Сын многолетнего лидера СССР Сергей ХРУЩЕВ: «Микоян отца не предавал — он всегда был человеком, который, как в анекдоте, между капельками...»

(Продолжение. Начало в № 46—51)

«КАКОЙ МОЖЕТ БЫТЬ ЗАГОВОР В НАШЕ ВРЕМЯ?»

- Анастас Иванович Микоян был близким соратником и другом вашего отца - это очень хорошо в политическом кинодетективе «Серые волки» показано, где вы выступили одним из авторов сценария. Кстати, мне эта картина сразу понравилась, а с годами она, как вино, все лучше становится...

- Наверное, да...

- Обида на то, что Анастас Иванович, по сути, его предал, у отца была?

- Неправда, Микоян его не предавал. Он всегда был человеком, который, как в анекдоте, между капельками...

- ...«от Ильича до Ильича без инфаркта и паралича»...

- ...и это было известно. Ему, например, последнему сказали, что собираются Берию арестовать, - за два часа до заседания. Хрущев привез его к залу, где решающее заседание проходило, и когда Микоян зашел в свой кабинет, они еще боялись: вдруг Берии позвонит. Когда началось заседание Президиума ЦК в 57-м году, на котором Хрущева снимали, он занемог. Брежнев действительно захворал: у него, извиняюсь, медвежья болезнь случилась, - а у Анастаса Ивановича политическая, и ни на какие тайные совещания Хрущева, где присутствовали и Жуков, и Фурцева, и Суслов, он не приходил. Вот и когда отца с первых секретарей снимали, он с той стороной не был, но понял: с Никитой Сергеевичем, поскольку, видимо, дни его сочтены, нужно держаться нейтрально.

С другой стороны, если бы Никита Сергеевич победил, Микоян был бы с ним. Понимаете, это не тот человек, который стойким обладает характером, - этакий ученый армянин при губернаторе: может давать советы, может спорить. Он был хорош и при Сталине, и при Хрущеве, и если бы во главе партии и правительства встал Козлов, тоже пришелся бы ко двору, а вот при Брежневе оказался не нужен, потому что тот был другого склада. Леониду Ильичу мудрый советник, который еще и спорит,  был ни к чему - он хотел заполучить его кресло председателя Президиума Верховного Совета, чтобы Подгорного туда спихнуть, поэтому Анастаса Ивановича выпроводили с почетом на пенсию.

Из книги Сергея Хрущева «Никита Хрущев. Пенсионер союзного значения».

«Когда вечером 23 или 24 сентября зазвонила «вертушка», я удивился: отца ведь в Москве нет.

В трубке раздался незнакомый голос:

- Можно попросить к телефону Никиту Сергеевича?

- Его нет, - ответил я, недоумевая, кто же это звонит на квартиру, ведь тот, кто может этим телефоном воспользоваться, прекрасно знает, где сейчас отец находится.

- А кто со мной говорит? - последовал вопрос.

В голосе чувствовалось разочарование.

- Это его сын.

- Здравствуйте, Сергей Никитич, - заторопился мой собеседник, - это Галюков Василий Иванович, бывший начальник охраны Николая Григорьевича Игнатова. Я с лета пытаюсь до Никиты Сергеевича дозвониться, мне надо ему сообщить очень важную информацию, и никак это не удается. Наконец, я до «вертушки» добрался, решился к нему домой позвонить, и опять неудача.

Я очень удивился: о чем может говорить бывший начальник охраны Игнатова с Хрущевым, что у них может быть общего? Ситуация была необычной.

- Выслушайте меня, - заторопился Галюков, опасаясь, и не без оснований, что я положу трубку, - мне стало известно, что против Никиты Сергеевича готовится заговор, и об этом хотел сообщить ему лично - это очень важно. О заговоре мне стало известно из разговоров Игнатова - в него вовлечен широкий круг людей.

«Час от часу не легче, - подумал я, - это, наверное, сумасшедший. Какой может быть заговор в наше время? Чушь какая-то!..».

- Василий Иванович, вам надо обратиться в КГБ к Семичастному - подобные дела в их компетенции, тем более что вы там сами работаете. Они во всем разберутся, если надо будет, доложат Никите Сергеевичу, - сказал я, радуясь, что из создавшегося положения нашел выход, однако радоваться было рано.

Анастас Микоян, Никита Хрущев и Леонид Брежнев. «Микоян был хорош и при Сталине, и при Хрущеве, и если бы во главе партии и правительства встал Козлов, тоже пришелся бы ко двору, а вот при Брежневе оказался не нужен, потому что тот человеком другого склада был»

- К Семичастному я обратиться не могу - он сам активный участник заговора, вместе с Шелепиным, Подгорным и другими: обо всем этом я хотел лично Никите Сергеевичу рассказать. Ему грозит опасность, а теперь, когда вы сказали, что его нет в Москве, я не знаю, что и делать!

- Позвоните через несколько дней: он скоро вернется, - попытался я его успокоить.

- Мне это, может, не удастся - просто счастливый случай, что я до «вертушки» добрался и получилось остаться в комнате одному. Такое может не повториться, а дело очень важное, речь идет о безопасности нашего государства, - настаивал человек. - Может, вы выслушаете меня и передадите потом наш разговор Никите Сергеевичу?

- Вы знаете, я... немного болен, - мямлил я, пытаясь выиграть время.

Я не знал, что делать, - не хватало мне в подобную историю встрять. Если это сумасшедший, он замучает меня разговорами, беспочвенными подозрениями, звонками - и зачем только я подошел?..

Ну а если он нормальный? И вдруг в его сообщении есть хотя бы частица правды? Я, выходит, ради собственного покоя от него отмахнулся? Очевидно, все-таки надо с ним встретиться и разобраться, правда это или игра больного воображения. Конечно, отец терпеть не может, когда домашние суются в его государственные дела, - если с такими разговорами вылезу, несмотря на все его хорошее отношение, мне может здорово нагореть. Касайся вопрос новых ракет, удобрений или конвертеров - еще куда ни шло, а тут я, получается, должен буду вмешаться в святая святых - во взаимоотношения среди высшего руководства партии и государства, в область, совершенно запретную для посторонних.

Председатель КГБ СССР с 1961 по 1967 год Владимир Семичастный

А вдруг это правда? Надо решать...

На том конце провода Галюков ждал ответа, и, еще секунду поколебавшись, я, наконец, решился:

- Ну хорошо. Продиктуйте ваш адрес, сегодня вечером я заеду, и вы все мне расскажете.

- Нет-нет, ко мне нельзя, у меня разговаривать опасно - давайте увидимся где-нибудь на улице. Вы знаете дом ЦК на Кутузовском проспекте? - в нем живет ваша сестра Юля. Скажите, как выглядит ваша машина, я буду ждать на углу.

- Машина у меня черного цвета, номер 02-32. Ждите, через полчаса буду.

Обеспокоенный, я пошел переодеваться, на ходу убеждая себя, что весь этот разговор - плод больного воображения и по возвращении мне только придется о потере нескольких часов пожалеть, но на душе было неспокойно...

Спустя несколько минут я направился к расположенному у ворот гаражу, где стояла машина, - дежурный офицер привычно распахнул высокие, выкрашенные зеленой краской железные ворота, отделявшие двор от улицы. Все как обычно, - необычной была только сама поездка, ее цель. Ехать предстояло недалеко, от силы минут 15, и, готовясь к разговору, я стал внутренне собираться...

В то время я не знал, что информация о назревавших событиях еще раньше дошла до моей сестры Рады. Летом 1964 года ей позвонила какая-то женщина (фамилии ее сестра не запомнила) - она настойчиво добивалась встречи с Радой, заявляя, что обладает важными сведениями. Рада от встречи всячески уклонялась, и тогда, отчаявшись, женщина сказала по телефону, что ей известна квартира, где собираются заговорщики и обсуждают планы устранения Хрущева.

- А почему вы обращаетесь ко мне? Такими делами занимается КГБ - вот туда и звоните, - ответила Рада.

- Как я туда могу звонить, если председатель КГБ Семичастный сам в этих собраниях участвует! Именно об этом я и хотела с вами поговорить - это настоящий заговор.

Семичастный в те времена дружил с Алексеем Ивановичем Аджубеем, мужем сестры, бывал у них в гостях, и поэтому вся эта информация показалась Раде несерьезной. Тратить время на неприятную встречу она не захотела и ответила, что, к сожалению, ничего сделать не может: она - лицо частное, а это дело государственных органов, поэтому просит больше ей не звонить.

Новых звонков не последовало.

С аналогичными предупреждениями обращался к ней и Валентин Васильевич Пивоваров - бывший управляющий делами ЦК. По поводу его звонка Рада даже советовалась со старым другом нашей семьи, в то время возглавлявшим Четвертое главное управление Минздрава, которое обслуживало высшее руководство страны, профессором Александром Михайловичем Марковым. Он призвал не придавать этой информации значения, сочтя ее плодом повышенной мнительности Пивоварова, - авторитетным мнением Рада воспользовалась и выбросила этот случай из головы.

Еще любопытное сообщение: вот что я узнал от старого известинца Мэлора Стуруа. У каждого поколения есть своя главная тема, а нас, шестидесятников, влекут годы первой «оттепели», и на сей раз, слово за слово, разговор сполз к Хрущеву.

В 1964 году брат Мэлора Дэви работал секретарем ЦК Компартии Грузии. Летом (видимо, в преддверии июльской сессии Верховного Совета) он приехал в Москву и прямо с аэродрома поспешил на квартиру к брату - Мэлор давно не видел его таким обеспокоенным.

- Произошла неприятная и непонятная история, - едва поздоровавшись, начал Дэви, - какая-то вокруг Никиты Сергеевича возня затевается...

Он рассказал, что перед отъездом из Тбилиси имел встречу с Мжаванадзе, первым секретарем ЦК КП Грузии, и тот намекнул ему: с Хрущевым пора кончать. Конечно, не в открытую, но тренированное ухо нюансы улавливает безошибочно.

Теперь Дэви просил у брата совета: предупредить Никиту Сергеевича или промолчать? Ситуация складывалась непростая - грузину одинаково противны и предательство, и донос, а тут еще кто знает, каких следует ожидать последствий.

Мэлор предложил немедленно свести Дэви с Аджубеем - его кабинет в «Известиях» доступен Стуруа в любой момент, но... решение брат пусть примет сам. В этой семье хорошо знали, что может произойти, если Мжаванадзе, а особенно тем, кто стоит над ним, станет известно, кто разоблачил заговорщиков. Дэви колебался не более нескольких секунд и коротко бросил: «Пойдем» - через полчаса они входили в кабинет главного редактора второй по значимости газеты в стране.

Дэви коротко рассказал о своем подозрительном разговоре с Мжаванадзе, на что Аджубей кисло заметил, что грузины вообще Хрущева не любят.

По отношению к Мжаванадзе подобное замечание звучало по меньшей мере странно - Василий Павлович до последних лет грузином числился лишь по фамилии. В 1953 году после смерти Сталина и ареста Берии отец оказался перед дилеммой: кого в беспокойную республику послать. Требовался человек надежный, проверенный - вот тут он и вспомнил о служившем на Украине генерале Мжаванадзе. Он хорошо знал Василия Павловича по войне - так генерал стал секретарем ЦК, а теперь превратился в одного из активных противников отца (видимо, сработали старые украинские связи).

Аджубею Дэви Стуруа возразил: он говорит не о Грузии - все нити ведут в Москву, дело затевается серьезное, но Алексей Иванович слушать не стал, только бросил непонятную фразу: им с Шелепиным давно обо всем известно.

Братья Стуруа покинули кабинет обескураженными. Что известно? Кому известно? При чем тут Шелепин, если речь идет о Хрущеве?

Обсуждать столь опасную тему они больше ни с кем не решились, а Алексей Иванович не обмолвился отцу о произошедшем разговоре ни словом.

Как теперь известно, поступала такая информация и в ЦК - она ложилась на стол к первому помощнику отца Шуйскому, который ее предусмотрительно «топил», - об этом спустя много лет рассказал бывший начальник охраны Никиты Сергеевича полковник Никифор Трофимович Литовченко.

Сообщение о предательстве меня потрясло, обидело донельзя, ведь Шуйский проработал с отцом не один десяток лет, почти со Сталинграда. За эти годы случалось всякое, так, в начале 50-х годов отцу с огромным трудом удалось отвести нависшую над ним смертельную угрозу. Сталину пришла в голову сумасбродная мысль: будто кто-то нелегально переправляет куда-то информацию о содержании еще неопубликованной рукописи «гениальных» «Экономических проблем социализма», - трудно понять ход мыслей вождя, но в число подозреваемых попал и Шуйский. Отец долго уговаривал Сталина, убеждал, что подобное невозможно, немыслимо. Подействовал последний аргумент - ни малейшего доступа к сталинским бумагам Григорий Трофимович не имел, и по обвинению в измене в тюрьму сел бессменный сталинский секретарь Поскребышев.

Верить Литовченко все мое естество отказывалось. Шуйский и предательство?! - но Литовченко стоял на своем, и я сдался...

Возникали ли какие-нибудь подозрения у самого отца? До последнего момента я считал, что нет, однако теперь стал сомневаться.

Приведу один эпизод. Летом 1964 года отец посетил конструкторское бюро Челомея - приурочили визит к вручению организации ордена «За достижения в области ракетного вооружения флота», и, как водится, к приезду гостя подготовили выставку.

Челомей славился пристрастием к инженерным новинкам, и на сей раз его очаровала волоконная оптика. Стекловолокно позволяло транспортировать изображение не по прямой, обтекая острые углы, и новой инженерной идее посвятили отдельный стенд. Стеклокабель причудливо извивался, а на экране застыла отчетливая картинка, принимаемая его противоположным концом, прилаженным к детскому эпидиаскопу: изображение выбрали приличествующее случаю - фотографию Спасской башни Московского Кремля.

Отец, сам любитель технических новинок, остановился, завороженный. И так, и эдак прилаживался он к экрану, перемещал передатчик, и изображение послушно сдвигалось. Прощаясь с демонстрировавшим ему все эти чудеса инженером, отец вдруг, усмехаясь, проговорил:

- Закажу и себе такую штуку - кое за кем надо бы из-за угла подглядеть.

Он пошел дальше, оставив присутствующих в недоумении, а стоящий рядом с отцом и ловивший каждое его слово Брежнев побледнел.

Тогда слова отца воспринимались как шутка - сейчас в них невольно ищется скрытый смысл...».

«ОТЕЦ ПРЯМО-ТАКИ СВЕТИЛСЯ - В КОСМОСЕ МЫ УВЕРЕННО ДЕРЖИМ ПЕРВЕНСТВО»

«...Я ехал по Бережковской набережной Москвы-реки - небо заволокло тучами, временами срывались отдельные капли дождя, начинались сумерки. Вот и поворот у гостиницы «Украина» - через несколько минут стал виден большой, облицованный кремовой плиткой, дом ЦК: на углу маячила одинокая мужская фигура в темном пальто и глубоко надвинутой шляпе.

Я остановил машину.

- Вы Василий Иванович Галюков?

В ответ человек кивнул и оглянулся - на вид ему было лет 50.

- Я - Хрущев. Садитесь.

Он осторожно сел на переднее сиденье рядом со мной, и я тронул машину.

- Что же вы хотели мне рассказать? Я слушаю.

Мой пассажир нервничал. Несколько раз он оглянулся, внимательно посмотрел в заднее стекло и нерешительно предложил:

- Давайте поедем куда-нибудь за город. В лесок - там спокойнее.

Невольно и я глянул в зеркало, но ничего подозрительного не заметил - как обычно, по Кутузовскому проспекту несся поток машин.

- Что ж, за город так за город. Давайте на кольцевую - там что-нибудь придумаем.

Молчим. Вот путепровод через кольцевую дорогу - сворачиваем направо, проезжаем под мостом, и уже мелькают по обе стороны подмосковные леса. На ум приходили головокружительные эпизоды из детективов - никогда не подумал бы, что самому придется участвовать в чем-то подобном. Слева проплыла обширная автомобильная стоянка, где пристроились несколько легковушек и большой грузовик с плечевым прицепом, - видимо, водитель решил тут заночевать. Переглянулись с Василием Ивановичем - нет, тут слишком людно, нам нужно уединение. Двинулись дальше. Прошло уже около получаса, скоро будет Киевское шоссе.

Справа показался проселок, ведущий в молодой сосняк, - свернули на него, за поворотом появилась большая поляна. Начинало смеркаться, а низкие тучи придавали окружающему безобидно-мирному пейзажу некую таинственность.

Наконец, я остановил машину, мы вышли и двинулись по тропке. Тропка узкая, рядом идти неудобно - ноги то и дело попадают в заросшие травой ямки.

Галюков начал разговор...

...Мы гуляем с отцом вдвоем - эта привычка выработалась у нас обоих. Так изо дня в день ведется - иногда присоединяются Рада и Аджубей, реже мама: наша же пара постоянна. Часть пути шли молча: видимо, отец устал и говорить ему не хотелось.

Я иду рядом, раздумывая: начать разговор о встрече с Галюковым или отложить? Начинать эту тему не хотелось - можно нарваться на грубое: «Не лезь не в свое дело», такое уже бывало. Сейчас мое положение еще более щекотливое - никто и никогда в вопросы взаимоотношений в высшем эшелоне руководства не вмешивался. Эта тема запретна - отец ни разу не позволял себе высказываться в нашем присутствии о своих коллегах - я же должен был не только нарушить этот запрет, но и намеревался обвинить ближайших соратников и товарищей отца в заговоре.

Да и по-человечески мне очень этого не хотелось: и Брежнев, и Подгорный, и Косыгин, и Полянский - все они часто бывают у нас в гостях, гуляют, шутят, многих я помню с детства еще по Киеву. Если все это окажется ерундой, выдумкой малознакомого человека, в чем я все время пытаюсь себя убедить, как я взгляну потом им в глаза, что они обо мне будут думать? Словом, разговор я решил отложить - вместо этого осведомился о впечатлениях отца от показа техники.

Отец за эти дни под осенним солнцем пустыни подзагорел, выглядел посвежевшим. Он был доволен увиденным и, как обычно, спешил поделиться впечатлениями - рассказывал о них своим коллегам за обедом в Кремле, а дома его собеседником был я. Работая в КБ, я разбирался в технике, и отец как бы проверял свои мысли на мне, расспрашивал о деталях.

Сначала нехотя, а потом все более и более увлекаясь, отец начинает говорить, глаза его загораются, на лице уже не видно усталости. Ракеты - это его гордость: он перечисляет их типы, сравнивает характеристики, вспоминает разговоры с главными конструкторами и военными. Отец горд: мы сравнялись по военной мощи с Америкой, а ведь когда он стал в начале 50-х первым секретарем ЦК, США были недостижимы, а американские бомбардировщики могли поразить на нашей территории любой пункт. Теперь же сам президент США Кеннеди признал равенство военной мощи Советского Союза и Соединенных Штатов - и это всего за 10 лет: есть чем гордиться!

На полигоне ему показали новый трехместный «Восход», который в ближайшие дни должен будет стартовать на орбиту искусственного спутника, представили его экипаж - Комарова, Феоктистова и Егорова.

Отец прямо-таки светился - в космосе мы уверенно держим первенство.

Улучив удобный момент, я спросил:

- А как тебе понравилась наша ракета?

Явно не желая обсуждать проблему, - видимо, там, на полигоне, много разговоров обо всем было, - отец ответил:

- Ракета хорошая, но у Янгеля лучше: ее и будем запускать в производство. Мы все обсудили и приняли решение - не поднимай этот вопрос сызнова.

Я промолчал, хотя было очень обидно за наш коллектив, который столько сил вложил в разработку.

Обойдя луг, мы повернули обратно - неприятный разговор откладывать больше нельзя, прогулка заканчивалась. Сейчас, вернувшись на дачу, отец примется за бумаги, потом обед, но главное - вокруг будут люди, а мне не хотелось беседовать с ним при свидетелях.

- Ты знаешь, - начал я, - произошло необычное событие, и я должен тебе о нем рассказать: может, это ерунда, но молчать я не вправе.

Я поставил его в известность о странном звонке и встрече с Галюковым - отец слушал меня молча, а когда мы дошли до калитки, ведущей к дому, секунду поколебавшись, повернул обратно на луг.

Я закончил и замолчал.

- Ты правильно сделал, что мне рассказал, - прервал, наконец, молчание отец.

Мы прошли еще несколько шагов.

- Повтори, кого этот человек назвал, - попросил он.

- Игнатов, Подгорный, Брежнев, Шелепин, - стал вспоминать я, стараясь быть поточнее.

Отец задумался.

- Нет, невероятно... Брежнев, Подгорный, Шелепин - совершенно разные люди. Не может этого быть, - в раздумье произнес он. - Игнатов - возможно, он очень недоволен, и вообще нехороший он человек, но что у него может быть общего с другими?

Ответа от меня он не ждал - я выполнил свой долг, а дальнейшее было вне моей компетенции.

Мы опять повернули к даче, шли молча. Уже у самого дома он спросил:

- Ты о своей встрече кому-нибудь говорил?

- Конечно же, нет! - как можно болтать о таком?

- Правильно, - одобрил он, - и никому ни слова.

Больше к этому вопросу мы не возвращались.

В понедельник я, как обычно, отправился на работу - за ворохом новостей о происходившем на полигоне о Галюкове совсем забыл. Отец приехал домой поздно вечером после выступления на торжественном собрании, посвященном столетию Первого интернационала - я его ожидал, и, увидев подъезжавшую машину, вышел навстречу.

Как бы продолжая вчерашний наш диалог, он сразу же начал без предисловий:

- Мы с Микояном и Подгорным вместе выходили из Совета Министров, и я в двух словах пересказал им твой рассказ. Подгорный меня просто высмеял: «Как вы только могли такое подумать, Никита Сергеевич?» - вот буквальные его слова.

У меня сердце упало: этого только мне не хватало - завести врага на уровне члена Президиума ЦК, ведь если все это ерунда, Подгорный, да и другие, кому он не преминет обо всем рассказать, никогда мне не простят - все это можно квалифицировать как провокацию против них.

Начиная разговор с отцом, чего-то подобного я опасался - боялся, что информация выйдет наружу, но такого предположить не мог.

Правда, похожие происшествия случались и раньше. Некоторое время назад отец долго расспрашивал меня о сравнительных характеристиках различных ракетных систем. Я пояснил ему все, что знал, стараясь сохранить объективность - выступить апологетом своей фирмы я не хотел. На вооружении нашей армии должно быть все самое лучшее, а кто что сделал - вопрос другой: слишком дорого мы заплатили в 1941 году за субъективизм, чтобы эти кровавые уроки забыть, а через несколько дней, выступая на Совете обороны со своими соображениями о развитии индустрии вооружений, отец вдруг бухнул: «А вот Сергей говорил мне то-то и то-то...».

Когда об этом мне сообщили, я схватился за голову! - и надо же было лезть со своим мнением вперед. Можно было съехать, что я, мол, не в курсе - вот и «продемонстрировал» свою эрудицию и рвение в защите государственных интересов, а теперь люди, с которыми мне работать, ни одного критического замечания отца в их адрес мне не простят.

С тех пор я решил больше в такие ситуации не попадать, и вот на тебе - еще хуже, вляпался по самые уши, и с кем? С членами Президиума ЦК!!!

- В среду, 30 сентября, я в Пицунду отправлюсь, а по дороге залечу в Крым и по полям в Краснодарском крае проеду, - продолжал отец. - Я попросил Микояна с этим человеком побеседовать - он тебе позвонит. Пусть проверит: он тоже собирается в отпуск, и тоже в Пицунду - задержится тут немного, все выяснит, а когда прилетит, мне расскажет.

Я, признаться, расстроился. Если все это чепуха, зачем об этом говорить, ну а если нет, как же можно выпускать нить событий из рук? Если же поручать расследование Микояну, то как можно было делать это на ходу, в присутствии Подгорного, о котором шла речь как об участнике готовящихся событий? Все получалось на редкость несерьезно и глупо - в любом случае я оказывался в самом нелепом положении, однако дело сделано, и переживать было поздно: на ход событий я уже повлиять не мог.

- Может, тебе задержаться и самому с Галюковым поговорить? - робко предложил я.

Отец поморщился:

- Нет, Микоян - человек опытный, он все сделает. Я устал, хочу отдохнуть, и вообще... давай этот разговор прекратим.

- Можно я тоже прилечу в Пицунду? В этом году я в отпуске не был: поживу там с тобой, - переменил тему я. В конце концов, как в подобной ситуации поступать, ему виднее.

- Конечно, мне веселее будет, - обрадовался отец, - сведешь этого чекиста с Микояном, бери отпуск и приезжай.

В тот же день о разговоре с отцом Подгорный рассказал Брежневу. Тот запаниковал.

- Может, все это отложим? - запричитал он.

- Хочешь погибать - погибай, но товарищей предавать не смей, - отрезал Подгорный.

Брежнев сник. Решили предупредить, кого удастся, особенно Мжаванадзе, чтобы в случае общения с Микояном они все отрицали, а я оставался в Москве, решив инициативу больше не проявлять.

Несколько дней прошли в обычных служебных хлопотах - никто не звонил, и хотя иногда на меня накатывало предчувствие опасности, я гнал его прочь. Нечего впадать в панику: свой долг я выполнил, а остальное не мое дело, и вдруг в один из этих предотъездных дней (как мне сейчас представляется, 2 октября) у меня на столе зазвонил телефон. Я снял трубку.

- Хрущева мне, - раздался требовательный голос.

Обращение было по меньшей мере необычным, и я несколько опешил.

- Я вас слушаю.

- Микоян говорит, - продолжил мой собеседник. - Ты там Никите Сергеевичу о беседе с каким-то человеком рассказывал - можешь его привезти ко мне?

- Конечно, Анастас Иванович. Назовите время, я созвонюсь и привезу его, куда скажете, - отозвался я.

- На работу ко мне не надо - жду на квартире сегодня в семь вечера. Привези его сам, и поменьше внимания на себя обращайте, - то ли попросил, то ли приказал Анастас Иванович.

- Не знаю, удастся ли сразу его разыскать: у меня ведь только домашний телефон, его может не быть дома, - засомневался я.

- Если не найдешь сегодня, давай завтра, только предупреди меня, - закончил Анастас Иванович.

Я тут же набрал телефон Галюкова - на мое счастье, он оказался дома и сам снял трубку.

- Василий Иванович, это Сергей Никитич говорит, - начал я, умышленно не называя фамилии. - С вами Анастас Иванович побеседовать хочет - у него надо быть в семь часов вечера, я заеду за вами без 20 семь.

По поводу моего звонка в тоне Галюкова было мало радости, а когда я сказал о Микояне, он просто испугался:

- Я бы не хотел, чтобы меня узнали: могут быть неприятности, - пробормотал он.

- Не беспокойтесь, мы поедем прямо на квартиру в моей машине, я буду сам за рулем. В семь часов уже темно, охрана хорошо меня знает в лицо, я часто у них бываю, дружу с сыном Микояна Серго. Выяснять, кто со мной в машине, они не будут, - успокоил его я.

Не знаю, подействовали ли на Василия Ивановича мои разъяснения или он понял, что другого выхода у него нет, но больше не возражал.

Без пяти минут семь мы были у ворот особняка Микояна: как я и ожидал, выглянувший в калитку охранник меня узнал и, ничего не спрашивая, открыл ворота. Мы подъехали ко входу и быстро прошли в незапертую дверь (аллея перед домом делала поворот, и от въезда нас не было видно). Прихожая была пуста, но меня это не смутило - я хорошо знал расположение комнат в доме, и раздевшись, мы поднялись на второй этаж и постучали в дверь кабинета.

- Войдите, - раздался голос Анастаса Ивановича.

Микоян встретил нас посреди комнаты, сухо поздоровался - одет он был в строгий темный костюм, только на ногах были домашние туфли.

Я представил Галюкова.

Обычно Анастас Иванович встречал меня приветливо, осведомлялся о делах, подшучивал - на этот раз он был холодно-официален и всем своим видом подчеркивал, насколько ему наш визит неприятен. Такой прием меня окончательно расстроил - вот первый результат моего вмешательства не в свое дело, а что будет дальше?».

«ЕСЛИ РЕЧЬ ИДЕТ ОБО МНЕ - БОРОТЬСЯ НЕ СТАНУ»

«Все особняки на Ленинских горах были похожи друг на друга, как близнецы, даже мебель в комнатах была одинаковой. Так же, как и в нашем доме, стены кабинета Микояна были обиты деревянными панелями под орех, одну из которых целиком занимал большой книжный шкаф, заставленный сочинениями Маркса, Энгельса, Ленина и материалами партийных съездов. В углу у окна стоял большой письменный стол красного дерева с двумя обтянутыми коричневой кожей креслами, перед ним на столе сгрудились четыре телефона: массивный, обтекаемый, с только что появившимся витым шнуром белый «ВЧ», кремлевская «вертушка», попроще - черный городской и без наборного диска - для связи с дежурным офицером охраны. Чуть в стороне на отдельном столике находилась большая фотография лихого казачьего унтер-офицера в дореволюционной форме, с закрученными черными усами и четырьмя «Георгиями» на груди - подарок Семена Михайловича Буденного.

Анастас Иванович предложил нам сесть в кресла, а сам устроился за столом, обстановка была сугубо официальной.

- Ручка есть? - спросил он меня.

- Конечно, - не понял я, полез в карман и достал авторучку.

Микоян показал на стопку чистых листов, лежавших на столе.

- Вот бумага, будешь записывать наш разговор - потом расшифруешь запись и передашь мне.

После этого он несколько приветливее обратился к Галюкову:

- Повторите мне то, что вы рассказывали Сергею. Постарайтесь быть поточнее, говорите только то, что на самом деле знаете, домыслы и предположения оставьте при себе. Вы понимаете всю ответственность, которую берете на себя вашим сообщением?

Василий Иванович к тому времени полностью овладел собой, и хотя волновался, внешне это не проявлялось никак.

- Да, Анастас Иванович, я полностью сознаю ответственность и за свои слова отвечаю. Позвольте изложить только факты.

Галюков почти слово в слово повторил то, что поведал мне во время нашей встречи в лесу, - я быстро писал, стараясь не пропустить ни слова.

Пока он рассказывал, Микоян периодически кивал ему головой, как бы подбадривая, иногда слегка морщился, но постепенно стал проявлять все больший интерес.

Василий Иванович закончил рассказ об уже известных мне событиях и вопросительно посмотрел на Микояна.

- Ну... вот, собственно, и все. - Галюков вытащил платок и отер вспотевший лоб.

Я отложил ручку и стал разминать затекшие пальцы. Передо мной лежала груда листков, испещренных сокращениями и недописанными словами, - я очень торопился, стараясь ничего не упустить.

В кабинете повисла настороженная тишина.

Микоян сидел, задумавшись, не обращая на нас никакого внимания, - мысли его были где-то далеко. Наконец, он повернул к нам голову - выражение лица было решительным, глаза блестели.

- Благодарю вас за сообщение, товарищ...

Анастас Иванович запнулся и взглянул на меня.

- Галюков, Василий Иванович Галюков, - торопливо вполголоса подсказал я.

- ...Галюков, - закончил Микоян. - Все, что вы нам сказали, очень важно, вы проявили себя настоящим коммунистом. Надеюсь, вы учитываете, что делаете это сообщение мне официально и тем самым берете на себя большую ответственность.

- Всю меру ответственности я понимаю. Перед тем как обратиться, я долго думал, перепроверял себя и в истинности своих слов убежден целиком. Как коммунист и чекист я не мог поступить иначе, - твердо ответил Галюков.

- Ну что ж, это хорошо. Не сомневаюсь, что эти сведения вы сообщили нам с добрыми намерениями, и благодарю вас. Хочу только заметить, что и Николая Викторовича Подгорного, и Леонида Ильича Брежнева, и Александра Николаевича Шелепина, и других товарищей мы знаем как честных коммунистов, много лет беззаветно отдающих все свои силы на благо нашего народа, на благо Коммунистической партии, и продолжаем к ним относиться как к своим соратникам по общей борьбе!

Увидев, что я положил ручку, Анастас Иванович коротко бросил:

- Запиши, что я сказал!

От всего этого я несколько оторопел: для кого столь выспренная декларация предназначалась? - Галюков о своих подозрениях говорил, а эти слова все сказанное перечеркивали.

Василий Иванович недоуменно посмотрел на Микояна, в глазах мелькнул страх, а я в который уже раз подумал, что напрасно в это дело ввязался.

Анастас Иванович встал, давая понять, что разговор закончен.

- Если у вас будут какие-то добавления или новости, позвоните Сергею. Когда понадобитесь, мы вас вызовем. - И, повернув голову ко мне, Микоян закончил: - Оформи запись беседы и передай мне - завтра я улетаю в Пицунду.

- Я тоже поеду туда, хочу догулять отпуск, - ответил я.

- Вот и привезешь запись. Никому ее не показывай, ни одному человеку - я обо всем Никите Сергеевичу расскажу, посоветуемся.

Анастас Иванович протянул Галюкову руку.

- Сергей отвезет вас.

По ярко освещенной лестнице мы спустились в пустую прихожую. Одевались торопливо, чтобы нас не заметили, но дом был пуст. Василий Иванович нервничал, пытался свое волнение скрыть и от этого нервничал еще больше. Мы сели в машину.

- Анастас Иванович мне не поверил. Напрасно мы вообще к нему поехали, - огорченно произнес Галюков.

Я стал его успокаивать:

- Вы поступили совершенно правильно. Последние слова носили просто характер общей декларации - до проверки бросать тень на членов Президиума ЦК Анастас Иванович не хотел.

Спорить со мной Василий Иванович не стал, но было видно, что он крайне подавлен. Условившись при необходимости созвониться, мы расстались.

Больше я Галюкова не видел - события вскоре понеслись вскачь, и было не до встреч. Я очень беспокоился за его судьбу - наверняка Игнатов все знал и расправиться с «изменником» не преминул, а может, его арестовали? Окольными путями позднее я выведал, что неприятности у Василия Ивановича были, но всерьез им не занимались и вскоре оставили в покое. Лишь осенью 1988 года, после публикации этого отрывка в журнале «Огонек», Га­лю­ков позвонил в редакцию, и мы встретились. Он оказался жив, здоров, состоял в аппарате Совета Министров СССР...

На следующее утро я отправился на работу: нужно было ликвидировать долги перед отпуском, накопилось, как всегда, много дел, но главное - следовало успеть оформить стенограмму беседы.

Расшифровать-то ее расшифрую, а дальше? - печатать я не умею, а доверить эту тайну кому-то постороннему невозможно и подумать. Есть у нас, конечно, машинописное бюро, где печатают самые секретные документы, - может, отдать туда? Нет, слишком рискованно - придется писать от руки, и хотя почерк у меня препаршивейший, выбора нет.

Разложив свои листочки, я принялся за работу. Писал разборчиво, почти печатными буквами, и дело продвигалось медленно - я вспоминал каждую фразу, старался не упустить ни слова. Постепенно втянулся, разговор врезался мне в память намертво, к тому же рядом лежали конспективные записи, сделанные в кабинете Микояна. Крупные буквы заполняли страницу за страницей, откуда-то пришло чувство собственной значимости, причастности к решению проблем государственной важности, и тревога последних дней отступила на второй план.

Долг свой я выполнил: сейчас Микоян уже в Пицунде, там они разберутся, что к чему, и все необходимые решения примут.

Вот и последняя страница. Заявление Анастаса Ивановича я опустил - в общий тон сухого перечисления фактов оно как-то не укладывалось, ведь пишу я не декларацию, а справку для памяти.

Аккуратно собрал исписанные листы - получилось хорошо, читается легко, буквы все четкие, разборчивые. Мелькнула мысль: «Надо было бы под копирку второй экземпляр сделать», но тут же ее отбросил: «Зачем? Документ слишком секретный - мало ли кому он может попасть в руки?».

Итак, свою роль я выполнил до конца - оставалось только ждать дальнейшего развития событий, если они, конечно, наступят. Оказалось, однако, что в тот день мне уготовано участие еще в одном, правда, совсем незначительном эпизоде.

Вечером, после окончания фильма, Анастас Иванович попросил меня зайти, и, недоумевая, я пошел следом за ним. На даче Микоян жил один, мы поднялись на второй этаж, и он жестом пригласил меня в спальню. Там открыл трехстворчатый гардероб и, согнувшись, полез рукой под лежавшую на нижней полке высокую стопку белья - повозившись, достал из-под нее мою папку.

- Все записано правильно, только добавь в конце мои слова о том, что мы полностью доверяем и не сомневаемся в честности товарищей Подгорного, Брежнева и других, не допускаем и мысли о возможности каких-то сепаратных действий с их стороны.

Микоян говорил «мы» по привычке, от имени Президиума ЦК.

Мы вышли из спальни в столовую, точно такую же, как и у нас на даче, - даже мебель и чехлы на ней были одинаковы.

- Садись пиши.

Я присел и начал писать, а Анастас Иванович стоял рядом, изредка поглядывая через мое плечо. Закончив, я протянул ему рукопись, он внимательно прочитал последний абзац и удовлетворенно кивнул. Некоторое время о чем-то раздумывал, потом протянул мне листы.

- Распишись.

Я удивился - это же неофициальный документ.

- А зачем?

- Так лучше, ведь ты же беседу записывал.

Никаких оснований возражать у меня не было - на многочисленных стенограммах, которые мне приходилось читать отцу вслух, всегда внизу стояло: «Беседу записал такой-то».

Я взял листок и расписался.

- Вот теперь все хорошо. - Анастас Иванович аккуратно подровнял листы, сложил их в папку и молча направился в спальню.

Я не знал, что мне делать, и, секунду поколебавшись, так же молча последовал за ним. Микоян открыл шкаф и засунул папку под стопку рубашек.

...Наступал вечер, мирно заканчивался еще один день, отец и Микоян не спеша прогуливались по аллейке вдоль моря. 900 метров туда, 900 - обратно, сзади, стараясь не попадаться на глаза, следовала охрана. Стемнело, на небе в просветах между тучами засветились первые звезды.

Прогулку прервал подбежавший дежурный:

- Никита Сергеевич, вас просит к телефону товарищ Суслов.

Все повернули к даче. Отец с Микояном вошли в маленький кабинет, где стоял аппарат «ВЧ», я последовал за ними, охрана осталась в парке.

Отец снял трубку:

- Слушаю вас, товарищ Суслов.

Наступила длинная пауза. Михаил Андреевич что-то говорил.

- Не понимаю, какие вопросы? Решайте без меня, - произнес отец.

Опять пауза.

- Я же отдыхаю - что может такого быть срочного? Вернусь через две недели, тогда и обсудим.

Отец начал нервничать.

- Ничего не понимаю! Что значит «все собрались»? Вопросы сельского хозяйства будем обсуждать на Пленуме в ноябре - обо всем поговорить еще будет время!

Суслов продолжал настаивать.

- Хорошо, - наконец, сдался отец, - если это так срочно, завтра я прилечу. Узнаю только, есть ли самолет. До свидания.

Он положил трубку.

- Звонил Суслов, - обратился он к Микояну, - якобы собрались все члены Президиума и у них возникли какие-то срочные вопросы по сельскому хозяйству, которые надо обсудить перед Пленумом, настаивают, чтобы я завтра же прилетел в Москву. Ты слышал, я хотел до возвращения из отпуска отложить, но они не соглашаются. Придется лететь - ты полетишь?

- Конечно.

- Ну что ж, надо попросить самолет подготовить... Бунаев! - позвал отец в раскрытую на балкон дверь.

Появился майор Василий Иванович Бунаев, заместитель начальника личной охраны отца (начальник охраны полковник Литовченко находился в отпуске).

- Завтра мы вылетаем в Москву, Анастас Иванович тоже летит. Свяжитесь с Цыбиным, пусть подготовит самолет. Прием француза перенесем на утро, побеседуем с ним полчаса, обед отменим, после беседы перекусим и полетим. Заказывайте вылет приблизительно на 12 часов, если летчики успеют - все.

Бунаев повернулся и исчез за деревьями.

Мы возвратились на аллейку, прогулка продолжалась, в воздухе повисло тягостное молчание.

Первым разговор начал отец:

- Знаешь, Анастас, нет у них никаких неотложных сельскохозяйственных проблем. Думаю, этот звонок связан с тем, о чем говорил Сергей.

Отец вздохнул, обернулся назад и заметил, что я иду за ними следом.

- Шел бы ты по своим делам, - произнес он, обращаясь ко мне.

Я отстал и продолжения разговора не слышал. Только потом мне стало известно, что отец сказал Микояну примерно следующее:

- Если речь идет обо мне - бороться не стану.

...В начале октября Брежнев находился в Берлине - возглавлял на праздновании 15-летия ГДР советскую делегацию.

В ЦК заправлял Подгорный, в кресле председателя Совета Министров сидел Полянский, и все нити сходились к ним в руки.

С приближением решительного момента Брежнев чувствовал себя все неувереннее. Больше всего он боялся, что отец узнает, и самое страшное произошло: отец узнал - неприятную новость Леониду Иль­ичу сообщили в Берлине.

Поведение отца ему, видимо, представлялось загадочным - он ничего не предпринимал, и Брежнев запаниковал, от страха едва не потерял рассудок. Как вспоминает Николай Григорьевич Егорычев (он входил в делегацию), в какой-то момент Брежнев вдруг отказался возвращаться в Москву, страх перед отцом парализовал его волю, и пришлось, чтобы его уговорить, потрудиться. Свой испуг он компенсировал в речи, произнесенной по случаю очередной торжественной даты: такого панегирика в адрес отца мне еще читать не приходилось.

Домой Леонид Ильич в конце концов вернулся, но приступать к реализации своих планов по-прежнему опасался - шли нескончаемые разговоры, перебирались всевозможные варианты исхода, а «дело» с места не двигалось, поэтому Семичастный стал допытываться, насколько серьезна перспектива на этот раз. Шелепин был непреклонен.

- На этот раз - все, - отрезал он.

- Хорошо, - отбросил колебания Семичастный, - завтра я буду в Москве.

На следующий день после этого разговора все посвященные собрались на квартире у Брежнева. Были там почти все члены Президиума, секретари ЦК, прилетел из отпуска и Семичастный. Решили звонить в Пицунду Хрущеву, чтобы вызвать его в Москву под предлогом обсуждения вопросов, связанных с предстоящим Пленумом ЦК: звонить, по общему мнению, должен был Брежнев, но он все не решался. «Его силой притащили к телефону», - свидетельствует Семичастный.

Нужно сказать, что все участники событий с «той» стороны утверждают, что отцу звонил Брежнев, а не Суслов - так, в одном из своих многочисленных интервью Семичастный описывает такую сцену: «Пусть звонит Коля, - назвал Брежнев имя Подгорного, - ведь он тут, пока Никиты не было, председательствовал.

- Но что я ему скажу? - возразил тот, - ведь я только третьего дня разговаривал с ним, сказал, что все у нас идет нормально, никаких проблем не возникает... Пусть лучше говорит Леня, тем более что ему надо передать привет от товарищей из ГДР Ульбрихта и Штофа.

Все согласились, но Брежнев уперся - еле уговорили. С дрожью в голосе он начал разговор с Хрущевым».

«Зная Хрущева, был убежден, что на конфронтацию он не пойдет»

«...Отец с Микояном кружили по дорожкам под соснами, а я на прибрежной тропинке остался. Бросил взгляд на море, и на горизонте мое внимание привлек силуэт военного корабля. «Сторожевик пограничной охраны», - автоматически отметил я про себя - во время отдыха отца его резиденция охранялась и с моря. Слева, в нескольких километрах от дачи, у пирса рыбоконсервного завода постоянно дежурил пограничный катер: вдруг кто-нибудь решит высадиться с моря, однако никто на него внимания не обращал, все привыкли, что он там стоит, - это была часть пейзажа.

Занятый мыслями о телефонном разговоре, я автоматически следил за приближающимся сторожевиком - стремительные контуры военных кораблей всегда притягивают взор, но на сей раз поведение сторожевика было необычным: он не обходил бухту по широкой дуге, чтобы потом резко свернуть к пирсу, а шел параллельно берегу на расстоянии нескольких сот метров и прямо напротив дачи застопорил ход и остановился. Тут было слишком глубоко, чтобы бросать якорь, поэтому легкий ветерок постепенно разворачивал его носом к берегу - людей на палубе видно не было, в вечерней тишине гулко отдавался скрежет каких-то механизмов.

Все это было очень необычно, а в связи с последними событиями - предупреждением Галюкова, звонком Суслова (Брежнева) - выглядело зловеще.

Неподалеку я заметил Бунаева - он как офицер охраны должен был знать все.

Я подошел к нему и показал на черный силуэт.

- Что это он тут делает?

- Сам не понимаю. Мы пограничную заставу запросили - они ответили, что корабль пришел по распоряжению Семичастного. Я потребовал от пограничников, чтобы они отвели его на обычное место: здесь ему быть не положено - его место у пирса.

Быстро темнело - чернота ночи растворила зловещий силуэт, только ярко светились желтоватые точки иллюминаторов. Через некоторое время корабль ожил, раздались какие-то команды, что-то зазвенело, загрохотало... Потихонечку, как бы нехотя, сторожевик двинулся к пирсу, но пришвартовываться не стал, а остановился чуть поодаль, носом развернувшись к морю.

Цель прихода этого корабля так и осталась неясной - в бурном потоке последующих событий такая мелочь никого не заинтересовала, но вряд ли кто-то мог предположить, что отец решит вплавь бежать в Турцию или высаживаться с десантом в районе Сухуми.

Тем не менее мрачность черного силуэта на фоне безмятежного моря врезалась мне в память - эта фигура четко вписывалась в ощущение общего душевного беспокойства. «Все в наших руках», - как бы говорила она.

Видел ли отец этот корабль, или его появление прошло для него незамеченным - не знает никто, а спросить об этом, естественно, никому не пришло в голову.

Погуляв около часа, отец и Микоян разошлись по домам, я тоже вошел в дом. Стемнело, отец стоял у маленького столика в углу столовой и пил боржоми - вид у него был усталый и расстроенный.

- Не приставай, - предупредил он, увидев, что я раскрыл рот, собираясь задать вопрос.

Допив воду, он постоял еще некоторое время со стаканом в руке, потом осторожно поставил его на столик, повернулся и медленно пошел к себе в спальню.

- Спокойной ночи, - не оборачиваясь, произнес он.

...Наконец приехали в аэропорт, ЗИЛ подкатил к самолету, у трапа выстроился экипаж, и личный пилот отца генерал Цыбин отдал традиционный рапорт:

- Машина к полету готова! Неполадок нет. Погода по трассе хорошая.

Его широкое лицо расплылось в улыбке, отец пожал ему руку и стал легко подниматься по трапу. За ним последовал Микоян - оба они прошли в хвостовой салон. В правительственном варианте в хвостовом салоне Ил-18 обычные самолетные кресла убрали, установили небольшой столик, диван и два широких кресла - это было самое тихое в самолете место.

Отец одиночество не любил, и в полете в «хвосте» всегда собирались попутчики - он что-то обсуждал с помощниками, правил стенограммы своих выступлений, а то и просто разговаривал с сопровождающими. На сей раз было иначе.

- Оставьте нас вдвоем, - коротко приказал он.

И вот мы в воздухе. Самолет полупустой, в салоне помощники обоих государственных деятелей - президента и премьера, охрана, стенографистки. Деловитый Лебедев раскрыл свой необъятный желтый портфель и копается в многочисленных папках - надо недюжинную иметь память, чтобы не запутаться в этой бумажной массе.

Бортпроводница проносит в задний салон поднос с бутылкой армянского коньяка, минеральной водой и закуской, но через минуту возвращается, неся все обратно, - не до того...

Каждый занят своими делами, но для большинства это обычный перелет - сколько они уже отмахали с отцом по нашей стране и за ее пределами.

В заднем салоне, закрывшись от всех, два человека вырабатывали линию поведения, проигрывали варианты, пытались угадать, что же их ждет там, впереди, в аэропорту Внуково-2.

Теплая встреча? Едва ли...

Оцепленный войсками аэродром? Еще менее вероятно. Не те времена, но что-то, безусловно, ждет...

От принятых сейчас здесь, в вибрирующем самолете, решений зависит будущее, и не только их личное, но и страны, дела, которому оба этих старых человека посвятили свою жизнь...

Самолет начал снижаться. Уже можно различить отдельные деревья, и, наконец, мягкий толчок. Посадка, как всегда, отличная. Сколько с Николаем Ивановичем Цыбиным налетано? Хорошо бы подсчитать. И в войну в любую погоду на «дугласах», и потом на Украине, и из Москвы в разные уголки нашей планеты.

Самолет подрулил к правительственному павильону в аэропорту Внуково-2, последний раз взревели моторы, и наступила тишина. Внизу - никого, площадка перед самолетом пуста, лишь вдали две фигуры маячат. Отсюда не разберешь, кто это. Недобрый знак...

Последние годы члены Президиума ЦК гурьбой приезжали отца провожать и встречать. Он притворно хмурил брови, ругал встречавших «бездельниками», ворчал: «Что я, без вас дороги не знаю?», но видно было, что это ему приятно.

Теперь внизу никого...

Медленно подкатился трап, загадочные фигуры приблизились вслед за ним. Теперь их уже можно узнать - это председатель КГБ Семичастный и начальник Управления охраны Чекалов, следом спешит Георгадзе.

Поблагодарив бортпроводниц за приятный полет, отец спускается по трапу первым - за ним растянулись в цепочку ос­та­ль­ные.

Семичастный подходит к отцу, вежливо, но сдержанно здоровается:

- С благополучным прибытием, Никита Сергеевич.

Потом пожимает руку Микояну.

Чекалов держится на два шага сзади, руки по швам - служба. Лицо напряжено.

Семичастный наклоняется к отцу и как бы доверительно сообщает вполголоса:

- Все собрались в Кремле - ждут вас.

Роли, видно, расписаны до мелочей.

Отец поворачивается к Микояну и спокойно, даже как-то весело произносит:

- Поехали, Анастас.

На мгновение задержавшись, он ищет кого-то глазами. Меня не замечает. Увидев Цыбина, улыбается, делает шаг в сторону, жмет руку - благодарит за полет. Теперь ритуал выполнен...

Наконец, кивает на прощание своим спутникам, и вдвоем с Микояном быстрым шагом они идут к павильону. Чуть сзади следует Семичастный, за ним я, а замыкает процессию Чекалов - он держится на несколько метров сзади, как бы отсекая нас от всего, что в самолете осталось.

Проходим пустой стеклянный павильон, эхом отдаются шаги. В дальних углах вытягивается охрана - дежурный предупредительно открывает большую, из цельного стекла, дверь. Напротив двери у тротуара застыл длинный ЗИЛ-111, автомобиль отца, на площадке выстроились черные машины: еще один ЗИЛ - охраны, «Чайки» Микояна и Семичастного, «Волги».

Хрущев и Микоян садятся в машину, Бунаев захлопывает дверцу и занимает место впереди, автомобиль стремительно трогается и исчезает за поворотом, за ним срываются остальные. Семичастный на ходу запрыгивает в притормозившую «Чайку».

А вот что рассказывает об этой встрече на аэродроме сам Семичастный:

«Утром звоню Леониду Ильичу.

- Кто поедет встречать? - спрашиваю.

- Никто, ты сам езжай, - отвечает.

- Как же? - запнулся я.

- В данной обстановке зачем же всем ехать? - тянул он.

В общем-то, правильно...

- Не поймет ли он? - побеспокоился я.

- Ты возьми охрану и поезжай, - закончил разговор Брежнев.

Я взял парня из «девятки» (управления охраны), взял себе пистолет, и парень тот взял.

Вопрос: - Вы волновались?

- Нет... Зная Хрущева, был убежден, что на конфронтацию он не пойдет. Не в его стиле такие шальные вещи - это просто была с моей стороны перестраховка.

Самолет приземлился, он выходит немного насупившийся.

Они с Микояном сели в одну машину, я еду следом за охраной. Спереди у меня охранник сидит, а те (охрана Хрущева в машине впереди) все время головами крутят: чего это вдруг у меня впереди охранник... Насторожило их...

На середине пути между Внуково и Москвой говорю своему водителю: «Затормози. Давай на обочину». Пусть едут - у меня же в машине телефон. Позвонил, сказал...».

(Окончание следует)

Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter