Вдова выдающегося советского актера Зиновия ГЕРДТА Татьяна ПРАВДИНА: «В один из последних дней Зяма сказал мне: «Девочка, как же тебе без меня тяжело будет!», но даже представить не мог, насколько окажется прав»

Татьянин день в доме Гердтов праздновали всегда. В честь жены Татьяны и ее мамы. Две эти женщины стали самыми близкими и родными для него. О теще он всегда говорил в превосходной степени, а жену любил так, что доказывать чувства словами необходимости не было.

Они были Парой. И оказались вместе не по воле случая, а по закону гармонии. Совпали во всем — в отношении к людям и к событиям, в понимании советских реалий. И планку внутренней порядочности каждый из них также держал на одинаковой высоте.

Они всю жизнь копили друзей. На шум­ные и веселые застолья собирались сначала в московской квартире, потом — на даче в Пахре, где и сегодня, спустя 18 лет после ухода Гердта, Татьяна Александровна неизменно ждет гостей 25 января, 9 Мая и 21 сентября, в его день рождения. Они приходят без приглашения, но места за столом год от года все больше... В 2013-м не стало Петра Тодоровского, ранее — Михаила Швейцера, Исая Кузнецова, Григория Горина и многих других.

Друзья семьи Гердта, помимо того, что украшали его жизнь, сделали и еще одно очень важное дело, оставив воспоминания о нем в книге Татьяны Правдиной

Татьяна Правдина с дочерью Катей на подмосковной даче в Пахре, куда переехала жить после смерти Зиновия Ефимовича

«Зяма — это же Гердт!». Книгу эту можно было бы назвать исторической — она не только о большом артисте, но также и об их общей, безвозвратно ушедшей эпохе, переданной в рассказах о Гердте.

«Я чувствовал Гердта близким человеком задолго до того, как познакомился с ним», — написал в книге Виктор Шендерович. Под его словами подписались бы миллионы зрителей, для которых Гердт был просто Зямой. Именно это он и считал главным своим достижением в искусстве.

Ну а главным достижением в жизни стала для него встреча с Таней, Татьяной Правдиной, которую в 1960-м в качестве переводчика Театр кукол Образцова пригласил на гастроли по арабским странам. Ведь знаменитый конферансье Апломбов из «Необыкновенного концерта», которого за кулисами озвучивал Гердт, в каждой стране говорил со зрителями на их родном языке.

Они были счастливы вместе 36 лет. Без нее он и за границей впадал в депрессию и однажды даже готов был отказаться от гаст­ролей, но когда в Министерстве культуры СССР ей все же разрешили ездить с ним, они со вкусом путешествовали, наслаждаясь друг другом и впечатлениями. А если и ссорились иногда, то только когда ехали в одной машине. Каждый из них был отличным водителем, и каждому казалось, что другой «не туда» повернул.

У него были очень умелые руки — то ли сказывалось образование слесаря-элект­рика, полученное в юности (высшего образования, кстати, у Гердта и не было), то ли просто талант, от природы, но он умел делать все. Любил обустраивать дом. Все мечтал купить за границей дрель фирмы Bosch. Но денег, как всегда, не хватало. Татьяна Александровна с грустью впоминает о том, что дрель эту она все же купила. Вот только уже без него. Самые дорогие предметы в ее доме — туалетный столик, который Гердт собирал сам, и лампа, выпиленная им собственноручно.

В Татьянин день она снова будет печь для гостей свой фирменный пирог с капустой, который он так любил. А был он гурманом. Во всем: будь то стихи — он считал, что их нужно преподносить, как бы «угощая», кукольные образы или закадровый текст — Гердт озвучил десятки фильмов, что придавало им особый шарм, или же кинороли, которые хоть сам и не все любил, проживал на экране так, что они оживали, переставая быть киношными.

«МИШЕ КОЗАКОВУ ЗЯМА ГОВОРИЛ: «ЗАБУДЬ, ЧТО ТЫ АРТИСТ! ПОНИМАЕШЬ, СТИХИ НУЖНО ЧИТАТЬ, УГОЩАЯ»

Зяма (справа) со старшим братом Борисом, Себеж (Витебская губерния, ныне Псковская область), 1926 год. При рождении будущий артист получил имя Залман Храпинович, он был четвертым (младшим) ребенком в семье. Отец Афроим Яковлевич работал приказчиком в лавке тканей, мать Рахиль Исааковна — домохозяйка

— Татьяна Александровна, кто-то из ваших друзей придумал такой замечательный термин: «наше зямство». Кто входит сегодня в ваше «зямство»?

— Эту фразу, по аналогии с «земст­вом», придумал друг нашей семьи Ефим Махаринский. В году есть три дня, которые я неизменно отмечаю. У нас в семье три Татьяны — я, моя мама, а теперь еще и правнучка, поэтому 25 января отмечаем Татьянин день. 9 Мая — День Победы, к тому же еще и день моего рождения. И 21 сентября — день рождения Зиновия Ефи­мовича. Я в эти три дня никого не приглашаю, но гости приходят сами — бывает, до полусотни человек, которым я всегда говорю: «Самая большая радость — это то, что я никого из вас не приглашала». Я счастливый человек.

— Приходили и приходят, наверное, многие из тех, кто отметился в вашей книге «Зяма — это же Гердт!»?

— К сожалению, многие из друзей, очень близких, уже ушли из жизни. Нет Миши Швейцера, Исая Кузнецова, Гриши Горина, Пети Тодоровского. Самым большим комплиментом для меня был такой отзыв о книге: «Мы будто побывали у вас в гостях». Это мне представляется очень лестным.

— Вы собираетесь на даче, как это бы­ло при жизни Зиновия Ефимовича, или же в московской квартире?

— У меня нет московской квартиры. В 1999-м я ее продала, с тех пор живу на даче. На деньги за проданную квартиру дом сильно перестроили, у меня тут теперь хоромы. Так что собираемся, конечно, здесь, на даче в Пахре.

— В книге друзья высоко отзывались о ваших кулинарных шедеврах. Вы по-прежнему встречаете гостей фирменными пирогами?

— В эти три дня, как и было заведено в доме моей мамы, я пеку пирог с капустой — это обязательно. Делаю сациви и что-то еще.

— Зиновий Ефимович был гурманом?

— Да, он всегда говорил: «Невкусная еда меня оскорбляет». Когда мы с ним собирались в гости, спрашивал: «Я понимаю, что это прекрасные люди, но у них вкусно?». Сам он готовить ничего не умел, в крайнем случае — яичницу и макароны, но в еде понимал чрезвычайно.

— В воспоминаниях о Гердте кто-то написал, что однажды в ресторане он залюбовался тем, как какой-то иностранец виртуозно разделывает цыпленка, и, придя домой, попытался повторить то, что увидел...

— Это удивительно: родившийся в маленьком провинциальном местечке, он ел так, что на него приятно было смотреть — с ножом и вилкой, как аристократ невероятно высокой марки.

— А еще он изумительно читал стихи. Читал их, «как молитву», по словам вашей подруги Елены Махлах-Львовской...

— Из всего того поколения артистов он читал стихи лучше всех. Мише Козакову говорил: «Забудь, что ты артист! Понимаешь, стихи нужно читать, угощая». Он умел угощать стихами, как будто ел что-то вкусное и хотел поделиться с другими: попробуйте, как это замечательно. Слава Богу, сохранились записи поэтических циклов, где Гердт читает Пастернака, Самойлова.

Как-то мы с ним разговорились о Пушкине, и он для меня одной прочитал «Пророка», которого я сама читала тысячу раз, но это было нечто совсем иное, новое. Он стихи и писал тоже. Очень хорошо и довольно много писал, но при этом считал себя стихоплетом. Хотя мало кто знает, что тексты к документальным и даже художест­венным фильмам, которые Зиновий Ефимович озвучивал за кадром, он сочинял сам.

«ПО-НАСТОЯЩЕМУ МЫ НЕ ССОРИЛИСЬ НИКОГДА, НО ИСПЫТЫВАЛИ РАЗДРАЖЕНИЕ ДРУГ К ДРУГУ, ЕСЛИ ЕХАЛИ В ОДНОМ АВТОМОБИЛЕ»

— Правда ли, что в вашей семье ос­корбительным считалось слово «актер»? И если вы его произносили, Зиновий Ефимович очень гневался...

Москва, середина 30-х годов. После окончания ФЗУ Зиновий устроился на Метрострой электромонтажником. Псевдоним Гердт взял во время работы в организованной Алексеем Арбузовым и Валентином Плучеком Московской государственной театральной студии. В 1941-м пошел добровольцем на фронт

— Нет, он не обижался. Артист — слово высокое, происходящее от «арт» — искусство, а вот «актер» — от слова «акт», что значит — действующий. Можно сказать с уничижающей интонацией: «Ну ты актер!», и это может звучать как: «Ну и что ты выпендриваешься?». Но это шутка. Конечно, я считала его не актером, а артистом, причем большим.

— И показателем зрительской любви для Гердта было именно то, что они называли его Зямой...

— Это правда. Я так и книгу потому назвала. Он считал: то, что его зовут домашним именем, дорогого стоит. Я благодарна всем, кто его помнит, — это люди разных социальных слоев, возрастов и национальностей. Часто вспоминаю одну историю. На Усачевском рынке в Москве какой-то работяга, из тех, кто таскает ящики, увидев Гердта, остановил его, взял за плечо: «Я давно хотел тебе сказать спасибо за то, что ты делаешь». Он был открытым и благожелательным, за это его и любили. Говорил: «В Одессе все замечательно, вот только таксисты денег не берут».

— Зиновий Ефимович был настолько остроумным, что даже ссориться, наверное, с ним было увлекательно?

— Нам с ним повезло в том, что мы встретились уже зрелыми людьми: мне было 32, ему — 44. Это не бесшабашная юность. Каждый из нас к тому времени уже побывал в браке. Сошлись мы на том, что у нас вдруг оказался одинаковый взгляд, что мы одинаковые слова произносим — по отношению к людям, к власти, к событиям.

По-настоящему мы не ссорились никог­да, но испытывали раздражение друг к другу, если ехали в одном автомобиле. Вот это был настоящий скандал: «Да куда же ты едешь?!». Поэтому я мечтала не о серьгах и не о шубах, а об отдельном автомобиле. Когда моя мечта сбылась, я была просто счастлива. За рулем я уже 56 лет, вожу машину и сегодня. Зиновий Ефимович был отличным водителем, хоть ему нелегко было давить на педаль сцепления левой ногой, пострадавшей от ранения. Он очень хотел иметь машину-автомат, но купили мы ее только в 1996-м, он успел проехать на ней не больше 100 километров.

— За рулем Гердт лихачил?

— Нет, он был очень правильным водителем. О том, чтобы сесть за руль выпившим, речи быть не могло.

— Виктор Шендерович хорошо сказал: «Я чувствовал Гердта близким человеком задолго до того, как познакомился с ним. Такое же чувство до сих пор испытывают к нему многие — как к очень «своему» человеку.

— Так бывает, когда испытываешь к человеку доверие. С тем же чувством относились и к Лихачеву, и к Сахарову... Зяма действительно был человеком с чистой био­графией. Воевал, был ранен, хотя мог ведь не ходить на фронт, мог остаться артистом концертной бригады, но пошел сапером — это самое опасное, что есть на войне. Всю жизнь честно вкалывал и был серьезным артистом. Заступался, если кого-то обижали, и был любим очень большим количеством людей.

— После ранения на фрон­те Зиновий Ефимович хромал всю жизнь. Что, впро­чем, не мешало ему выплясывать на костылях...

— Он был необыкновенно музыкален, отсюда и дивная пластика. Я-то его в то время не знала, но мне рассказывала об этом поэт Галя Шергова. Они познакомились 9 Мая, и ее потрясло, что человек на кос­тылях может так не­при­нуж­ден­но держаться. Сан­инст­­руктор Верочка Веденина, с которой наша семья дружит всю жизнь, вынесла его из боя под Белгородом.

Его долго несли до санчасти, где не оказалось гипса. И в таком виде везли в санитарном поезде. Поэтому раненая нога плохо заживала. Он перенес 11 операций, был в гипсе больше года. Сложное испытание пережил. Последнюю операцию в Боткинской больнице Зяме делала Ксения Максимилиановна Винцентини, жена Сергея Королева, который на тот момент находился в «шарашке». Врачи приняли решение отнимать ногу. Но когда его везли в операционную, она сказала: «Буду резать вдоль». Эта, 11-я, операция оказалась удачной, правда, после нее нога стала на восемь сантиметров короче.

«СТОЯ ПЕРЕД МОИМИ РОДИТЕЛЯМИ, ГЕРДТ СКАЗАЛ ИМ: «Я ОБЕЩАЮ ВАМ, ЧТО БУДУ ВАШУ ДОЧЬ ЖАЛЕТЬ»

С 1945 по 1982 год Гердт служил в Московском театре кукол под руководством Сергея Образцова. Многие до сих пор помнят конферансье Апломбова из «Необыкновенного концерта»

— Но все дамы, наверное, любили с ним танцевать...

— Он был вполне легкомыслен — то, что я называю «бабник». Но заревновала я его один раз в жизни, когда он при мне не поцеловался с одной актрисой. Я вздрогнула и подумала, почему это вдруг? Все артисты целуются, а он не поцеловался... И у меня внутри что-то екнуло. Но, вообще-то, мы не ревновали друг друга. Я считаю, любовь — это как талант: кому-то дано, кому-то нет. Нам повезло: мы прожили 36 лет счастливой жизни.

— Зиновий Ефимович не стеснялся своей хромоты?

— Шутил иногда: «Ничего, если я буду немножко хромать?». Но если не работал лифт и нужно было спускаться по лестнице, что было для него утомительно, мог в сердцах сказать: «Надоело!». Но вообще он был необыкновенно подвижен и никогда не жаловался.

— Кто-то так красиво о нем сказал: Гердт был «элегантным и шампанис­тым»...

— Он был редкостно одарен тонким чувством юмора, лишен пошлости. И чувством меры обладал замечательным. Упоительно хохотал. Пел так — с ума сойти можно. Огромным его дос­тоинством было, что он умел слышать другого человека, вос­­принимать и понимать.

Однажды в присутствии моей мамы он сказал: «Эта вещь стоит всего лишь столько-то руб­лей». Мама ему возразила: «Зямочка, так нельзя говорить, это для вас — «всего лишь», а для огромного количества людей — очень значительная сумма. И Гердт ответил: «Да, вы абсолютно правы, я виноват». И еще у него было дивное чувство восприятия чужого таланта, он умел радоваться чужому успеху, что, конечно, говорит о его собст­венном таланте.

— Правда ли, что он не любил надевать награды?

С Татьяной Правдиной Зиновий Ефимович познакомился в Театре Образцова, куда ее в качестве переводчика с арабского пригласили на гастроли. «Нам с ним повезло в том, что мы встретились уже зрелыми людьми: мне было 32, ему 44. Каждый из нас к тому времени уже побывал в браке»

— Нет, военные награды Зяма ценил. Получил он и все высшие актерские звания. Когда к 80-летию ему вручили орден «За заслуги перед Отечеством» III степени, пошутил: «То ли я III степени, то ли Отечество»...

— У Гердта были особенные отношения с вашей мамой, так ведь?

— Так случилось, что мы с Зямой соединились очень скоропалительно. Еще до знакомства с ним мама сказала: «Знаешь, как-то мне тревожно». Потом еще были люди, которые звонили и говорили: мол, ой, нет, не надо. Мама, естественно, заволновалась. Как-то я вышла на встречу с Зямой, он увидел что я расстроена, спросил, что случилось. Я объяснила: мама волнуется. Он тут же решил, что нужно идти к моим родителям. Стоя перед ними, Зяма сказал им очень коротко: «Обещаю вам, что буду жалеть вашу дочь».

— Жалеть... Слово-то какое подобрал...

— Да, именно «жалеть». Потом была небольшая пауза, и он попросил: «А можно чаю?». И через пять минут после его появления в доме мы уже сидели за столом и пили чай. После я спросила у мамы: «Ну что, тебе стало спокойнее?». И мама ответила: «Да, абсолютно».

У них были свои отношения. Зяма маму обожал. На своих творческих вечерах всегда рассказывал о ней и говорил: «Мама моей жены». Когда в зале повисала легкая пауза, добавлял: «Правильно, правильно, это называется «теща», но в рус­ском языке слово это несет негатив, а у меня как раз одно обожание».

— Мама — из знаменитой шустовской семьи?

— Да, мы — мама, я, дочка и правнучка — из коньячного, как мы шутим, семейства. Компанию «Шустов и сыновья» основал мой прадед. Когда-то пришел в Москву из Рязанской губернии, был купцом, а со временем дела пошли так хорошо, что он вошел в число «Поставщиков Двора Его Императорского Величества». Главные их владения — трест «Арарат» в Армении, где выращивали виноград для шустовского коньяка.

— «Каждый человек рядом с Гердтом умнел», — написал Михаил Жванецкий. А если все же не умнел? Зиновий Ефимович мог дать понять дураку, что он — дурак? С присущей ему деликатностью и элегантностью...

— Зяма в этом смысле говорил о себе: «Я глубоко легкомысленный человек». Иногда он влюблялся в кого-то, потом разочаровывался и огорчался: «Какое барахло...». Как-то мы с ним прогуливались, а навстречу нам шел один писатель, которому, как я знала, Зяма, не хотел подавать руки. Не подать руки, вообще-то, очень трудно. Тебе гораздо труднее, чем тому человеку, которому ты не хочешь ее подавать.

Зяма руку, конечно же, подал, а потом сказал о себе: «Слабак!». Но если человек оказывался предателем, отношения кончались. Был еще такой случай... Однажды у нас дома проходило какое-то застолье, и один актер, вполне известный, очень сильно надравшись, стал говорить обидные вещи в адрес другого человека. Мне не хочется называть имен — никого из них уже нет... И тогда Зяма потребовал: «Убирайся вон!». Маленькая Катя, наша дочь, сказала: «Я первый раз вижу, как человека выгоняют из дома». На что Зяма ответил: «Я тоже». Это было смешно.

«ГЕРДТ ТАК ЖЕ ЧЕСТНО ОТНОСИЛСЯ КО МНЕ, КАК И Я К НЕМУ. ТАКОЕ РЕДКО БЫВАЕТ МЕЖДУ МУЖЧИНОЙ И ЖЕНЩИНОЙ»

Зиновий Ефимович с приемной дочерью Катей. От первого брака с актрисой Марией Новиковой у Гердта был сын Всеволод

— Зиновий Ефи­мович в шутку называл себя «тайным агентом КГБ». Бывая с гастролями на Западе, вынужден был нахваливать советскую жизнь, хотя про СССР он все, конечно, понимал правильно. А если без шуток, можно сказать о нем, что был диссидентом?

— Он не был диссидентом, он был здравомыслящим человеком, любящим Россию, знающим русский язык так, как немногие. И конечно же, возмущался тем, что происходило в СССР. На войне у него был потрясающий товарищ, который говорил Зяме: «Когда идем в атаку, не кричи: «За Сталина!». Мы воюем за Россию». Когда у нас наступили времена надежды на то, что кончится геноцид собственного народа, что жизнь может стать честнее, правильнее, Зяма участвовал в концертах, агитировал зрителей за порядочных людей.

— Все рассказчики в вашей книге сходятся в том, что Зиновий Ефимович был очень требователен и к себе, и к людям. Он говорил: «В большей степени Таня меня воспитала. Есть вещи, которые я раньше делал запросто, а сейчас это невозможно».

— Конечно, мы влияли друг на друга. Я, например, не вру.

— Чтобы не подводить фамилию?

— Правдина — фамилия моего отца, я ее не меняла ни в первом браке, ни во втором. Стараюсь говорить правду

Леонид Куравлев (Шура Балаганов), Сергей Юрский (Остап Бендер) и Зиновий Гердт (Михаил Паниковский) в первой экранизации романа Ильфа и Петрова «Золотой теленок» (режиссер — Михаил Швейцер), 1968 год

не потому, что я такая порядочная, — просто считаю, что ложь унижает меня саму. Чтобы соврать, я должна что-то придумывать. Но для меня легче жить, когда знаешь, что ничего за затылком нет. И Зяма так же честно ко мне относился. Такое редко бывает между мужчиной и женщиной.

— А вот Зиновий Ефимович отцовскую фамилию сменил. Был Залманом Храпиновичем, а стал Зиновием Гердтом...

— Храпинович — для артиста это считалось не очень звучным. У них в семье была фамилия Герд, вот он ее и взял. Ему посоветовали, чтобы в конце обязательно было «дт» — так красивее. Он добавил букву и сменил в паспорте фамилию.

— Как сказал режиссер Валерий Фокин, Зиновий Ефимович «боялся пре­увеличить себя». Что это означает?

— Зяма всегда говорил: «Я совсем не тот, кем вы меня считаете». А я ему возражала, что уничижение, то есть преуменьшение себя — паче гордости. Он был к себе чрезвычайно требователен. Фильм «Золотой теленок», в котором сыграл всеми обожаемого Паниковского, не пересматривал никогда. Михаилу Швейцеру, режиссеру этого фильма, Зяма поставил условие, что такого Паниковского, каким он описан у Ильфа и Петрова, противным, грязным старикашкой, играть не будет. Он хотел сыграть так, чтобы при виде холмика над могилой Паниковского у людей щемило в душе.

С Юрием Никулиным за кулисами. «Зиновий Ефимович был редкостно одарен тонким чувством юмора, лишен пошлости. И чувством меры обладал замечательным»

— Так ведь щемит же...

— Да, Гердт добился этого. Но считал эту роль не главной для себя.

— Какую же из своих ролей он любил по-настоящему?

— В телеспектакле «Одесские рассказы» по Бабелю. Его снимал малоизвестный тогда режиссер Никита Тягунов. Зиновий Ефимович считал удачной работу и в фильме Петра Тодоровского «Фокусник». Он и вправду был там изумительно хорош и трогателен.

— В память о роли Паниковского на одном из юбилейных вечеров в Доме кино Григорий Горин подарил

Екатерина Правдина с мужем кинорежиссером Денисом Евстигнеевым

Зиновию Ефимовичу живого гуся со словами: «Зяма, хватит воровать гусей, пусть и у тебя будет свой». Как сложилась его гусиная судьба?

— О, это была целая эпопея. Мы отнесли его в гардероб, там посадили в корзинку и вернулись в зал. Когда вечер закончился, стали одеваться, и тут вдруг вместе с пальто в гардеробе нам отдают корзинку с гусем. Что делать? Приехали домой, вынесли его на балкон. Нам говорили: мол, скоро Новый год и Рождество, вот и подадите гуся к столу. Но Зиновий Ефимович сказал: «Как это возможно — я стоял с ним на одной сцене, а теперь должен его зарезать?! Я не могу». В общем, на другой день я взяла этого гуся, поставила корзинку на заднее сиденье и повезла на дачу. Пустила его в гараж. Я никогда в жизни не занималась птицами и понятия не имела, чем его кормить. А у нас был замечательный сосед, который разводил каких-то птиц. И я ему этого гуся подарила. Правда, наша дочь Катя успела снять его в своем документальном фильме об Андерсене.

— Ваш общий дом называли «центром управления добрыми делами». Женщины, как правило, более сострадательны. Приходилось ли вам уговаривать Зиновия Ефимовича куда-то звонить, за кого-то хлопотать?

— Он был редкий товарищ. Товарищ, в моем понимании, это такой друг, которому и говорить ничего не надо. Он сам знает, что нужно сделать. Зяма всегда был готов помочь. И в больницы ездил, и хлопотал. Я совершенно случайно узнала как-то, что он ходил в Моссовет просить за Елену Камбурову, когда ей нужно было помочь с улучшением жилищных условий. Она имела на это право, но никто ничего делать не хотел. Зяма называл это «торговать лицом». Но для себя просить не умел.

Киевский бронзовый Зяма стоит почти там же, где стоял «слепой» Паниковский, блистательно сыгранный Гердтом в фильме «Золотой теленок». «Раньше я платил городовому на углу Крещатика и Прорезной пять рублей в месяц, и меня никто не трогал»

— Прослужив в Театре кукол под руководством Сергея Образцова почти 40 лет Зиновий Ефимович принял решение уйти. Не сошлись характерами?

— Гердт очень высоко ставил кукольное искусство и самого Образцова как художника. Но они не сходились чисто человечески. Образцова в театре звали «хозяином», чем тот очень гордился. А Зяма понять не мог его отношения к людям. Они во многом не совпадали. И однажды Образцов сказал: «Или Гердт, или я». Тогда Зяма попросил у секретаря министра культуры лист бумаги и прямо там написал заявление об уходе по собственному желанию. Когда же его спрашивали о причине ухода, отвечал, что они с Образцовым разошлись по художественным позициям.

— Но отношения у них сохранились?

— Отношения и до того они поддерживали вежливые, но застольными друзьями не были никогда. После ухода из театра Гердт оказался там как бы запрещенным, считалось, что общаться с ним нельзя. Образцов — на редкость талантливый человек, но вместо того чтобы радоваться таланту другого, испытывал чувство ревности. Это выглядело смешно. Во время заграничных гастролей после спектакля все выходили на поклон, Гердт же выходил последним. Под шквал аплодисментов — зрители понимали, что именно он на протяжении всего спектакля разговаривал с ними на их языке. Но Образцов, стоявший за кулисами, обязательно выскакивал на сцену рядом с ним. Видимо, ничего не мог с собой поделать. Такое свойство характера. Между прочим, даже великий Райкин был таков.

— Петр Тодоровский описывал, как вы приезжали на съемочную площадку и в перерыве между съемками, в машине, кормили Гердта домашней едой. А Александр Ширвиндт говорил, что все друзья Зиновия Ефимовича благодарны вам за то, что вы его так берегли. Он позволял заботиться о себе?

— Конечно, позволял и принимал с восторгом, как всякий нормальный мужик. А кто не любит, чтобы о нем заботились? У нас были простые взаимоотношения, мы могли сказать друг другу все, что угодно, и поэтому нам друг с другом было легко. В один из последних дней, когда Зяме было уже совсем плохо, он сказал мне: «Девочка, как же тебе без меня будет тяжело!».  Но даже близко не мог представить, насколько окажется  прав.

Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter