Белла АХМАДУЛИНА: «Всех обожаний бедствие огромно», — написала я в посвящении Анне Ахматовой: вот это мое обожание к ней было настолько величественно и так подавляюще, что во всех случаях, когда мы виделись, мне просто отчаянно не везло»

Всегда облаченная в черное, со множеством колец на тонкой руке, Белла Ахатовна Ахмадулина очень похожа на свои стихи — изысканные, чуть надменные, с легким привкусом декаданса. Когда часами, вытянувшись в струнку и воздев подбородок к небу, она читает их наизусть, физически ощущаешь, как ее ликующе-плачущий, хрустальный голос обволакивает, завораживает, вводит в транс. Лишь после того, как супруг и ангел-хранитель Борис Мессерер скажет: «Беллочка, довольно!», она обмякает, будто воздушный шарик, из которого вышел весь воздух, — так жрицу после сеанса общения с духами оставляют последние силы.Полвека назад их, собиравших на свои поэтические вечера стадионы, было пятеро: Евтушенко, Рождественский, Вознесенский, Окуджава и она - поневоле политизированные, сексуальные, чуть порочные и наивные, они обладали такой властью над миллионами, какая не снилась всемогущим коммунистическим вождям. Хотя настоящая поэзия никогда не принадлежала к масскульту, на рубеже 50-х и 60-х все сложилось одно к одному: «оттепель», творческий расцвет молодых талантов и массовый протест против мертвящих пут соцреализма - тогда их стихи казались глотком свежего воздуха, а встречи с ними не декламацией, а массовой медитацией.

Однажды поэт Александр Межиров заметил: если бы Евтушенко был сантиметров на 10 ниже ростом, такой славы у него не было бы - охотно допускаю, что и причудливые, со странным сцеплением слов ахмадулинские строки не стали бы объектом столь страстного поклонения, если бы не ее поразительная скифская красота. Истинные ценители поэзии никогда не называли ее паспортным именем Изабелла: она для них - только Белла, а я бы еще уточнил - Белла Донна, ведь если у итальянцев, чья кровь наряду с татарской течет в ахмадулинских жилах, это словосочетание означает прекрасную женщину, то у русских - ядовитое растение, дурман.

В Ахмадулиной и того, и другого было в избытке, поэтому толпу куда больше интересовали не достоинства ее стихов, а подробности бурной личной жизни, и красавица исправно поставляла пищу для слухов и пересудов. Если первый муж поэтессы Евгений Евтушенко окрестил ее спустя много лет «Беллой Первой музы российской», то Андрей Вознесенский, к которому она ушла после долгих метаний (правда, не задержалась!), вздыхал: «Эх, Белка, лихач катастрофный». Второй супруг, прозаик Юрий Нагибин, в своем «Дневнике» и вовсе описал ее порочной, полупьяной и беспутной, но страстно любимой Геллой, дав ей имя ведьмочки воландовской свиты из «Мастера и Маргариты», а с третьим мужем Белла познакомилась в 1974-м, когда они вдвоем выгуливали собак.

Театральный художник Борис Мессерер не знал еще ни одного стихотворения Ахмадулиной, но, страстно влюбившись в прекрасную даму, оставил жену с 14-летним сыном и с головой погрузился в заботы о Белле и двух ее маленьких дочках. Борис Асафович увез любимую в Тарусу «за сто первый километр», куда в свое время власти высылали асоциальные элементы, - подальше от соблазнов, и трогательно опекает супругу по сей день: не только читает ей вслух (сама Ахмадулина не может из-за проблем с глазами), но и безошибочно подсказывает стихотворные строки, если она вдруг забудет.

«Мне, слава Богу, дана способность владеть словом, ну и, конечно, ясный и отчасти смешливый разум»

Благодаря своему заботливому и терпеливому спутнику Белла Ахатовна (ее мать, кстати, называла отца исключительно Аркадием, но это имя дочь наотрез отвергла) может работать не на суету сегодняшнего дня, а на вечность. Правда, в одном из интервью «Литературной газете» уже в ХХI веке Ахмадулина горько призналась: «Сегодня я нищая», и из того, что туалеты для выхода в свет ей дарит со своего плеча великая Майя Плисецкая (Борис Мессерер приходится ей кузеном), давно секрета не делает...

Наверное, по-другому и быть не могло: Белла Ахатовна запросто могла написать оду автомату газированной воды на улице Горького, а вот власть имущим или олигархам - ни за что. Рассказывают, что однажды, когда Путин еще президентом не был, у Ахмадулиной раздался звонок: «Вас от Владимира Владимировича беспокоят». Она поинтересовалась: «От Маяковского?». - «Нет. Не могли бы вы поучаствовать в предвыборной кампании господина Путина?». - «Увы, - отрезала Белла Ахатовна, - потому что не знаю, кто это такой». Впрочем, второй президент России обид впоследствии не таил и даже вручил Ахмадулиной в 2004 году Государственную премию России - в придачу к Госпремии СССР, присужденной 15 лет назад Горбачевым.

Давным-давно, еще при генсеке Черненко, который щедро раздавал литераторам цацки, по Москве ходил стишок: «Только Белла и Булат отказались от наград» - с тех пор у Ахмадулиной появилось немало регалий и орденов, но вот читателей, увы, стало куда меньше. Литературоведы разводят руками: после распада советской империи русская поэзия стала напоминать западную - в нынешней России поэтов так же мало читают и они так же мало значат. Может, поэтому с каждый годом Ахмадулина все реже появляется на людях, все скупее и избирательнее дает интервью? Ну а по-моему, она просто хочет остаться в памяти людской той юной и прекрасной Беллой, при виде которой у многих невольно вырывалось восторженное «Ах!».

«ПЕРЕД ЗВУКОМ СЛЕДУЕТ И ТРЕПЕТАТЬ, И ПРЕКЛОНЯТЬСЯ. ОН ПОВЕЛИТЕЛЬ, И ОСТУПИТЬСЯ, ВЗЯТЬ НЕВЕРНУЮ НОТУ РИСКОВАННО»

- Добрый день, Белла Ахатовна, я счастлив, что сегодня в кресле напротив один из крупнейших русских поэтов современности, и очень признателен вам за то, что пришли...

- Спасибо на добром слове - и я рада вас видеть.

- Бродский называл вас «сокровищем русской поэзии», а вы очень скромно недавно сказали, что и сейчас не уверены в высоте своего дарования. Это действительно так или немножко по-женски кокетничали?

- Такая робость и вправду мне свойственна... Не знаю, относится она к достоинствам или это, может, изъян, который отчасти осознаю, - во всяком случае, Иосифа Бродского ценю много больше.

- И все-таки что об Ахмадулиной-поэте вы думаете? Как человек, который с русской поэзией не понаслышке знаком, вы наверняка размышляли о том, какое место в ней заняли...

- Назвать его слишком многозначительным я бы не решилась, но опрятным, благопристойным, пожалуй, рискну. Все-таки мне казалось, что я предавалась более слову, чем пререканиям с трудностями времени, само слово и было содержанием души - может, этим, в первую очередь, и дорожила... Хотя жизнь ведь приглашала к некоторым движениям и поступкам, потому что обойтись лишь недвижностью кроткого поведения в наше время выходит, увы, не у каждого.

«Я, пожалуй, чаще других повторяла слова Пушкина, не к нам обращенные: «Поэзия должна быть глуповата», вместе с тем у меня есть и другое: «Мозг постоянно думает о мозге»

Ну вот, а вступая иногда - порою заметно! - в некоторые пререкания, я все-таки знала, что главное для меня - гармония, верность звуку. Более всего опасалась бы я перед ним провиниться: у меня и стихи есть такие, и книжечка под названием «Звук указующий» - то есть тот, перед которым следует и трепетать, и преклоняться. Все-таки он повелитель, и оступиться, взять неверную ноту рискованно.

Дарованную нам возможность соотносить слова должным музыкальным образом можно принять за награду, за ответственность, но есть в этом и некоторый риск ее утратить. Мне казалось всегда, что тут некоторая хрупкость присутствует, то есть нельзя провиниться перед душой, перед совестью, и если мне доводилось переживать какие-то сомнения в праведности своего поведения, я немедленно устрашалась, что меня покинет то, что содержит и душу, и ум.

Я, пожалуй, чаще других повторяла слова Пушкина, не к нам обращенные: «Поэзия должна быть глуповата»... Вообще-то, мы их самовольно читаем, потому что Александр Сергеевич это Вяземскому написал своим легким прелестным слогом, и вот, любуясь изяществом фразы, я хорошо понимала, что имеется в виду не недоумие некоторых, а тяжеловесность поэзии. Вместе с тем у меня есть и другое: «Мозг постоянно думает о мозге». Иными словами, эта сторона устройства меня тоже весьма заботила, но я сознавала, что глуповатости такого рода (говоря очень возвышенно) - это не пробел темноты между виском и виском, а сложное сочетание нескольких заглавных качеств. Мне, слава Богу, дана способность владеть словом, ну и, конечно, ясный и отчасти смешливый разум.

- На рубеже 50-х-60-х годов в Советском Союзе возник беспримерный массовый интерес к поэзии, причем не той, которую можно прочитать в книгах, а озвученной. Тогда поэтический бум привел на стадионы десятки тысяч людей: затаив дыхание, они слушали Окуджаву, Вознесенского, вас, Евтушенко, Рождественского... Как сегодня, спустя годы, вы вспоминаете этот всплеск, ажиотаж?

- Приходится вспоминать его даже не по собственному пылкому желанию, а потому что достаточно часто об этом спрашивают. До молодежи еще доходят какие-то смутные легенды, что бывали времена, когда на сцене не только плясали и пели...

- ...но еще и читали стихи...

С Леонидом Куравлевым и Василием Шукшиным в картине Шукшина «Живет такой парень», 1964 год

- Да, и весьма многие, отчасти или приблизительно мои ровесники, хорошо помнят те годы и очень дорожат ими. Это, в общем, трогательное отношение к звучащему слову, но скучают они и о своей молодости, о бодрости сердца, свежести пульса...

Я понимала, бесспорно, что собиравшихся в Лужниках или в Политехническом музее толпою не назовешь, просто причина той страсти, что сводила их воедино, острее, больнее.

Дело тут не в самой было поэзии, потому что стихи требуют тишины, сосредоточенности, а не больших скоплений народа, - думаю, те слушатели, которые были, безусловно, и правы, и добры, и справедливости, конечно, искали, принимали поэзию за какой-то ответ на мучащие их вопросы, им казалось, что это не просто гармония, не просто нежный утолительный звук, но и попытка заглянуть дальше, намек на какую-то свободу, на то, что можно вдруг что-то сказать. Должно быть, это были хорошие люди, одушевленные - не та толпа, которая просто сметет, хотя допускаю, что разные там водились.

- Плохие, по-моему, прийти на вечер поэзии просто не могут...

- Ну почему - иногда таким полагается заглянуть, удостовериться, что там происходит, но, разумеется, в основном это были простодушные пылкие люди. Я между тем специально никогда ничего не писала такого, что надо читать только со сцены, но так получалось, что именно в ту пору стихи складывались согласно чьему-то внимательному слуху.

Некоторые тогда не могли быть цензурой пропущены и не были напечатаны, но я их читала - например, стихи, посвященные Пастернаку (такая небольшая поэма, написанная через два года после смерти Бориса Леонидовича). Смешно как-то получалось, но после этого целый ряд моих стихотворений - то ли смысл их был непонятен, то ли еще что-то случилось! - напечатали в Грузии.

«Меньшинство — это лучшая часть толпы». Участники скандального альманаха «Метрополь». В нижнем ряду: Борис Мессерер, Фазиль Искандер, Андрей Битов, Василий Аксенов, Майя Кармен. В верхнем ряду: Евгений Попов, Виктор Ерофеев, Белла Ахмадулина, Андрей Вознесенский, Зоя Богуславская. 1979 год

В Тбилиси выходил журнал «Литературная Грузия», который как-то ухитрялся всех обводить вокруг пальца, и многие мои вещи вышли именно в нем (так же «Литературная Грузия» дважды потом издала томы моих стихов). Отчасти это было связано и с тем, что я занималась уже переводами - в частности, грузинских поэтов, и они дали мне очень много радости, а также пылкой приязни к Грузии.

- В ваших отчестве и фамилии заложено два «ах»: Ахатовна, Ахмадулина, - и ваши друзья в шутку называли вас иногда Беллой Ахматовной...

- Не в шутку, а по ошибке - они и сейчас иногда так называют (смеется). Просто отец мой Ахат, а как-то нечаянно мое происхождение связывалось с Ахматовой, но я, конечно, очень кротко и скромно этого избегала.

- Тем не менее, когда вы ворвались в поэзию, были живы еще и Ахматова, и Пастернак. Как они вас приняли?

- Бориса Леонидовича я видела всего лишь два раза - впервые еще школьницей в клубе Московского университета. Меня поразило, что там почти никого не было - только какие-то почтенные и, несомненно, благородные дамы в черных платьях молча ему внимали.

Меня ошеломило необыкновенное звучание его речи: ничего подобного я ни до, ни после не слышала (правда, Евгений Борисович, сын Пастернака, очень схож с ним и лицом, и ростом, и голосом). Какой-то гул, который откуда-то вдруг донесся, оповещал о неких высших сферах, и я, будучи еще совершенно непросвещенной, получила какие-то небесные сведения о том, что бывает в жизни нечто, что выше, важнее, недоступнее, и это еще придет. И оно, слава Богу, пришло! - все как раз в той маленькой поэме и выплеснулось.

Там описаны сначала дом, сад в Переделкино... К тому времени меня из института литературного исключили, но это давно надоевшие всем подробности...

- Надоевшие? Что вы - большинство о них вовсе не знает. Если не трудно, напомните, пожалуйста, читателям, за что исключили...

- А вот за то, что не подписала...

- ...письмо, осуждающее Пастернака?

- Да. Дело в том, что, как вы помните, это было ужасное время в смысле кощунства ну совершеннейшего, и сейчас даже трудно поверить, что эту грязь, мерзость можно было напечатать и держать в руках. Мне очень жаль, что не только совсем опустившиеся люди, но и некоторые заблудшие души в этом почему-то вдруг соучаствовали, а поскольку я тогда в Литинституте училась... Велели и студентам, конечно...

- ...поставить подписи, да?

Иван Бортник, Борис Мессерер, Юрий Любимов (в центре стола), Владимир Высоцкий, Белла Ахмадулина, Андрей Вознесенский и другие на встрече с итальянским режиссером Микеланджело Антониони (в очках) Фото Валерия ПЛОТНИКОВА

- Обязательно, но для меня это было исключено... Я понимала, что не могу, мне и в голову не приходило, что это возможно, а поскольку само имя Пастернака было настолько опально и запретно, что даже ссылаться на него было нельзя... В общем, хотя исключили меня из-за него, сделали это под видом недостаточного овладения мною всякими общественными дисциплинами, в которых я действительно мало преуспевала.

- Как будто Литературный институт может научить стать поэтом...

- Конечно же, нет - в основном, кроме марксизма-ленинизма и прочих подобных наук, эти занятия учили еще и просто злу, понимаете? Я уж не говорю, что склонность к сообщительству очень и очень там поощрялась.

- Сообщительство - какой трогательный эвфемизм...

- Помню даже каких-то своих ровесников, на которых это очень мучительно впоследствии отразилось. Люди ломались, могли вообще погибнуть, потому что бесследно такое же не проходит.

Всего лишь один раз я видела (когда поняла, что мне ниспосланы какие-то громы небесные), как Пастернак читал. Теперь уже все знают его голос, его лицо, а я услышала только, что это какое-то предостережение и что испытание еще предстоит (и ему оно предстояло!). Ну а потом, как раз после исключения, я случайно встретила Бориса Леонидовича в Переделкино - у него не было телефона, и он шел звонить в контору. Стояла последняя для него осень, потому что уже в мае следующего года его не станет, но вот эта милость, которую он вокруг себя распространял...

- ...не позволила вам к нему подойти и представиться...

- Он, собственно, обо мне что-то слышал: мол, какая-то есть там, - но я к нему не ходила, а двое молодых людей, со мной вместе учившихся, у него бывали, и Борис Леонидович их ласкал. Вообще-то, он был необыкновенно добр ко всем, кто к нему обращался, но эти-то студенты - они же и подписали первыми то письмо.

- Ужас какой!

- Это описано, я хорошо помню, у Ольги Ивинской (писательница, переводчица, возлюбленная Пастернака. - Д. Г.) - они пришли, чтобы испросить разрешение подписать, и Борис Леонидович, естественно, дал им индульгенцию. «Конечно, подписывайте, - сказал, - я не хочу усугубить свои печали».

- Какое уродливое, Белла Ахатовна, время!

- Он смотрел в окно, как они взялись за руки и довольно весело, как-то прытко побежали к калитке (то есть им полегчало, потому что все-таки низменная миссия их тяготила), и печально, судя по книжке Ивинской, им вслед произнес: «Все-таки в мое время молодые люди поступали несколько иначе».

Что же касается Анны Андреевны, то я встречалась с ней несколько раз. В одном из моих стихотворений, посвященных Ахматовой, написано: «Всех обожаний бедствие огромно» - вот это мое обожание к ней было настолько величественно и так подавляюще, что во всех случаях, когда мы виделись, мне просто отчаянно не везло. (Ахмадулина вспоминала, что в тот злополучный день, когда единственный раз вывезла Ахматову на своем стареньком «москвиче» на прогулку, они попали в аварию. - Д. Г.).

«ПОТРЯСЕННАЯ ИЗУМИТЕЛЬНЫМ БЛАГОРОДСТВОМ НАБОКОВА И КРАСОТОЮ ЕГО ЛИЦА, Я СРАЗУ ВЫПАЛИЛА: «И ЕЩЕ КО ВСЕМУ ВЫ НЕНАГЛЯДНО ХОРОШИ СОБОЙ»

- Вы как-то обронили: «Я одна соблюдаю русскую словесность». Русский язык и вправду потрясающий, божественный, какой-то магический, но откуда у поэта берутся такие слова, такие строки?

- Тут-то как раз я не на себя ссылаюсь. Вдруг нечаянно вспомнила, что Солженицын в лагере Владимира Ивановича Даля читал - там оказалось издание «Толкового словаря живого великорусского языка». Конечно, я тоже читала Даля, но музыкальным слухом не обладала и даже напротив - имела какой-то изъян, потому что, как всех детей, меня пробовали учить музыке, но ничего из этого не вышло. У меня, кстати, есть посвященные Цветаевой «Уроки музыки» - вот у Марины Ивановны слух был... Вообще, это два неимоверных случая: Цветаева и Пастернак, когда поэты двумя великими слухами были одарены - музыкальным и поэтическим.

С Булатом Окуджавой. В советское время по Москве гулял стишок: «Только Белла и Булат отказались от наград»

- А это важно, правда?

- Бесспорно, но у меня вот такого не было. Какой-то изъян был оставлен, и с тем меня и отпустили: дескать, ступай, но чем-то, может, отсутствие слуха восполнялось? Это пришло не сразу, а по мере того, как читались книги... Так получилось, что мне случилось жить в их досягаемости - обширную библиотеку имел ближайший сосед, и мы, конечно, пускались во множество ухищрений, чтобы все-таки раздобыть и Мандельштама, и Ахматову, и Цветаеву - чтобы они и воспитывали и совесть, и слух.

Анна Андреевна... Встречи с ней для меня неудачные были, не занятные, но все-таки несколько раз я Ахматову, эту мою драгоценность, видела, с ней разговаривала (хотя сама на себя произвела совершенно ничтожное впечатление).

- Белла Ахатовна, в прошлом веке было два, на мой взгляд, блестящих русских писателя, которые в совершенстве владели словом: Бунин и Набоков...

- О да!

- Я знаю, что с мужем Борисом Асафовичем Мессерером вы в свое время Набокова посетили...

- Это такое чудо, причем я его как бы выпросила. Дело в том, что Владимир Владимирович никого из наших сограждан советских не видел (только двух эмигрантов: Андрея Амальрика и Виктора Некрасова), но противиться моему обожанию не смог. Оно все превосходило настолько, что, когда его сестра соединила меня с ним по телефону и он пригласил прийти, я заплакала. Идти не хотела...

- Но почему?

- Такое обожание было! Если так любишь, видеть не обязательно, хотя некоторые поступают иначе.

- Вы, может, разочарования боялись?

- Нет, просто безмерное преклонение останавливало. Все это было случайно: никто и никогда нас не пустил бы в Париж, но из-за Марины Влади, приславшей приглашение, из-за Володи Высоцкого открылись запоры. Мы были гостями и, собственно, не были связаны с посольством впрямую, но у них сложилось иное мнение, потому что все время интересовались, приглядывали как-то очень...

С Юрием Нагибиным в писательском поселке Красная Пахра, 1965 год. Позже, в своей мемуарной книге, Нагибин выведет Беллу под именем булгаковской ведьмочки Геллы

- ...с опаской?

- Да, и вот я однажды ночью сидела, и вдруг как-то меня осенило: я принялась за письмо Набокову. Конечно, могла из Москвы через кого-то отправить, но было бы это не то. Меня поразило просто, что тут все-таки какая-то почти близость, он неподалеку, и я написала ему большое послание. Всю ночь сочиняла, а утром в отель «Монтре-Палас» отправила, и, видимо, оно произвело на Набокова благоприятное впечатление. Он понял, что это не те люди, с которыми лучше...

- ...не связываться...

- Да, сомнений на этот счет письмо не оставляло, и Владимир Владимирович нам ответил. Его автограф у нас хранится - он сдержанно, очень любезно приглашал: «Если вы вдруг окажетесь в Швейцарии, прошу вас меня посетить», а мы, в ожидании ответа, решили перебраться поближе к нему. Выезжать за пределы Франции было немножко можно - французам не понравилось бы только, если бы мы в Америку собрались, а тут они смотрели сквозь пальцы - их правила нарушены не были.

Когда мы вошли в отель, нам сказали: «Вас ждут в Зеленом холле», и действительно, там были зеленым занавешены окна - видно, чтобы Набокову было не трудно смотреть. Он предупредил, что недавно хворал и не знает, сколько времени сможет беседовать, и еще упомянул, что «во сне, хворая, в температуре, в недуге сочинил по-английски роман». Увы, перенести его на бумагу Владимир Владимирович не успел (ему оставалось недолго жить - три месяца), а я, потрясенная изумительным благородством и красотою его лица, сразу выпалила: «И еще ко всему вы ненаглядно хороши собой».

- Как здорово, черт возьми: ненаглядно хороши собой!

- Он мило засмеялся, понимая, что сказано это простодушно. «Нет, - возразил, - лет 20, пусть даже 10, назад об этом еще можно было вести речь». Вообще, Набоков замечательно говорил, и я настолько запомнила каждое слово, что смогла потом записать и пересказать, например, Александру Исаевичу Солженицыну.

Солженицын тогда был в Швейцарии, и Владимир Владимирович обратил на это внимание, потому что вдруг очень печально спросил: «Почему Солженицын не захотел со мной повидаться? Он, наверное, думает, что я какой-то господин из прежнего времени?». - «О нет, - ответила я, - уверена, что он так не думает». Потом я Александру Исаевичу это рассказывала, и он как-то грустно слушал - хотя они были, конечно, разные люди...

- ...абсолютно разные...

- ...и не думаю, что их беседа могла быть легкой и непринужденной. Просто Владимир Владимирович безмерно ценил талант Солженицына и перед ним преклонялся, а Александр Исаевич, наверное, больше был устремлен в себя.

«ЛЕНИН ЗАКРИЧАЛ: «ЧТО РАССЕЛСЯ?! ГРЕБЕЦ - ТАК ГРЕБИ!»

- Белла Ахатовна, а это правда, что ваша бабушка с Лениным знакома была?

- Она действительно два раза его видела, но это незначительные эпизоды... Мать очень хотела, чтобы я что-нибудь знала из истории нашей семьи, и, когда уходила на работу, наказывала: «Мама, расскажи Беллочке про Ленина». Бабушка описывала его очень сердечно, искренне, только получалось, увы, не в пользу Владимира Ильича.

Дело в том, что в их весьма скромном семействе, которое несло фамилию Стопани (у них имелось имение напротив Казани, где по другую сторону Волги уже брезжил будущий Ахат), было три брата и три сестры. Бабушка была младшая и не так, как мне она говорила, хороша собой, а вот старшие уродились красавицами и прекрасно пели. Все они очень итальянского облика, и южный след в семье Стопани долго держался, хотя это были уже совершенно обрусевшие люди (к сожалению, обеих красавиц всяческие постигали несчастья).

Михаил Светлов, Андрей Вознесенский, Белла Ахмадулина и Евгений Евтушенко на встрече с читателями, 60-е

Из братьев два старших учились в кадетском корпусе, а вообще-то, судьба их потом отчасти скрывалась, отчасти была неизвестна. Думаю, что один из них должен был погибнуть в Белом движении как белый офицер, и хотя ходили смутные слухи, что как-то ему удалось спастись, толком никто ничего не знал. Эти озорные братья, которые стали кадетами, с младшей сестрой были очень небрежны: все время привязывали ее за ногу к столу. Девочка их побаивалась, а вот младшего, Александра, любила, потому что он ее не обижал, и этот-то брат связался с каким-то революционным кружком и бабушку туда затянул. Любя Александра, сестра слушалась, верила в то, что братец ей говорит, хотя нес он, я думаю, всякий вздор.

- Марксист!..

- Ну да! Наивный, простодушный и, наверное, глупый, тем не менее втянул бабушку в подпольные дела - она прокламации туда-сюда носила, а Ленина увидела первый раз, когда брат ее гимназисткой взял на маевку за Волгу. Этот случай поразил и ее, и меня - поэтому в детстве я все и запомнила.

Она рассказывала: на место маевки добирались на лодках, и будущий вождь плыл в той, где оказалась и бабушка. Он, тогда ссыльный, мрачно сидел и думал, наверное, свои марксистские думы, между тем как гребец с трудом ворочал веслами, потому что течение было сильным. Вдруг Ленин закричал на него: «Что расселся?! Гребец - так греби!». Барышня была таким его поведением смущена - ей показалось это как-то нехорошо: вместо того чтобы помочь, кричать. Вот такой эпизод мимолетный...

Бабушку, кстати, из дома выгнали - она поступила на какие-то фельдшерские курсы, а потом ее уговорили фиктивно выйти замуж за больного туберкулезом революционера, потому что иначе его за границу не выпускали. Товарищи-большевики отправили их в Швейцарию на лечение, но никаких денег не присылали, поэтому бабушка стала работать сестрой, фельдшерицей, а потом они никак не могли до России добраться... Бабушка этот брак называла условным, заключенным из-за болезни, - наверное, так и было, а затем фальшивый ее муж умер. В общем, она пережила множество приключений, но все-таки через какое-то время во всем этом разочаровалась...

Белла Ахмадулина, ее супруг Борис Мессерер и двоюродная сестра Бориса Асафовича Майя Плисецкая. Две великих женщины нежно относятся друг к другу, Майя иногда дарит Белле свои наряды

Еще раз она увидела Ленина, когда попала в Донбасс, где (чему-то все-таки уже обучилась!) в больнице работала. Туда и приехал Владимир Ильич. Опять мрачный - это слово я хорошо запомнила! - гость велел подать кофе. Бабушка и до старости не научилась ничего готовить, а тут совсем растерялась - боялась его ужасно. Какой-то все же сварганила и подала Ленину, а тот закричал на брата ее Александра: «Ты что, до сих пор твою сестру-идиотку не научил кофе со сливками подавать?». Бабушке стало совсем плохо, вдобавок прямо в это время у нее начался тиф - заразилась в больнице. Ленина больше она не видела...

- Ваш отец был большим таможенным начальником, мать - майором КГБ, переводчиком. Казалось бы, благонадежная советская семья - благонадежнее не бывает! - государство смело могло на нее положиться, и вдруг вы сворачиваете совершенно в другую сторону, начинаете защищать диссидентов...

- Это да, это, конечно... Видите ли, эта моя бабушка, которая всю жизнь как-то немножко была не в себе, и ее сестра, моя тетка, очень хорошая, добрая, - они были совершенно безумные, ненормальные, и, наверное, что-то от них передалось мне. Кстати, про Владимира Ильича мать незадолго до смерти мне сказала: «А вот этого...». (Пауза). Из-за Ленина у нас были страшные ссоры - я кричала (еще раньше), что не хочу про это знать, и вообще все проклинала, и мать, бедная, пребывала в растерянности... Думаю, когда она работала в Америке переводчицей, ее это совсем подкосило, поэтому мы не могли с ней сойтись никогда... Теперь я вспоминаю ее с жалостью: мать была страшно из-за меня одинока. Она знала, что какие-то люди меня любят, слышала о поэтических вечерах - но это все: мы не ладили.

...Нет, ну а что родители мне такого могли сказать? Отец что? Он сначала все время, сколько помню себя маленькой, был на войне, а когда вернулся, долго не устраивался на работу. Потом поступил на таможню, но это никак на меня не повлияло.

- Вы хрупкая, женственная, но проявляли какие-то удивительные бойцовские качества, когда речь шла о защите тех, кого обижали и притесняли власти. Как-то раз вы сказали: «Я никогда не боялась за себя, но мне знаком страх за товарищей». Вы открыто выступали в защиту Сахарова, Копелева, Владимова, Синявского, Даниэля, Войновича, писали в «Нью-Йорк таймс» письмо в защиту Сахарова, приехали к нему в ссылку в Горький и на глазах у охранявших его кагэбистов проследовали прямо к нему в квартиру...

- А вот это, вы знаете, нет - к сожалению, это легенда. Я все время с его женой виделась - мы у Копелева встречались, хотела что-то передать Андрею Дмитриевичу - и передавала, но к нему не проникла, и мне, думаю, не позволили бы...

- Но вы же просили руководство облегчить участь Сергея Параджанова, когда его в третий раз хотели упечь в тюрьму?

- За Параджанова - очень хорошее письмо было (адресованное секретарю ЦК Компартии Грузии Шеварднадзе - Д. Г.), очень хорошее и за Владимова...

- ...адресованное Андропову?

- Да, причем он быстро ответил, чем меня поразил. Владимова должны были через несколько дней посадить: следователь Губинский (у них и фамилии такие - Губинский, прокурор Казнин) объявил, что 17 января, я помню, его арестует. Я очень волновалась, и мое письмо, мне кажется, получилось предельно четким и убедительным. Я написала не гордо, а так...

- ...по-человечески, да?

- «Я пишу вам нижайше, как подобает просителю, потому что Георгий Владимов, мой товарищ, болен. Ему грозят тюрьмой...». Потом меня спрашивали, трудно ли было так написать. Нет, самые трудные слова другие - «Глубокоуважаемый Юрий Владимирович!». Ответ последовал благоприятный: не посадить, а выслать - как бы для лечения. Мне позвонила Наташа, его жена: «Они вас обманули». - «Не думаю, - я ответила. - Судя по тому, как со мной говорил по поручению Андропова генерал, не думаю» (над Владимовым висело уголовное дело, статья 170-я - клевета на советский государственный и общественный строй. - Д. Г.).

«Я И НЕ ДУМАЛА, ЧТО ЭТО МРАКОБЕСИЕ ПЕРЕЖИВУ, - ДУМАЛА, ЧТО МОЕЙ ЖИЗНИ НА ЭТО НЕ ХВАТИТ»

- Когда вы влезали в эти большие игры больших людей, КГБ не боялись?

- Нет, и вы знаете, когда письмо в защиту Сахарова в «Нью-Йорк таймс» направила, мне так полегчало... Оно, кстати, было очень остроумно составлено. Единственно что... Корреспондент, который готовил публикацию, все перепутал, поскольку у меня от руки было написано. Он взял и рубрику поставил «The point» (смысл, сущность, суть. - Д. Г.), как будто это стихи такие, но это же была, по сути, статья, и я сказала ему: «Вы что делаете? Вы меня позорите. Люди подумают, что я или стихи так пишу, или под видом стихов скрываюсь. Отмените это, прошу». Он стал уговаривать: «Да не надо, а то мне замечание сделают» - и действительно, потом стал в этой газете главным редактором.

Мне это письмо нравилось еще и потому, что концовка его была очень хорошей. Я описывала достоинства Андрея Дмитриевича - в общем, должное ему воздавала, а завершала так: если нет других академиков, чтобы заступиться за академика Сахарова, так вот вам я, Белла Ахмадулина, почетный член Американской академии искусств и словесности. Меня это очень смешило, а вот Мигдал, с которым дружила, дико переживал. Особенно его уязвляли мои шуточки насчет академиков.

В 1997 году по случаю своего юбилея Белла Ахатовна получила от президента Бориса Ельцина орден «За заслуги перед Отечеством» III степени

- Белла Ахатовна, но вы же знали наверняка о судьбе Мандельштама, читали его письма из застенков Молотову?

- Не просто читала и знала - с Надеждой Яковлевной, его вдовой, не расставалась.

- Вас не пугало, что с вами может произойти примерно то же самое?

- Вы знаете, они упустили время, и как-то пришлось со мной по-другому... Я же к ним не ходила, и когда мне позвонили и сказали, что надо встретиться с генералом КГБ - представителем Андропова, вообще удивилась. Помню, мы с Борей пришли в ЦК отдать Андропову (тогда Генеральному секретарю ЦК КПСС. - Д. Г.) письмо в защиту Владимова. Я-то думала, там народу полным-полно, ждала, что в очереди все давятся и чего-нибудь просят, а был только один пьяный какой-то, и Боря ему сказал: «Слушай, мужик, шел бы ты отсюда, ей-богу (смеется), - это приемная ЦК».

- Представляю, сколько на вас доносов писали...

- Ой, это чудовищно! То, что мне показывали...

- То есть какие-то из подметных писем вы даже читали?

- Нет, ничего не читала и не хотела их видеть: получилось бы, что каждый третий мой знакомый - осведомитель. Зачем это мне? Я ими не интересуюсь, а писали чудовищно много, и об этом мне говорили.

- Анастасия Цветаева однажды сказала, что вечные изгои человечества - негр, поэт и собака. Поэты до сих пор изгои?

- Не в той степени, как Цветаева, потому что ее мерки были так высоки, что с нашим изгойством не сравнятся, но, в общем, поэт так или иначе вне толпы. И Бродский тот же...

- У вас удивительно красивое лицо, потрясающие глаза - раскосые, глубочайшие и, как отмечают современники, скорбный горестный рот. Вам не кажется, что женская красота и талант поэтический отчасти друг другу противоречат, а то и просто несовместимы?

- Ну почему же - Анна Андреевна, мне представляется, в молодости была прекрасна. Я видела Ахматову, когда ей много лет было, - получше меня, думаю, была (смеется).

- Обойти стороной вопрос о ваших отношениях с Евгением Евтушенко я не могу - об этом много написано, да он и сам мне немало рассказывал. По-моему, в нем живет какая-то неизбывная, связанная с вами, тоска, и знаете, он признался: «Когда вижу Беллу, всегда хочется плакать». Как вы думаете, почему?

«Какой покой в нарядной даме, в чьем четком облике и лике прочесть известие о даре так просто, как названье книги». С Дмитрием Гордоном и Борисом Мессерером

- (Пауза). Да, я когда-то об этом слышала.

- Вы читаете то, что он сейчас пишет?

- Нет. (Пауза). Давно не читала...

- 30 лет вы живете в браке с Борисом Асафовичем Мессерером, и все эти годы он тщательно, любовно собирает ваш архив, потому что вы, насколько я знаю, с небрежностью поэта разбрасывали всегда и стихи, и переписку...

- Да, это было, и мало того, что свои: разбрасывала - их-то, по-моему не жалко, автограф старика Державина, который Борис подарил, пропал.

- Много ваших стихов не сохранилось?

- Одному Богу это известно.

- Вы, говорят, до сих пор не пользуетесь ни мобильным телефоном, ни интернетом...

- Это правда.

- А что вы имели в виду, когда сказали: «Я живу в тени старинных садов»?

- Уж и не знаю, как точно эту цитату расшифровать, но у меня и других очень много в этом же роде. Меня притягивают сумерки былого времени - какие-то темные аллеи Бунина, палисадники прежних угодий...

- Чем для вас стала смена эпох? Как вы вообще чувствуете себя в ХХI веке?

- Самое поразительное, что я и не надеялась, понимаете ли, что это мракобесие переживу. Как-то думала, что моей жизни на это не хватит, и вдруг удивилась, что тьма рассеялась.

- Какие-то соблазны сегодня у вас есть?

- Пожалуй, что нет.

- Я знаю, что с детства вы подбираете бездомных животных и приносите их домой...

- Да, но теперь этим дети мои занимаются. Я всегда подбирала бродяжек, и они в нашем доме жили, но сейчас у нас такая собака, что она не захочет, пожалуй, чтобы кого-то к ней еще подселяли, а вот мои дети, особенно старшая дочь, возятся с животными непрестанно.

«ОТ ТОЛПЫ, ГУРЬБЫ, СБОРИЩА ЧЕГО-ТО ТАЛАНТЛИВОГО ОЖИДАТЬ ТРУДНО, ОНА НЕ ПЛОДОТВОРНА»

- Белла Ахатовна, ваше первое стихотворение было опубликовано, страшно сказать, в 1955 году и называлось оно «Родина», а что сегодня означает для вас это слово?

- Недавно нечаянно вспомнилось самое начало войны. Мне четыре года, нас долго не отправляли в эвакуацию - у меня была корь, и никак нельзя было...

Почему-то сильнейше запомнилась мне глубокая осень и какой-то особый простор, которого будто никогда больше не видела (может, это связано было с печалью)... Пустые скорбные поля, и вдруг вдалеке одна сирая голубая лошадь бредет - у меня так и остался в памяти этот пейзаж с заблудшей голубой лошадью. Может, тогда и возникло это четкое ощущение: Родина - единственное место, к которому я привязана, на которое обречена...

- Вы всю жизнь, всегда, оставались в меньшинстве - сознательно. Большинство иначе думало и поступало, подписывало другие письма, а вы стояли в гордом одиночестве в стороне либо шли в противоположном направлении. За кем же все-таки правда - за большинством или за меньшинством?

- Меньшинство, как драгоценное собрание избранников, все же значительнее, сумма его рассудков и душ весомее, ценнее, потому что от толпы, гурьбы, сборища чего-то талантливого ожидать трудно - она не плодотворна. Вместе с тем меньшинство - это лучшая часть толпы.

- Вам посвящали стихи Окуджава, Высоцкий - что-то из них помните?

- Ну, они много мне посвящали - вернее, мы посвящали друг другу. Есть даже маленькая такая книжечка «Белла - Булату, Булат - Белле». Володя тоже начал что-то мне сочинять, велел дописать, но я этого так и не сделала.

- Вы где-то сказали недавно: «На склоне лет хочется побыть великой». По-моему, великой вы были всегда...

- Ну нет - я никогда так не полагала.

- У вас удивительный музыкальный голос - вы можете по два-три часа кряду читать стихи в манере, в которой это не дано никому, и в качестве коды я попрошу вас прочесть любое из своих произведений...

- Мы об Ахматовой говорили - может быть, это? У меня много посвящений Анне Андреевне... Однажды в Петербурге мне подарили фотографическую карточку, сделанную в Италии, с ее автографом. Там было написано: «Апрель (через «ять») 12-го года. Анна Ахматова» - и точка в конце поставлена. На ней она была молода, прекрасна... Потом я не выдержала и подарила эту фотографию Дому Пастернака, а вернее, Стасику Нейгаузу (пасынку Пастернака, пианисту, с которым Ахмадулина выступала. - Д. Г.), и как-то она растворилась. (Грустно). Такие вещи у меня не задерживаются, но особенно я сожалею, конечно, о Державине - когда кто-то из пушкинистов слышит, что у нас был автограф Державина и куда-то пропал, за сердце хватается.

Так вот, стихотворение называется «Снимок». Сначала я думала, что фотографию подарила и больше ее нет, но потом в каком-то, по-моему, нерусском журнале увидела схожие снимки - там просто профиль несколько раз повернут. У меня точно такая же была карточка, но с другим выражением лица... (Читает).

Улыбкой юности и славы
лишь припугнув, но не отторгнув,
от лени или для забавы
так села, как велел фотограф.

Лишь в благоденствии и лете,
при вечном детстве небосвода,
клянется ей в Оспедалетти
апрель двенадцатого года.

Сложила на коленях руки,
глядит из кружевного нимба.
И тень ее грядущей муки
защелкнута ловушкой снимка.

С тем - через «ять» - сырым и нежным
апрелем слившись воедино,
как в янтаре окаменевшем,
она пребудет невредима.

И запоздалый соглядатай
застанет на исходе века
тот профиль нежно-угловатый,
вовек сохранный в сгустке света.

Какой покой в нарядной даме,
в чьем четком облике и лике
прочесть известие о даре
так просто, как названье книги.

Кто эту горестную мету,
оттиснутую без помарок,
и этот лоб, и челку эту
себе выпрашивал в подарок?

Что ей самой в ее портрете?
Пожмет плечами: как угодно!
и выведет: «Оспедалетти.
Апрель двенадцатого года».

Как на земле свежо и рано!
Грядущий день, дай ей отсрочку!
Пускай она допишет: «Анна
Ахматова» - и капнет точку.

Киев - Москва - Киев

Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter