Александр КОРОТКО: «Память пишет письма долгие домой, но всегда на страже бешеный конвой»

МАЙДАН
I
А люди шли, расправив плечи.
Как боль души в народе заглушить?
Кому-то надо быть предтечей,
вплетая в жизнь связующую нить
добра и голоса надежды,
и обожженной веры на крови.
Так будет, и так было прежде,
таков закон несломленной любви.
Не люди просят о защите,
а город заклинает пощадить,
но слышится с высот — идите! —
свободы дух нельзя остановить.
Качнется маятник победы
над елкой новогоднею страны,
и растревоженные беды
уйдут, как прожитые сны.
II
Мы начинаем жить в начале жизни,
по утомленным улицам ходить,
мы остаемся в памяти отчизны
желаньем верить и мечту любить.
Мы просим мира, и добра, и счастья,
соседей просим нам не помогать,
с таким пренебрежительным участьем
нам суждено безропотно страдать.
Вы тоже обретете силу духа,
свободы небо над землей одно,
ну разве нам нужна в душе разруха,
я думаю, мы в этом заодно.
Тревожный город
снова станет домом,
знакомым, нежным, тихим и родным,
без варваров,
без их ночных погромов,
когда уйдет сомнений черный дым.
Простим, оставим злобные забавы,
согреем словом воинство зимы,
перевернем страницу горькой славы
и побежденных выведем из тьмы.
III
Не уживаются добро и зло,
минувший день и настоящий,
и если тьме коварной повезло,
идите и будите спящих.
Поверьте, выйдет боль из берегов,
разбудит непокорным стоном,
потом ударит громом облаков,
небесным колокольным звоном.
Волна коснется сел и городов
неистовою вольной силой.
Над прахом сброшенных оков
душа поднимет грех на вилы.

МЕЖДУ АДОМ И РАЕМ
Я узнал по плечам державы,
по походке победных лет,
по морщинам дорог кровавых
о судьбе негодующих бед,
о бесславных истории пятнах,
о могилах не братских войны,
об усталости необъятной
нераскаявшейся вины.
***
Небо стране подавало дождями,
осень в шинели пугала листву.
Жизнь на параде рядом с вождями,
Красная площадь и Кремль наяву.
Спит под ногами музейная редкость —
Ленин уставший, людей череда.
И если ты бросил на память монетку,
не верь, что ты снова вернешься
сюда.
А над отчизною строятся души,
на перекличку вышли, постой,
не сосчитать их, ты лучше послушай
курантов кровавых испуганный бой.
Серый на сером. Неужто так будет,
коварное время стучится в висок.
Люди как люди, все позабудут.
Тучи тревоги идут на восток.

НА РУИНАХ
Над вечернею памятью ночь.
Ждет потопа семейство Ноаха*.
Время в ступе напрасно толочь
на руинах империи страха.
Был приказ во все горло
кричать петухам,
оглашая тридцатые
в серых мундирах,
и на зоне не спал по ночам вертухай,
ублажая приезжих
на новых квартирах.
Беспризорная жизнь малолеток
уходила под лед, но голодные сны
находили под елкой конфеты
с горстью щедрой орехов лесных.
Полстраны в лагерях,
полстраны на допросах,
как на льду, по стеклу муха счастья
ползет.
Власть рабочих, крестьян
и немного матросов,
и охапка дождя, вот, пожалуй, и все.
*Ноах (иврит) — Ной, построивший ковчег

С ПРИБЫТИЕМ
Теплый хлеб, как младенца,
за пазуху спрятав,
мы несли
по мозолистым будням земли.
Трехрублевая смерть
стала нашей зарплатой,
когда нас по ошибке с тобой замели.
А на зоне рассвет,
как бумажная рана солдата,
то ли был, то ли не был,
никак не пойму.
К черту сны, и красавца-комбата
не спасут, пока долбим
кромешную тьму.
За Сибирью Сибирь,
нет надежды на чудо,
по колено в болоте, по колено в тоске.
И почтовая марка, как донос тишины
ниоткуда,
возвратилась из бездны и плывет
по холодной реке.
Возвращаться и грустно, и больно,
и стыдно.
По этапу идут пересыльные мысли
невзгод.
Затонувшая жизнь, безымянная
Атлантида,
где живет отлученный
от страха народ.

ПОД ЗНАМЕНЕМ
Мы стали выше тех времен,
где коммунальных судеб счастье
лелеяло баланды сон
в полуиспуганном ненастье.
Мы стали выше тех знамен,
что были символом штрафбата,
и мы стеснялись похорон
не нужного стране солдата.
Мы стали выше тех имен,
что уезжали из России
под птичий гам, в любви сезон,
когда дожди тоску косили.
Мы стали выше нацменьшинств,
их брали теплыми в постелях.
И мы спускались с тех вершин,
что нас признать не захотели.

БЕСЫ
Отчетливее с каждым годом
год воспоминаний и потерь.
И страх не спит, и точной копией тоски
стоят не скалы, а видения кошмаров,
и дверь НКВД скрипит, и дождь
гостеприимный стучит
по черепичным крышам так,
что разрываются виски татар гонимых,
и нелюдимые ветра в затылок дышат,
и топот бешеных сапог
здесь каждый житель ночью слышит.
***
Лишь предстоит устам произнести:
«Из праха в прах».
Куда ведут твои пути,
бесплодная отчизна?
Страшнее страха только страх.
Лети, холодная душа, и подсмотри,
как ангел пишет главы для фашизма.

НА ВАЛААМ
«Обрубки» войны
В конце 40-х годов на улицах было много фронтовиков-инвалидов — с изуродованными лицами, слепых, без рук, ног, но с орденами и медалями на груди. Те, чьи увечья были особенно тяжелыми, передвигались на самодельных инвалидных тележках. Инвалиды пели по вагонам, вокзалам, рынкам и другим местам скопления народа, побирались, пили...
В 1949 году, перед празднованием 70-летнего юбилея Сталина, было принято решение принудительно отправить искалеченных фронтовиков, воинов-победителей армии Жукова, в самые глухие и недоступные места страны, чаще всего в заброшенные монастыри, чтобы инвалиды не портили своим уродством цветущие города социалистического отечества. Их собрали за одну ночь специальные наряды милиции и госбезопасности — погрузили в теплушки и вывезли в «дома-интернаты закрытого типа с особым режимом».
Один из таких интернатов располагался на острове Валаам (северная часть Ладожского озера), в бывших монастырских зданиях. Об ужасающих подробностях жизни обитателей этой поствоенной резервации осталось не так много свидетельств, но они существуют, как бы ни старались скрыть «добросовестные» историки и публицисты факты беспрецедентного преступления советской власти по отношению к ее же защитникам.
На Валааме, по разным источникам, содержались до тысячи изувеченных фронтовиков, существовавших на скудное пособие, для которых акт «заботы и милосердия» превратился в лагерный ад. Тех, у кого не было ни рук ни ног, — их называли сталинскими «самоварами» — подвешивали на целый день на ветви деревьев в корзинах или сетках. Иногда их забывали снять... Умерших героев хоронили, как преступников — безымянными, под табличкой с порядковым номером.
I
Без рук, без ног живые птицы,
нашедшие приют в пивнушках,
прочь из весны, судьбы, столицы
на Валаам летят в теплушках.
Победы вам страна дарила,
жаль, лучше б смертью наградила,
и жизни варварская сила
безжалостно по сердцу била.
Заботливый товарищ Жуков
решил проблему в одночасье:
нет больше вас — нет больше слухов,
испуганное ждало счастье.
А вместо клеток были сетки —
так вас гуляли на деревьях.
И корчились от боли ветки,
и ад распахивал им двери.
II
На пригорок вынесли младенцев,
штабелями выложили в ряд
новоиспеченных поселенцев,
недоношенный страной отряд.
Из свинцовых пуль отлиты тучи,
смотрят в их бездонные глаза.
Пристрелить не выпадает случай,
сбит прицел, и катится слеза.
И плывут по Ладоге туристы,
смотрят на диковинный народ,
хор — не хор, лежачие артисты,
так, отвергнутый отчизной «сброд».
И смятенье возникает в душах,
а корабль знай себе плывет.
Погоди, ты все-таки послушай,
как под небом синим боль живет.
III
Недотрога-смерть, ну а как иначе,
если нету рук, да и ног в придачу?
Хороводы с ней «самовар» не водит —
так прозвали нас улицы в народе.
Ладога, встречай узников с победой,
не сидится нам, буйным непоседам,
память пишет письма долгие домой,
но всегда на страже
бешеный конвой.
И забилось сердце загнанных минут,
нам ли удивляться, как ветра снуют,
как в суровых далях, обжигая сны,
комиссары жизни жгут костры весны.
Доживем до лета, лучше б не дожить,
режут наши души острые ножи.
Замирает сердце,
стынет ночь в глазах,
падает на землю
горькой правды прах.