Александр РОЗЕНБАУМ: «Вы хотите меня молодого? Ну ничем не могу вам помочь!»

Ровно 25 лет назад, 14 октября 1983 года, тогда еще безвестный артист Ленинградской филармонии Александр Розенбаум дал свой первый сольный концерт в питерском Доме культуры МВД имени Дзержинского. Сперва, недовольно кривясь, худсовет разрешил ему к исполнению всего лишь четыре песни, но зрители, требуя продолжения банкета, принялись крушить в зале кресла, и уже на следующий вечер Розенбаум выдал рыдающей от восторга публике 14, ставших немедленно знаменитыми, шлягеров. Именно от этой даты Александр Яковлевич отсчитывает свою жизнь на эстраде, хотя и добавляет, что «на сцене с пяти лет». Просто если когда-то он пел для двух человек, мечтая, что его будет слушать двор, а потом своей аудиторией считал улицу, город, страну, то со временем замахнулся уже на Вселенную. Нет числа именам, которые за минувшие четверть века вспыхнули на эстрадном небосклоне и благополучно погасли, а вот Розенбаум не растерял ни поклонников, ни уважения. Ныне признанный мэтр, народный артист России по-прежнему работает на износ, и никто, кроме него, не знает, чего стоило, находясь все эти годы на виду, под пристальными взглядами миллионов, даже не покачнуться. Возможно, устойчивости Александру Яковлевичу придавало то, что он всегда имел не одну точку опоры, как подавляющее большинство коллег, а две: профессии врача и артиста, равно любимые музыку и поэзию, дополняющие друг друга гитару и рояль... Даже браков в его жизни было два (правда, первый, студенческий, длился всего девять месяцев), и теперь у него пара замечательных внуков: Дэвид и Александр, названный в честь деда. А вот чего никогда не было в двух экземплярах, так это Родины, и хотя в конце 70-х, когда советские евреи массово выезжали в Израиль, он тоже было засобирался и даже попытался учить иврит, быстро понял: ему на земле обетованной делать нечего... Розенбаум из породы настоящих мужиков — резкий и бескомпромиссный, заводящийся при виде несправедливости и жлобства с полоборота и готовый на раз дать отповедь хаму... Честный и преисполненный чувства долга, он привык выкладываться на 150 процентов во всем: в творчестве, в любви, в ненависти, и не случайно едва ли не каждый концерт заканчивает своим коронным: «Лечить — так лечить! Любить — так любить! Гулять — так гулять! Стрелять — так стрелять!». Он не признает полутонов и оттенков, для него существуют только правда и ложь, хорошее и плохое, белое и черное... Впрочем, это естественно для человека, чей характер формировался на черно-белых советских кинолентах да в пространстве между белыми халатами родителей-врачей и черным бабушкиным фортепиано, между белыми ночами и фронтовыми пожарищами... Кстати, за эти годы Александр Яковлевич успел побывать на шести войнах... ...Когда он ушел из «скорой», где пять лет отработал в реанимационной бригаде, в филармонию, все сокрушались: мол, потеряли классного доктора. Как же не правы они оказались! Розенбаум и сегодня продолжает врачевать, только не тела, а души, и не отдельно взятых пациентов, а тысячные залы.

«Я НЕ СЧИТАЮ СЕБЯ ТАЛАНТЛИВЫМ: СКОРЕЕ — ЧЕЛОВЕКОМ НЕ БЕЗ СПОСОБНОСТЕЙ»

— Александр Яковлевич, а что это вас снова на «Преступление и наказание» потянуло? Вы же действительно недавно к Достоевскому возвратились?

— Так точно.

— Многие вообще никогда эту книгу не открывали, но дело не в этом... Что нового вы там для себя почерпнули?

— Ну, я скажу, даже «Приключения Гулливера», которые перечитываю постоянно, в разном возрасте оцениваются и воспринимаются совершенно по-разному. В пять лет ты видишь только лилипутов и великанов, в 15 уже оглядываешься на Глюмдальклич, в 35 переносишь этих персонажей Свифта в реальную жизнь, на конкретных людей, которые тебя окружают, а в 55 просто знаешь, что будет дальше...

— Думаешь: почему вокруг лилипутов так много?

Саша Розенбаум с мамой Софьей Семеновной и братом Володей. Ленинград, начало 50-х

— Конечно, и потом, к классике никогда возвращаться не вредно, потому что это бесценная возможность приобщиться к могучей мысли наших великих предшественников. Не только Достоевского, но и Чехова, Салтыкова-Щедрина, Толстого — сегодня равных этим титанам у нас нет... А какой у них язык! Для меня он очень важен, потому что забывать родную русскую речь (как и украинскую мову!) не позволено никому. К сожалению, люди теряют их сейчас катастрофически.

— Как доктору зарубленных старушек вам жаль?

— Да что уж — процентщице такая судьба была уготована, а сестра ее Лизавета просто под раздачу попала. Что тут поделаешь? Жаль любого, которого топором зарубили.

— Еще недавно вас называли последним солдатом империи (подразумевалась не империя в наихудшем понимании этого слова, а страна, где добрым, порядочным людям было хорошо вместе). Вам такое определение нравится или, на ваш взгляд, оно не совсем точное?

— Что ж, я, разумеется, понимаю, что подтекст тут нормальный, однако не все, наверное, могут его понять. Имеется в виду тот, кто встает на защиту своей страны (говоря по-украински, країни) — ее величия, мощи, традиций, общности взглядов, и отстаивает он свою большую семью, но ни в коем случае не сталинизм, не бериевщину, не Голодомор и прочие гнусные вещи, которых в истории Советского Союза хватало. В то же время в СССР было и много чего хорошего, и я готов драться за это... Не знаю уж, как последний или как предпоследний...

— В мелодраме «Москва слезам не верит» — помните? — показали открытие московского кинофестиваля: по красной дорожке идут знаменитости, а чуть в сторонке стоит одинокий Иннокентий Михайлович Смоктуновский. Героини спрашивают у него: «А вы что, тоже артист?». — «Да, — отвечает он с грустью, — начинающий». — «Поздновато начинаете», — фыркнули девушки... Я это к тому, что на эстраду вы пришли в 30 лет — не поздновато ли по сегодняшним меркам?

— Ну, когда есть что сказать и ты это чувствуешь — в самый раз... Самокритика, безусловно, которую психиатры считают неотъемлемым признаком психического здоровья, должна присутствовать, но если ты видишь, что пригодиться можешь не только своим кухонным или полянным друзьям, идти к людям (не важно, на сцену, киноэкран или эстрадные подмостки!) не поздно и в 50 лет, и в 60 (ежели позволяет здоровье). Полагаю, что это будет даже поинтереснее, чем в 25, и если приходит не желторотый птенец, а бывалый мужик с огромным багажом знаний, опыта, да еще и с талантом, — это же класс!

«На улице Марата я счастлив был когда-то. С тех пор прошло ужасно много лет, Но помнят все ребята на улице Марата, Что я имел большой авторитет»

— Вы считаете себя сейчас талантливее, чем в 25 лет?

— А я вообще не считаю себя талантливым: скорее — человеком не без способностей...

— ...и скромным еще, если из вышесказанного исходить...

— Ну (смеется), стараюсь таким быть, очень стараюсь... Не знаю только, получается или, может быть, не всегда — со стороны виднее, но в любом случае скромность таки украшает, я не люблю бахвалов... Мне, например, не нравится, что сегодня у нас в Москве (не знаю, как в Киеве) выходит какая-нибудь, извини за выражение, сопля, роняет пару идиотских, с точки зрения разумного человека, фраз, а «просвещенные» тусовщики из будуара кричат: «Гениально!». Это любимое их словцо, а я с ума схожу просто... Гениев от силы десяток на планету — разве можно швыряться такими оценками? Или заладят: суперталантливый, выдающийся — зачем раздавать такие авансы?

Когда мне удавалось в творческом плане больше: сейчас или в 25 лет? Не знаю, не мне судить, но уверен, что нынче неизмеримо более ответствен по отношению к слову, мною написанному, и к ноте, мной спетой. Опыта мне, конечно, теперь не занимать, и сегодня я, можно сказать, распелся, но для этого нужно было ощутить диафрагму и не просто прокрикивать мелодию, а пропевать ее в зависимости от жанра, от произведения. Чтобы научиться этому, мне потребовалось 15-20 лет кропотливой сценической работы.

— Песню «Оттепель» раньше бы вы так не вытянули?

— Конечно. Нет, я не фальшивил — со слухом у меня всегда был порядок и, в общем-то, с голосовыми связками тоже, но выдать ее на нерве, из нутра, вот как сегодня, лет 15 назад? Да никогда в жизни!

«НЕКОТОРЫЕ ХОТЯТ ПОКАЗАТЬ, ЧТО ОНИ, НЕДОДЕЛАННЫЕ, СИЛЬНЕЕ, ЧЕМ Я, ДОДЕЛАННЫЙ»

— Первые семь лет на эстраде вы работали без афиш — каково было с этим мириться человеку творческому и наверняка амбициозному?

— Это и неприятно, и больно, но и сейчас, между прочим, когда, казалось бы, все Розенбаума знают, встречаются иногда люди, которые делают вид, что его нет. Чтоб ты даже не сомневался...

— Хм, а какой в этом смысл?

Розенбаум на дух не переносит слово «бард» (оно ассоциируется у него с самодеятельностью) — предпочитает «автор-исполнитель». Питер, начало 80-х

— Спроси их. Тогда это сильно меня волновало, я пытался что-то доказывать, а теперь глубоко безразлично. Что толку с двумя какими-то идиотами или идиотками бодаться? Не к лицу это артисту. Я вот последний раз вышел на сцену дворца «Украина», где собрались почти четыре тысячи зрителей: нормальных, разумных, рядовых и нерядовых, бабушек и внуков — да кого угодно!..

— ...А молодежи-то сколько было...

— ...естественно, и ни один человек из зала за три с половиной часа концерта не ушел, так что же мне обращать внимание на каких-то... Чего они добиваются? Наверное, хотят показать, что они, недоделанные, по жизни сильнее, чем я, доделанный, — вот, понимаешь, и все!

— Я, Александр Яковлевич, заметил, что у многих ваших коллег аудитория с каждым годом становится старше — публика вместе с ними стареет. Почему же у вас наблюдается обратный процесс: молодежи на ваших выступлениях всегда очень много?

— Докапываться до причин не хочу — просто испытываю счастье, причем не артистическое даже, а человеческое, родительское, дедовское, если хочешь... Когда я слышу разговоры о том, что молодежь нынче пошла не та, что в наше время читали Достоевского, а у них только компьютеры на уме, что сейчас и говорить по-человечески разучились: только «тусовка», «ништяк», «клево», «прикольно» — да глупости это все! Время, конечно, накладывает на людей отпечаток, но науку генетику никто не отменял и отменить не сможет, к тому же жизнь прозорливость этих трех евреев — ее создателей: Моргана, Менделя и Вейсмана — подтверждает. Ну и пускай сегодня молодняк абсолютно далек от советских тем...

— ...истории коммунизма, демонстраций и коммуналок...

— ...гены-то остались. Мамы-папы с дедушками-бабушками все им рассказывали, и слушали они с интересом. Главное — этим пацанам и девчонкам не врать, и когда после песен об их бабушках и дедушках они выходят на сцену с цветами, это дорогого стоит и радует меня больше всего на свете.

— Бывший первый секретарь ЦК ВЛКСМ Виктор Мироненко рассказывал мне, что, когда в Афганистан приезжали советские артисты, вокруг выставлялось оцепление на расстоянии выстрела, чтобы, не дай Бог, никаких эксцессов. Только на вас, по его словам, такие меры безопасности не распространялись...

«Только пуля казака                  во степи догонит, Только пуля казака                  с коня собьет»

— (Смеется). Я просто снимал оцепление!

— Вы что же, настолько лихой и рисковый парень или это было желание еще так испытать себя, попробовать: пронесет или нет? Ходили же, знаю, по блиндажам, пели там для ребят и даже к душманам ездили...

— Я, Дима, всю жизнь знал: чему быть — того не миновать. Во-первых, я в этом отношении фаталист, а во-вторых, очень верю в силу слова и души. Скажу, наверное, крамольные вещи, но куда уж без них-то — иначе я буду не я...

Короче, по моему глубокому убеждению, человеческие ценности у афганского или чеченского душмана абсолютно такие же, как и у советского или российского солдата. Мама, семья, родная земля, свобода, вера, определенный комфорт физический и духовный — причем в первую очередь для его семьи и детей. Лошадь одинаково дорога что казаку с Дона, что абреку с Терека — и тот, и другой любят солнце, реку, в которой плескались с детства, и многие другие вещи... Вот поэтому, хотя я политизированный, даже идеологизированный человек, в своих произведениях почти всегда стараюсь говорить об общечеловеческих ценностях, а не о конкретной политической партии или национальности. Бывают, конечно, и такие песни тоже, — их называю публицистическими! — но с возрастом я ощущаю, что это интересует меня все меньше и меньше.

...Дим, если раньше мне иногда хотелось помахать у ларька кулаками, то сегодня предпочитаю воздействовать на эту драку, наблюдая за ней сверху. Это не значит, что я боюсь запачкать руки или под правый глаз получить фингал — нет, просто мне кажется, что я помогу разнять дерущихся, принеся (сформулирую грубо, но умоляю читателей ничего плохого не думать) им какой-то свет в душу, встав над схваткой.

Я ни в коем случае не пророк, не мессия — обычный питерский хлопец, но часто меня так тянет взять ведро масла оливкового и плеснуть на эту рукопашную с высоты. Одни, горячие головы, остудить, другие, холодные, согреть (желательно, чтобы масло было немножко теплое), то есть не просто, засучив рукава, ввязаться в потасовку, дать кому-нибудь по физиономии и получить самому. Может, если я подключусь и наша команда будет побольше, мы и выиграем, но мне хочется легонько помазать узел проблем маслом, чтобы он развязался.

«ВОЙДЯ К ДУШМАНАМ, МЫ ПРОТРЕЗВЕЛИ В СЕКУНДУ»

— Как же в советское время с такой неблагозвучной и неблагонадежной фамилией вы оказались в Афганистане? Зачем туда вообще подались?

«Я ни в коем случае не пророк, не мессия — обычный питерский хлопец...»

— Основных побудительных мотивов у меня было три. Во-первых, там находились мои товарищи, братья, сограждане, и они имели точно так же право на общение с песней, как и те, кто сидели в Москве или в Киеве и пили в баре кофе или что-то покрепче. Во-вторых, это мой долг был: воинский, мужской, гражданский, если хочешь, медицинский, — я офицер медслужбы запаса. Ну и, наконец, в-третьих, существует то, что я называю хемингуэевским комплексом, то есть любой мужик должен, если есть такая возможность, себя испытать...

— Вас легко выпустили туда, за реку Пяндж?

— Сложности были колоссальные, и меня совершенно никто не стремился туда пускать, потому что как это? Розенбаум — какой-то еврей: и фамилия совершенно не та, и «Гоп-стоп» не тот... «Нинка, как картинка, с каким-то фраером гребет» — ну что это такое, товарищи? Я свой одесский цикл очень люблю и горжусь им, но в нем 25 песен из тысячи — все прочее совсем другое. Этого как раз никто из державших и не пущавших не знал — пленка-то в 82-м разошлась... В ней, кстати, был добрый десяток классных вещей — и «Утки», и «Глухари», и «По снегу, летящему с неба...», но эти «Гоп-стопы» настолько яркими оказались, что запомнились в первую очередь, будто ничего другого и не было.

— Благодаря чему все-таки вы попали в Афган?

— Благодаря собственной настырности и Кобзону, который мне в этом очень помог. Иосиф имел, так сказать, вес во властных структурах...

— ...был там в авторитете...

— Ну, он везде был в авторитете, хотя почему был — есть.

С Владимиром Путиным Александра Яковлевича связывают давние дружеские отношения, ну а солдаты, летчики и моряки в Розенбауме просто души не чают

— Ну хорошо, побывали на точках, попели под пулями, — понятно, но к душманам зачем пошли?

— Это случай неординарный. Мы в общем-то, не очень и собирались, но так вышло... Сходили!..

— Приняли перед этим?

— А как же!

— Много?

— Достаточно. Мы были молодые, здоровые, сильные волки...

— ...тянуло на приключения...

— Бахнули и поехали.

— Страшно хоть было?

— Когда к ним вошли, протрезвели в секунду. Сели спиной к стене (не хотелось, чтобы кто-то был сзади), быстренько плов покидали в рот и умчались.

— Хоть вы и не любите определение «гениальный», у вас есть целый ряд абсолютно гениальных, на мой взгляд, песен, одна из которых — «Черный тюльпан». Горло от этих слов перехватывает: «В Афганистане, в «черном тюльпане», с водкой в стакане...

— ...мы молча плывем над землей...». Просто, если ты это видел и чувствовал, ни одного слова неправды уже не напишешь.

— Я где-то читал, что на концерте во Владивостоке зрительница, у которой в Афганистане погиб сын, во время исполнения этой песни потеряла сознание...

— Да, это правда. Я соскочил со сцены, оказал ей вспоможение... Время было горячее, еще шла война, на которой она потеряла ребенка, — вот и упала в обморок.

«Я мотаюсь, как клубок, по городам Дорогого мне Советского Союза: То Ташкент, то Магадан, Но везде — и тут, и там — Я живу чуть лучше Робинзона Крузо». Культовой фигурой Александр Яковлевич стал еще до перестройки

— Ходят легенды, что вы прыгали с парашютом...

— Какие легенды — у меня порядка 60 прыжков на счету.

— Да? И как ощущение?

— Кайф настоящий. Вокруг звенящая тишина и абсолютный покой — практически как в барокамере. Небо, товарищи рядышком — это такая радость!

Первый раз я в 40 лет прыгнул. На концерте в Краснодаре ко мне подошли ребята. «Яковлевич, — говорят, — вот вы «Затяжной прыжок» спели, а сами-то с парашютом когда-нибудь прыгали?». — «Нет! — я ответил. — На экране увидел и представил, как это может быть». — «А хотели бы?». — «Ну, конечно, — кто ж от такого откажется?». Они тут же: «Когда?»...

На следующий день у меня как раз был выходной, а среди прочих подошел ко мне, как оказалось, Саша Добромыслов: он был начальником ПДС — парашютно-десантной службы летного полка. В первый же день в результате я три прыжка сделал — это для новичка много. Сначала, разумеется, несколько часов занятий прошел на земле: инструктаж, подготовка, приземление в песок — все как надо, а потом трижды со сборной ВВС прыгнул.

С тех пор с Сашей мы подружились. Он из майора полковником стал — начальником отдела поисковой службы армии, большую занимал должность, но продолжал прыгать, а потом погиб — разбился в авиакатастрофе под Ленинградом вместе со своей сборной. Перегрузили они Ми-8... Это произошло в Левашово, и я чудом туда не успел. Мы должны были снимать клип «Затяжной прыжок», но я перепутал — отправился не на тот аэродром (у нас два таких, где ребята прыгают). Когда приехал, они уже все погибли... Было ужасно тяжело, и с тех пор больше я не прыгал, потому что клятвенно обещал Сашке без него этого никогда не делать.

Я и сейчас дружу со сборниками-парашютистами, бываю на соревнованиях, когда разыгрывается Кубок Добромыслова. Его ученики, товарищи (а среди них есть и чемпионы мира) до сих пор меня приглашают, тянут прыгнуть. Мне, конечно же, хочется, но... не могу слово нарушить... Ну и потом, я суеверный — чувствую, что не надо...

«НЕ ЗНАЮ, В КУРСЕ ЛИ МАЙЯ ПЛИСЕЦКАЯ, ЧТО МЫ С НЕЙ В РОДСТВЕ СОСТОИМ...»

— В 89-м году мне посчастливилось на вертолете полететь вместе с вами на концерт для ликвидаторов последствий аварии в Чернобыль. На обратном пути выпито было много, и вы рассказали мне, что в Афганистане управляли такой машиной лично...

— (Скромно). Ну да, и когда возвращались, тоже, если помнишь, поупражнялся.

— Причем, я замечу, после хорошей дозы — на троих, без закуски, мы из горла выпили две бутылки «Столичной»...

— Ну, летчик все-таки меня контролировал, да и я вполне свои действия координировал.

«...мы молча плывем над землей...». «Если ты это видел и чувствовал, ни одного слова неправды не напишешь»

— Как же это в Афганистане происходило и неужели так тянуло посидеть за штурвалом?

— Штурвал — такие «рога»! — это в самолете, а в «вертушке» — ручка. Сесть за нее не каждый рискнет, но у меня с ней отличное взаимопонимание: она очень точная, как джойстик («рога» не так на каждое движение реагируют — немножко запаздывают).

Словом, втянулся, понравилось, у меня получалось. Потом, бывая на Севере и в других самых экстремальных районах нашей страны, всегда пользовался возможностью попрактиковаться, а на вертолетах летать приходилось много: на буровые к нефтяникам, газовикам и так далее... На Севере вообще самолетов мало — олени, тюлени...

— ...и иже с ними...

— ...и иже с ними, поэтому «вертушкой» управляю лучше, чем автомобилем.

— Когда началась перестройка, стало модно изучать свое генеалогическое — не путать с гинекологическим! — древо, многие среди предков дворян начали находить... У вас не было искушения в собственных корнях покопаться?

— Ну, сам я свою родословную до седьмого колена не изучал, но подъехали как-то люди, которые занимались этим профессионально... Они полгода искали моих родных...

— ...и..?

— Да кое-что вот нашли. Не знаю, в курсе ли Майя Плисецкая, что мы с ней через какие-то сумасшедше переплетенные ветви в родстве состоим...

— Странно: вы не танцуете, она не поет...

— Более того, мы даже лично с Майей Михайловной не знакомы. Много чего, правда, я и до этого знал. Отец у меня из Нежина Черниговской области (в трехлетнем возрасте его увезли в Ленинград), мама питерская, но ее ветвь из Австро-Венгрии тянется и из белорусских местечек, где проходила черта оседлости. Вот и Майя Михайловна оттуда как раз, так что ничего из ряда вон: земледельцы, торговцы...

— Поразительно: еврей с такой родословной пишет бесподобный казачий цикл — откуда это у вас?

— После смерти брата Вовки я очень много по этому поводу передумал, перечитал... Понимаешь, человек либо впитывает религию с молоком матери, с сиськой, либо, если был атеистом, проходит к ней долгий путь, а я верный сын ленинской партии...

— ...преданный ее заветам...

«Может, скажет кто: мол, климат здесь не тот, А мне нужна твоя сырость. Здесь я стал мудрей, и с городом дождей Мы мазаны одним миром»

— ...председатель районного штаба красных следопытов и так далее... Конечно, в советские времена никаких религиозных помыслов у меня не было, поэтому я и не стал «подсвечником» — видел этих первых секретарей горкомов и обкомов, которые, когда времена поменялись, скопом валили в церкви и крестились, причем не знали, как правильно: то ли слева направо, то ли справа налево? Это было ужасно противно и мерзопакостно — я никогда к этим людям не относился, но к религии шел.

Сейчас я уверен, что проживаем мы не одну жизнь и, покидая этот мир, находим что-то в ином. Я убежден, что есть Высший Разум (хочешь — называй его Господь Бог, хочешь — как-нибудь по-другому, но он есть), а что касается нескольких жизней... Не зря же буддисты посылают их, по-моему, 99 — оттуда же все эти дежа вю и прочие вещи.

— Вы что же — и существование чертей признаете?

— Не знаю, потому что ада-то нет. Ад — это место, где мы находимся, потому что там, на небесах, все лучше. Вот говорят: муки смертные, а ведь это физические страдания, присущие смертной жизни. Мы здесь в аду мучаемся...

— ...еще и других мучаем...

— ...и когда из этого мира уходим, близкие говорят: «Отмучился». Я, уважаемые друзья, не читаю вам лекцию, а просто выражаю свои частные мысли, простите, и если, я думаю, забирают нас навсегда, это значит, что мы достигли того высоконравственного состояния, которое позволяет Высшему Разуму не посылать нас на эти муки обратно. Тем самым я оправдываю для себя раннюю смерть моего брата и утешаю людей, которые потеряли своих родных преждевременно. Это огромная тяжесть для нас и вопиющая несправедливость, но, уйдя молодыми отсюда, они достигли того уровня нравственного состояния, которое позволит им обрести вечную радость и вечный покой в более совершенном мире...

«В ШУТКУ КАЗАКИ МОГУТ СКАЗАТЬ ЧТО-ТО ТИПА: НАШ КАЗАЧИЙ ЖИДОК САНЯ РОЗЕНБАУМ, НО ЭТО НОРМАЛЬНО. МНЕ СМЕШНЫ СОПЛЕМЕННИКИ, КОТОРЫЕ СЛОВО «ЕВРЕЙ» ВОСПРИНИМАЮТ КАК МАТ»

— Вы в это верите?

— Абсолютно, а к чему это рассказал? К тому, что в одной из жизней наверняка был офицером (вряд ли казаком — скорее всего, военным). Меня, во всяком случае, никогда не тянуло писать о балеринах, водителях-дальнобойщиках, шахтерах или космонавтах, но в воинских аудиториях чувствую себя, как дома. Мне в форме комфортно, будто в домашней одежде, и когда ее надеваю, разворачиваются плечи, выпрямляется спина... Я даже честь старшему по званию отдаю так, будто делал это много лет и с огромным удовольствием — видно, есть опыт из прошлой жизни...

— То есть вы не евреем в том воплощении были?

— Не знаю, не знаю... Были же евреи-фельдфебели, да и в казачьих полках служили еврейские воины... Выкресты, разумеется, взявшие православие, — это основное было условие... Кстати, такой национальности — казачество — нет, есть особый склад мышления, образ жизни, определенный долг. Ты получал землю, которую тебе жаловал за верную службу царь...

— Вам никогда не приходилось слышать от кондовых казаков: «Да на кой ты нам нужен со своими казачьими песнями? Наши ребята не хуже напишут».

— От дураков что-то, конечно, передавали, но зачем же на их неумное мнение оглядываться? Я казачество знаю — это такие же люди, как евреи, французы, американцы и прочие китайцы вместе с неграми — ой, прости, с черными, с цветными. Среди них, разумеется, есть идиоты, но подавляющее большинство — люди нормальные, красивые, умные, доброжелательные, поэтому в мозгах у них нет желания уязвить, обидеть. Да, в шутку они могут сказать что-то типа: наш казачий жидок Саня Розенбаум — ну так что: это нормально. Мне, например, всегда смешны соплеменники, которые страдают комплексом неполноценности и слово «еврей» воспринимают как мат. Грузина почему-то или украинца можно называть соответственно, а этот дергаться начинает... Ты кто? Татарин, что ли? Еврей. Так чего нервничать?

— Мне рассказывали, что у вас есть прикол: иногда подъезжаете в Питере к газетному киоску с антисемитской литературой и...

— Это всего пару раз было, причем давно — в начале 90-х. Тогда у Гостиного двора стояла кучка городских сумасшедших — их набиралось пять-шесть человек на весь город. Все они знали меня и любили — народ-то простой, вдобавок их песни родные я написал. Я подъезжал, выходил из машины — они меня все узнавали, здоровались. «Ну что, ребята, — спрашивал их, — есть у вас что-то новенькое сегодня про нас, про жидов? Нет, как мы кровищу из христианских младенцев литрами пили, я уже читал — что-нибудь посвежее, пожалуйста!».

Мне было весело и смешно, а они втягивали головы в плечи, терялись... Нужно же было их как-то лечить, а я все-таки врач «скорой помощи», поэтому, повторяю, не комплексовать надо, а прямо говорить дураку: «Ты, если хворый на голову, либо уйди с точки, либо по-умному себя веди». Вообще, к каждому больному подход нужен...

Нет, Дима, это очень давно было и всего пару раз — я же не идиот, не шизофреник. В то сумасшедшее время у меня даже пластинка вышла «Вялотекущая шизофрения», потому что вокруг царило абсолютное безумие.

«ПЛЕБСУ ВСЕГДА ХОЧЕТСЯ, ЧТОБЫ ШУТ РВАЛ НА СЕБЕ ОДЕЖДУ, А ПОТОМ ЖЕЛАТЕЛЬНО РЕЗАЛ КОЖУ...»

— Слушая ваши лучшие песни, я часто думаю: как это все можно было написать? Многие из тех, кто считает себя поэтами, садятся по вечерам за стол, мучительно ищут рифму, складывают слова в строчки...

— Я тоже сажусь и мучительно ищу рифму, и складываю, но, во-первых, есть Божий промысел, а во-вторых... Всегда стараюсь говорить с людьми на родном, понятном им языке о больных и понятных проблемах, а не копаться в себе, загадочном.

— Оттуда, сверху, кто-то вам помогает?

— Конечно, и я даже знаю, кто.

С Верой Глаголевой в фильме «Сайт-степ»

— Сколько времени пишется гениальная вещь?

— Ой, нет — слова «гениальный» боюсь... Давай по-другому: есть просто песни, которые, я знаю, в момент уйдут к людям.

— И вы не ошибаетесь?

— Не промахнулся ни разу. Вижу, бывает, что новая вещь получилась классная, но остальным надо будет прослушать ее раз 20 (а может, и 40), чтобы догнали и приняли.

— Каким песням, по-вашему, была гарантирована всенародная любовь?

— Ты их не хуже меня знаешь: «Утки», «Глухари», «Гоп-стоп», «Казачья», «Черный тюльпан», «Налетела грусть», «Заходите к нам на огонек», «Извозчик», «Вальс-бостон»...

— Долго вы их писали?

— Два часа максимум — от начала и до конца, но бывало и 30 минут. «Утиную охоту» за полчаса сочинил, да и на «Тюльпан» не больше ушло времени.

— Чтобы это так сразу выплеснулось, необходимы эмоции?

— Только так! Это момент истины, когда в одну секунду все собирается и выстреливает, когда прилетает и садится на плечо девушка — муза называется.

— Красивая она?

— Не видел ни разу, но испытываю к ней самые нежные чувства...

— На ощупь хоть хороша?

— Да шикарная совершенно, но должен тебе сказать, что надо работать. Она никогда на ленивое плечо не сядет и ленивую голову не осенит — прилетает только к трудягам, и если ты дашь ей возможность на плече приземлиться, тут-то все и начнется.

— Когда-то давно в Киеве вы написали хит «Зойка»...

— Здесь у меня вообще много чего родилось: «Есаул», «Крещатик», «Удивляюсь, как народ не обессилел», «Кандальная», «Мы с мистером Винченцо порешили» — боюсь что-то забыть...

— На «Расцвели каштаны в Киеве весной...» сколько ушло времени?

— 20 минут. Что-то, видимо, расцветало...

«Я стою, как в стойле кони, смотрю на Оболонь, вспоминаю про огонь, ночи белые...» — есть и такая песня. Настроение было хорошее, люди меня окружали замечательные, ну а еще потрясающий город, пьянящий воздух, Днепр, определенная беззаботность...

— ...девушка на плече...

— ...круглосуточно. В Киеве она, честно скажу, со мной практически не расставалась...

— ...причем бескорыстно!

— Может, еще и поэтому этот город я обожаю и просто без него не могу...

— Сегодня песни даются вам тяжелее, чем прежде?

— Нет.

— Муза гостит так же часто?

— Ну, для этого надо бывать в Киеве, и все же она прилетает. Работать я каждый день стараюсь, но, во-первых, много дел (гораздо больше, чем было), а во-вторых, возраст все-таки дает о себе знать, и не умственной отсталостью, а просто большим количеством забот. Не только о здоровье, но и о детях, о внуках, которые подрастают...

— Вместо девушки на плече, выходит, наследники?

— Вот они-то уж точно там круглосуточно — куда денешься?

— Следующий вопрос, может, будет вам неприятен, но я, уж простите, не могу его не задать. От ваших поклонников мне приходилось слышать, дескать, когда Александр Яковлевич пил (а пили вы — мама, не горюй), у него рождалось больше знаковых песен, чем сейчас, когда он в завязке, — что вы об этом думаете?

— Что? Да ничего — просто умники эти спят и видят, чтобы я догола разделся. Никого не хочу этой фразой унизить, — ни в коем случае! — и, пожалуйста, читатели, не обижайтесь. Публику, народ я люблю больше, чем себя, но сейчас речь о людях, которые говорят то, что озвучил Дмитрий Ильич: «Вот когда Розенбаум пил, тогда он писал...». Плебсу всегда хочется, чтобы шут рвал на себе одежду, потом желательно резал кожу...

— ...и умер бы лучше всего один под забором...

«Муза — девушка совершенно шикарная, но надо работать. Она никогда на ленивое плечо не сядет и ленивую голову не осенит» Фото Александра ЛАЗАРЕНКО

— По этому поводу я написал одну из крайних своих песен:

Вчера черемуху спилили возле дома
Когда-то я катал под ней
в коляске дочь.
Вы хотите меня молодого?
Ну ничем не могу вам помочь.
Когда рубаху рвал я, это было круто,
Да вот чинить ее никто не предлагал.
Из девятого Дантова круга
Был смешон вид на ваш балаган.

Понимаешь, да? Это мой ответ им сегодня. Если они хотят, чтобы в 58 лет, имея неизмеримо большую ответственность не только за своих близких...

— ...но и перед обществом...

— ...я вел себя так же, как в 25, — не дождутся! Поезд, который летел без остановок, ушел, но он прибыл к другой платформе, и она ничуть не хуже той, старой, только они на нее встать либо не хотят, либо, скорее всего, не могут. Правда, это уже их проблема.

«ГДЕ УКРАИНСКИЕ ЯБЛОКИ? ВМЕСТО НИХ ХАВАЕМ БЕЗВКУСНОЕ, БЕСЧЕРВЯЧНОЕ ЯРКО-КРАСНОЕ И ЗЕЛЕНОЕ ДЕРЬМО»

— Вы где-то сказали, что «Битлз» — это ваша Библия, а «АВВА» — Евангелие. Полностью вашу точку зрения разделяя, хочу спросить: почему сейчас, на ваш взгляд, на телевидении (и российском, и украинском) так много бездарности, серости, пошлости?

— Потому что их много во власти — среди тех, кто масс-медиа распоряжается.

— По-вашему, это массовое оболванивание, одурачивание ведется сознательно?

— Вопрос очень сложный. Конечно, следует понимать, что сегодня деньги играют колоссальную роль, а поскольку прежняя наша идеология и пропаганда, обслуживавшая ее в прошлом, вместо нее навязывается совершенно другая. Вот смотри: в Ленинграде есть фабрика музыкальных инструментов, которая называется «Красный Октябрь». Сейчас в пополаме или на каких-то процентах она работает с «Беккером», и рояли выпускаются марки «Беккер». Какое у них положение нынче, не в курсе, но пару лет назад, когда был депутатом, ко мне оттуда пришли люди. «Александр Яковлевич, — буквально взмолились, — помогите. Заказов нет, фабрика умирает».

— Никому не нужны инструменты?

— В том-то и дело, что нужны, однако... В Кремлевском Дворце съездов в каждой гримерной стоят пианина (за склонение этого слова прости), так вот, на этих пианинах написано: «Кнайт-Лондон». Почему, спрашивается, главный зал России купил эти английские отвратительные поделки? Да потому, что у фабрики «Кнайт-Лондон» есть бабки на взятку туда, куда надо, чтобы им дали заказ...

— ...откат называется...

— ...а у наших несчастных краснооктябрьских таких денег нет. Я не беру граждан, но представь, сколько инструментов необходимо в музыкальные школы, красные уголки (не знаю, как там они сейчас называются) заводов, воинских частей, институтов. Вот и текут денежки «Петрофу», «Кнайту», каким-то корейским умельцам, а они нам — черта в ступе. Все фальшивое, строя не держит, разваливается... Продукт по сравнению с «Красным Октябрем» левый, играть на нем нереально, но вся страна этими дровами завалена, и то же самое — куда ни кинь! Ты вот когда в последний раз ел украинские яблоки из магазинов?

— Из магазинов? По-моему, вы ко мне плохо относитесь...

— Но посмотри, что на магазинных прилавках? Почему французские фермеры устраивают большие дебоши, если их продукт невостребован, а украинские крестьяне молчат? Я в Украине детство провел — Боже, какие тут яблоки раньше росли: данешта...

— ...антоновка, белый налив...

— ...путивка, пепинка — плоды сумасшедшие, большие, румяные. Сады ими были завалены — где они? Хаваем безвкусное, бесчервячное ярко-красное и зеленое дерьмо — не могу даже другого слова придумать, потому что откат, потому что взятки, потому что чиновники... Зачем, для чего?

— Ну не зря же написал классик: «Бабки вместо берез шелестят над страной...».

— Возвращаюсь к тому же, о чем ты спросил: ну зачем рысачить по Тульским, Рязанским или еще каким-то областям и искать там таланты, если прямо к продюсеру привозят какую-нибудь козу длинноногую (никогда, кстати, не понимал этого — мне больше что-нибудь покомпактнее нравится), платят за нее лавандос — и вся история.

— Вам сегодняшний шоу-бизнес противен?

— Я никогда тебе этого не скажу, потому что в нем по-любому трудятся мои коллеги. Не имею никакого права бросаться словом «противен» — там много моих замечательных собратьев по цеху: и моего поколения, с которыми я жизнь прожил, и молодых, талантливых, ищущих, толковых ребят. Люди шоу-бизнеса — они разные, но то, что у нас сегодня так называется, мне глубоко противно.

Знаешь, кстати, в чем разница между шоу-бизнесом там и здесь? У них бизнес для шоу, а у нас — шоу для бизнеса: в этом вся суть. Там деньги вкладывают, чтобы сделать продукт настоящий...

— ...и длинноногая не пройдет...

— ...если она ничего не может — конечно, а у нас шоу клепают, чтобы конкретные люди могли заработать конкретные бабки и их положить в конкретные карманы.

«Я ЗНАЮ, ЧТО ТАКОЕ ВОЙНА, — 20 ЛЕТ ПРОСТО ИЗ НЕЕ НЕ ВЫЛЕЗАЮ»

— Вы, Александр Яковлевич, человек жесткий, резкий на язык и правду-матку режете прямо в глаза. Одно время вы весьма нелицеприятно высказывались о творчестве Александра Новикова — мнения своего не изменили?

— Никогда о творчестве Александра Новикова нелицеприятно я не высказывался: у него есть масса хороших песен...

— ...вы говорили лично о нем — да?..

— ...и даже не о нем, а о его поведении. Никто не имеет права ставить себя выше совнаркома и осуждать коллег: не судите, да не судимы будете! Меня просто оторопь берет, когда несколько персон (не только он — есть еще парочка очень известных лиц), которым нашептали, что они — совесть народа, или они сами себя ею вдруг возомнили, начинают других поучать. Это страшно, когда люди, ничтоже сумняшеся, говорят: «Вот мы — он, он и я — да, а вот тот, тот и тот — полный отстой»...

Слушай, это твое личное мнение, и ничего более! Да, можно не принимать что-то или критиковать, но бегать и рвать на себе рубаху: как я сейчас всех полью да как навешаю по серьгам... Всю правду-матку — в лоб!

Я, например, позволяю это себе только тогда, когда точно знаю: это абсолютная правда для подавляющего большинства. Могу, предположим, сказать, что расстрел талибами в Афганистане тысячелетних скульптур Будды — варварство, это сделали негодяи, и если бы знал их фамилии и имена, перечислил бы, но никогда не брякну, что Петя Никонов — негодный режиссер, потому что он меня не устраивает. Сотням, даже десяткам тысяч зрителей он очень даже годится, так, может, это я до понимания его творчества не дорос?

— Кстати, о Пете Никонове: как, интересно, вам последние нашумевшие фильмы о войне — «Девятая рота» и «Штрафбат»?

— Наверное (и даже наверняка!) «Девятая рота» сделана квалифицированно, грамотно, по-современному — одним словом, блокбастер...

Александр Розенбаум — Дмитрию Гордону: «Если какие-то умники хотят, чтобы я в 58 лет вел себя, как в 25, — не дождутся. Поезд, который летел без остановок, прибыл к другой платформе, но она ничуть не хуже старой»

— ...а душу не трогает?

— Лично меня покоробила неправда. Я афганец, из Афганистана войска выводил Борис Всеволодович Громов, мой друг, я знаю все от начала до конца, поскольку сам вышел оттуда за день до последнего солдата (последняя кухня уехала через сутки после меня). Да, там оставались, конечно, люди...

— ...советники, разведчики...

— ...но воинские части никто не забывал, и дело даже не в том. Ладно, художественный вымысел имеет право на жизнь — это святое, но фильмы Тодоровского, Чухрая — тех, кто прошли войну, — совсем другие...

Я на войне с 1987 года. Сегодня 2008-й — это сколько? 20 лет уже просто из нее не вылезаю, так вот, моя мечта — одна из самых заветных — написать что-то сценарное и с кем-нибудь сделать картину. Ставить ее никогда не буду — этим должны заниматься профессионалы, и я даже не сценарий, а только синопсис могу придумать, потому что дилетант в этом деле, но я хочу рассказать о той афганской войне, которую знаю: как было там по-настоящему.

— «Девятая рота», значит, неправда?

— Я так, заметь, не сказал. Повторяю: кино есть кино, но меня эта лента не тронула так же сильно, как «Анкор, еще Анкор!»...

— ...«Военно-полевой роман»...

— ...«Баллада о солдате», «Судьба человека» и даже «Штрафбат», хотя люди, которые служили в штрафбате и знали его изнутри, утверждают, что там тоже неправда, — от этого никуда не деться. С другой стороны, зрителям, которые не в курсе всего того, о чем я говорю, это, может, очень даже и нравится.

— Ну а «Бандитский Петербург» затронул в вас какие-то струны?

— Нет, хотя картина хорошая: на совесть сделана, крепко сыграна. Уж эту-то тему я знаю неплохо — тем более все в родном городе происходит.

— Увеличив количество своих киноролей, вы сыграли в говорухинском фильме «Не хлебом единым», и Станислав Сергеевич сказал мне, что считает вашу работу в этой картине блестящей. Сегодня этот режиссер далеко не во всем согласен с тем, что происходит в России, — он своими переживаниями с вами делился?

— По идеологии мы с ним близки — думаем почти идентично, поэтому я разделяю практически все его мысли. Ты, кстати, статью Станислава Сергеевича в «Известиях» недавно читал?

— Ну конечно!

— Выше этого я вообще ничего не припомню и просто в обязательном порядке включил бы ее сегодня в школьные учебники.

P.S. За содействие в подготовке материала, тепло и внимание благодарим киевский ресторан «Централь».

Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter