«Как верить, что пленных стреляют? Немцы такие же европейцы...»

(Продолжение.
Начало в № 52 за 2016 г., в № 2)

«За попытку дезертирства — расстрел на месте»

Из воспоминаний Костя Гиммель­райха.

«По житомирскому шоссе на Киев валила непрерывная вереница. Пешая колонна нашего полка сначала, как и все, двигалась по шоссе. Впоследствии мы перешли на боковую полевую дорогу. Минуя давку, мы медленно двигались вперед.

Мы шли вдоль шоссе под сосновым лесом, когда послышался рокот самолетов. Мы залегли в канаве, отделявшей боковую дорогу от леса, под прикрытием сосновых веток. Немецкие самолеты летали над самым шоссе, разбрасывая щедро небольшие бомбы и поливая все, что двигалось, пулеметным огнем.

---

---

Когда кончался налет, нам, пешим, было хорошо. Мы поднимались на ноги и шли дальше, минуя избитые, охваченные огнем машины и другие средства транспорта. Хуже было для ехавших. Им надо было расчищать дорогу от разбитых машин, что еще горели, а это требовало времени и усилий.

Вскоре мы свернули на лесную дорогу, которая шла на север. Дорога была песчаная. Песок желтого цвета был глубокий и сыпучий. Идти было трудно и душно. Медленно наша колонна растянулась так, что средним не было видно ни ее начала, ни конца. Где-то около полудня мы вышли на широкую поляну. По ее краям стояли наши тягачи и пушки, а что самое главное — это полевые кухни и повара с половниками начеку.

После обеда мы проверяли имеющееся количество личного состава наших подотделов. В моей батарее не хватало 11 мужчин. Не веря командирам взводов, я еще раз пересчитал их. Результат не изменился.

— Сколько не хватает? — спросил, подойдя ко мне, политрук.

— Точно не могу сказать. Многие понатирали ноги. Может, еще поступят.

— Да, поступят. Теперь ищи ветра в поле. Но ждать, пока еще кто-то поступит, не могу. Давай, сколько не хватает. Комиссар ждет рапорта от меня.

— Слушай, Оскилко! Может, кто поступит? Зачем я буду давать ложные сведения?

Недалеко от нас из леса вышли два других политрука нашего полка. Они несли не­сколько ружей и шлемов. Один из них, высокий длинноногий москвич, шел матерясь в бога, мать и дезертиров».

Информация историка. 

Закон в годы войны предусматривал чет­кое наказание за дезертирство — высшую меру (ст. 193, пп. 7-10 Уголовного кодекса РСФСР). Однако угроза расстрела с конфискацией имущества далеко не всегда была препятствием для нарушения закона. Только в период с начала войны до конца 1941 года органы НКВД задержали свыше 710 тысяч дезертиров и более 71 тысячи уклонистов. Первый случай дезертирства был зафиксирован уже 1 июля 1941 года на Оренбургской железной дороге, когда новобранец спрыгнул с двигающегося на полном ходу военного эшелона.

Из воспоминаний Костя Гиммель­райха.

«— Ишь как поступают? Филиппов уже двух поймал, когда они бросали оружие.

— Ну и что же?

— Застрелил на месте! — и Оскилко шепотом добавил: — Падло!

Настолько красноречивыми были голос и лицо политрука, что я даже не нуждался спрашивать, кто «падло». Это было и так очевидно.

Командиров собрали, и начальник штаба начал упрекать нас, что мы не следим за своими людьми. Позволяем отставать, а как следствие — не хватает 160 человек.

— Ну скажите мне, где они?

Здесь его речь прервал комиссар полка:

— Что за глупый вопрос: где они? Наш рядовой состав — это резервисты из окрестностей Житомира. И зачем мне такая, с позволения сказать, наивность? Они все дезертиры, кроме двух. Товарищ Филиппов!

Филиппов выступил вперед и вытянулся.

— От имени рабоче-крестьянской власти выношу вам благодарность за бдительность и решительность в действиях. А вам, командиры, приказываю: людей не распускать по лесу. Перейти компактной колонной. При попытке дезертирства стрелять на месте. За каждого отсутствующего будут отвечать их командиры.

После этой тирады комиссар пошел к построенному в походную колонну полку. Время от времени он останавливался и бросал взгляд в напряженную массу солдат:

— За попытку дезертирства — расстрел на месте. Ясно? — и, не дожидаясь ответа, пошел дальше.

Песок, казалось, стал глубже. Солнце палило немилосердно. Радомышль мы прошли, не останавливаясь. Городок словно бы вымер. «Неужели всех эвакуировали?» — подумал я про себя. Но нет! Внимательно присматриваясь, можно было заметить встревоженные лица, наблюдавшие за нами из-за заборов и полуоткрытых дверей.

После Радомышля снова песок. Опять жара лесной дороги, где движения воздуха нету. Колонна растянулась еще больше, чем перед обедом. Брели в одиночку и не­большими группами. Кто хотел потеряться или отстать в удобном случае, то не надо было и ждать. Уже почти стемнело, когда я догнал двух бойцов. Они едва передвигали ноги.

Хотя на пропагандистских фото все выглядело по-другому.

— Держись, ребята. Уже недалеко. Сейчас здесь где-то должен быть привал.

Они шли молча. Затем старший по возрасту что-то шепнул младшему, и тот дрожащим голосом обратился ко мне.

— Товарищ старший лейтенант! Это дом моей матери. Позвольте зайти попрощаться.

Я посмотрел на хутор, который мы именно проходили.

— Ты что, сдурел? Хочешь напасть на Филиппова?

— Я только попрощаюсь и сейчас же вернусь».

«Итак, следующий этап — Бровары». У меня отлегло от сердца»

Информация историка.

6 апреля 1918 года Троцкий издал приказ «О военных комиссарах, членах военных советов». В приказе указывалось, что личность комиссара неприкосновенна. Со стороны комиссаров был установлен жест­кий контроль над военными специалистами.

«Мы не имеем ни одного лица в высшем командовании, у которого не было бы комиссаров справа и слева, — отмечал Троцкий. — И если эти комиссары, справа и слева, с револьверами в руках, увидят, что военспец шатается и изменяет, он должен быть вовремя расстрелян».

Комиссары семьи предателей отправляли в специальные лагеря и тюрьмы. Троцкий с гордостью заявлял, что армия держится на комиссарах. В гражданскую войну он предупреждал, что «если какая-либо часть отступит самовольно, первым будет расстрелян комиссар части, вторым — командир».

В начале Германо-советской войны, 16 июля 1941 года, был подписан Указ Президиума Верховного Совета СССР «О реорганизации органов политической пропаганды и введении института военных комиссаров в Рабоче-крестьянской Красной Армии». Функции военных комиссаров 1941-1942 годов по существу во многом были аналогичными функциям военных комиссаров 1918-1920 годов.

Из воспоминаний Костя Гиммель­райха.

«— Что, вы хотите, чтобы я просил вас уйти? Сказал, идите, идите!

Старший дернул младшего за рукав, и они как бы провалились в кустарник. Больше я их не видел.

На месте остановки меня, как и других, не интересовала даже еда. Ночью я проснулся от нестерпимой боли подошв. Полусонным стянул сапоги с набухших ног, покрыл их шинелью, а потом заснул снова.

Первое, что я заметил, проснувшись ут­ром, была кухня с поломанным колесом. У нее толпились красноармейцы. При попыт­ке надеть сапоги я почувствовал ужасную боль. Смотрю на ноги. На левой ноге только один пузырь, но на правой их больше.

— Пузыри есть? — обратилась ко мне сестра Надя.

— А как же! — ответил я, поморщившись.

— Давайте разрежу.

— Нет, резать не надо. Будет хуже.

— Как хуже? Вон я нескольким уже разрезала, и все говорят, что им легче. Давайте ногу.

— Говорю, что будет хуже. Вот услышишь, что будут говорить, как надо будет идти. У тебя, Надя, шприц есть?

— Ну, есть, — удивленно ответила сестра.

— Какой дезинфектор есть?

— Есть риванол. Вот режь и протирай риванолом, — огрызнулась Надя.

Шприц все же дала мне, бурча себе под нос что-то о страшно ученых командирах. А я тем временем вытащил жидкость из самого пузыря.

— Видела? Хотя я, по-твоему, и страшно ученый, но практики с пузырями имею больше, чем ты. Ты знаешь, я почти весь Кавказ и Крым пешком обходил. Пузырей на ногах было столько, что ты их, пожалуй, столько и не видела. Видишь, и следа не осталось. Поэтому не режь тем, кому доб­ра желаешь. Потом разрезанная кожа от ходьбы слезет, и получишь готовую рану.

— Смотри! Вы, наверное, правду говорите, а я и не знала. Вы не доктор?

— Не надо быть доктором, чтобы знать такие дела. Доктором я пока бывал только сам для себя. — Я протянул ей левую ногу, и она принялась извлекать из пузырей су­кровицу.

— Спасибо. Теперь я еще похожу.

При перекличке оказалось, что в моей батарее было всего 23 человека. Не хватало также младшего лейтенанта Козаря. Начальник штаба окинул взглядом выстроенные ос­татки полка и да­же не спросил рапорт. Он лишь сообщил, что по ту сторону Днепра нас ждет переформирование. К начальнику штаба подбежал один из политруков и что-то сказал ему. Они оба пошли в кустарник. Ждали мы каких-то 10 минут, пока не увидели их снова. Они несли какое-то тело.

— Филиппов! — прошелес­тело по нашим рядам.

— Наверное, застрелился, — послышался чей-то голос. Молча закопали тело Филиппова и молча двинулись дальше.

Дорога уже не была песчаной, поэтому шагалось легче. По Горностайполю мы вышли на берег Днепра. Деревянный мост был разбит, а рядом работала какая-то понтонная часть, возводя временный мост. Ожидая переправы, мы разлеглись на берегу. Пока мы шли Правобережьем, я чувствовал, что я по дороге на Киев. А теперь я сидел на днепровских песках и думал: «А что, если нас поведут от Киева на какую Москву или Калугу? Я жене обещал, что вернусь». Было над чем подумать.

На песок около меня сел начальник штаба. Некоторое время он сидел молча, а потом, словно отвечая на мои мысли, сказал:

— Итак, следующий этап — Бровары.

---

---

У меня отлегло от сердца. Бровары — это левобережная часть Киева. Во всяком случае, близко от дома. В Бровары из нашего полка прибыло где-то человек 300.

Почти все были или из самого Киева, или из других, к востоку расположенных местностей. В Броварах отделили рядовой состав от командного состава и офицеров отправили на курсы усовершенствования командного состава (КУКС)».

«Каждому городу свой нрав и права, каждый имеет свой ум-галава»

Информация историка.

Курсы усовершенствования командного состава (КУКС) — специализированные военные учебные заведения для повышения квалификации командного состава Вооруженных сил. Длительность занятий на курсах составляла от одного года до трех лет. Предшественниками специализированных курсов усовершенствования командного состава были появившиеся еще в годы Гражданской войны различные высшие школы. С постепенным завершением переподготовки командного состава армии данные школы стали преобразовывать в курсы усовершенствования командного состава. КУКС был размещен при шоссейной дороге Киев — Бровары, вблизи Броваров.

Из воспоминаний Костя Гиммель­райха.

«Привезли нас машинами в этот КУКС и повели в лес, окружавший несколько кирпичных домов. Под деревьями в лесу были шалаши из ветвей и листьев. В этих шалашах и возле них сидели и лежали офицеры самых разных родов войск.

— Тут и располагайтесь. Учитывая бомбардировки, мы в домах никого не держим. Долго здесь не засидитесь.

Тот, кто привел нас сюда, ушел. Я не имел никакого особого приятеля среди офицеров своего полка, поэтому решил сделать себе шалаш на одно спальное место. Нес я последнюю охапку хвои на подс­тилку в свой шалаш, когда кто-то меня ударил по плечу и сказал:

— Привет, Костя!

Я посмотрел, но не узнал. Около меня стоял среднего роста артиллерийский офицер, без знаков на петлицах, и широко улыбался.

— Что, узнаешь? — он снял пилотку.

— А... Шурка! Шура Лившиц. Привет, привет, браток.

Бросив на землю охапку хвои, я давил протянутую мне руку.

— Но ты изменился! Никогда бы не узнал! Это хорошо. Вдвоем будет веселее. А то и поговорить не с кем. Я понятия не имею, что это оно в мире делается.

— Как не имеешь понятия? Ты только что прибыл с фронта! У меня только и надежды, что я от тебя услышу, что оно в мире делается.

— Курсанты, становись в один ряд! — послышалась команда.

Я удивленно оглянулся и так и не знал, эта команда касалась меня или нет. Но я увидел, что из шалашей вылезали офицеры и становились в ряд между деревьями. «Ну, — подумал я, — если они курсанты, то и я курсант. Некий полковник, как я позже узнал, командир КУКСа, открыл свою папку и начал вызывать по фамилиям. Третьим по счету вызвал Лившица.

— Товарищ старший лейтенант Лившиц!

Молчание. Я посмотрел по сторонам, но Шурки нигде не было.

«Да он же только здесь был. И куда же он делся?» — подумал я про себя.

— Товарищ Лившиц! — Полковник взглянул по ряду. Все стояли молча. Полковник отметил что-то в папке. После того закрыл ее и еще раз окинул всех нас взглядом.

— Вот вы! — И он указал пальцем на кого-то. Тот, очевидно зная здешние правила, выступил два шага вперед. — Как ваша фамилия?

— Сергиенко, — последовал ответ.

Полковник записал фамилию во вновь открытую папку. Сергиенко вернулся в ряд. Всего было вызвано шесть офицеров. Папка была закрыта окончательно, и полковник сказал:

— Вы, товарищ Сергиенко, пойдете вместо отсутствующего Лившица, — и, обращаясь ко всем вызванным, добавил: — В канцелярии получите направления. Сегодня же выбыть в назначенные части.

Разошлись мы уже без команды и порасползались по своим шалашам. Только я лег, как послышалось биение в кусок железной рельсы, которая висела у кухни. Послышалось движение в направлении столов и скамей на краю леса. Объяснений не требовалось. Обед. Я тоже пошел на обед.

На обратной дороге в шалаш меня кто-то взял за руку. Рядом шел Лившиц. К шалашу мы пришли молча.

— Каждому городу свой нрав и права, — сказал я, но Шурка перебил меня и закончил:

— Каждый имеет свой ум-галава, — и он весело рассмеялся. Затем взял меня за пустую петлицу и, морщась так, как умеет сделать это только Лившиц, спросил:

— Так-так, товарищ командир, а где же ваши ранги?

— Мои в шинели. Теперь война, всем не хватило, а вот где твои?

— А мне и на шинель не хватило. Ношу в памяти. Главное, чтобы не забыть, что ты и кто ты. Сразу же Шурка рассказал какой-то соответствующий анекдот на тему шпал, кубиков и треугольников, заставив меня смеяться чуть ли не до слез.

Так и теперь. Посмеявшись над одним анекдотом, я хотел послушать еще. И тщетны были мои ожидания. Шурка категорически отказался, заявив, что теперь смеяться нельзя.

— А если ты такой интересный на анекдоты, то посмотри вокруг. Теперь «от Москвы до самых до окраин» сам-самый анекдот.

— Хорошо. Если ты такой сегодня тугой на шутки, то, пожалуйста, объясни мне эту действительность, в которой мы и которую я никак не могу понять.

— Нечего тут понимать. КУКС — это КУКС. Каждый спасается как может, поскольку генерального плана спасения нет. По крайней мере, нам его никто не предлагает. Одни, как ты говорил, потерялись в дороге. Мы это сидим в КУКСе. Некоторые убегают на запад, но большинство бегут на восток. Другого ничего не придумаешь.

— Но так сидеть тут, как ты сидишь, опасно.

— Почему?

— Могут накрыть.

— Нет, не так страшно. Ты только подумай. Никто теперь не имеет никакого понятия, где ты есть. А если тебя заведут в список для отправки на фронт, то завтра же забудут об этом. Тем более что и командиры в КУКСе все время меняются. Ясно?

— Совсем не ясно.

— Ну слушай еще. Направляют сюда офицеров из разбитых частей. Как это происходит, ты сам знаешь. Пришли сюда и строят себе шалаши. Ты тоже знаешь. На утренней поверке записывают, кого еще нет в списке. Когда я прибыл сюда, то еще не знал этих порядков. Поэтому меня завели в соответствии с моим желанием в список. Вот теперь и должен комбинировать так, чтобы меня здесь не было, так как нет живущих здесь неприписанными. Понятно теперь?

— Но могут, повторяю, накрыть.

— Никогда. Разве донесешь на меня?

— Знаешь, Шурка... Кажется, ты хочешь подзатыльник? Кому ты тогда и жаловаться будешь, если тебя здесь нет?

— Согласен, что в такой ситуации я судиться с тобой не буду. Но думаю, что между нами до этого не дойдет, потому что я пошутил. А теперь слушай вторую половину этой действительности. Конечно, я не прячусь в кустах, а стою, когда зовут в ряду, как и все. Но молчу, когда меня вызывают. На лбу же не написано, что я Лившиц. Тогда вместо меня берут первого попавшегося на мое место. Обычно берут с тех, что до сих пор держат свои кубики в петлицах. Надо же кого-то отправить. Сегодня я не был первый раз в ряду, потому что ты здесь. Ибо, будучи неофитом, ты мог, вне своего желания, меня предать. Поэтому я и отсутствовал. Правда, меня еще нет и тогда, когда я еду в Киев навестить семью».

Информация историка.

Кубики на петлицах, о которых идет речь, — знаки различия на форме РККА, которая была введена в 1935 году. Постановлениями ЦИК СССР № 19 и СНК СССР № 2135 от 22 сентября 1935 года были установлены персональные звания для рядового, командного и начальствующего составов Сухопутных, Военно-воздушных и Военно-морских сил РККА. Постановлениями СНК СССР № 2590 и № 2591 от 2 декабря 1935 года были введены новое обмундирование и знаки различия для Сухопутных и Военно-воздушных сил РККА, и знаки различия Военно-морских сил РККА соответственно.

Для повседневной носки в строю для командного состава всех родов войск была утверждена гимнастерка цвета хаки, по манжетам и краю воротника с кантом цвета рода войск и с петлицами на воротнике. Гимнастерка носилась с пилоткой.

---

---

Наиболее радикальные изменения формы последовали 6 января 1943 года, когда были введены погоны.

«Отступать я не собираюсь и убить себя не дам»

Из воспоминаний Костя Гиммель­райха.

«— В Киев? Как ты едешь?

— Да, очень просто. Выхожу на шоссе. Поднимаю руку, чтобы авто остановилось, и еду на фронт.

— На какой фронт?

— Ну конечно, на семейный. Боже, какой ты недотепа. На фронт я еду в случае какой-то проверки, ведь он почти в самом Киеве. Слушай, ты жену еще не видел?

— Нет. Как же я мог видеть? Видимо, надо брать какое-то освобождение или разрешение.

— Где твоя шинель?

— Вот, в шалаше.

Шурка молча полез в шалаш. Повозился у моей шинели, а выйдя, бросил мне только одно слово:

— Идем. На, это твои. — Шурка протянул мне что-то зажатое в его руке. На мою ладонь высыпались кубики, что он снял с моей шинели.

— Теперь они нам будут нужны, — пояснил он, видя мое удивленное лицо.

— Без офицерских знаков различия ехать домой нельзя. Без них тебя каждый дурак может остановить, — бормотал себе под нос Шурка, пока мы цепляли себе на должное место наши отличия.

По требованию двух старших лейтенантов первое авто остановилось, и мы благополучно прибыли в Киев. Дома особых изменений не было. Только что моя жена уже не ходила на работу, а жила на те деньги, что ей выплачивал военкомат, — мою ставку, которая была много выше, чем моя предыдущая плата как научного работника.

— Знаешь, теперь можно купить почти все необходимое. Лишь бы были деньги. И где оно все это взялось? — спросила меня жена.

— Как где? Думаешь, мало продуктов на складах? Их же лучше продать и рвануть с деньгами, чем оставлять немцам. Вывезти все равно всего не вывезут.

— Может, не знаю, — подумав, ответила жена. — Во всяком случае, я даже купила тебе ботинки.

— Ботинки? А зачем они мне?

— Как зачем? — жена посмотрела на мои сапоги. — Где твои ботинки?

— Где-то в Житомире.

— Что думаешь, за тобой их немцы привезут? Или, может, собираешься Житомир отобрать у немцев? — и, не дожидаясь моего ответа, она начала рассказывать мне разные новости. — Непрерывно эвакуируют учреждения и предприятия, вместе с рабочими и служащими. Не спрашивают никого, — хочет он или не хочет. А что я буду делать, как и мне скажут выезжать?».

Информация историка.

Почти одновременно с военными и мобилизационными мероприятиями в Киеве началась эвакуация материальных и человеческих ресурсов. В июне при общесоюзном правительстве был создан Совет по эвакуации, при правительстве УССР — правительственная комиссия, отвечавшие за организацию вывоза из прифронтовых районов основных производственных мощностей и сил. Руководство эвакуацией в Киеве осуществлял секретарь Киевского горкома КП(б)У Ф. Ф. Шапошник. На предприятиях и в учреждениях города организовывались «тройки» для оперативного учета, демонтажа и транспортировки всего, что считалось необходимым для обороноспособности страны. Ко всем промышленным предприятиям, осуществлявшим демонтаж и эвакуацию оборудования, прикреплялись специальные группы ответственных работников НКВД для обеспечения «своевременного выполнения этих мероприятий».

Приоритетной задачей эвакуации считалось перемещение техники, оборудования, сырья, а не людей. В то же время вывозу подлежали специалисты, которые сопровождали грузы и должны были налаживать производство на новых местах, интеллектуально-творческая элита, партийно-советские функционеры и их семьи.

Из воспоминаний Костя Гиммель­райха.

«— Этого не может быть. Лабораторию, в которой ты работала, уже вывезли. Кому ты теперь нужна? Тем не менее, что бы ни случилось, не едь.

— Как же я смогу не поехать?

— А очень просто — не едь, и все. В крайнем случае навяжешь крупных узлов, стань у них с детьми и плачь. Никто не захочет себе морочить голову с вами. А фронт тем временем перейдет, и я вернусь. Отступать я не собираюсь и убить себя не дам. Разве это уже произойдет по глупости.

На следующее утро, почти бегом, я спешил к Днепру. На углу Крещатика и Прорезной я наткнулся на моего школьного друга Володю, который был осужден в процессе «СУМа» и, сбежав из высылки, проживал нелегально в Киеве».

Информация историка.

Процесс СВУ-СУМ — показательное дело, сфабрикованное ОГПУ Украинской ССР в конце 1920-х годов, которая разоблачала вымышленные антисоветские организации «Союз освобождения Украины» и «Союз Украинской Молодежи» среди украинской научной и церковной интеллигенции. Цель — дискредитация ведущих деятелей украинской культуры и общественной жизни в рамках централизованной политики геноцида украинской нации, осуществленного правительством СССР в 1932-1933 годах.

Процесс проходил над 45 руководителями и главными деятелями т. н. СВУ в здании Столичного оперного театра в Харькове с 9 марта до 19 апреля 1930 года. Всего к судебному процессу было привлечено 474 человека. Приговорены к расстрелу 15, в концлагеря отправлены — 192, высланы за пределы Украины — 87, осуждены условно — 3, освобождены от наказания — 124 человека.

---

---

Из воспоминаний Костя Гиммель­райха.

«— Тьфу на тебя, — выругался Володя, узнав меня.— Ты же меня чуть с ног не сбил.

— Спешу, спешу, Володя, голубчик, нет времени. Там меня боевой друг ждет. У нас трамвай через 15 минут уходит.

— Ты что, на фронт спешишь, что ли?

— На какой там фронт? Говорю тебе, трамвай. На фронт трамваи не ездят.

— Да, это когда-то не ездили, теперь ездят. В некоторых местах даже лифтом попасть на фронт можно, была бы охота. Слышал? Немцы Красный Трактир заняли. Вот-вот возьмут Киев. Пока, пока! Скоро встретимся, — уже вслед мне кричал Володя, а я махнул рукой и бежал, не оглядываясь.

Лившиц уже ждал меня. Через минуту трамвай тронулся и мы повисли на лестнице.

Перед остановкой, напротив КУКСа, мы выскочили на ходу из трамвая и пошли напрямик лесом. Не успели мы еще дойти до моего шалаша, как пронзительно заревели сирены и мы попадали в одну из щелей, которые были нарыты для такого случая. В воздухе ревели самолеты. Гудели сирены. Падали немецкие бомбы. Стреляли наши зенитки.

— Э... такого еще здесь не было, — заметил Шурка.

— Ты знаешь, в Голосеево — бои».

«Ты думаешь, меня интересуют геройства вроде «наш бравый повар забил трех немцев половником»?»

Информация историка.

Решающими для обороны Киева стали дни 7-8 августа. Немцы захватили населенные пункты Пирогово, Мышеловка, Китаево, ворвались в Голосеевский лес и подошли к Демеевке — южной окраине города. Самоотверженно боролись с врагом ополченцы и десантники бригады полковника Александра Родимцева на территории современного Национального аграрного университета. Отдельные группы немецких автоматчиков вышли к Байковому кладбищу. Противнику также удалось прорваться через позиции защитников столицы между селами Пирогово и Чапаевка, а оттуда продвинуться на север до Телички.

Из воспоминаний Костя Гиммель­райха.

«— Знаю, уже слышал. — Совсем недалеко упала бомба, и земля посыпалась на нас.

— Так говоришь, такого еще здесь не было?

— Нет. Бомбили рядом, но не нас. Видимо, надо отсюда уматывать, пока не поздно. — Шурка посмотрел на мой воротник и крикнул:

— Сними кубики!

— А, черт их возьми. Пусть висят. Лучше уж идти в какую-то часть. Здесь тебя если не убьет, то завалит землей.

Я глубоко втянул голову в плечи, потому что казалось, что очередной самолет просто пикировал на нас.

После налета немцев я прежде всего посмотрел на дома КУКСа. К моему удивлению, они стояли целые.

— Знаешь, что? — обратился я к Шурке.

— Говори.

— Мне кажется, что немцы на казармы не бросают бомб. То же самое я заметил в Житомире. Город был разбит, дороги разбомблены, мосты разбиты, а казармы целые. Просто какая-то диковинка. По лесу, можно сказать, в пустоту разбрасывают бомбы, а на такой сугубо военный объект, как казармы, хоть бы одна упала.

— А меня это никак не удивляет. Это же идет большое войско. Не будут же они сидеть в этих шалашах. Казармы всякой армии нужны.

После обеда мы лежали на хвое в моем шалаше, переваривая пищу и отдыхая после путешествия в Киев. Я уже даже начал дремать, как Шурка толкнул меня в бок.

— Пойдем. Там что-то интересное.

— Куда? — Не понимая, в чем дело, отозвался я, однако поднялся на ноги, и мы пошли.

Какой-то новоприбывший рассказывал о том, как он попал в плен к немцам и как убежал. В его рассказе было столько невероятного и просто бессмысленного, что я не выдержал и вернулся в шалаш. Лежу и наблюдаю, как вокруг рассказчика становится все меньше и меньше слушателей. Наконец и Лившиц отошел от него и вернулся к шалашу.

— И охота тебе было слушать эту болтовню? То он не иначе как из пропагандистского отдела. Послали для поднятия нашего боевого духа. Все то, что он рассказывает, — ложь. Как верить, что пленных стреляют? Такого еще в мире никогда не было, кроме времен революции, и то у нас. Нет, это абсолютный абсурд. Немцы же такие же европейцы.

— Поэтому я и слушал до конца. Ты думаешь, меня интересуют те все его геройства вроде «наш бравый повар забил трех немцев половником»? Нет, я слушал и ловил каждый правдоподобный звук в его речи, ожидая правды, так же, как рыбак ожидает рыбу на берегу большого озера.

— Ну и что же, ты поймал?

— Не знаю.

— Как это не знаешь?

— Да, очень просто. Не знаю, и все. Вон я в Киеве слышал такую новость, что просто в голове не укладывается. Но знаю, что она правдива.

— Что же это за новость?

— Я слышал из достоверных источников, что немцы все еврейское население загоняют в гетто.

Гетто в период Второй мировой войны — это жилые зоны на контролируемых нацистами и их союзниками территориях, куда насильственно перемещали евреев с целью изоляции их от нееврейского населения. Эта изоляция была частью политики так называемого «окончательного решения еврейского вопроса», в рамках которой было уничтожено около шести миллионов евреев.

— Ну и что же?

— Как что? Тебе мало? Теперь же как-никак 20-й век.

— Ты, Шура, меня не понял. Я хотел спросить, ну и что дальше?

— Гм. Что дальше? Далее то, что я уже теперь верю частично в поведение немцев с пленными. Ты думаешь, немцам не все равно, жид или украинец?

— Не знаю, все равно им или нет. Но такого рода базарным слухам никак поверить не могу. Для меня все люди равны, пока они люди.

Разговор дальше не вязался. Попытка моя заснуть была напрасной. В голову лезли глупые мысли. Поэтому я вылез из шалаша и пошел лесом. Пели птички, шелестели листья, и потрескивали сухие ветки под моими ногами. На душе было как-то скучно и тоскливо. На огромной поляне, что тянулась под самые Бровары, я рассматривал окопы и окопчики. Видимо, пехота училась, и это следы их науки.

Здесь меня и застала воздушная тревога, и я сел в один из таких окопов, которые солдаты называют «лисьей норой». Я сидел и смотрел в небо на запад. Сирены гудели там, откуда я и не ожидал их услышать, а я ничего не видел. Наконец мое ухо начало улавливать какое-то дрожание воздуха, что медленно переросло в сплошной гул. Этот гул давил на сознание удручающе. Даже не видя его причины, я ощутил непреодолимое желание залезть с головой под землю.

Поджав ноги под себя и упершись спиной в стенку норы, я взглянул вверх. Высоко в небе над моей головой равными треугольниками бомбовозы летели на Бровары. Послышались выстрелы зениток, и небо покрылось разрывами. Круглые облачка разрывов не делали не то чтобы вреда, а, казалось, не производили ни малейшего впечатления на вражеские самолеты. Они, не меняя курса, геометрически правильными треугольниками медленно приближались к Броварам.

Наконец от боевого порядка оторвался первый самолет, за ним второй, третий, пикируя на какую-то цель. Затем начали пикировать по двое и трое сразу, описывая параболические линии, которые кончались где-то по другую сторону Броваров.

Воздух гудел. Земля содрогалась. Над Броварами нависло сплошное облако дыма. Прямо над моей головой завизжала бомба. Земля, сорванная разрывом, наполовину присыпала меня в моей норе. Эта бомба упала на зенитное гнездо недалеко от моего тайника. От гнезда не осталось ни следа. Только развороченное дуло зенитки лежало на краю ямы, которую вырыла бомба.

Воздушное нападение на штаб фронта, который находился в Броварах, кончилось. Я еще некоторое время посидел, полуприсыпанный песком. Затем вылез, отряхнулся, осмотрел скрученное дуло зенитки и пошел в КУКС. На второй же день я согласился на список и был откомандирован в штаб пятой армии, что находился в Голосеево».

(Продолжение следует)   

Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter