Татьяна ВАСИЛЬЕВА: «Вечером после спектакля все артисты домой, а я к Плучеку в кабинет — там шампанское, икра, свечи... Он очень хотел, чтобы мне хорошо было, а муж, Толик Васильев, под окном стоял и ждал — я ему говорила, что это такая работа над собой происходит...»

(Продолжение. Начало в № 23)

«Первые лет 10 я по Мартиросяну с ума сходила — из окна выброситься для меня ничего не стоило, потому что про все романы его знала,
а потом он просто мне надоел»

— К мужьям возвращаясь... С Васильевым понятно, а с Георгием Мартиросяном жить тяжело было?

— Да, потому что я его очень любила: очень! — это уже такая осознанная страсть женщины... Ну сколько мне, когда мы встретились, лет было? 30, наверное, — я уже не девушкой была, и это очень страшно.

— Чем он вас взял?

— Он очень точно себя вел — он это делать умел.

— Это естество его было или играл?

— А все вместе там перемешано. Он не играл, нет, просто одно качество за другое выдавалось. Георгий не очень смелый — он всегда в стороне стоял и самый красивый был из всего, что там стояло.

— Хорошо как сказали!..

— Да, всегда сзади, и ему говорили: «Жора, иди сюда. Жор, ну сюда иди». — «Нет-нет, я здесь постою» — и этим, конечно, на женщин воздействовал безошибочно. Не думаю, что специально, потому что женщин у него очень много было, и ему это, в общем-то, до такой степени не надо было... У него другие, конечно, планы были — он из Ростова приехал, ему в Москве закрепиться нужно было, и я его закрепила. У меня такая, видимо, нотка в моей индивидуальности есть — я очень здорово всем помогаю, на ту дорогу вывожу, идти по которой потом очень легко.

— Он закрепиться пытался, брак с вами используя?

— А почему нет? Конечно, и это тоже, но, уже со мной в отношениях будучи, он еще разные другие варианты пробовал, при этом какие-то простые женщины никогда у него не были — это всегда дамы были, которые определенный вес, положение имели. Или богатые, или известные...

— Вы из-за этого с ним развелись?

— Нет, он просто мне надоел. Мы долго с ним жили — 20 лет. 20 лет... 20 лет... Первые лет 10 я с ума сходила — из окна выброситься для меня ничего не стоило, потому что про все романы его знала. Мне звонили, меня доставали... Как только Лиза родилась, самый ад начался. Мужчина (вам это лучше знать), ког­да ребенок рождается, от женщины как-то отходит, на большое расстояние отскакивает — иногда временно, иногда навсегда, и я его потерять не могла... Если бы мне тогда сказали, что все перевернется, наоборот будет... Сейчас он все время на коленях передо мной стоит.

— Сейчас?

— Да-да-да, какое-то время назад, может, лет пять, просто головой двинулся: «Душа моя! Душа моя!». Я это слышать не могу, таким тоном с ним разговариваю — если бы со мной кто-нибудь так говорил, давно звонить перестала бы, а он продолжает. Ну, никаких счетов, претензий у меня к нему нет — кроме того, что он отец Лизы и совсем ей не помогает...

— Может, не на что?

— Такого не бывает — я же не только деньги в виду имею. Самая большая проблема, прости меня, Господи, — он неумный, он ни меня сохранить не умел, ни... Ну, про Лизу ничего говорить я не буду, но в нем некие качества есть, которые я теперь уже ценить начинаю, потому что, например, Васильев внуков своих не знает — при том, что они на одной улице живут.

— Ему это не нужно?

— Нет.

— Актер...

— Да. Когда Филипп маленький в гости к нему приходил, — я всегда за то, чтобы они с отцом общались, была — жена (Васильев уже женился) говорила: «К папе не за­ходить! Вечером у папы спектакль, он в кабинете к роли готовится, а ты с собакой погуляй» — и Филипп мне долго в этом не признавался, боялся, что я ему там бывать запрещу, потому что мне бы не хотелось, чтобы моего сына так унижали. Ну, потом он туда ходить сам перестал. Короче, связи никакой... Васильев очень одинокий, и Мартиросян очень одинокий — мне его жалко бывает, особенно когда он болеет. Я, конечно, к нему всегда приду, всегда ему помогу, но его «Душа моя» меня бесит, бесит! — слышать это не могу.

— И ничего уже никогда между вами не будет?

— Нет. Никогда!

«Когда я домой пришла и вдруг на диване лежащим Мартиросяна не увидела, такой вопль издала... Даже не знала, что так от счастья кричать могу»

— С обоими мужьями тяжело вы расставались?

— С Жорой уже легко, уже хорошо. Развелись, и когда я домой пришла и вдруг на диване лежащим его не увидела, такой вопль издала... (Смеется). Даже не знала, что так от счастья кричать могу из-за того, что...

— ...диван свободен...

— Да! Да!

— Сегодня с Васильевым, с Мартиросяном вы дружите?

— С Васильевым нет — никаких точек соприкосновения у нас нет, при том, что сын и внуки. Он же, скорее всего, боится, видимо, жена (он подкаблучник!) в том, что мы на что-то претендовать можем, что-то отсуживать будем, его убедила, и там такая, по-моему, все время паника, потому что Васильев наше семейство стороной обходит. Я своих детей подняла, поднимать продолжаю, очень им помогаю, потому что на ноги они еще не встали, и я в состоянии это делать, так что нам ничего не надо.

— Ну, это у вас карма такая...

---

---

— А дети всегда ждут, всегда у дверей стоят и его ждут, но сказать ему ничего нельзя. Один раз — это смешно! — мы с ним встретились: у нас огромный тур по Европе был, мы «Орестею» Петера Штайна возили, в этом спектакле я Клитемнестру играла, а он — моего мужа царя... Агамемнона, что ли? — и там я его режу... С таким наслаждением я это делала (смеется), просто его рубила...

— ...с остервенением...

— Да. «Ну, — думала, — когда-нибудь я действительно топориком его зарублю». Столько крови лилось — там все по-настоящему было. Мы, короче, по Италии едем, и вдруг он ко мне подсаживается: «Ну, как там дела?» — это лет через 15. Я: «Какие?»

— Какие дела могут быть?

— Да. «Как там Филипп?» — и что-то вдруг меня понесло, я ему все рассказывать стала, и вижу, что ему все страшнее и страшнее становится, что эта информация настолько его пугает... Он уже, как меня остановить, не представлял и в конце концов сказал: «Ты знаешь, а у меня тоже все хорошо, потому что моя жена на 13 лет моложе». Вот, мол, какая жена должна быть! — а я как бы этим требованиям не отвечаю, мы с ним ровесники. Видимо, как-то меня этим уязвить хотел... Нет, он мне не интересен.

«Егорова — нечистая сила! Ее книгу о Миронове в руки взять не могу, брезгую — это все равно что в помойном ведре рыться»

— Помню, каким потрясением для меня книга Татьяны Егоровой «Андрей Миронов и Я» стала. На эту тему я и с Марком Захаровым, и с Александром Ширвиндтом, и с Ольгой Аросевой, и с Верой Васильевой, и с Натальей Селез­не­вой говорил — со многими, кто так или иначе там упомянут, описан, а вы, когда эту вещь прочитали, как отреагировали?

— Я не читала, в руки ее взять не могу, брезгую — это все равно что в помойном ведре рыться.

— Егорова хорошей актрисой была?

— Актрисой она вообще не была — массовку играла.

— Но отношения с Мироновым на глазах у всех были или во многом придуманы?

---

---

— Нет, были. Были... Егорова настолько нечистоплотна... Ког­да я в театр пришла, мне временно жить негде было, и она предложила: «Пока тебе общежитие не дадут, у меня расположиться мо­жешь». В коммунальной квар­тире у нее комната была, которая пустовала, — я там поселилась и очень ей благодарна была, но... Мы с моими родителями переписывались, а потом я выяснила, что она все эти письма вскрывала, читала. Нечис­тая она, нечис­тая... Нечистая сила! (Сме­ется).

Андрей туда приходил — я все это видела, но он с ней из жалости был. Сначала что-то, наверное, было, но очень-очень давно — когда я в театр пришла, это уже в нечто непотребное пре­вратилось. Он с ней не хотел, но она все время свои права на него заявляла. То, что беременная, говорила, то, что он ее избил, — все время какая-то гадость там крутилась, и эта гадость всю жизнь в ней копилась, копилась. Она столько ненависти ко всем накопила, что это в такую книгу вылилось, хотя многие считают, что талантливо на­писано. Не знаю, я это читать не могу.

— Написано хорошо...

— Наверное, но это такая ложь, про всех ложь! Это не литература, а просто сгусток ненависти ко всем, за то время, когда она в театре работала, скопившейся. Егорова не глупая, но очень бездарная!

«Мартиросян самым красивым мужчиной в Москве был — «Давид» Микеланджело отдыхает»

— Вы о романе с Плучеком говорили, она об этом тоже писала. Какая у вас с Валентином Николаевичем разница в возрасте тогда была?

— Ой, огромная. Думаю, лет 60 (на самом деле 38. — Д. Г.).

— 60?!

— Думаю, да, но как веселый человек, с юмором, умный, едкий, он меня очень устраивал...

— Наставник...

— Да, учитель.

— Эти 60 лет разницы в возрасте сказывались?

— Нет, он удивительно молодой был — полный сил, здоровья, нормальный образ жизни вел, у него жена была, которая очень за этим следила. Мне просто вечером после спектакля домой к мужу своему хотелось, а он меня в кабинете писать заставлял: «Валентин Николаевич говорит, двоеточие...».

— Да вы что?!

— Ну да — все артисты домой, а я к нему в кабинет, но там, правда, шампанское, икра, свечи. Он очень хотел, чтобы мне хорошо было...

— А муж после этих посиделок что говорил?

— А ничего — Толик Васильев под окном стоял и ждал.

— Зная, что там икра и свечи?

— Что именно он знал, я не в курсе, — не спрашивала. Говорила, что это такая работа над собой происходит...

— У меня слов нет...

— У меня тоже (смеется).

— А у него, у Васильева, тем более...

---

---

— У него уже давно слов нет.

— Скажите, а коллеги по театру, актрисы особенно, какие-то свои эмоции нехорошие, зная, что вы с Плучеком «диктанты» пишете, вам высказывали?

— Никогда. Что обо мне думали, я никогда не знала — это меня спасало, но особенно и не интересовалась. Мне не до того было, потому что я все главные роли играть начала, он меня ими заваливать стал, и притом я их сначала проваливала — ну, это мое такое мнение. Все эти роли очень сложные для меня были, я к ним не готова была, но он ни разу меня с ролей не снимал, я все это играть продолжала, и когда уже из театра уходила, в афише театра, предположим, 15 названий было — так в 13 я играла.

Когда я ушла, Плучек, конечно, очень страдал — труппу собрал и сказал: «И за борт ее бросает в набежавшую волну»... Эту страницу мы (на палец плюет. — Д. Г.) тоже перевернем» — и все, больше мы никогда не виделись.

— В любви он вам признавался?

— Да.

— А что-то большее предлагал?

— Нет, нет. А что вы в виду имеете?

— Замуж...

— Н-е-е-т! Там Зинаида Павловна — это святое было: у них уже не столько брак мужчины и женщины был...

— ...сколько союз друзей...

— Даже не друзей — еще сильнее замес. Она все решала... Потом министр куль­туры Фурцева даже распорядилась, чтобы ее в театр не пускали, — такое она место там заняла и такую позицию жесткую, по мановению ее руки люди в труппу принимались и выгонялись.

— И Плучек так, как она говорила, поступал?

— Да, да.

— Он вас ревновал?

— Конечно, — поэтому все и случилось. Если бы он меня не ревновал, я бы так, наверное, в Театре сатиры и работала, но второго замужества перенести он не смог. Ладно Васильева, рождение ребенка пережил, хотя и очень тяжело, но когда уже я ему сказала, что следующим номером моей программы Мартиросян идет... Жорик очень красивый был — думаю, вообще, самый красивый в Москве мужчина: «Давид» Микеланджело отдыхает.

«Актрисы, с которыми у Плучека романы случались, в теле все были, грудастые и по правилам дурного театра костюмеров по лицу ботинками били»

— Плучек тоже слабостей не чужд был — пассий, в первую очередь актрис театра, у него хватало. Вы об этом знали, вас это устраивало?

— При мне я не в курсе, был ли там еще кто-то, но до меня, конечно, романы случались. С кем, мне известно, но эти актрисы не очень талантливые — просто такие, ну, как в театре принято, которые... Они в теле все были, грудастые такие — он им роли большие давал.

— Мэтр тело любил?

---

---

— Ну, разумеется, и это актрисы, которые по правилам дурного театра костюмеров по лицу ботинками били... Им все прощалось, потому что они — актрисы.

— Одна из народных артисток России, прима Театра сатиры, мне сказала, что Плучек ни одной актрисы не про­пускал, то есть новенькая, только в театр принятая, мимо него пройти не могла...

— Возможно. Возможно. Возможно... Но так во всех театрах. Кроме «Маяковки», потому что Гончаров после контузии импотентом был (царствие ему небесное!).

— Плучек таким здоровым, крепким мужчиной был?

— Очень здоровым, и у него все в порядке было. Вот сколько ему тогда исполнилось? Больше 70 — все замечательно у него было: любой молодой сейчас, наверное, позавидует.

— Вот что такое гены и хорошая экология!..

— И правильная жена! Он всегда с сухофруктами на работу уходил, которые мы вместе с ним съедали, а она смешная, при всем уме своем, моей подруге бывшей, тоже актрисе театра, сидя у нее в гостях, говорила: «Ой, если Валя (это Плучек. — Т. В.) что-нибудь себе позволит, если только мысль какая-то у него зародится, кубарем по лестнице вниз полетит», а в это время мы с ним при свечах Станиславского поминали (смеется).

— Когда он уже совсем не­мощным был, когда театр оставил и умирал, жаль его вам было?

— Очень...

— Плакали?

— Всплакнула. Да, очень жаль было — это огромный кусок моей жизни и очень важный. Если бы не Театр сатиры, не знаю, в кого бы, в какую артистку я превратилась, потому что я там все, от комиссара до Марьи Антоновны в «Ревизоре», до Софьи в «Горе от ума», играла...

— Счастье!..

— Конечно, и при этом утверждать, что такой уж артисткой из Школы-студии МХАТ вышла, я не могу, к таким испытаниям, к победам таким готова я не была.

«Ни одного достойного мужчины у меня не было. Меня все боятся, но без них я уже могу — а что делать?»

— Вы очень красивая женщина, и думаю, вокруг вас, несмотря на на­личие двух мужей, немало поклонников вилось. Романов много было?

— Много...

— А достойные мужчины попадались?

— Ни одного!

— Ни одного?!

— Нет, при том, что это очень интересные люди были — художники, например, известные, врачи... Тех, которые головы пилят, как называют? Ага, нейрохирурги с мировыми именами, но они такие мелочные были... Мне так восхищаться хотелось — сидеть, смотреть и восхищаться, потому что они то, чего я никогда не смогу, умеют. Мне вот такое надо, я так люблю, но они мне такой возможности не давали, потому что жадные всегда, все считают — это омерзительно.

Почему Стасика Садальского чокнутого, сумасшедшего, ненормального, я люблю? Потому что он такой щедрости человек! Вот мы как-то на гастролях в Витебске с Олей Тумайкиной были — замечательной актрисой из Театра Вахтангова, в музей Шагала пошли, отлично время провели — потрясающий день был! (Ну, Оля своеобразная, но я ее очень люблю). Сидели, ужинали, и я спрашиваю: «Оля, замуж за Стаса вышла бы?». Она на полном серьезе: «Да, Татьяна Григорьевна». — «Стас, — говорю, — ну, после этого женись». — «Ты что, с ума сошла? Я тебя люблю — она мне не нужна» (смеются), а она рядом сидит. Это в стиле Стаса — он не соображает, что говорит, притом все абсолютно искренне, без малейшего желания кому-то плохо сделать.

Ой, там еще кое-какие вещи были. Рядом с гостиницей магазин ювелирный, и Оля предложила: «Татьяна Григорьевна, зайдемте?». Я с удовольствием согласилась, и там колечко бриллиантовое — маленькое, но очень милое, и сережки такие же. «Оль, — говорю, — смотри, какое хорошенькое: померяй!». Она надела, и оно просто село. Так бывает: сядет на палец — и все, снять нельзя, не хочется. Я глянула: «Оля, твоя вещь» — и Стас тут же крутится, что-то ходит, ходит. Я к нему: «Стас!..

— ...подари!»...

---

---

— Нет, не так было. У них в поезде некий романчик завязался, и я случайно свидетелем стала, потому что спала, а потом от того проснулась, что поняла: у них роман... (смеется). Он меня спрашивает: «Ну чо, купить ей?». Я: «Тут двух мнений быть не может». — «Ой, Татьяна Васильевна!.. Ладно». Стас Татьяной Васильевной меня зовет, меня все так зовут — и он ей колечко бриллиантовое подарил: вот это по-мужски, это я понимаю, поэтому он для меня артист-мужчина.

— Слушайте, много романов и ни одного мужика, кого вспомнить можно было бы, — это беда. Или планка высокая?

— Что это, не знаю, — видимо, отпечаток профессии: меня же тоже все боятся.

— Почему?

— Меня только водители автобусов не боятся, все время какие-нибудь водопроводчики в меня влюбляются. Они со мной запросто: «Таня» — и все в порядке, нормальные мужики, а у всех других насчет меня страхи какие-то... Да мне и неинтересно, что там они по поводу меня думают, но когда подружки мне говорят: «Я без мужчины не могу, мне к кому-то прижаться нужно — вот так, к спинке»...

— А вы без мужчины можете?

— Уже могу — а что делать? Даже если невероятное случится и в жизни моей какой-то человек появится, который лишних проблем доставлять мне не станет, вместе жить мы никогда не будем. Это мое первое условие: никогда! — не хочу этого мужчину в таком виде видеть, в каком не хочу.

«Никас Сафронов щедрый? Ой, не смешите меня! Он не понимает, что женщине браслет из меди дарить нельзя. На курорты он меня приглашал, но платила за все сама»

— Мой друг Никас Сафронов мне о вашем с ним романе рассказывал, о том, что... Я, во-первых, портрет его кисти видел — вы обнаженная: он с натуры его рисовал?

— Нет-нет-нет.

— По воображению?

— Никас довольно убедительно изобразил — это почти что я.

— Ну, он же щедрый и добрый...

— Никас? Ой, не смешите меня! Он очень мне интересен. Я видела, как Никас рисует, когда он еще с ума не сошел и только президентов и Политбюро изображать не стал... Он талантливый художник, творит вот как...

— ...дышит...

— Да, да! — и в основном ночью. Безумный человек: спит днем, ночью живет. Ког­да Никас рисовал, я в его мастерской была, и всех переубедить хочу: он не такой, как о нем думают, а очень талантливый. Никто в это верить уже не хочет — он себе дорогу к признанию сам закрыл. Все-таки художника мнение хотя бы людей его круга интересовать должно, а над ним все смеются.

— Это из зависти...

— Ну, может быть, но он наивный, непосредственный — с ним мне так интересно время проводить было.

— И не щедрый?

— А Никас не понимает, что он не щедрый, что женщине браслет из меди дарить нельзя...

— Но картины же он вам дарил?

---

---

— Только такие, которые на клеенке напечатаны были, и никогда то, что рисует.

— Боже! Мне пять картин подарил...

— Маслом? Настоящие?

— Да...

— Нет, в Москве будете — приезжайте, я вам покажу, что он мне дарит. Я это в сортире, пардон, вешаю — там такая ог­ром­ная висит, и он же везде пристроится — там его голова... Нет-нет, он такой смеш­ной, что я ему эти вещи прощаю... Мне кажется, художнику понять, что медь — это не золото, не дано: наверное, он думает, что такой браслет даже лучше.

— А объяснить не пробовали?

— Мне неудобно, обижать как-то я не люблю, да и он искренне медный браслет мне дарил (смеется). Однажды, когда моей дочке лет пять было, Никас с ней на прогулку пошел, и она закомандовала: «Туфли на каблуках хочу». Он в женский отдел зашел, маленький размер там нашел и туфли на вот таких каблуках ей купил — Лиза счастлива была! «Она захотела. А почему нет? — пусть походит», — на полном серьезе сказал.

— Тем не менее на курорты он вас, я знаю, приглашал, возил...

— Приглашал, да, но платила я за все сама.

— ???

— Конечно. Ну, если я в присутствии мужчины кошелек достаю, и он понять не дает: мол, не надо, естественно, рассчитываюсь за все я.

— «Доля ты! — русская долюшка женская!»...

— Да-да, у меня такая доля, но лучше уж так...

«Однажды я сына ударила и себе всю руку отбила»

— На воспитание детей времени у вас хватало? Вы их как-то вообще воспитывали или все мимо прошло?

— Воспитывала, но поскольку времени тогда очень мало было (его и сейчас очень мало!), процесс этот продолжаю, во всяком случае, теперь, как это делать, знаю, потому что тогда только кричала — ни сил, ни времени не было. Однажды я сына ударила (на дочь никогда руку не поднимала), и он просто защитился, вот так локтем закрылся — я себе все плечо, всю руку отбила и поняла: это последний раз в жизни ребенка ударила.

— Мужья в воспитании детей не помогали?

— Нет-нет, хотя Васильев Филиппа научил — сын в четыре года уже читал и теперь запоем читает: это Васильева заслуга.

— Понимаю, что для любой актрисы, тем более большой, это удар ниже пояса, но не могу не спросить: что для вас важнее — дети или театр?

— Дети.

— То есть если бы в расцвете славы на пике успеха вам сказали: «Или дети, или театр», вы со сцены ушли бы?

— Нет, это мнение не так давно у меня появилось. Я поняла, что работа есть и есть дети — это просто работа, такая же, как у других, и я, отработав день, домой ухожу.

— Мамой вы сумасшедшей были?

---

---

— Ой, да, и до сих пор такая. Телефон у меня в любое время суток не выключен — когда Филипп звонит, я выдыхаю: ху! — и потом спрашиваю: «Что? Как дела?». В эти секунды сердце у меня каждый раз разрывается.

— Главное — пыжиковую шапку не но­сить и в булочную не ходить...

— Да уж (смеется).

— Филипп и Лиза тоже актеры — это хорошо или нет?

— Лиза не актриса — в паре фильмов снялась, и как-то ее вообще это не тронуло.

— Актерство — это всегда страдание?

— Да, однозначно.

— ...по атмосфере...

— Я недавно за кулисами на сцену иду и слышу, какая-то женщина говорит: «Нет, ну артисты великолепные, но спектакль... Спектакль так себе». Я поняла, что она про нас, и у меня душа в пятки ушла. Я раздавлена была, размыта, смыта — это ощущение никогда ни­куда не девается. Никакой самоуверенности, никакой занос­чивости у меня нет — одна фраза какой-нибудь тети Мани все, что ты всю свою жизнь делал, зачеркнуть может.

— У вас трое внуков и внучка — вы, та­кая красивая и мо­лодая, бабушкой се­бя чувствуете?

— Нет, нет! — и бабушкой себя называть им запретила. Никакая я им не баба, не баба Таня — только Таня, а Ванечка, старший, долго так думал и вопрос задал: «Таня, ты не бабушка?». Я в ответ: «Нет». — «Ты де­душка?».

«Я всегда блещу, всегда в очках, в капюшоне, с рюкзаком и в кроссовках — это моя жизнь»

— Вы сказали: «Какая я в жизни, давно уже меня не волнует — волнует, как на сцене и на экране выгляжу»...

— Ну да.

— Это свобода, правда?

— Думаю, да. Для меня самое главное, чтобы на лице крем был хороший и много — я всегда блещу, всегда в очках, в капюшоне, с рюкзаком и в кроссовках: это моя жизнь.

— А рюкзак зачем?

— А там у меня спортивная одежда и грим, хотя одежду, которую себе покупаю, практически не надеваю... Когда себе что-то купить позволяю и эти вещи домой приношу, под кровать их ногами заталкиваю и месяц к ним не подхожу. Я к встрече с ними готовлюсь, потому что мне перед моими детьми стыдно, а они мне потом говорят: «Ты с ума сошла? Мы так рады, когда ты что-то себе покупаешь», но все равно стыд меня не оставляет. Самое смешное, что я ведь это носить не буду, потому что у меня рюкзак, кроссовки и джинсы — вот моя одежда, а где-то бывать когда? Тусоваться я не люблю...

— Признаться в том, что пластическую операцию, и не одну, делали, вы не стесняетесь, а это правда, что во время одной из них едва не умерли?

— Да.

— Что это было?

— Я заболела — у меня съемки шли, и я сильно простудилась, температура поднялась, а операция на следующий день назначена была, и перенести ее не могла, поскольку хирург выдающийся — Игорь Вульф: он меня ждал, и все готово было — в общем, я там, что бы ни случилось, быть решила, но ему ничего не сообщать. Аспирина напилась, а этот препарат, как известно, сильно кровь разжижает: я эти здоровые таблетки одну за другой пила — температуру глушила...

— ...и ему ничего не сказали...

— Нет, конечно, и когда все-таки проснулась, вся в каких-то проводах, потому что кровотечение остановить не могли, он воскликнул: «Ты что вчера сделала? Напилась?» — и прямо меня матом кроет. «Ты с ума сошла — я тебя чуть не угробил!»... Вот так первая моя операция прошла, но зато она очень удачной была, очень.

— Лицо вы не потеряли...

---

---

— Нет, нет — это его заслуга.

— Самое главное! — многих же после плас­тики узнать нельзя...

— Вот — это так страш­но! — поэтому сейчас я кое-что подправить хотела бы, но врачей нет. Боюсь, тоже этот кошмар вижу... Ладно еще не актрисы, а актрисам что делать?

— Косметикой вы почти не пользуетесь и в то же время, я знаю, иногда сами машинку берете и себя под ноль стрижете...

— Да, бывает такое — вот, как вы, буквально.

— Даже так?

— Даже так. Ой, рука часто тянется — у меня такие славные эти машинки всяких-разных фирм есть, я так специально: раз! — одно движение делаю (показывает — от затылка ко лбу) и понимаю, что все...

— Это чувство свободы дает? Все лишнее с волосами уходит?

— Да, многие проблемы.

— Вы до сих пор тяжести в тренажерном зале таскаете — много?

— Ну, килограммов 30, наверное, то есть это аэробика с утяжелением...

— И регулярно?

— Каждый день, когда я в Москве, а ког­да в поездках — как придется. Сейчас вот я в поездке большой, но тоже, если возможность есть, на тренажеры меня отвезти прошу. Сегодня из-за вас не поехала, пропустила, а так я и на гастролях на тренировки хожу.

«Пила все — начиная с самогона, который горел: в Театре Маяковского вообще трезвым на сцену выйти дурным тоном считалось»

— Вы историю о бутылке кошерной водки в руках рассказали... Через пьянство практически все актеры проходили, а у вас такие периоды были?

— Были...

— И что пили?

— Все...

— ...что горит?

— Именно — начиная с самогона, который горел, 70-градусного, но это потому, что у меня такой муж был и мне кураж нужен был.

— Мамаша Кураж...

— Мамаша Кураж.

— ...и ее дети...

— Да, а когда в Театре Маяковского я работала, там вообще трезвым на сцену выйти дурным тоном считалось.

— Да вы что?!

— Там все пьяные были — во всех спектаклях артисты подшофе играли, в каждой гримерной, куда ни зайдешь, пьянка шла. Ну, пьянка — это некрасивое слово...

— Гулянка...

— Да, а уже когда заканчивалось, спиртное рекой там лилось, и потом люди из театра просто выползали, и очень многие умерли рано, но в какой-то момент (вот сейчас страшно мне вспоминать) я испугалась.

— Как же вы остановились? Женщине это сделать непросто...

— Алкоголизма у меня не было — мне вот это ощущение нравилось, когда я... Я же долгое время очень зажата была.

— Детские комплексы?

---

---

— Да, и мне это ощущение нравилось, когда говорить я могу, когда мне кажется, я интересна, но это большое заблуждение — особенно на сцене, когда ты пьяненький и думаешь: «Ох, как я сегодня играю!». На самом деле, ничего подобного, более того, когда пьяную сыграть надо, в кино особенно, я никогда себе рюмку не позволяла. Мне предлагали: «Выпьешь?». — «Нет», — говорила: никогда! — вот и все. Я с этим завязала, вообще, и теперь только свои грехи отмаливаю — то, что себе на сцену выйти навеселе позволяла.

— По поводу «грехи» и «отмаливаю». Девушка из добропорядочной еврейской семьи, вы вдруг взяли и окрестились — зачем это вам надо было?

— Ну, это мне как-то близко.

— Этот же вопрос я Константину Райкину задавал...

— А он крещеный?

— Да...

— Мне эта вера близка — я в ней целиком и полностью, и она во мне. Вот так покрестилась и все: церковь для меня это такое счастье!

— Вы и церковь посещаете?

— Конечно, мы ни одну церковь со Стасом не пропускаем, и он со мной как миленький ходит. Когда по миру ездим, такие церкви встречаются... Это все наши поездки оправдывает.

— Что-что, но церкви встречаются...

— Да-да, слава богу.

— Вы впечатлительная?

— Очень.

— А это правда, что в Севастополе, когда узнали, что президент Янукович откуда-то выходит, кофту с себя сняли, флаг Партии регионов в руки взяли и «Ура президенту!» — кричать стали?

— (Смеется). Вы знаете, нет, это шутка. Очень жарко было, и я разделась — по-моему, по пояс, на мне брюки летние были и лифчик, а там много женщин стояло — их нагнали, чтобы президента приветствовали, а мы как раз в этой гостинице жили. Нам ни туда, ни сюда — и в гостиницу не пускают, и идти некуда, и вот ждем. Одна встречающая кричит: «Едет, едет!». Я: «Дайте мне знамя, пожалуйста», — попросила, а они, тетки, ни в какую, но потом какой-то старший подошел и распорядился: «Отдайте». Я взяла, ну и, раз уж у меня эта палка со знаменем в руке оказалась... Янукович, в общем, окно машины открыл и мне помахал — он, конечно, не знает, кто я, но...

— Мне кажется, вы ему понравились...

— (Смеется). Да, чем-то я все-таки выделялась.

«Стас Садальский кличку Алочная мне придумал. Мол, я в погоне за длинным рублем столько работаю»

— Актрис Васильевых, причем хороших, на русской сцене, помимо вас, не­сколько — Вера, Екатерина... Еще Герард Васильев, премьер Театра оперетты, был — он еще, наверное, жив...

— Да.

— Вы общаетесь? Клан какой-то у вас есть?

— Нет. С Верой Васильевой вместе играли, но никогда...

— И отношений таких особых не сложилось?

— Нет-нет.

— Кто из актрис на российской, может, украинской сцене сегодня вам очень нравится, перед кем вы в плане профессии шляпу снимаете?

— Я Чурикову люблю, но больше раннюю — пожалуй, все.

— Вы долго дневник вели: кстати, долго — это сколько? Его до сих пор ведете?

— Сейчас уже нет, потому что опять слова подбирать, фразы выстраивать начинаю, а это уже не дневник — вроде как для кого-то пишу, и это меня бесить начинает. То, что тогда писала, иногда перечитываю — очень искренне, очень щемяще написано. И легко...

— Долго его вели?

— Ну, я уже в институте училась...

— То есть в театрах уже нет?

---

---

— В театрах я такую серьезную работу над собой вела: «Валентин Николаевич говорит...» — только записывать успевай.

— Покойный Валерий Золотухин пре­красные, я считаю, дневники издал — они на одном дыхании читаются. Вы дневники издать или мемуары на их основе написать не хотите? 

— Пока нет. Знаете, я его дневники обязательно почитаю, но все, что актерское я читала, воспоминания всякие, мне не нравится. Меня раздражает, что артисты волей-неволей все время очень-очень себя хвалят, и такое самоуважение к себе, такая значительность...

— Артисты...

— Вот Раневская — да, я понимаю, при том, что... Не помню, она что-то сама писала?

— Нет — все за нее...

— Вот то, что о ней, все ее высказывания я прочитала — это мне очень интересно, а так вот не хочу, нет!

— Вещие сны часто вам снятся?

— Часто.

— И что, какие-то провидческие моменты бывают?

— Да, с четверга на пятницу — я их очень боюсь. Это точно вещий сон, и даже в другие дни какие-то бывают. Я просто чувствую, что этот сон вещий, я знаю: то, что мне снится, сбудется — это уже неизбежность.

— От профессии вы не устали?

— Нет, нет — боюсь, чтобы она от меня не устала.

— Вам сегодня то состояние, в котором вы находитесь, нравится? Эти вот поездки, города, церкви, зрители?

— Это адски тяжело, и вторую актрису или актера, которые вот так жили бы, не знаю. Обо мне уже всякие слухи ходят, Стас кличку Алочная (смеется) мне придумал — мол, я в погоне за длинным рублем столько работаю.

— Очень деньги нужны...

— Нужны, но часто бывает, что, спектакль сыграв, я убегаю, гонорар взять забыв, поэтому они — не главное. Просто без этого я не могу — что я без сцены? Ничто! — я только это умею, и слава богу, что умею: что еще в моей профессии могу, просто не знаю. Мне очень хотелось бы это узнать и попробовать, потому что время сейчас такое, когда зрителя потерять нельзя, и если публике угождать, в хорошем смысле, материалом, чтобы это про них было и чтобы это с хорошим концом, не буду, я ее потеряю.

Сейчас страдать, долго думать люди не хотят, поэтому какую-то одну фразочку, когда можно, лично от себя подпускаем. Вот мы спектакль играем... Я говорю: «Стас, скажи: «Тань, ну все так живут». Я отвечаю: «Неужели все?» — и в зал смотрю, и среди зрителей иног­да робкий голос какой-то: «Да-а!» — раздается.

— Обратная реакция...

— В основном женщины так реагируют — они в театре очень открытые, а мужики сразу зажимаются. Шуткам над собой женщины первыми всегда смеются, а мужчины — очень скептически реагируют, очень... Женский смех в театре всегда звучит, поэтому тут кто-то себе позволяет... Вот тот же Райкин и короля Лира, и Ричарда III...

— ...на износ играет...

— Да, на износ, но я не люблю, когда труд артиста вижу, мне нравится, когда его не замечаю, когда как будто артист пришел и случайно гениально сыграл.

— Я вам своего зрителя не потерять желаю!

— Спасибо!

Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter