьму -
одну
или вдвоем с Парижем.

С русской эмигранткой Татьяной Яков­левой, адресатом двух известных стихотворений, Маяковский познакомился в 1928-м в Париже, когда сорвалось его кругосветное путешествие и удалось съездить лишь во Францию (основной целью поездки ста­ла покупка автомобиля для Лили Брик). Во Франции поэт узнал, что в Ницце как раз сейчас отдыхает Элли Джонс с их двухлетней дочерью, немедленно туда отправился, и это был единственный случай, когда он видел своего ребенка. Автомобиль для Лили он тоже купит, влюбится в Татьяну Яковлеву.

Ты одна мне
ростом вровень,
стань же рядом
с бровью брови,
дай
про этот
важный вечер
рассказать
по-человечьи.

Два новых стихотворения - «Письмо Татьяне Яковлевой» и «Письмо товарищу Кострову из Парижа о сущности любви» - озадачили Лилю Юрьевну гораздо сильнее, нежели новое чувство Маяковского. Впервые на ее памяти Волосик (одна из странных домашних кличек) посвятил стихи другой женщине. Стихи другой - это серьезно. Это уже не просто его свежее увлечение, которых было много и на которые Лиля Юрьевна смотрела сквозь пальцы, а попытка потеснить музу. А двух муз у поэта быть не может.

В Париже жила младшая родная сестра Лили - писательница Эльза Триоле, вышедшая второй раз замуж за французского писателя и коммуниста Луи Арагона, которая и познакомила Маяковского с Татьяной. Отношения сестер с детства складывались непросто. Эльза постоянно пыталась соперничать с Лили и к Маяковскому относилась с некоторой ревностью и затаенной обидой - в свое время он ухаживал и за ней. При этом Триоле являлась бесперебойной поставщицей сплетен и богемных новостей.

Когда Маяковский стал сильно рваться в Париж, а ездил он туда после знакомства с Яковлевой дважды, проводя с Татьяной дни и ночи, Лиля Юрьевна не на шутку встревожилась. О том, что великий пролетарский поэт предложил какой-то эмигрантке руку и сердце, Брик узнала от сестры. Операцию «Двух муз у поэта быть не может» Лиля Юрь­евна, имеющая серьезные связи в самых разных влиятельных сферах, про­вела с прису­щим ей блеском и хладнокро­вием.

Сперва начались проблемы с корреспонденцией, письма друг от друга Маяковский и Яковлева получали с перебоями - часть не получали вообще. Потом Эльза в разговоре с Татьяной обмолвилась, что Маяковский успешно ухаживает в Москве за молодой актрисой и красавицей Норой Полонской (что было правдой), а затем поэту, навострившему крылышки в Париж, впервые отказали во французской визе, так и не объяснив причин. О том, что Яковлева вышла замуж за французского дипломата Бертрана дю Плесси, Лиля зачитает из Эльзиного письма за чаем в присутствии Волосика. Он из-за стола убежит, уедет в Питер.

Очевидно, что отношения Маяковского с Яковлевой были обречены с самого начала. Даже если бы она рискнула выйти за него замуж и уехать в Москву, как он настаивал, СССР, стоявший на пороге эпохи большого террора, оказался бы для русской эмигрантки могилой. Да и Владимир Владимирович со своей вечной внутренней нестабильностью, мятежностью и деспотичностью, вдобавок находящийся под плотной опекой музы, был не лучшим кандидатом в мужья. И все-таки. Эта личная катастрофа, в которой боль от утраты любимой

женщины переплелась с досадой из-за недоверия властей, стала еще одним звеном цепи, замкнувшейся на горле поэта уже через год. «У меня выходов нет».

Сегодня общеизвестно, что незадолго до смерти его стали преследовать неудачи, нараставшие как снежный ком, и считается, что самоубийство поэта - стихийная реакция на ворох проблем, с которым он уже не нашел сил справиться. В последний год над Маяковским действительно начали сгущаться тучи. Его активно песочили в газетах, клей­мя как «попутчика советской власти», а литературные оппоненты и бывшие соратни­ки открыто заявляли, что «Маяковский раз­учился писать». Во время гастролей по Украине его завалили язвительными записками и закидали провокационными вопросами, персональную выс­тав­ку «20 лет работы» полностью бойкотиро­вали как писатели, так и вип-гости (в чис­ле приглашенных был даже Генрих Ягода), пьесы «Клоп» и «Баня» не имели никакого успеха у публики и были в пух и прах разнесены критикой. Плюс визовый отказ, личный тупик, постоянные ссоры и скандалы со всеми из-за всего.

«Владимир Владимирович, - заметил как-то главный редактор «Известий» Иван Гронский, - дело в том, что ваши расхождения с партией по вопросам художественным, точнее говоря, философско-этическим, более глубокие, чем вы думаете».

В начале апреля 1930-го из сверстанного журнала «Печать и революция» по распоряжению главного редактора Артемия Халатова сняли приветствие «великому пролетарскому поэту по случаю 20-летия работы и общественной деятельности». Уже через неделю Халатов будет нести почетную вахту у гроба Маяковского.

В своем предсмертном письме он ни словом не обмолвился о того рода проблемах, которые мучили его давно. Если не считать загадочной фразы: «У меня выходов нет». О подобных проблемах обычно не говорят даже с самыми близкими и не всегда признаются в них самим себе - это не алкоголизм и не сифилис, который Маяковскому шьют по сей день, с легкой руки Максима Горького, распустившего слухи в начале 20-х. То, что поэта вынудило нажать курок 14 апреля 1930 года, было связано, конечно, не с разбитой любовной лодкой, а с распадающейся личностью.

Я хочу быть понят родной страной,
а не буду понят - что ж?!
По родной стране пройду стороной,
как проходит косой дождь.

«Я УЖЕ ПЕРЕСТАЛ БЫТЬ ПОЭТОМ. ТЕПЕРЬ Я ЧИНОВНИК»

В 1928 году в Монте-Карло он проигрался в пух и прах, не оставалось даже франка на еду. Пришлось брать взаймы у художника Юрия Анненкова, уже несколько лет жившего во Франции. На вопрос Маяковского, когда Анненков собирается вернуться в Москву, тот ответил, что никогда, потому что намерен остаться художником. «Маяковский хлопнул меня по плечу, - вспоминал Анненков, - и, сразу помрачнев, произнес хриплым голосом: «А я возвращаюсь... Так как я уже перестал быть поэтом». Затем произошла поистине драматическая сцена: Маяковский разрыдался и прошептал еле слышно: «Теперь я... чиновник...».

Его выстрел вряд ли стал результатом спонтанного всплеска - предсмертная записка, написанная за два дня до этого, выглядит слишком внятной и подробной, а самоубийство как выход изо всех сложившихся положений, судя по всему, интересовал и тревожил Маяковского не первый год.

В 1925-м покончил с собой Сергей Есенин, с которым у Владимира Владимировича особой дружбы не было, и всегда таинственно молчавший в подобных ситуациях Маяковский вдруг разразился стихотворением, больше напоминающим авторское заклинание. В этом некрологе он не столько почтил память Есенина, сколько пытался уговорить себя не сделать того же.

Вы ушли,
как говорится,
в мир иной.
Пустота...
Летите, в звезды врезываясь.
Ни тебе аванса,
ни пивной.
Трезвость.
Нет, Есенин,
это
не насмешка.
В горле
горе комом -
не смешок.
Вижу -
взрезанной рукой помешкав,
собственных
костей
качаете мешок.
Прекратите!
Бросьте!
Вы в своем уме ли?
Дать,
чтоб щеки
заливал
смертельный мел?!
Вы ж
такое
загибать умели,
что другой
на свете
не умел.

Уговорить себя, что «в этой жизни по­мереть не трудно, сделать жизнь значительно трудней», не удалось.

В течение 1929-го Маяковский по разным причинам разругался почти со всеми товарищами, коллегами и соратниками по РЕФУ («Революционный фронт») - Николаем Асеевым, своим учеником Семеном Кирсановым... Выгнал Пастернака, который пришел к нему домой накануне выставки «20 лет работы» поздравить с творческим юбилеем. «Я бы и с тобой поссорился, - сказал Маяковский Осипу Брику, - но нас еще и другое связывает».

Он метался, сжигал мосты, рвал связи. После потрясения, связанного с замужеством Яковлевой, на фоне нарастающей обструкции со стороны критики и запретов со стороны властей Маяковский вдруг пишет стихотворение «Я счастлив!». Оказывается, поэт счастлив, потому что бросил курить. Курить он так и не бросил. Его последнее выступление перед молодежью за четыре дня до смерти было кошмарным и унизительным. Над ним открыто глумились, затопывали и засвистывали. «Вы ничего не понимаете в моих стихах!..» - кричал он залу.

За день до смерти, 13 апреля 1930 года, Маяковский пришел на генеральную репетицию своей пьесы «Москва горит» и попросил художника-постановщика Валентину Ходасевич прокатиться с ним в его автомобиле. Та ответила, что сейчас не может, так как занимается декорациями. «Нет?! - взвился он. - Опять нет?!! Все мне говорят: «Нет»! Только «нет»! Везде «нет»!».

Он умирал, сходил с ума и действительно не видел выходов. Он не был трусом и не был подлецом, но и всего лишь жертвой трагических обстоятельств тоже не был. И проще всего сегодня, из 2013 года, осудить поэта, покончившего с собой в 1930-м. Судил он себя сам. И было за что.

В августе 1929-го в продолжение идеологических чисток, начавшихся с Академии наук, «проповедовавшей аполитизм», поднялась кампания против писателей Бориса Пильняка и Евгения Замятина, опубликовавшихся на Западе. Маяковский принял участие в травле, выступив с публикацией «Наше отношение» («сдача в белую прессу усиливает арсенал врагов»), а параллельно воспел госбезопасность, посвятив своему другу чекисту Горожанину стихотворение «Солдаты Дзержинского».

Своему товарищу, футуристу, лефовцу, члену сибирской группы «Творчество», автору библиографии Велимира Хлебникова, преподавателю Высшего художественного института Владимиру Силлову, расстрелянному «за шпионаж и контрреволюционную пропаганду» в феврале 1930-го, Маяковский, как обычно, ничего посвящать не стал.

Зато на эту гибель отозвался Борис Пастернак в письме Николаю Чуковскому. «Если по утрате близких людей мы обязаны притвориться, будто они живы, и не можем вспомнить их и сказать, что их нет, если мое письмо может навлечь на Вас неприятности, - умоляю Вас, не щадите меня и отсылайте ко мне как к виновнику». Борис Леонидович наверняка знал, что письма литераторов тщательно отслеживаются и перлюстрируются, и все-таки рискнул высказаться хотя бы в письме. Маяковский не рискнул.

«СЧАСТЛИВО ОСТАВАТЬСЯ»

Вероятно, с таким собой - растерянным, подавленным, помалкивающим и присевшим - почти двухметровому горлопану-главарю уживаться было сложнее, нежели грести в протекающей и растрескавшейся любовной лодке. Ужиться с таким собой он и не смог, и, нарушив молчание, высказался сразу обо всем, взорвавшись 14 апреля 1930 года. Пастернак, увидев распростертое тело Маяковского, рыдал, как ребенок.

«Всем

В том, что умираю, не вините никого и, пожалуйста, не сплетничайте. Покойник этого ужасно не любил.

Мама, сестры и товарищи, простите - это не способ (другим не советую), но у меня выходов нет. Лиля - люби меня. Това­рищ правительство, моя семья - это Лиля Брик, мама, сес­т­­ры и Веро­ника Вито­льдовна По­лонская.

Если ты ус­­троишь им сносную жизнь - спасибо. На­чатые сти­хи отдайте Брикам, они раз­­бе­рутся.

Как говорят:
инцидент исперчен,
любовная лодка
разбилась о быт.
Я с жизнью в расчете,
и не к чему перечень
взаимных болей,
бед
и обид.

Счастливо оставаться.

Владимир М а я к о в с к и й.

12/ IV - 30 г.

Товарищи Вапповцы, не считайте меня малодушным. Сериозно - ничего не поделаешь. Привет.

Ермилову скажите, что жаль - снял лозунг, надо бы доругаться.

В. М.

В столе у меня 2000 руб. - внесите в налог. Остальное получите с Гиза.

В. М.

14 апреля 1930 года после эмоционального объяснения с Полонской Маяковский выс­т­ре­лил себе в грудь, едва Ве­ро­ни­ка Ви­то­ль­дов­на вышла за дверь его квар­ти­­ры. «Что же, вы не про­водите меня даже?». - «Нет, девочка, иди одна. Будь за меня спокойна». Прежде чем застрелиться, он дал ей 20 рублей на такси.

Новость о само­убийстве Маяковс­­кого потрясет всю Москву, которая сперва сочтет это первоапрельской шуткой (14 апреля - 1-е по старому стилю), Лиля с Осипом прервут путешествие, похороны возглавит Яков Агранов (его расстреляют в 1938-м). Гроб с телом простоит три дня в Клубе писателей, проститься с Маяковским придут десятки тысяч, кремируют его под «Интернационал», прах захоронят на Новодевичьем.

Перед кремацией поэту вскроют черепную коробку, чтобы исследовать мозг. Институт мозга был создан в 1928-м с целью изучения гениальности, и главным его экспонатом являлся мозг Ленина. Мозг Маяковского, весивший 1700 граммов, окажется на 360 граммов тяжелее ленинского, что многих озадачит. Скульптор Константин Луцкий снимет посмертную маску, но сэкономит на вазелине, поэтому маска выйдет неудачной. Для повторного слепка пригласят знаменитого Сергея Меркурова, над которым Маяковский годами издевался в своих стихах («Мне наплевать на бронзы многопудье, я ненавижу мраморную слизь»).

Неважная честь,
чтоб из этаких роз
мои изваяния высились
по скверам,
где харкает туберкулез,
где блядь с хулиганом
да сифилис.
И мне
агитпроп
в зубах навяз,
и мне бы
строчить
романсы на вас, -
доходней оно
и прелестней.
Но я
себя
смирял,
становясь
на горло
собственной песне.

У Ефима Рояка, ученика Казимира Малевича, есть потрясающий портрет - скорбный Маяковский с пустыми глазницами. Слепой певец, пытавшийся вести глухих. Тринадцатый апостол.

«Непонятно, - пожмет плечами Демьян Бедный, узнав о гибели Маяковского, - чего ему недоставало?».

Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter