Евгений ЕВТУШЕНКО: «Нет лет. Есть только чудные и страшные мгновенья. Не надо нас делить на поколенья...»
Уже начинаю привыкать к тому, что последнее время все громкие события, связанные с моим именем, проходят без моего непосредственного участия, - та же премьера спектакля Вениамина Смехова на мои стихи. Он называется «Нет лет», в честь моего стихотворения, где есть такие строки:
Нет лет.
Есть только чудные
и страшные мгновенья.
Не надо нас делить на поколенья.
Всепоколенийность -
вот гениев секрет.
Над этим спектаклем Венечка работал еще с Валерием Золотухиным, которого не стало 30 марта, и я понимаю, почему они оба так стремились выпустить эту постановку: им хотелось вернуться в тот Театр на Таганке, любимовский, с которого началась свобода мысли, творчества, не в плане «давайте придумаем эдакое, чтобы зрителя развлечь», а такого творчества, которое заставляет думать - о себе, своей стране, времени, в котором ты живешь...
После премьеры в одном из отзывов я прочел: «Если бы не было Евтушенко, не было бы и шестидесятничества». Правда в этом есть, но то же можно сказать и об Андрее Вознесенском, и о Владимире Высоцком, и о Юрии Любимове, без которого шестидесятничество тоже бы не состоялось.
Фото Феликса РОЗЕНШТЕЙНА |
Поэтому Смехов, замечательный, тонко чувствующий и многое понимающий актер и режиссер, захотел своей постановкой вернуться в то время - время легендарной Таганки, театра-символа. И я несказанно рад, что ему это удалось, что спектакль играют на аншлагах, а зрители встают и аплодируют, даря режиссеру и актерам 15-минутные овации.
Надеюсь, вскоре смогу поехать в Россию, пойти на Таганку и увидеть все своими глазами. Говорят, Любимов посмотрел фильм о постановке «Нет лет», и он ему понравился. На премьеру бывшего худрука Таганки звали, но все-таки не пошел - из-за затянувшегося конфликта с коллективом. Жаль, очень жаль...
От поездки в Россию меня удерживает то, что недавно в Америке я перенес операцию на своей многострадальной ноге. Потому, как видите, в стихах, переданных для публикации в «Бульваре Гордона», так отчетливо прослеживается «больничная тема». Однако волноваться за меня не нужно: прооперировали, слава Богу, успешно, просто путешествовать врачи не рекомендуют, пока не затянется рана.
В госпитале некогда было думать о болезни: я все время работал - писал, переводил свои стихи с медсестрами. Ко мне очень хорошо, по-человечески, даже по-товарищески, отнеслись. Вот вам пример: в больнице было кабельное телевидение, но отсутствовали каналы, по которым показывают футбол и теннис, и я очень по ним страдал, так как давно люблю эти виды спорта, даже без звука могу смотреть. И руководство госпиталя распорядилось чуть ли не все здание просверлить, чтобы понаставить новых тарелок и я мог в любое время включить теннис или футбол!
Кем чувствую себя в Америке? Наверное, человеком-мостом, который существованием своим соединяет два континента и две не последние в мире державы - Россию и США. Во всяком случае, меня здесь уважают и воспринимают именно так. Недавно в университете Талсы, где я преподаю, меня попросили остаться профессором этого учебного заведения, даже если не смогу читать свой курс регулярно, каждый год. Разве это не доказательство?
Работать со студентами планирую, пока хватит сил: очень люблю общаться с молодежью! У меня на курсе полный интернационал: и китайцы, любопытные и трудолюбивые, и арабы, и афроамериканцы... Причем гуманитариев не так уж много: химики, физики, правоведы, политологи, кто угодно! Но когда они начинают писать работы по литературе и кино, получается очень интересно: я открываю для себя много нового, мне нравится следить за ходом их мыслей. Потому я даже с больной ногой экзамены у студентов принимал: решил дотянуть до лета и лишь затем лечь на операцию.
О чем писалось в госпитале? О великих, о выдающихся: Пушкине, Сахарове, многих других, без кого невозможна ни Россия, ни русская культура. Мне кажется, эта тема - людей, которые могут называться совестью нации, людей, перед которыми стыдно, - очень актуальна сегодня, потому что в наше время их катастрофически не хватает. И если трудно найти, нужно хотя бы вспомнить тех, которые жили когда-то: в конце концов, перед ними мы тоже в ответе. Уже не помню, кто сказал, что если бы Толстой был жив, Первая мировая война не началась бы: побоялись бы его слова, подумали бы, что он скажет. Но то, что и его, и Александра Сергеевича давно нет в живых, не повод, чтобы на них не оглядываться, ведь так?
Народ всегда нуждается в тех, перед кем ему неловко, я уже и говорил, и писал об этом. Последнее время, выступая то в одном городе, то в другом, замечаю весьма странную вещь: мне все чаще стали целовать руку. От этого не передать как неловко, я ужасно смущаюсь: я же не священник, не духовный отец или поводырь, а люди видят во мне именно священника либо кого-то в этом роде. Причем абсолютно нормальные, адекватные зрители и читатели, не фанаты, срывающие пуговицы с Киркорова.
Почему так происходит? Видимо, потому, что я говорю с ними по-человечески: откровенно рассказываю о том, что происходит со мной, с интересом выслушиваю, что случается с ними. С одной стороны, конечно, лестно и приятно, что это ценят. А с другой - страшно: неужели так мало среди нас тех, кто способен на нормальное человеческое общение, что им нужно руку целовать?
Привет всем киевлянам. Надеюсь, в будущем году, а может, и раньше мы увидимся. Вечер в переполненном зале дворца «Украина» с блистательным оркестром под управлением Александра Фокина, состоявшийся в январе, показал мне, сколько у вас людей, которые искренне любят поэзию, музыку, ничего общего не имеющую с оккупацией наших эстрад безмозглой развлекухой, разлагающей, увы, элементарный вкус к искусству, к политике и уводящей в сторону от необходимых мыслей о том, во имя чего мы, человеки, существуем. А ведь человек-то и есть чело века...
Накануне своего дня рождения я желаю нам всем прежде всего доброты, открытости и человечности. И здоровья - как каждому лично, так и обществу в целом. В этот день я буду там, где мои стихи, а это значит: до скорой встречи!
Ледокол по имени «Россия»
Человеческое объединенье
далеко ли еще, далеко ли?
Но пусть каждый и в обледененье
себя чувствует на ледоколе.
Деньги - это подделка счастья,
а жестокость - подделка силы.
Ото льда отдирайте снасти,
избежав ледяной могилы.
Милосердие - это не слабость.
Сила - в чувстве всемирной боли.
Даже лед превращается в слякоть,
в том числе на самом ледоколе.
У матросов так много вопросов.
Не жалеют они капитанов.
А откажутся сами ли просто
и от почестей, и капиталов?
Пропадать во льду -
хуже, чем в луже.
Мы устали от слова «доколе?».
Но сначала отдышим души
всем в России - в родном ледоколе.
Потеплеть бы среди торосов
друг ко другу, как в собственном доме.
Изо льда нет хороших матросов
на не сдавшемся ледоколе.
26 мая 2013
Когда опускаются руки
Когда опускаются руки,
надеждам былым вопреки,
мы сами вползаем в старухи,
плетемся, кряхтя, в старики.
Когда опускаются руки,
то выронить можно жену,
все лучшие книги, науки,
себя самого и страну.
28 мая 2013
* * *
По тебе, моя планета,
безбилетно я хожу
то хромая, то балетно.
Спотыкаясь, не тужу.
И хроманье - тоже танец.
Мне, как в небе, дышится.
Я и в этом ведь повстанец
против неподвижности.
28 мая 2013
* * *
Ничто само собой не скажется.
Трава сама собой не скашивается,
не подслащается полынь.
Ничто само собой не скажется,
а ты к любой беде подсаживайся
и людям песенку подкинь.
Когда Россия образумится,
то улыбнутся образа,
и совесть -
умница-разумница -
протрет нам начисто глаза.
8 июня 2013
* * *
Лишь бы для кого-то стать Россией
Можно быть красивей, некрасивей,
можно быть попроще, но умней.
Лишь бы для кого-то стать Россией,
оставаясь незаметным в ней.
Трусы часто прячутся мудрено
в сложные кроссворды пустоты.
Ты одна из всех Россий, Матрена:
руки, все в земле родной, чисты.
Но ты вовсе не одна, однако.
В совести, народной, наравне
вижу Мандельштама, Пастернака
в так непредсказуемой стране.
Слез сухих ахматовских не вытрешь,
и не снять Марину из петли.
- Как же мы без вас,
Андрей свет-Дмитрич?
- Классиков читай и не подли.
И сердцами столькими владея,
злобой никакой не начинясь,
есть национальная идея -
с Пушкина и няни началась.
10 июня 2013,
Талса, госпиталь
* * *
Бог придумал кару умно
для моих бегливых ног.
Нянечка из Камеруна
меня ставит в ходунок.
Мексиканки и зулуски
говорят почти по-русски,
и вздыхает весь медцентр:
«Ах, какой у вас акцент!».
И медбрат из Эритрии -
Тетрас - сын всех рас и вер:
«Слушайтесь своей Марии!
Ноги - к Богу - только вверх!».
И моя соседка Дeбора
рядом с койкою моей
вырастает, словно дерево,
лишь подумаю о ней.
Одно яблоко в огрызки
превращая с двух сторон,
«Ледокол» мой на английский
переводим. Он спасен.
Редактирует нас Нэнси
к пересменке до утра -
тридцать семь лет медсестра, -
в чьей крови ирландцы, немцы,
мушкетеры Людовика
(тот, который был Каторз).
Замечает ядовито:
«При дворе, где родовито,
тоже было ледовито -
д'Артаньян ведь не замерз».
13 июня 2013
Без Пушкина
Когда в России Пушкина не стало -
как будто что-то хрустнуло устало
в недолго обнадеженных сердцах.
Звезда надежды пала, отмерцав.
Ее, конечно, пылко подобрали
и разобрали на свои морали,
легенды, сплетни, мало ли на что,
но заменить его не смог никто.
И лишь один, так рано Богом взят,
вздохнув: «Наедине с тобою, брат,
Хотел бы я побыть...»,
непрост по нраву,
и Пушкину так мог сказать по праву.
Пушкинианец - не бахвал-поэт,
кто столько рифм, как девок,
перетискал,
а в ком, как в Тютчеве
и Баратынском,
Михайловского, Болдина есть свет.
А столько на поэтов есть напраслин,
как шрамов на тебе,
больной Некрасов,
под бременем несчастной головы,
хотя все это лишь Крамского швы
от переделок на холсте, увы.
И пусть народ за каждый
добрый лучик -
не виселицей и не топором, -
как за гриневский заячий тулупчик,
поэтам за добро воздаст добром.
2013
Пушкиным выдышанные
Нас Пушкин выдышал
одноупряжно.
Кто кого выше был -
не так уж важно.
Порою цапались
друг с другом больно -
как в грязь ни ляпались,
скакали вольно.
У русской нации
средь пуль, наветов
нет нумерации
ее поэтов.
Зачем отыскивать
поэта лучшего
из Баратынского
или Тютчева?
Но кто от ревности
завел для форсу
поэторейтинги,
как по «Форбсу»?
Не слишком дергают ли
за уздечки
и сами дерганые
человечки?
Откуда злобность
и в шпорах шузы?
Фру-Фру -
вот образ
загнанной музы.
2013
И Николая Берга не забудем
Он был журналистом, историком, переводчиком. Его репортажи с Крымской войны сложились в двухтомные «Записки об осаде Севастополя» (1858). С июня по октябрь 1859 года он печатает очерки о сражении отряда Гарибальди за освобождение Ломбардии от Австрии. Четыре тома составили его «Записки о польских заговорах и восстаниях» (1884-1885). А еще он переводил на русский язык болгарскую, польскую, сербскую, словацкую, словенскую, украинскую, чешскую поэзию... В конце XIX века не менее трех четвертей всех русских переводов из славянских поэтов принадлежало одному Бергу.
Из пиитов, забвеньем заросших,
а вчитаешься - вдруг хороших,
пролистните хотя бы бегло
и меня самого, и Берга.
Пусть кто-то мечется, как белка
в бессмысленнейшем колесе, -
смысл жизни Николая Берга
был в том, чтобы не быть, как все.
Без смысла гибнут горе-барды,
ухлопанные наповал.
Но раны рядом с Гарибальди
он выше орденов считал.
И что-то можно еще сделать,
когда под гиканье и свист
почти бессмысленная смелость
вдруг придает всей жизни смысл.
2013
Неоскверненные уста
Перечитывая биографию Петра Лаврова
Петр Лавров - автор песни, которую называли «Русской марсельезой»:
Отречемся от старого мира!
Отряхнем его прах с наших ног!
По словам Александра Блока, это «прескверные стихи, корнями вросшие в русское сердце, не вырвешь иначе, как с кровью...».
1
Тому простятся все грехи
(как подсказал нам Блока вывод),
чьи и прескверные стихи
из сердца русского не вырвать.
А если вырвешь - только с кровью.
Я снисхожденья не прошу
и, видно, потому - не скрою -
порой пресквернейше пишу.
2
Мальчишество или девчонство
не оскверняют нам уста,
когда их клятва «Отречемся...»
звучит, молитвенно-чиста.
И дерзкое отряхновенье
всего, что стало прахом с ног,
простительно, как вдохновенье,
в котором чувствуется Бог.
Но лишь бы нам не отрекаться
ни от Него, ни от людей,
от лепета детей, акаций,
да и от совести своей.
2013
Нельсону Манделе
«Я против «господства белых,
но и против «господства черных».
Нельсон Мандела
Я не знаю, какие цветы он любил, -
может, был он и просто ромашечник,
или друг васильков,
не поклонник одних орхидей,
но всегда удивлялся,
какой он красиворубашечник
не из самых красивых,
зато не спесивых
во власти людей.
И еще никогда
я не видел на свете политика,
тот, который такие рубашки
предерзко носил,
что казались они
живописцев лихими палитрами
там, где краски играли,
светясь изо всех своих сил.
Он лишен был всех красок,
ну чуть ли не тридцатилетие,
потому что хотели лишить
упованья на братство
людей всех цветов,
но влюбился он в эту надежду,
и с детского лепета
до последнего шепота
верной ей быть он остался готов.
В одиночках взлелеял он
вовсе не крысу отмщения,
прижимая ее к исхудалой
и дышащей еле груди -
и нашел в себе силы
подняться до главной вершины
души -
всепрощения,
но чтоб не повторилось
все то, что остаться должно позади.
Против чистых людей
есть всегда угрожающий заговор.
Но союз и у гениев есть.
Тот, кто принят в него, - не умрет.
Ни Мандела с Толстым не позволят,
ни Ганди, ни Сахаров
возродиться расизму тех лет
и расизму наоборот...
Что же ты сохранять своих гениев
не научилось,
человечество?
Впрочем, и просто хороших людей?
Есть от жизни посмертная
неотключимость
тех, кто совестью стал
так усталой планеты своей.
Июль, 2013