Сын многолетнего лидера СССР Никиты Хрущева Сергей ХРУЩЕВ: «Как человек, который любил все проверять, у каждого из «модернистов» отец спрашивал: «Кто ваши родители?», а потом: «Не педераст ли вы?»

(Продолжение. Начало в № 46-48)

«АМЕРИКАНЦЫ ПОИНТЕРЕСОВАЛИСЬ У ГУДМЕНА: «О ЧЕМ ВЫ ГОВОРИЛИ?». - «О МОЦАРТЕ, - ОТВЕТИЛ ТОТ, - ХРУЩЕВ СКАЗАЛ, ЧТО МОЦАРТ ЕМУ НРАВИТСЯ БОЛЬШЕ»

- В позапрошлом году в США скончалась дочь Сталина Светлана Аллилуева - что-то, когда узнали об этом, у вас екнуло? Вы, кстати, с ней общались?

- Никогда не общался, хотя относился с... Не могу сказать, что с уважением, - скорее, с сочувствием. Я ее видел один раз в 50-м году, когда Корейская война началась, - это просто дата у меня реперная такая. Сталин в ту пору почему-то очень полюбил Хрущева, который уже переехал в Москву. «Пусть, - сказал, - твои на даче у меня отдохнут», и мы поехали в Ливадию, в Свитском корпусе жили, где теперь санаторий, - там квартира была. Ну а потом Светлана со своим мужем Юрием Ждановым приехала, и один раз мы вместе в волейбол играли.

- Вы у отца в кремлевском кабинете бывали?

- Конечно - я и здесь, в Киеве, на седьмом этаже в Совете Министров бывал...

- ...на нынешней улице Грушевского...

- Оттуда такой красивый вид на Днепр, а вот из Кремля вида никакого не было - только стены.

- Кабинет был большой?

Фото Сергея КРЫЛАТОВА

- А вы в кино его видели: это тот же сталинский кабинет - он средних размеров. Думаю, сейчас у многих руководителей побольше.

- Сердце замирало, когда по кремлевским шли коридорам?

- Нет, а почему? В то время Кремль открыли для посещения, и туда мог зайти кто угодно - даже билетов за вход не брали, не то что сейчас. Тогда же и машин с мигалками не было, и улицы не перекрывали, и мне достаточно было сказать, что в Совет Министров надо пройти, на второй этаж.

- Чеченских террористов же не было, «Аль-Каиды» тоже...

- Да все было, просто смотрели на такие вещи иначе, и когда Хрущеву говорили, что нужно увеличить охрану, он возмущался: «Вы хотите отгородить меня от людей, которым я должен служить, чтобы они меня не видели, чтобы не мог с ними встречаться?».

- Да, он выйти в народ любил...

- Любил, и на всяческие предупреждения отвечал так: «Если меня захотят профессионалы убить, они все равно это сделают, а если вы думаете от какого-то случайного человека меня защитить, так это вопрос везения - мало ли... Вот на фронте я вышел из домика, а на него бомба упала - все бывает. У меня профессия такая - связанная с риском», поэтому за ним три охранника всего лишь ходили, и четвертый был - начальник охраны.

- Иногда Никиту Сергеевича описывают в литературе и показывают в кино как малообразованного, недалекого человека, который плохо разбирался в культуре (в частности, в живописи), - это действительности соответствовало или его природный ум и интуиция с лихвой пробелы в образовании компенсировали?

В рабочем кабинете, начало 60-х

- Но вы же тоже человек малообразованный. Чему вы учились? Строительству, по-моему?

- Ну да...

- И что же, можете сейчас дом построить?

- Увы...

- Ну вот! Видите ли, в чем дело, есть понятие «образованец», которое вошло в наш лексикон благодаря Солженицыну, ведь получить образование - еще не значит стать умным. Вот вы высшее учебное заведение окончили и научились чему-то - это для всякого среднего человека: инженера, еще кого-то очень важно, а дальше, если у вас есть талант, вы начинаете изучать то, что вам интересно.

Например, академик Гельфанд, гений математики, даже школу не окончил (ему было там скучно), и ничего - стал академиком: так же и Хрущев. Писал он с ошибками, правда, потому что это было вне его интересов, но на профессиональном уровне в том, как сельское хозяйство работает, разбирался. Хотя, когда Никиту Сергеевича посылали в Украину, отказывался, и аргумент был один: «Я знаю промышленность, но в сельском хозяйстве не понимаю совсем - общаюсь с ним только в тарелке».

Ничего, и эту сферу ос­воил. Как? Соответствующие прочитал книги, со специалистами пообщался. Потом пришел черед химии - он в этой отрасли поднаторел, занялись ракетами - Хрущев и в военные дела вникал, с Челомеем говорил, с Королевым, то есть профессионалом - причем высоким! - во всех этих областях был.

Мы все: и я, и вы, - на протяжении всей нашей жизни набираемся знаний из книг, из общения с людьми, и если вести речь об искусстве, то отец и не считал себя в нем большим знатоком. Он в отличие от Сталина Хрущевской премии не учреждал, не приносил в папочке журнал и не объявлял классикам литературы: «Сегодня ночью я прочитал эту повесть - автору надо премию дать». Никита Сер­геевич говорил: «Это вы решайте», и когда режиссеры в театре допытывались в антракте, что ему нравится в спектакле, а что нет, отшучивался: «Это вы у критиков спрашивайте, а мы давайте чайку попьем».

Никита Хрущев — Андрею Вознесенскому (на трибуне): «Ишь ты какой Пастернак нашелся! Мы предложили Пастернаку, чтобы он уехал. Хотите завтра получить паспорт? Хотите?! И езжайте, езжайте к чертовой бабушке!». Встреча с интеллигенцией, декабрь 1962 года

В театр, кстати, отец два-три раза в неделю ходил: никто не верит, но он драму любил, оперу (вот балет - не очень). Когда Литовская опера впервые привезла «Любовь к трем апельсинам» Прокофьева, он пошел, Бенни Гудмен приехал - тоже пошел, Шостакович его повел. «Джаз не люблю, - сказал, - но это удивительная музыка». На следующей неделе они с королем свинга на приеме в американском посольстве встретились и какое-то время беседовали. Американцы подошли, поинтересовались у Гудмена: «О чем вы говорили?». - «О Моцарте, - ответил тот, - Хрущев сказал, что Моцарт ему нравится больше» (смеется).

Из книги Сергея Хрущева «Никита Хрущев. Реформатор».

«1 января 1957 года целый разворот в «Правде» отдали под рассказ Михаила Шолохова «Судьба человека», «солдатский» рассказ о войне, о плене, о крови и мучениях простых людей - до этого о такой войне не только в «Правде» - вообще не писали. Войну с подачи Сталина изображали лубочно: авторы, хуже или лучше, в зависимости от таланта, выписывали наших богатырей и глуповатых фрицев.

С Михаилом Шолоховым. «Михаила Александровича отец хорошо знал и любил, особенно ценил его «народность»

То, что война - это не только подвиг, но и тяжелый, грязный, даже отвратительный солдатский труд, что не только мы били фрицев, но и они колотили нас, писать не рекомендовалось, в том числе и Михаилу Александровичу - вот он и послал свой рассказ отцу с просьбой прочитать и ответить, отчего ему, Шолохову, не позволяют писать так, как ему пишется?

На отца рассказ подействовал оглушительно, и не только своим языком и манерой написания. Михаила Александровича  отец хорошо знал и любил, особенно ценил его «народность» - наверное, это единственно правильное определение. Читая и перечитывая «Тихий Дон», отец, сам человек от земли, восхищался умением Шолохова проникнуть в нутро казацкого быта, а трагедию Григория Мелехова понимал лучше многих. В Гражданскую войну он воевал против таких Мелеховых в тех же местах, и хотя находились они по разные стороны фронта, жили одной солдатской жизнью, воевали за лучшую долю, даже если понимали эту долю по-разному. Отец в этой войне вышел победителем, он из числа тех, кто на Таманском полуострове громил армии генерала Деникина, у которого воевал Мелехов, дошел до Новороссийска и Туапсе, и толпы казаков, покинутых своими командирами, не попавших на уходившие в Стамбул пароходы, для отца - не выдуманные литературные персонажи, а реальные люди, которых он видел собственными глазами.

В коллективизации отцу участвовать не довелось - он учился тогда в Промышленной академии, потом работал в Москве, в райкоме партии. В «Поднятой целине» главный герой для него - дед Щукарь, а не Семен Давыдов с Макаром Нагульновым: настоящий, списанный с жизни дед с вложенными в его уста писателем Шолоховым знакомыми с детства словечками, с его крестьянской ухваткой и хитростью.

Встреча правительства с деятелями литературы и искусства в Кремле (справа: Никита Хрущев и поэт Александр Твардовский), Москва, март 1963 года

И вот теперь - Андрей Соколов, его судьба: человека, прошедшего через все ужасы страшной войны. Книги о войне отец не любил, вернее, не мог читать, и когда однажды я восхитился каким-то военным рассказом, кажется, Симонова, выговорил мне: «Правды о войне не пишут и никогда не напишут - война страшнее, грязнее и ужаснее всего того, что может вообразить писатель, даже такой, как Симонов, не раз посещавший фронт, но только «посещавший».

Судьба рассказа Шолохова скла­дывалась непросто - он многим нравился, но напечатать его не решался никто. Уж больно щекотливая тема: считать бывших военнопленных преступниками уже перестали, но относились к ним насто­роженно. Ми­ха­ил Алек­санд­рович послал рассказ Хрущеву без особой надежды, но, прочитав «Судьбу человека», отец попросил его с Шолоховым соединить. Разыскали его не сразу - связь со станицей Вешенской, где писатель жил, оставляла желать лучшего, а когда дозвонились, оказалось, что к телефону Михаил Александрович подойти не может. На том конце провода ответили, что он на рыбалке, другими словами - запил, но наконец все утряслось, и Шолохов дозвонился до отца сам - оказалось, что он не на «рыбалке» и даже не в Вешенской, а в Москве, в гостинице «Москва». Отец восхищался рассказом, и Михаил Александрович, когда пришла его очередь говорить, попросил о встрече, если можно, неофициальной, то есть попросту напросился в гости. Отец охотно согласился и пригласил писателя с женой Марией Петровной в ближайшее воскресенье к себе на дачу.

Никита Сергеевич на выставке художников-авангардистов «Новая реальность» в Манеже, декабрь 1962 года. Слева от Хрущева художник Борис Жутовский, справа — «серый кардинал советской политики» Михаил Суслов. «Что это за лица? Вы что, рисовать не умеете? Мой внук и то лучше нарисует! Что это такое? Вы мужики или педерасты проклятые, как вы можете так писать? Есть у вас совесть?»

Шолохов показался мне не по-казацки щупленьким, маленьким и на удивление застенчивым. На расспросы отца отвечала поначалу Мария Петровна, а Михаил Александрович только поддакивал, но постепенно неловкость прошла, он разговорился. Все вместе отправились гулять по обрамленным сугробами и оттого узковатым дорожкам парка - отец с Шолоховым шли впереди, за ними Мария Петровна и Нина Петровна, следом попарно растянулись мы, дети.

Нагулявшись и намерзшись, пошли в дом обедать, затем расселись кружком в гостиной, и Михаил Александрович «с выражением» читал написанные еще начерно отрывки из второй части «Поднятой целины». Отец слушал внимательно и с удовольствием, а после чтения Шолохов перешел к главному, к «Судьбе человека», начал жаловаться на Союз писателей, чинуш-издателей, но отец не дал ему договорить и тут же предложил опубликовать рассказ в «Правде». Пускай читатели не только насладятся настоящей прозой, но и со страниц самой главной газеты страны прозвучат слова уважения к узникам лагерей (как бы отец к литературному произведению ни относился, в первую очередь он оценивал, что автор читателю говорит, а уж затем, как пишет).

Писатель рассыпался в благодарностях - о подобной чести и не мечтал. На самом деле, публикация в «Правде» так же, как и приглашение в гости к отцу, служили ему индульгенцией на будущее, облегчали пре­о­доление цензурных и прочих рогаток.

Тут же, при Михаиле Алек­санд­ро­ви­че, отец позвонил Шепилову и попросил посодействовать в публикации рассказа Шолохова, а идеолог-чиновник сталинской школы Шепилов умел и любил угождать: вот и отвел под «Судьбу человека» праздничный номер газеты.

Алексей Косыгин, Екатерина Фурцева, Никита Хрущев, Михаил Суслов и другие на выставке в Манеже. «Художников учили на народные деньги, они едят народный хлеб и должны работать для народа, а для кого они работают, если народ их не понимает?»

Писатель расположил к себе отца сочувствием и пониманием крестьянской сущности, сопереживанием их бедам и заботам - одновременно знакомство с литературной знаменитостью ему льстило. На прощание отец предложил Михаилу Алексан­д­ровичу звонить ему без стеснений, как только возникнет нужда, пригласил его в будущем, когда что-нибудь новенькое напишет, в гости.

Шолохов в свою очередь зазывал отца к себе в Вешенскую, соблазнял рыбалкой и охотой в Донских плавнях, и отец обещал приехать, вот только когда - не знает, все дни расписаны по минутам.

- Ловлю вас на слове, - настаивал Михаил Александрович, - к концу лета, к открытию охотничьего сезона, напомню.

На том они и расстались.

Естественно, посещение Шолоховым отца незамеченным не осталось: Михаил Александрович рассказывал всем желавшим его слушать, как он гулял с Хрущевым, чем угощали за обедом и главное, как внимательно тот слушал «Поднятую целину», - друзья поддакивали, восхищались, завидовали.

С автором пророческого романа «Оттепель» писателем Ильей Эренбургом. «Если вести речь об искусстве, отец не считал себя в нем большим знатоком. Он в отличие от Сталина Хрущевской премии не учреждал»

Весной писатель уже сам позвонил отцу - теперь он ничего не просил, а сообщил, что главы «Поднятой целины», прочитанные на даче в Огарево, окончательно доработал и вскоре они появятся в «Правде». И действительно, 13 и 14 апреля главная партийная газета отвела под описание новых злоключений деда Щукаря и его приятелей два подвала (обычно там размещались наиболее важные политические и хозяйственные статьи).

С того времени и повелась дружба отца с Шолоховым. Регулярно, практически ежегодно, Михаил Александрович с Марией Петровной наведывались к нам на дачу - сначала в Огарево, а затем в Горки-9, пи­сатель читал новые куски - сначала из «Поднятой целины», а затем из книги о вой­не «Они сражались за Родину». Вот только в Вешенскую отец так и не выбрался ни в 1957 году, ни в следующем, 1958-м: собирался, намечал даты, но каждый раз вклинивались неотложные дела. Шолохов напоминал отцу о не сдер­жанном обещании, но без назойливости, отец извинялся, и охота на Дону откладывалась до лучших времен.

К Михаилу Александ­ровичу отец выбрался только в конце августа 1959 года - в то лето он готовился на пицундской даче к визиту в США, читал справки, беседовал с американистами, надиктовывал свое выступление в ООН, а в конце «отпуска» позвонил Шолохову и осведомился, не отменил ли тот свое приглашение? Михаил Александ­рович обрадовался, подтвердил, что приглашение в силе и на этот раз, и на все последующие. Отец предупредил, что времени у него в обрез, охоту с рыбалкой придется отложить, у Шолоховых он задержится только на день-два. В Москву отец возвращался поездом, а по пути беседовал с секретарями обкомов - приглашал их к себе в вагон на остановке при переезде из одной области в другую и расставался, покидая ее.

К приезду отца готовились всей станицей: варили, пекли, жарили, парили донские деликатесы, но нагрянувшая накануне охрана разочаровала и Михаила Алек­сан­д­ро­вича, и односельчан: Хрущев на диете, кормить его будут они сами и из своих, проверенных в специальной лаборатории, продуктов.

Отца встретили хлебом-солью, казацкими песнями, а когда прошли в дом, Мария Петровна пожаловалась: они так старались, не подозревали, что гость на диете, да еще такой строгой.

Никита Сергеевич в кругу семьи. Слева направо: зять Алексей Аджубей (муж дочери Рады), дочь Елена, Рада, Нина Петровна, внуки, сын Сергей, первая жена Сергея Никитича Галина Шумова, начало 60-х

Отец действительно соблюдал предписания врачей, но диетическую пищу не любил, не еда это, дескать, одни калории.

- А судак у вас есть? - спросил он Марию Петровну в ответ на ее сетования и хитро улыбнулся.

- А как же! И судак, и лещ, и сом, - начала перечислять хозяйка.

- Судак свежий или мороженый? - перебил отец.

- Не свежий - свежайший, - обиделась Мария Петровна, - сегодня утром еще в Дону плавал.

- Они меня на диете мороженым кормят: не судак, а кусок резины, - пожаловался отец и, оглядевшись, как бы по секрету закончил: - Я в гостях, а в гости со своей диетой ходить неприлично.

Пировали на славу, только от водки отец отказался, зато донские вина нахваливал, особенно любимые им рислинги. Обычно, не желая стеснять хозяев, ночевать отец уезжал в свой вагон, но Шолохов так настаивал, а Мария Петровна так искренне расстраивалась, что на сей раз, изменив обычаю, он остался у Шолоховых до утра.

На следующий день отец пригласил Михаила Алек­сан­д­ро­вича сопровождать его в начинавшейся через пару недель поездке по Соединенным Штатам Америки. Приглашение пришло ему на ум не экспромтом - обсуждая с Громыко и другими людьми, отвечавшими за подготовку визита, состав делегации, он упомянул Шолохова еще месяц назад.

С Дмитрием Гордоном. «Мы все: и я, и вы — набираемся знаний из книг, из общения с людьми...» Фото Феликса РОЗЕНШТЕЙНА

Ему возразили в один голос: для столь ответственного визита писатель категорически не подходит. Михаила Александровича последние годы за границу старались не выпускать, но не по политическим мотивам - Шолохов запойно пил, а запив, творил такое... Сладить с ним не мог никто, ждать приходилось неделю, а то и больше, пока ситуация не разрешится сама собой. В ЦК опасались: в случае запоя где-то в капиталистической стране не только стыда не оберешься - он вообще может пропасть без следа. Отец, естественно, об этом «грехе» Михаила Александровича был наслышан - он и в Вешенскую заехал, чтобы своими глазами посмотреть, насколько Шолохов контролирует себя за столом. Увиденным остался доволен: пил Михаил Александрович не перепивая, говорил внятно и связно, вел себя, как подобает вести нормальному мужику. В Америке он не запьет - опасения чиновников продиктованы желанием перестраховаться.

По возвращении в Москву отец поручился за Шолохова перед Президиумом ЦК, шутливо заверив, что глаз с него не спустит, и в США Михаил Алек­сан­д­рович не пил - точнее, не запил, а после Америки отношения отца с Шолоховым (дружбой я бы их не называл) еще более укрепились.

Через пару лет писатель снова засобирался за границу, но запои у него участились, и «инстанции» выпустить его в Скандинавию отказались. Он обратился к отцу за поддержкой, и тот за него «поручился» вторично - как выяснилось позже, напрасно. В Швеции Михаил Александрович данного отцу слова не сдержал, сорвался, половину срока провалялся в гостиничном номере. Посольство пожаловалось на Шолохова в Москву, и отдел ЦК предложил принять к писателю меры, однако отец их не поддержал - не выговор же ему объявлять.

По возвращении Михаил Алек­сан­д­ро­вич снова появился у нас на даче - не­ско­ль­ко пришибленный, с виноватым выражением лица: привез отцу в подарок купленные в Швеции на развале резиновые зеленые сапоги. По его словам, охотничьи: в них хорошо по болоту бродить, вот только сапоги отцу не годились - писатель взял самый ходовой 42-й размер, не подозревая, что у отца нога почти детская: он носил обувь 39-го размера. Сапоги мне достались - хорошие сапоги: каждую весну и осень я месил ими грязь сначала у отца, а затем у себя на даче (порвались они только в конце 80-х годов, когда ни отца, ни Шолохова давно уже на свете не было).

Дружба отца с Михаилом Алек­сан­д­ро­ви­чем вызвала в Москве массу толков: собратья-писатели объясняли ее не талантом своего собрата, а придумали, что они с отцом - свояки. У отца жена - Нина Петровна, у Шолохова - Мария Петровна, тут Петровна, там Петровна - какие еще требуются доказательства? Михаил Алек­сан­д­ро­вич между тем слухи, несмотря на всю их абсурдность, не опровергал.

В конце июня 1964 года отец побывал с официальным визитом в Швеции - там на одном из многочисленных приемов к нему подошла дама (ее имени он не запомнил) и, сказав, что она из Нобелевского комитета, завела разговор о литературе. Затем, как бы невзначай, но отнюдь неслучайно, заметила, что Нобелевский комитет, Шведская академия раздумывает о Нобелевской премии для одного из русских писателей. Почти 50 лет, со времени революции, им премии не присуждали (о Пастернаке она дипломатично умолчала, да и об Иване Бунине, эмигрантском русском нобелевском лауреате 1933 года, тоже не вспомнила), и теперь академики настроились несправедливость исправить - у них уже есть два кандидата. 

Она назвала фамилии и поинтересовалась, кого из ныне живущих писателей своей страны отец считает достойным Нобелевской премии, что вообще думает об их кандидатах? Дома отец рассказывал, что он заколебался, сначала вообще не хотел называть имен, - кто знает, как его слова истолкуют? - а потом решил не отмалчиваться, сказал, что, по его читательскому мнению, представленные к рассмотрению писатели - люди достойные, талантливые (их имен он не раскрывал никогда), но далеко не самые лучшие, и тут произнес фамилию Шолохова, но с оговоркой, что сам он в литературе дилетант - пусть шведские академики решают самостоятельно. Женщина отца поблагодарила и заверила, что передаст его мнение Нобелевскому комитету.

После октября 1964 года Михаил Алек­сан­д­ро­вич с горизонта отца исчез, в гости больше не напрашивался, не звонил. Отец переживал, но любить его как писателя не перестал.

Не прислал Шолохов и соболезнования маме по случаю смерти отца.

В 1965 году, спустя год после того разговора, Шведская академия присудила Ми­ха­илу Алек­сан­д­ро­вичу  Нобелевскую пре­мию - такая вот человеческая судьба».

«СОПРОВОЖДАЯ ХРУЩЕВА В ПОЕЗДКЕ В ИНДОНЕЗИЮ, СЕКРЕТАРЬ ЦК ИЛЬИЧЕВ НАРЯДИЛСЯ В САМОЛЕТЕ НЕПТУНОМ: БОРОДУ ПРИЦЕПИЛ ИЗ ШВАБРЫ, КОРОНУ НАДЕЛ С БЛЕСТКАМИ И ТРЕБОВАЛ ОТ ОТЦА ВЫПИТЬ ЧАРКУ, А ТАКЖЕ ПОДПИСАТЬ ЕМУ И ЕГО СВИТЕ ШУТОВСКИЕ УДОСТОВЕРЕНИЯ»

- О поразительном эпизоде, который очень живо Никиту Сергеевича характеризует, рассказал мне Евгений Александрович Евтушенко. Во время очередной встречи с интеллигенцией Хрущев набросился на скульптора Эрнста Неизвестного: «Если вам, господин Неизвестный, не нравится наша страна, забирайте свой паспорт и убирайтесь». Евгений Александрович, который был немножко уже навеселе, возразил: «Никита Сергеевич, как можете вы повышать голос на воевавшего в штрафном батальоне фронтовика? Полспины  Неизвестного вырвано осколками не­мец­ких снарядов, у него 12 ранений. Допустим даже, он в чем-то не прав, но если что-то ему не удается в искусстве - подскажите, поправьте: он поймет и учтет»... Евтушенко вспоминал, что Хрущев налился кровью, побагровел и стукнул кулаком по столу: «А-а-а! Горбатого могила исправит!». Он в ответ тоже стукнул кулаком по столу: «Нет, Никита Сергеевич, прошло, - и надеюсь, навсегда! - время, когда людей исправляли могилами», на что сидящие за столами Сергей Михалков, другие писатели закричали: «Позор! Позор!». «И тогда Никита Сергеевич обвел их глазами и начал медленно мне аплодировать, - сказал Евтушенко. - Мне показалось, в тот момент он представил, что вот так же будут они кричать и ему, когда его будут снимать с поста»...

- (Задумчиво). Наверное, так и было... Понимаете, надо учитывать обстановку, которая тогда, в 62-м году, сложилась, ведь это же централизованная система была: государство - единственный заказчик, оно тиражи и гонорары определяло, а тут молодежь стала теснить стариков, и между ними началась борьба. Тот же Евтушенко рассказывал, как издал «Прежде­вре­мен­ную автобиографию молодого человека» во французском журнале L,Express, получил гонорар в твердой валюте и вдруг встретил в Париже командированного Катаева с 30 франками суточных в кармане. Тут же позвал его в какой-то ресторан, заказал шампанское...

- Ему это было надо?

- Ну, как же Женя без этого, и Катаев его, конечно, возненавидел. Стали вдобавок нетрадиционные художники появляться - они отнимали у корифеев заказы и деньги...

- Педерасы проклятые, да?

- Педерасты - это уже другая история. В то время стратегию и тактику на идеологическом фронте определял Суслов, и вдруг появился...

- ...Ильичев, председатель образованной в ноябре 62-го Идеологической комиссии при ЦК КПСС, секретарь ЦК...

- Они были антиподами, и сейчас их объединили ошибочно. Суслов был человеком в футляре, начетчиком - на все случаи жизни у него были готовы цитаты из классиков марксизма-ленинизма, а Ильичев рос снизу, имел очень живую и деятельную натуру. Например, сопровождая Хрущева в поездке в Индонезию, в самолете, пересекавшем экватор, нарядился Нептуном: бороду прицепил из швабры, корону надел с блестками и требовал от отца выпить чарку и подписать ему и всей его «свите» шутовские удостоверения...

- Живой человек...

- Да. Я тоже тогда летал - первый раз попал в тропики, и, поскольку собирал бабочек, ходил там везде, как сумасшедший, с сачком. Ильичев попросил: «Дай мне сачок», - и начал ловить какого-то мотылька на виду у всей прессы. Он по характеру оказался отцу ближе, и Суслов, хотя был прохрущевски настроен, понимал, что свою власть теряет, поэтому по согласованию с ним было организовано письмо «груп­пы художников», под которым стояли 40 подписей... А-а, да! Ильичев коллекционировал живопись - и не только полотна в стиле соцреализма, но и более свободные, вплоть до абстракций...

- ...ух ты!..

- ...а за ним Сатюков, редактор «Правды», тянулся, следом шли Аджубей, Фурцева.

- Группа серьезная...

- И тут ЦК получает послание - по форме и по содержанию типичный донос в стиле 30-х, где говорилось об «оживлении сил, стремящихся разложить нашу идеологию изнутри», о нескольких выставках, где все эти «модернистские безобразия» демонстрировались... Досталось от авторов и еженедельнику «Неделя», который опубликовал репродукции с выставки Фалька, сопроводив их благожелательными отзывами, - они обвинили газету в потворстве буржуазному искусству и призвали ЦК к защите наших моральных устоев и отлучению формалистов от советского искусства.

Этот вопрос был вынесен на ноябрьский пленум последним, дополнительным пунктом, а отец уже устал, к тому же статей тех не читал... Он поддержал Суслова и вторивших ему выступающих: «Проникновение формализма в живопись недопустимо, - сказал, - а «Известия» и «Неделя» допустили в освещении этих вопросов крупные ошибки». С выставками, куда «протаскивали формализм», решили разобраться. «А Аджубею, - добавил Никита Сергеевич, - поставьте на вид» - есть стенограмма его выступления, правда, на следующий день он взял «Неделю», посмотрел и пожал плечами: «Ничего там такого нет - ну, опубликовали и опубликовали».

Вот тогда Суслов решил провокацию устроить, чтобы окончательно перетянуть Хрущева на свою сторону... Он понимал, что Никита Сергеевич это искусство не любит, - и я, кстати, не люблю: тут у каждого своя точка отсчета, своя система координат. Мне нравятся картины, в которых все похоже на мир, который нас окружает, а кому-то другие...

Отец на все выставки художественные ходил, всех художников знал, а здесь ему было тяжело вникнуть из-за невероятной занятости: Кубинский кризис, пленум по реорганизации экономики... Он на эту выставку в Манеже, приуроченную к 30-летию МОСХа, не шел, а Суслову надо было туда его затянуть, и так получилось, что невольно помогли украинцы. Тогда Декада ук­ра­ин­ской литературы и искусства в Москве проходила, и Хрущев в Большой театр отправился, где Киевский оперный давал «Тараса Бульбу» Лысенко. Он ук­ра­ин­с­кую оперу любил (как и я, кстати), а Суслов его упрекнул: «Вот вы, Никита Сергеевич, говорите: заняты, заняты, но на оперу пошли, а московские художники вас до сих пор ждут». Отцу стало неловко, и он согласился: «Ну ладно, пойдем. Когда?». - «Да вот 1 декабря».

«ХРУЩЕВУ СКУЛЬПТУРЫ НЕИЗВЕСТНОГО НЕ ПОНРАВИЛИСЬ, И ОН СКАЗАЛ: «РАБОТЫ У ВАС ТАКИЕ, КАК БУДТО ВЫ ИЗ УНИТАЗА НА МИР СМОТРИТЕ»

- Хрущев, как всегда, бросил клич: «Кто со мной?», а что случилось потом, всем известно, но это же подготовлено было. У них в справке, которую Суслов представил, было два аргумента: а - все эти люди недовольны советской властью, поскольку они из семей репрессированных, и б - пишут так потому, что они не той сексуальной ориентации - педерасты. Ну и Хрущев, как человек, который любил все проверять, у каждого из «модернистов» спрашивал: «Кто ваши родители?», а потом: «Не педераст ли вы?».

Вокруг этого слова столько накрутили... Большой шутник и придумщик Боря Жутовский потом переиначил его в «педерас» и, многократно обыграв, сделал настоящим хитом Манежа - настолько оно ему понравилось. Кстати, во всех этих рассказах: и Эрнста Неизвестного, и других - много пре­увеличений, а то и откровенного вымысла - существует же стенограмма...

- У страха, видно, были гла­за велики...

- Ну, Эрнст вообще человек увлекающийся, с богатым воображением - присочинить любит. У меня в книге все по стенограмме описано - выставке в Манеже целая глава посвящена, 100 страниц, и руководитель художественной студии Элий Белютин - это работы его учеников попали под огонь критики - пишет: никакого мата не было. Да, что-то Хрущеву нравилось, что-то нет, где-то он сказал художнику: «А зачем вы так рисуете? Если бы свою маму в таком виде изобразили, разве ей понравилось бы?», а другому говорил: «Мой вам совет: берите паспорт заграничный (я вам его получить помогу) и уезжайте». Без крика, спокойно: «Уезжайте. Там, может, купят эти картины - на то они и капиталисты, а мы у вас покупать не будем - я как председатель Совета Министров денег на это не дам». Там же его Шелепин настраивал...

- Накручивал, да?

- Да, кстати, и Неизвестный вел себя очень мирно, тихо и ласковым голосом говорил: «Никита Сергеевич, вот я хочу вам показать...». Правда, Хрущеву его скульптуры не понравились, и он потом Эрнсту сказал (это и впрямь было): «Вообще, работы у вас такие, как будто вы из унитаза на мир смотрите, воспринимаете действительность не с той стороны». Как в воду глядел - у Неизвестного действительно есть герой, который какими-то человечками какает, но прозвучали эти слова уже на следующей встрече.

Для работников искусства в Доме приемов на Ленинских горах устроили обед с докладом, и когда встал вопрос: а кто будет докладывать? - Никита Сергеевич спросил Суслова: «Михаил Андреевич, вы?», а тот: «Нет-нет, пусть это делает Леонид Федорович» - он специально выталкивал Ильичева вперед, чтобы замазать побольше. В разговоре с Евтушенко было что-то похожее на историю, которую вы вслед за ним повторили, но, думаю, Евгений Александрович тоже преувеличил - все-таки он поэт, и никуда от этого вы не денетесь.

Ну а дальше, после совещания 7-8 марта (оно проходило в Свердловском зале Кремля. - Д. Г.), где фантасмагория с Вознесенским была и где Васю Аксенова с художником Голицыным перепутали, Хрущев стал понимать, что его подставляют. Суслов все подзуживал: «Давайте организуем пленум», - хотел спровоцировать отца на постановление вроде одиозного сталинского что-то по журналам «Звезда» и «Ленинград» - и Хрущев согласился: «Хорошо». - «И вы, Никита Сергеевич, докладчиком будете?». - «Буду!», но к апрелю передумал: дескать, зачем это мне? - и предложил эту почетную миссию исполнить Суслову. Тот замялся, но деваться некуда бы­ло: «М-м-м, хорошо». Потом - это 63-й год! - приехал Кастро, и Хрущев сказал: «Да мне некогда - давайте пленум перенесем на июнь». Суслов не возражал: «Давайте перенесем... а докладчиком сделаем Ильичева».

- Своя борьба...

- Вот именно, а к июню накал страстей вообще спал - давайте я вам чуть-чуть доскажу - и пленум был уже посвящен нарастающей ссоре с Мао Цзэдуном, но Суслов тут как тут: «Теперь я буду делать доклад о Китае». Ну а тем временем хитрый Эренбург, которому тоже в ходе идеологических баталий перепало и чьи мемуары в журнале «Новый мир» и издательстве «Советский писатель» зависли из-за этого на неопределенное время, пришел к Хрущеву и стал жаловаться, на что Никита Сергеевич ему сказал: «Ну какая цензура? Передайте им, что вам никакой цензуры не надо».

Кстати, причиной их встречи стал отказ Эренбурга участвовать в совещании европейских писателей, которое проходило в Ленинграде. «Я не поеду, - заупрямился мэтр, - мне не доверяют». Хрущев согласился: «Да, действительно я резко про вас говорил, вы уж меня извините, Илья Григорьевич, - а хотите, в Ленинград вместе с вами отправлюсь?» (он рассчитывал там, в непосредственном общении с европейскими и нашими писателями, восстановить с ними отношения, расстроенные последними событиями). Тот в ответ: «Не надо - мы сами приедем к вам в Пицунду», и действительно, туда представительная делегация прибыла, Твардовский «Теркина на том свете» читал...

- Вы при этом присутствовали?

- Нет, там был Аджубей - это я по воспоминаниям Твардовского знаю. Поэму Хрущев утвердил, включая строфу о цензуре, и Твардовский с большим чувством потом описывал, как ему звонил главный цензор: «Нельзя ли чуть-чуть здесь смягчить?», а он ответил: «Не могу - Хрущев утвердил».

«К ХРУЩЕВКАМ Я ОТНОШУСЬ КАК К МАССОВОМУ АВТОМОБИЛЮ «ФОРД», КОТОРЫЙ СТАЛИ СОБИРАТЬ НА КОНВЕЙЕРЕ ПЕРВЫМ»

- Кстати, об Аджубее: покойный муж вашей сестры Рады Никитичны влиятельным был человеком...

- Да, безусловно.

Из книги Сергея Хрущева «Никита Хру­щев. Реформатор».

«Тогда газеты походили друг на друга, как близнецы, и хотя тематическими статьями армейская «Красная звезда» от «Учи­тельской газеты» или «Сельской жизни» отличалась, но только в пределах специализации - в остальном же, прочитав одну газету, браться за другую смысла не имело, и все они выходили одновременно по утрам, кроме разве что городских сплетниц: «Вечерней Москвы», «Вечернего Киева» или «Вечернего Ленинграда».

Аджубей задумал выпускать «Известия» вечером, чтобы тем самым перехватить у завтрашних утренних газет, в том числе и у «Правды», главные новости: в ЦК не возражали, и хотя Суслов поморщился («самодеятельности» он не терпел), решение подписал.

Вечерней газета «Известия» стала только в Москве - за ее пределами осталась «завтрашне-утренней», но Аджубея интересовала именно Москва, ее читатели, и в первую очередь главный и самый прилежный - отец. Так издревле повелось на Руси: имеют значение царь, двор, столица, а остальное - неважно и неинтересно: после революции в этом плане мало что переменилось.

Журналистом Аджубей оказался талантливым, с его приходом газета преобразилась, стала самой интересной, самой читаемой, тираж ее многократно вырос, и в киосках за «Известиями» выстраивалась очередь. Накопив журналистский опыт, Аджубей начал брать интервью у сильных мира сего, вплоть до президента США Джона Кеннеди - иногда ему поручалось прозондировать возможность установления контактов, к примеру, с Папой Римским или западногерманским канцлером. В мире такая практика существует - с журналиста, даже зятя первого лица государства, взятки гладки, он - лицо официально никем не уполномоченное. В случае благожелательной реакции с той стороны эстафета переходит к дипломатам, а если нет - то нет.

Естественно, Алексей Иванович имел возможность и пользовался родственными привилегиями - отчет о своих контактах представлял не только в ЦК, но и дома рассказывал отцу о происходившем подробно, в лицах, присовокупив свое, не оговоренное с МИДом, мнение. Все это придавало Аджубею ореол «теневого министра иностранных дел», что начинало нервировать настоящего министра Анд­рея Громыко и весь его аппарат, хотя нужно сказать, что Аджубей не только не опровергал множащиеся слухи, но сам их раздувал. Ограничиваться журналистикой Алексей Иванович не собирался, его влекла политика, власть, хотелось стать министром, а если повезет, то и...

Не повезло».

- Хочу напомнить еще об одной важ­нейшей заслуге Никиты Сергеевича - о расселении людей из подвалов, бараков и сараев в собственные квартиры. До сих пор по всей бывшей советской стране сотни тысяч хрущевок стоят - которые, насколько известно, вско­­ре более качественными планировали заменить домами...

- Гарантия на 20 лет там была...

- ...а стоят уже 50 и больше. Вы, когда видите эти скромные пятиэтажки - пусть неказистые, серые, малоэстетичные, - какие чувства испытываете?

- Такие же, как к массовому автомобилю «форд», который стали собирать на конвейере первым, - до этого машины собирали вручную и позволить их себе могли (как и кареты в свое время) только богатые люди. Впрочем, вы сейчас тоже можете купить себе «бентли» ручной сборки или «роллс-ройс» - для шика, но большинство все-таки на серийных ездит автомобилях, которые собираются из деталей. В строительстве аналог этого конвейера - панельная сборка: можно собрать себе особняк из кирпичей, из мрамора, из камня - из чего хотите. В Америке дома делают в основном из деревянных панелей: сэндвич из двух слоев фанеры и между ними утеплитель, - у нас из бетона. Панели можно заливать бетоном на месте, но Хрущев сказал: «Это для немцев - у нас то одного не подвезут, то другого».

Раньше четырех-пятиэтажный дом три года строили, но такие темпы отца не устраивали, и помню, как он собирал везде бук­вально по кусочкам технологии, которые позволяли делать это как можно быстрее. Однажды повез меня на выставку, устроенную ря­дом со стадионом «Спар­так» на Подоле, - там были блоки и из кирпичей, и такие, и сякие, потом керамическое перекрытие где-то во Львове увидел, а тогда же деревянные были, бичом которых являлся грибок, и, наконец, кто-то привез ему из Германии идею перекрытий бетонных.

Кстати, первые сборные дома появились в Москве еще до войны: там, по его словам, в щели не то что руку просунуть - можно было пройти. Потом их взялись об­лицовывать - тут был изобретатель Рабинович, который облицевал Кре­щатик, и он говорил: «Это же вечное», но потом оказалось, что плитки падают.

- Он вредителем, видимо, был...

- Нет (улыбается), у Хрущева вредителей не было. Никита Сергеевич понимал, что такое возможно, но тогда нужно загородиться от летящих сверху осколков и делать как-то по-другому, и сборную промышленность таки создал, а предъявлять ему претензии за то, что дома неказистые, - это все равно что винить Януковича в том, что строители у вас где-то плохо что-то покрасили.

Здорово было, конечно, после всех мы­тарств сыграть новоселье в собственной квар­тире, но жилья все равно не хватало, поэтому Хрущев все измерял. Он заходил, извиняюсь, в санузел и говорил: «Если мы совместим унитаз с ванной, выиграем полтора квадратных метра: в пересчете это будет столько-то квартир, если сделаем потолок не 3,20, а 2,70, столько-то дополнительно квартир будет» - тогда же и у нас, и в Америке было совсем по-другому. Вы же наверняка видели: в то время бомбардировщик рисовали, а рядом указывали: «На эти деньги можно построить столько-то школ», и американцы рисовали так же.

- Считали, естественно, деньги...

- И он считал - так, например, строить элитные дома было запрещено. Если вы возводили дом для работников ЦК и Хрущев это видел, с вашей карьерой было покончено, хотя не обошлось и без перегибов - запрет распространялся не только на административные здания, обкомовские прежде всего, но и на театры.

- И здесь, в Киеве, на нынешней гостинице «Украина», которая раньше «Москва» называлась, шпиль сняли, чтобы не обвинили в транжирстве...

- Понимаете, украинцы же всегда впереди всех. Хрущев считал, и абсолютно правильно, что высотные дома в пересчете на квадратный метр значительно дороже, поэтому он их критиковал, но при этом разрушать не велел, а украинцы решили: «Ах, раз так, давайте обрежем верх».

(Продолжение в следующем номере)

Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter