Евгений ПЕТРОСЯН: «От роли Шурика у Гайдая я отказался — еще и Демьяненко ему порекомендовал»

По данным опроса общественного мнения, 33 процента россиян сегодня Евгения Петросяна любимым эстрадным артистом называют — рейтинги его телепрограмм заоблачны, в залах аншлаги, и суммы гонораров все новыми нулями прирастают, однако у тех, кто в число поклонников его большого таланта не входит, юмор Евгения Вагановича резкое отторжение вызывает. Это с их подачи наш словарь словами «петросянщина», «петросянить» (то есть шутить несмешно) пополнился, а его фамилия в эстетствующих кругах синонимом пошлости, всего старого и отжившего стала. Недоброжелатели даже пикетами отметились, в ходе которых Петросяна и Ко с телеэкранов убрать требовали.

Наверное, есть тут о чем задуматься, ведь Евгений Ваганович в разговорный жанр в то время пришел, когда страна обречена на молчание была, — тогда выступления артиста мрак и унылую безнадегу советского агитпропа преодолеть помогали. За полвека, с тех пор минувшие, многое в жизни изменилось, а вот привычка говорить так, чтобы никого не задеть, похоже, осталась — по старой формуле: «Мы за смех, но нам нужны подобрее Щедрины и такие Гоголи, чтобы нас не трогали».

­

---

---

С теми, кто считают, что за молодыми 73-летний Петросян уже не поспевает: дескать, современный юмор жестче, стремительнее и острее, — спорить бесполезно. Тут как с Советским Союзом: одни его по сей день оплакивают, другие как страшный сон вспоминают, и примирить их мнения невозможно, зато аудитория у Евгения Вагановича преданная и благодарная — те, кому за 50: бабушки, тещи, свекрови, зачастую с незаконченным средним образованием... С конца лета 2018-го, правда, они не «Смехопанораму» с замиранием сердца смотрят, а нескончаемый сериал под названием «раз­вод кумира», и почему-то им не до смеха.

Вдруг выяснилось, что Евгений Петросян и Елена Степаненко, которые идеальной парой казались, вместе уже 15 лет не живут — в августе прошлого года супруга Евгения Вагановича иск о расторжении брака и разделе семейного имущества в суд подала, которое, по предварительным данным, в полтора миллиарда рублей оценивается. К этому шагу Елена Григорьевна основательно подготовилась — не только на 46 килограммов похудела, но и на 57 страницах список недвижимости и ценностей, которые себе оставить желает, составила. Туда даже швейцарские наручные часы мужа включила (перечень того, что ему, постылому, истица отдать согласна, в трех строчках уместился) и, если ее ультиматум принят не будет, «второго Джигарханяна устроить пригрозила» (напомню, что развод Армена Борисовича с молодой женой в течение года ушлых жур­налистов кормил и рейтинги телеканалам под­­нимал, которые жизнь большого артиста разрушили и его самого на посмешище выставили).

В ответ Пет­ро­сян в Insta­gram свою фотографию с удавом выложил, которую многозначительно подписал: «Пригрел змею на груди», а адвокат ответчика едко уточнил, что из художественных ценностей его клиент готов Степаненко громадную картину «Дуб» подарить — единственную, купленную ею за годы совместной жизни.

Ажиотаж между тем зашкаливает. Телеканалы, миллионные гонорары суля, супругов на шоу наперегонки зазывали, а когда те отказались, и без их участия вполне обошлись. Программа «Пусть говорят», например, три скандальных выпуска на тему развода снять успела, при этом количество подлежащих разделу квартир, загородных домов, антиквариата и денег на счетах скрупулезно подсчитала.

Общественное мне­ние уверенно на сторону Евгения Вагановича склонялось — все-таки конфликт не в США с их феминистками и хештегом #MeToo («Я тоже»), а в патриархальной России разразился. Степаненко даже один за другим концерты отменять пришлось — публика на них не идет, а вот у Петросяна гонорары в несколько раз выросли. Воротилы шоу-бизнеса считают, что на этой волне он еще лет 20 гастролировать, книжки писать, передачи снимать мог бы, однако, будучи человеком интеллигентным, старой, как говорится, закалки, Евгений Ваганович всегда подчеркивал, что не в шоу-бизнесе, а на эстраде работает, поэтому за защитой к Кремлю обратился. Уверяют, что влиятельные его друзья на телевизионщиков цыкнули: травлю артиста, мол, прекратите! — один из центральных каналов вынужден был даже уже анонсированную программу, посвященную разводу, из эфира снять, так что дух пока перевести можно.

У Петросяна часто спрашивают, как столько лет на гребне успеха оставаться ему удается. Рецептом мэтр охотно делится: никогда, дескать, профессии не изменял, однако с женщинами однолюбом он не был. Елена Степаненко — его четвертая официальная жена, а ее гнев и неукротимое желание супруга наказать, по слухам, вызваны тем, что у Евгения Вагановича новая муза появилась — его 29-летняя помощница Татьяна Брухунова (по общему мнению, поразительно на молодую Степаненко похожая, которая 33 года назад Петросяна из семьи увела).

Что ж, за выдающегося комика, который новый импульс для вдохновения получил, только порадоваться остается. Публика гадает, станет ли он в свои 73 года снова отцом, но какая разница? Артист уже явно помолодел, унылые респектабельные костюмы на яркие пиджаки и рубашки веселеньких расцветок сменил — надеемся, новыми красками скоро и юмор его заиграет.

«Папа говорил: «Я тебе с диссертацией помогу, ты хорошим математиком будешь»

— Евгений Ваганович, помню, совсем маленьким мальчиком я в Москву приехал и с дедушкой в Театр эстрады пошел. Вы тогда еще конферансье были — кому об этом сейчас расскажешь? — и настолько хорошо в поединке с залом себя чувствовали, настолько живо и естественно это было, что от смеха публика умирала. Подумать только, на эстраде вы с 62-го года — 56 лет...

— Все-то вы про меня знаете, чувствую... (Смеется).

— Удивительное какое-то везение: 17-летним в свете софитов оказаться — это предопределено было или случай вмешался?

— Думаю, это судьба — какое-то предначертание свыше я всегда чувствую, потому что некая сила мною руководит. Я много раз в кино, в театр уйти пытался — в моей жизни шикарные предложения были, но судьба все равно на это место меня ставила. Один какой-то... как сказать?.. в общем, кришнаит высокого ранга долго на меня смотрел, а поклонники Кришны, как вы знаете, в то, что душа перевоплощается, верят... И вот он потом сказал: «В прошлой жизни вы одним из самых просвещенных людей Европы были»...

— Хоть не собакой...

---

---

— Вот именно. «...Вы 30 с лишним языков знали, ваши книги у вас на полках стоят, но об этом вы не догадываетесь, потому что сейчас...

— ...другое имя носите»...

— Да, «А в этой жизни от вас все языки закрыты». — «Почему?» — я спросил. А ведь действительно, я даже педагогов по английскому брал — ничего ко мне не приставало. Ни одного языка, кроме русского, не знаю — наверное, и русский плохо выучил, но это уже другой вопрос. «Дело в том, — он мне ответил, — что уезжать отсюда вы не должны: какие-то языки зная, вы страну покинуть могли, но ваша миссия здесь». Я удивлен был, потому что особо над этим не задумывался, но, видимо, какая-то высшая сила над нами есть.

— Ну, вы не только в прошлой жизни интеллектуалом были — в этой тоже человек образованный...

---

---

— Спасибо (смеется), вы очень добры...

— Все-таки семья, извините: папа — профессор математики, мама — инженер-химик...

— Ох как! — всю анкету мою изучили.

— Работа такая...

— Да, конечно, Димочка, — мы с вами же так давно знакомы...

— Семья все-таки много значила, правда?

— Безусловно: воспитание — это самое главное, что в начале жизни ребенка есть.

— Папа-математик не возражал, чтобы его сын таким легкомысленным ремеслом занимался?

— Нет, родители театральными людьми были, хотя в то же время твердили мне, что все-таки серьезной профессией заниматься нужно, а не этим вот лицедейством. Папа говорил: «Я тебе с диссертацией помогу, ты хорошим математиком будешь», мама твердила: «Инженером стань, а потом уже этими глупостями занимайся», а я с детства, с семи лет, об артистической карье­ре, о юморе на эстраде мечтал. Для меня яркими примерами артисты того поколения были, я очень хорошо их репертуар знал: Райкин, Тимошенко и Березин...

— ...Миров и Новицкий...

---

---

— ...Миронова и Менакер — все они моими старшими товарищами потом стали. Я этим буквально грезил и скажу вам: мечтать обязательно нужно, и не только мечтать, но к своей цели идти. Я очень целеустремленным мальчиком был... Мама говорила: «Это же так опасно — на сцену выйти: сможешь ли ты, вдруг у тебя не получится?» — а потом, когда уже в зале Театра эстрады она находилась (это начало, 62-й год, как правильно вы заметили, было), одна зрительница, рядом сидевшая, конферансье расхваливала, и мама не выдержала: «Это мой сын!» — соседке сказала. То есть уже поняла, что моя увлеченность все-таки применение себе нашла.

— Вы в Баку родились...

— ...да...

— ...и говорят, что по паспорту Петросянц, — это правда?

— Абсолютная — в конце еще буква «ц».

— Почему же впервые на эстраду под фамилией Петров вышли?

— А так художественный руководитель моей эстрадной студии Леонид Семенович Маслюков придумал. Он рассудил: «По-армянски Петросян, а по-русски Петров — на афише Петров в честь выдающегося писателя Евгения Петрова напишем», но потом я голову никому не морочить решил и к своей фамилии вернулся.

«Внутри коллектива Утесова Ивановым называли»

— В 64-м году Леонид Утесов в свой Государственный джаз-оркестр РСФСР вас пригласил, в годы гонений в эстрадный оркестр переименованный. Для молодого артиста это серьезным испытанием было?

— Да, и мы, кстати, тогда с этой программой на гастроли в Киев приезжали.

— Утесов каким был?

— Это великий артист, а человеком он был непростым, но прежде всего неравнодушным. Какая сила пригласить заставила 19-летнего мальчишку в свой оркестр конферировать? — тогда ведь это очень серьезный коллектив был! Когда я впервые там на репетиции появился — дело в Ленинграде было — и, как кого объявлять, особенности эти, записывал, все говорили: «Иванов рехнулся, мальчишку взял». Леонида Осиповича внутри коллектива, чтобы посторонние не догадывались, что речь об Утесове идет, Ивановым называли — это такая традиция была: Бориса Ренского ББ называли, Эдди Рознера — Царь: у всех у них если не клички, то такие внутренние прозвища были. У Иванова по паспорту фамилия — Утесов, а девичья — Вайсбейн, что в переводе «белая кость» означает — он Белокостиков.

Так вот, о его интуиции. Во мне тогда уже особенность одна была — артистом молодым, начинающим, но маститым я был.

— Еще бы — два года на эстраде отработали...

— Я уже огромный репертуар имел, и они с удивлением увидели, что этот мальчишка концерт ведет и успех имеет,— а успех, не буду скромничать, я имел большой. Просто для меня наличие его или отсутствие — это такой маркер: правильно я делаю или нет. Значит, тогда я действовал верно.

Помню, только Хрущева сняли — я и про отставку его говорил, и про что угодно: на любые темы, зал волнующие, — это на ура шло, и скептики, провала моего ожидавшие, языки прикусили — вот что такое интуиция Утесова! Правда, я к нему не с пустыми руками, а с идеей пришел. «Я молодой совсем, — начал, — а вы уже пожилой». «Старый» я не сказал (смеется). Ему 70 лет было... «Давайте программу на контрасте наших возрастов построим...».

— ...наглость какая!..

---

— Да. «...и получится, что друг с другом мы спорим, постоянно то одно, то другое обсуждаем, вы мне что-то рассказываете, а я удивляюсь».

— Он от такого предложения с ума не сошел?

— Нет, серьезно задумался и произнес: «А вы знаете, то, что вы говорите, смысл имеет, давайте подумаем» — и через полгода откликнулся, и программа «Перелистывая страницы» родилась, где мальчику Жене Утесов рассказывал, какие песни в разные годы пел, а потом, где джаз родился, мы спорили. Он утверждал, что в Одессе, а я — что в Нью-Орлеане. «И вот тут Женя, — Леонид Осипович соглашался, — вы правы. После Одессы, через полвека, джаз уже в Нью-Орлеане возник — там известный негритянский певец с хриплым голосом появился». Я спрашивал: «Вроде вашего?». Весь оркестр взрывался: «Да как ты смеешь?! Что ты городишь?!». Утесов смеялся: «Женя, по сравнению с ним у меня колоратурное сопрано» — он, конечно, Луи Армстронга имел в виду.

— Записи эти уцелели?

— Аудио каким-то чудом сохранились.

— Кто-то из публики постарался?

---

---

— Нет, в Клубе моряков в Ленинграде наш концерт специально записывали, но потом отредактировали, так что, к сожалению, даже эта запись не полностью сбереглась, но она у меня есть.

— Какой-то ревности к молодому мальчишке, которому аплодисменты доставались, у Утесова не было?

— Нет — я весь концерт вел, а он в конце первого и второго отделения выходил.

— Пел?

— Конечно, а все остальное время за кулисами стоял, всегда внимательно каждое мое выступление слушал и потом советы давал. Представляете, сзади 26 музыкантов, спереди зритель, сбоку Утесов, и я с радостью выступал — это счастьем было!

— Вы органичны были...

— Да, я естествен абсолютно, вы правы.

«На пробах «Сильвы» грузную партнершу я поднимал — вес этот несколько раз взял и спину себе надорвал»

— В свое время великий, я считаю, режиссер Гайдай предложил вам Шурика в культовой комедии «Операция «Ы» и другие приключения Шурика» сыграть — вы действительно так самонадеянны были, что отказались, — еще и Александра Демьяненко ему порекомендовали или это байки?

— Нет, это правда.

— А отказались-то вы почему?

— Мне комиком быть хотелось, а Шурик лирическим героем казался, и я думал, что если вдруг у меня и получится, дорога моя в другую сторону свернет.

— Получилось бы, как считаете?

— Не знаю — может, да, а может, и нет...

— Демьяненко хоть благодарен вам остался за то, что его рекомендовали?

— Он не знал, я только сейчас эту историю обнародовал — раньше никогда ее не рассказывал, и Утесов, когда об этом уз­нал, на меня весь день и весь вечер в гос­тинице «Европейской» потратил — мы уже на повторных гастролях в Ленинграде были... А-а-а, нет, вру, он чуть ли не сутки напролет меня к Завадскому не идти уговаривал.

— В Театр Моссовета?

— Да, в 65-м году Юрий Александрович меня приглашал и дебют, то есть право роль самому выбирать, мне давал.

— Боже, а там и Орлова, и Марецкая, и Плятт, и Раневская...

---

— Да кто хотите!

— И вы не пошли?

— Нет, хотя в свободное от выступлений в оркестре время на репетиции в Театр Моссовета уже ходил. Две роли репетировал, и очень активно, где-то месяца четыре, и Утесов об этом узнал. Мне он сказал: «Ростислав Янович Плятт говорит, что ты в Театре Моссовета репетируешь, но я считаю, что твое место на эстраде, и ни в каком другом жанре. Чтобы ты потом меня не упрекал: вот, мол, жизнь испортил, я не приказываю, но настоятельно рекомендую на эстраде оставаться». В общем, он меня уговаривал, и я поступил так, как он советовал.

— Вы ведь и в «Сильву» пробовались? В те­ле­фильм...

— Ох, все-то вы про меня знаете... Вообще, я редко пробовался — только когда режиссер настоятельно просил: просто не считал, что карьера в кино — это мое. Вот так через много лет снова на «Ленфильме» я оказался, где пробы в «Сильву» проходили, и там тоже судьба вмешалась. Клинический случай! На репетиции — это почему-то много раз было! — грузную партнершу я поднимал: мне какую-то толстую певицу из Кировского театра дали...

— Красивая она хоть была?

— Очень красивая, но очень полная. Дело в том, что она Сильву озвучивала...

— ...а в картине диафрагма нужна бы­ла?

— По доброте душевной кинематографисты ее тоже попробоваться пригласили, хотя и понимали, что это не Сильва. Мне они даму поручили и шепнули: «Как Соломин свою партнершу поднял, режиссеру понравилось — вы тоже поднимите». Короче, вес этот несколько раз взял и спину себе надорвал, так что продолжать уже не смог.

«Когда ведущие юмористы страны собрались, это самый скучный на свете вечер был, потому что друг друга перебивать все боялись. Как один из авторов выразился: «Ну, здесь острить — это все равно что само­убийством в целях грабежа заниматься»

— Жалели потом, что в кино все-таки не получилось?

— Нет, никогда, потому что уже понимал: кино и все прочее, что в жизни моей предлагается, — это третьестепенно. Меня во многие партии приглашали — я никуда не пошел, после перестройки, во времена реформ в различные бизнесы звали: в самые крутые, в самые нефтяные, куда хотите, — я никогда не ходил, ничем таким не занимался.

— А что сдерживало?

— С гордостью сказать могу: я профессионал!

— Из вымирающего племени, да...

— Хороший, плохой — об этом не мне судить, но понимаю, что, если хоть чуть-чуть отвлекусь, делу своему, профессии своей наврежу. Отвлекаться никогда нельзя, и мы тому примеры имеем: артисты, которые параллельно бизнесом занимаются, в творчестве обязательно отстают — обязательно! Несколько правил есть, которые соблюдать нужно, иначе ничего не получится.

— Канал перекроется, и все...

— Совершенно верно! — и я себя от этого всегда охранял, но внутри своего пространства все, что хотел, делал: телепрограммы режиссировал, авторов воспитывал, всякие книги писал, которые моего жанра со всех сторон касаются.

— В том числе и учебники...

— Да, кроме того, что выступал, разные вещи делал, но своим делом всегда занимался. На этой преданности жанру, мне кажется, все держится — если профессию и зрителей, ради которых она существует, любишь, тогда уже искушений избегать не трудно, тогда и неудачи терпеть можно, в отчаяние не приходя, потому что ошибки находишь, их исправляешь и радуешься тому, что контакта достичь удалось.

— Обычно люди, которые непосредственное отношение к юмору, к сатире имеют, в жизни весьма грустные, я бы даже сказал, смурные. Возможно, не расходовать энергию впустую стараются, ее приберегают — вы же, наоборот, смеетесь часто и совершенно как ребенок: вы в жизни смешливый?

---

---

— Очень — я обычный.

— Нетипичный для юмористического цеха случай, правда?

— Может, и так, хотя, думаю, артисты, скорее всего, как у нас говорят, Ваньку валяют — притворяются.

— Умело валяют...

— Смеяться, расслабляться они умеют, но признать надо, что однажды чисто юмористическая компания собралась — ведущие авторы и ведущие артисты страны...

— ...и так уныло было...

— ...и это самый скучный вечер на свете был, потому что друг друга перебивать все боялись. Как один из авторов выразился: «Ну, здесь острить — это все равно что само­убийством в целях грабежа заниматься».

«Публика все равно любого профессионала умнее»

— Отчего же лично вы смеетесь? Что вас рассме­шить может?

— Бывает, что простые веселые вещи, а бывает, просто остроумные. У философа Георга Лихтенберга такая мысль есть: «С остроумием дело, как с музыкой, обстоит: чем больше ее слушаешь, тем более тонких созвучий желаешь». Мысль, даже не смешная, но особенно остроумная, более всего меня веселит.

— Что же для вас — человека, который юмор со сцены выдает, — критерием: смешно или не смешно — служит?

— Если ты жизнью своего народа живешь и понимаешь, что его волнует, а что — нет, если его чаяния и противоречия знаешь, если в курсе проблем, которые сегодня общество мучают, и, чего ему сейчас не хватает, осознаешь — если во всем перечисленном разбираешься, тогда тебе ясно, в чем юмористический отход от этого состоит и как над ним остроумнее иронизировать можно, твое чувство юмора, твои знания, что сегодня своевременно, тебе это подсказывают. У Андре Моруа очень хорошая мысль есть, что «нет ничего утомительнее шутки некстати», а чтобы шутка кстати была, все это не только знать, но и чувствовать, и любить надо...

— Перед тем как с новыми шутками на эстраду выйти, на ком-то вы их опробуете?

---

---

— Ну да — на себе прежде всего (смеется): из своего понимания, смешно это или не смешно, исхожу. Знание всего того, что я сказал, плюс чувство юмора и определяют, нормально это или нет.

Я обязательно на зрителе это попробую — публика все равно любого профессионала умнее. Коллективный разум зрительного зала — это потрясающее явление, в единое целое биополя, интеллект, чувство юмора сливаются...

— ...и вы это чувствуете...

— Именно зрительный зал в определении комического объективен. Мы с вами над какой-то остротой, если она нам забавной покажется, смеяться можем, но это наше с вами дело — здесь, в данных обстоятельствах и контексте, шутка нам смешной показалась, но совсем необязательно это зрительному залу смешно будет, который объективность суждений всегда отличала. Над этой особенностью коллективного разума многие выдающиеся режиссеры и психологи задумывались, и когда я свою книгу «Хочу в артисты» писал (там глава о тонкостях восприятия зрительного зала есть), с психологами толпы советовался — оказывается, такие специалисты в МГУ есть.

— И закон толпы есть...

— Совершенно верно, но зал — не совсем толпа.

— Смотря у какого артиста...

— Он-то толпа, но культурно озадаченная.

«Полунин кричал: «Я дать вам свободу приехал!». — «Ты, дорогой мой друг, долго отсутствовал, — ему я сказал, — у нас этой свободы уже столько...»

— Когда перестройка началась, на ошарашенных зрителей такой юмор полился, что волосы дыбом встали — можно уже все стало, а для вас какие-то табу, запретные темы существуют, люди, высмеивать которых вы никогда не будете, есть?

— Безусловно (спасибо вам за то, что такие интересные вопросы задаете). Прежде всего это нравственные табу: я, например, никогда над религией не смеялся — даже тогда, когда от меня это требовали. Видите ли, я верующий человек и никогда этого не скрывал, потому что думал: если скрывать стану, значит, уже не верующий. Над горем смеяться нельзя...

— ...над уродством...

— А это тоже горе. Средневековый смех над хромыми, горбатыми, карликами в прошлое ушел, сейчас все-таки другое время и уродство объектом юмора уже не является, но я еще молодых юмористов матом не ругаться очень просил бы, наш жанр этого не любит. Все мы, чего греха таить, крепкое словцо употребить можем — ну, почти все, но кулуарно, не на виду. Приватно мы разные вещи делаем, в том числе и в туалет ходим, но это не значит, что все напоказ выставлять нужно. Вот человек в зрительный зал при параде приходит — сейчас неказисто одетые редко попадаются... Я вообще молодых людей при галстуке, при хорошей белоснежной рубашке люблю — мне кажется, это сложнее, чем мятое что-то надеть (на себе показывает).

— Ну, не скромничайте...

— Короче, я не ругаться просил бы, мы этого не любим. Люди всей семьей, предположим, пришли, а тут мат-перемат... Я с Полуниным как-то очень сильно поругался: Вячеслав театральный фестиваль клоунов устраивал и одного, как он считал, гения из Бельгии привез — этот парень (фамилию его, к сожалению, не помню) на шоке работал. Во-первых, из самолета голый он вышел — естественно, в милицию его забрали.

— Уже хорошо...

— Потом милиционерам долго объясняли, что это юмор такой...

— ...бельгийский...

---

---

— Да. Кстати, в Бельгии этот клоун дел почище натворил. Наших «Лицедеев» — а это перестроечные годы были, когда артисты валюты на руках еще не держали, — он в ресторан пригласил и, когда счет принесли, сбежал — это у него юмор такой был.

— Да, розыгрыш нехороший... 

— Ну, значит, бельгиец на сцену вышел, я, как и многие специалисты, в зале сидел, и в какой-то момент он тоже догола разделся, а до этого вниз спустился — песню пел, к девочке подошел и имитировать, извините, половой акт начал. Его счастье, что...

— ...девочка одна пришла...

— Только ее мать сидела — если бы папа присутствовал, не знаю, что с этим клоуном дальше было бы. Вот такой юмор, вот такая свобода! Полунин кричал: «Я дать вам свободу приехал!». — «Ты, дорогой мой друг, долго отсутствовал, — ему я сказал, — у нас этой свободы уже столько...».

— ...переварить не можем...

— Да, да! — «...а ты не по делу выступаешь, этой нашей жизни не зная». Какая же это свобода? Такие, с позволения сказать, «номера» я, наоборот, покушением на мою свободу, нарушением моих прав считаю.

— Вы сказали, что никогда над религией не смеялись, а как вы к провокационным публикациям во французском юмористическом еженедельнике «Шарли Эбдо», в частности высмеивающем пророка Мухаммеда, относитесь? С одной стороны, можно говорить, что это ужасно, с другой — как же тогда с демократией и свободой быть?

— Вседозволенность свободой называть не надо — это разные вещи. Мы всег­да социализм с фашизмом, гласность с хамством путали — понимаете? Вот сейчас — демократию с анархией, но это, повторяю, разные вещи. Нам же приятнее с вами сейчас в таком уважительном тоне говорить, нам в радость друг другу не хамить, нам нравится, что нас, мы надеемся, добрые люди читают.

Музыку тон делает, человеческие взаимоотношения этика определяет — без нее мы в тартарары полетим. Не надо этого, потому что, если матом ругаться позволено, бесстыдство свое на сцене демонстрировать, ни с детьми в зале, ни с молодыми женщинами, да и старыми тоже (извините, женщины старыми не бывают), не считаясь, значит, и дальше пойти можно. Значит, оскорблять не возбраняется, а коли оскорблять разрешено, то и драться, а если драться не запрещено, то почему бы не стукнуть так, что человек помрет? Если бить до смерти дозволено, значит, изнасиловать можно и дальше, и дальше — так и война пойдет, и конец света наступит.

«Мой тесть говорил: «Тебе посодють»

— К разговору о табу вернемся... Я как-то с одним из бывших руководителей Советского Союза беседовал, и в это время по телевизору юморист выступал — ваш коллега, который на днях рождения у Леонида Ильича Брежнева бывал, а после смерти генсека усердно его пародировать стал, и человек, который рядом со мной сидел, не выдержал: «Ну какая же скотина!». Фамилии юмориста не называю...

— А не надо называть — все ясно.

— Скажите, это тоже табу: доступ в ближний круг получив, на днях рождения первого лица выступая, его потом па­родировать?

— Вы знаете, еще, так сказать, морально-этические нормы существуют, которые артистам нужно бы соблюдать. Я с хозяевами страны, сильными мира сего никогда не дружил, чтобы свободным сатириком быть и право критиковать их иметь, поэтому, как только первый росток нашей демократии из-под асфальта проглянул, пробился, — это, если вы помните, в 86-м году было — будучи абсолютно свободным и дружбой сильных мира сего не запрограммированным, я говорить начал.

— И о Ленине, помню, и о партии, и о Брежневе...

— О чем угодно, и вот на это я право имел, потому что с Брежневым не дружил.

— После начала перестройки очень модной острая политическая сатира была — почему, как вы думаете, она сейчас полностью исчезла?

---

---

— Я свое понимание этой эволюции юмора обрисую. Когда 86-87-й год пришел, ваш покорный слуга... Я, если можно, о себе говорить буду, потому что жизнь других артистов не изучаю, зато хорошо знаю, что я и мои авторы делали... Мы действительно сразу фельетоны выпустили, которые свободны от коммунистической идеологии были.

— А боязно было?

— Конечно, и мой тесть, как в том знаменитом фильме, говорил: «Тебе посодють».

— Вот так даже?

— А как же! Ой, однажды такое случилось... У меня очень едкий фельетон про Первый съезд народных депутатов СССР был, пофамильно, так сказать, наших политиков обсуждающий. Не помню, какой это год...

— 1989-й наверняка...

— Ну да, и в один из осенних дней Закон «О защите чести и достоинства президента СССР» был принят: мол, критиковать его не надо. Во что это выльется, как тот закон выполнять будут, кого сажать станут, а кого штрафовать, мы не знали, и в тот же вечер телевизионщики трансляцию с вечера, посвященного юбилею Утесова, показали, где я, после того как о Леониде Осиповиче рассказал, этот фельетон прочитал.

— В прямом эфире?

— Нет, это запись была, но они на себя смелость ее в эфир без купюр пустить взяли. Мы у телевизора с женой сидели... «Лена, — предупредил, — я со сцены не ухожу, сейчас фельетон начну», и тут сползать с дивана начал — такая сатира пошла, и это остроумно, смешно было!..

— ...но страшно...

— Да, но моей заслуги в том нет, потому что фельетон мои авторы Задорнов, Измайлов, еще кто-то писали — несколько человек, и так вдруг от того, что это по телевизору звучит, мне страшно стало, но знаете, не посадили (смеется).

«Люди кричали: «Женя, давай!» — и я давал, потому что глаза зрителей видел и уже ничего не боялся»

— А тесть уже понадеялся...

— (Смеется). В 88-м наши гастроли с Задорновым помню — по отделению мы работали. Мы же первые о генеральном секретаре заговорили — шутить о нем не принято было. О Ленине, о коммунизме, о чем угодно — да, но не о Горбачеве.

— Задорнов вообще разошелся...

— Да-да, только я тоже все читал — он же моим автором был. Короче, у нас несколько концертов в «Юбилейном» — это огромный Дворец спорта в Питере, каждый вечер мы выступали, и на следующий день мне рассказывают: «Сегодня в Смольном событие из ряда вон произошло. Одного директора завода на заседании понесло — он всех налево и направо чихвостить начал, что-то остросатирическое говорил...».

— ...установку от вас получил...

— К нему подошли, спросили: «Что с тобой? Чем ты объелся?», а он: «Вчера на концерте Задорнова-Петросяна был — а что, им можно, а мне нельзя, что ли?».

Сатира в тот переломный момент не растерялась, мы в те годы огромный успех за счет остроты имели, публика, когда это слышала, неистовствовала. Мне между номерами кричали: «Женя, молодец, давай! Женя, давай!».

— Это востребовано было...

— Да, у него, видимо, что-то медицинское взыграло, отсюда это желание: давай, давай! Время настало: давай! — и я давал, потому что глаза зрителей видел и уже ничего не боялся.

— В кураже были...

— Помню, Дворец спорта в Ростове, конная милиция, весь КГБ приехал. Поди разберись: то ли сажать Петросяна, то ли на концерт идти. На концерт пошли — вот так было, а потом 92-й год наступил, мы с вами разделились, но это нам все равно не помогло. И у вас, и у нас шок был, вспомните, что творилось: как цены подскочили, как народ растерялся, как непонятно стало, что с нами будет. Волнение до слез, до истерик — что надо было делать, как думаете?

— Успокаивать!

---

---

— Настроение создавать, и я со страшной силой смешные номера выпускать начал. Просто смешные, без политики — два-три года так продолжалось. Юмор тогда говорил: «Не унывай, все у тебя получится! Жизнь продолжается, все хорошо будет, улыбнись!». Потом, спасибо Ельцину, смеяться он и над собой разрешил, и над всеми.

— Большое дело, кстати...

— И мы опять очень острыми стали — так несколько лет продолжалось.

— До 2000 года...

— Нет, у меня это раньше, как ни странно, свернулось — вот что-то такое унюхал (смеется).

— В воздухе уже носилось, да?

— Нет, ничего, 99-й год наступил, и вдруг я и себе, и зрителям сказал: «Пора пришла, как в нормальной стране, просто о человеческих взаимоотношениях поговорить». Политика уже всем надоела, да и разобрались люди, что к чему...

— ...иллюзий не было...

— Ничего нового мы уже своим зрителям не скажем — разве что над каким-то политиком, над каким-то фактом, над какой-то ситуацией сострим — это пожалуйста, ради бога, но сейчас уже в человеческих взаимоотношениях разбираться надо — и я спектакль «Семейные радости» выпустил: так до сих пор и разбираемся.

— В 70-е годы очень популярны анекдоты о Брежневе были — их везде, по­всюду рассказывали, копируя его как угодно. Сегодня анекдотов о Путине нет — почему?

— В одной из моих книжек (она «Петросмешки» называется и, как раз когда Путин пришел, появилась) я где-то 20-30 анекдотов о Путине перечисляю, где народ его приход к власти комментирует. Тогда было, сейчас...

— ...правда, нет?

— Очень, очень редко.

— А чем это вы объясняете? Вот в Ук­раи­не о Януковиче, Ющенко, Тимошенко анекдотов полно — интернет не справляется...

— Правда?

— Да, причем один острее другого...

— Но у них же путаные отношения образовались. Там противоречий много, и только юмор с ними справиться может — народ это чувствует.

— В России противоречий нет?

— В России сейчас не столько противоречия, сколько растерянность: а что с нами будет? — и уже шутить над этим не хочется. Не знаю, почему — думаю, много причин тому, почему анекдотов о Путине, о Медведеве нет, хотя какие-то есть, например, когда Дмитрия Анатольевича выбрали президентом, такой анекдот появился. Мама Медведева спрашивает: «Сынок, ты в эту ночь, когда тебя избирали, переволновался?», а он: «Мама, хоть ты не подкалывай» (смеется). Выберут-не выберут? Все-таки подмечают, но мало — мало, я с вами согласен.

(Продолжение в следующем номере)

Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter