Виталий КОРОТИЧ. Уходящая натура, или Двадцать лет спустя

(Продолжение. Начало в № 51, 52 (2010 г.), в № 1-10)

ПРИВИЛЕГИЯ - ШТУКА ПРИЯТНАЯ

Помню, я выдумал неимоверный проект - решил задать одинаковые вопросы председателю КГБ и главе американского ЦРУ, для чего отправился на прием в Виктору Чебрикову, возглавлявшему КГБ в конце 80-х. Кстати, был он днепропетровским, из Украины, «брежневским выдвиженцем», доживавшим уже свой партийный президиумный век.

Услышав мое предложение, Чебриков испуганно замахал руками, сказав, что такое двойное интервью может произойти лишь с высочайших санкций, и попросил не морочить ему голову. Затем сделал паузу и спросил: «У тебя есть машина?». - «Есть», - ответил я честно. «А дача?». - «И дача есть», - сказал я. «А у меня ничего этого нет. У меня есть только то, что положено по службе, а сейчас я готовлюсь - скажу тебе по секрету: в отставку - и думаю, как устроить, чтобы у меня сохранилась хоть часть привычных жизненных благ. В общем, не морочь мне голову своими проектами. Не до тебя...».

Должностные привилегии - штука приятная. Мне с первого дня работы выдали книжечки - одну для театров, где я мог получить билет на любой спектакль за полчаса до начала. Или билет в любой кинотеатр - за 10 минут до сеанса. Кроме того, пропуск в первую начальственную поликлинику на улице Сивцев Вражек и в продуктовую лавку, расположенную рядом с поликлиникой на улице Грановского. Были еще разные пропуска и корочки, вплоть до запрещения останавливать мой автомобиль даже при нарушении правил дорожного движения.

Представляю, каково было генералу армии Виктору Чебрикову думать о том, где обычные люди покупают себе колбасу и хлеб, и бояться, что ему придется стать в очередь за кем-то из них. Жизнь «по понятиям» была к тому же засекречена и накрыта маскировочной сетью демагогии. Я спросил у Лигачева, второго человека в стране по власти, почему так? «Значит, вы считаете, что у рабочих автозавода может быть своя поликлиника, а у работников ЦК не может?» - пожал плечами Егор Кузьмич. Это напомнило мне фразу Марии-Антуанетты, которой сообщили, что у парижан нет хлеба и они голодают. «Так пусть едят пирожные!» - ответствовала мадам...

Что из того, что я ни разу не воспользовался дармовыми пропусками в театры и снял мигалку с автомобиля? В основном это воспринималось как непонятные капризы: люди привыкли к неравноправию, как привыкают дышать душным спертым воздухом в курилке. Мой водитель говорил, что его задразнили в гараже шоферы автомобилей с мигалками, привыкшие ездить без правил и тешившие своих господ возможностью разворачиваться через две осевые.

После нелепого августовского путча 1991 года приоткрыли несколько сейфов Управления делами ЦК и удостоверились, что действовала специальная служба, поставлявшая начальству французскую косметику и японскую электронику, закупавшая ювелирные изделия для самых главных политбюровских супруг.

В феврале 1992 года в газетах воспроизводили чек на сережки для супруги генсека, купленные в Женеве за 15 с лишним тысяч долларов. Тогда же в Праге начался судебный процесс над бывшим членом ЦК Компартии Чехословакии Василом Биляком, который перевел на счета московской компартии со счетов своей родимой организации 10 миллионов долларов - для красивой жизни соратников.

ПАРТИЙНАЯ ЭЛИТА НЕ ТОЛЬКО ЗАПРЕЩАЛА КНИГИ, НО И ЧИТАЛА ИХ

Конечно, с расходами современных нуворишей это несравнимо, но тогда откровенно расходовались бюджетные деньги под пламенные речи о заботе про народ. В 1993 году голландская резидентура КГБ закупила на 17 тысяч гульденов переплетных материалов для личных библиотек высших советских чиновников. В этом что-то было - ведь партийная элита не только запрещала, но и читала книги!

Я очень люблю и чту замечательного русского поэта Николая Гумилева, расстрелянного петроградскими большевиками в 1921 году и довольно долго не издававшегося у нас. Мне удалось собрать все тома эмигрантского Полного собрания сочинений Гумилева, и с первых дней в «Огоньке» я начал предпринимать попытки издать гумилевское наследие.

Тактика использовалась проверенная - «метод козырных предисловий», отшлифованный мною до блеска еще в киевском журнале иностранной литературы, который я до «Огонька» редактировал. Тогда мы впервые в стране напечатали переводы многих интересных романов, в том числе подзапретного «Крестного отца» Марио Пьюзо. Рецепт был прост: уговорили генерал-лейтенанта милиции подписать примерно такой вступительный текст: «Автор в силу ограниченности не поднимается, тем не менее помогает понять всю бесчеловечность...». Предисловия никто не читал, а книгу прочли все.

Виктор Чебриков в конце 80-х возглавлял КГБ. «У меня есть только то, что положено по службе, а сейчас я готовлюсь в отставку, — сказал Чебриков мне по секрету, — и думаю, как устроить, чтобы у меня сохранилась хоть часть привычных жизненных благ»

Для Гумилева предисловие было заказано Владимиру Карпову, ветерану-разведчику, Герою Советского Союза, только что произведенному в председатели правления Союза писателей. Он написал все, что требовалось, и мы одновременно выпустили большую подборку Гумилева в номере и его же сборник в библиотечке «Огонька». Бог не выдал, цензура не съела. Но сразу после этого меня пригласил на прием ортодокс из ортодоксов Егор Лигачев, и я чуть поумерил свое ликование.

Егор Кузьмич долго расспрашивал, как пришла в голову идея издать расстрелянного поэта и почему это удалось. Поговорив, он подошел к двери кабинета и раскрыл над ней едва заметную полку: «Я много лет собираю, ксерокопирую стихи Гумилева и переплел его тома для себя. У нас есть хорошие переплетные материалы...».

В алом сафьяновом фолианте с золотым тиснением лежал на ладони второго секретаря ЦК двухтомный «самиздатский» Николай Гумилев. Вот уж чего я никак не ждал! «Почему же вы не приказали издать его легальным массовым тиражом?» - наивно спросил я. «Сложно это...» - загадочно сказал Лигачев и начал прощаться.

Попадание в начальственный кабинет в качестве его временного хозяина вовсе не означает немедленный авторитет у подчиненных. Конечно же, меня хорошо знали в Москве, я много лет был в правлении Союза писателей СССР, выходили книги, за которые бывал публично хвалим и ругаем, вроде бы обладал достаточно порядочной репутацией - во всяком случае, ни в каких общегосударственных кампаниях против нелюбимых властью Солженицыных - Сахаровых и прочая участия ни разу не принял, в том числе против так называемых буржуазных националистов в Киеве, это было не так легко, находясь у всех на виду. Став главным редактором «Огонька», я стремился только к одному - чтобы меня уважали в профессиональном коллективе и хотя бы чуть признавали мое немного превосходящее «среднежурнальный» уровень умение. Иначе ничего не могло получиться.

Вроде бы это удалось. Удалось избежать комплектования команды «Огонька» по принципу (весьма популярному во властях до сего дня) личной преданности, сослуживства, соученичества (с соученичеством было легче всего - я закончил мединститут и два года проучился в аспирантуре, прежде чем расстался с первой профессией, погрузившись во «вторую древнейшую»). В журнале мало-помалу подобралась публика амбициозная, но мне вроде бы удалось найти для каждого ту сферу независимости, где он мог полноценно реализовать себя, не толкаясь ни с кем локтями.

Лирическое отступление. Как-то в Калифорнии меня занесло в зоопарк города Сан-Диего. Там слоны с носорогами и тигры со львами живут на свободе в незаметно разгороженных огромных вольерах, а посетители ездят в вагончиках на тросе. Я спросил у служителя, сколько пространства нужно каждому льву или барсу для комфорта, и тот ответил мне, что дело не в пространстве - важно, чтобы у каждого было место, в котором он может спрятаться и побыть наедине с собой, заниматься собственными делами без присмотра. Мне кажется, что такой же принцип должен соблюдаться и при комплектовании служебных команд. Люди должны знать, что им доверяют и не мешают быть самими собой.

В дальнейшем наш заведующий отделом писем Валентин Юмашев стал управляющим Администрацией президента России, Артем Боровик возглавил «Совершенно секретно», Дмитрий Бирюков создал издательский дом «Семь дней», Владимир Яковлев основал «Коммерсант», Владимир Чернов возглавил в Москве журнал Story, Александр Елютин редактировал целый пакет глянцевых изданий для любителей изысканных еды и питья, Владимир Енишерлов стал первым редактором журнала «Наше наследие», а Владимир Вигилянский служит не только в церкви, но и пресс-секретарем Патриархии. Александр Минкин выписался в одного из заметнейших московских публицистов, Александр Терехов стал известным писателем, а Олег Хлебников работает заместителем главного редактора «Новой газеты». И так далее. Очень непросто было удерживать в одной упряжке столь разных, талантливых и норовистых ребят. Но это удавалось - до тех пор, пока я стремился сохранить отстроенный по своим проектам «Огонек», и пожалуй, главная моя гордость - то, что после отмены номенклатурных назначений редакторов коллектив тайным голосованием избрал меня на главную должность. Я искренне благодарен за это.

Один из главных советских партийных идеологов Егор Лигачев и тогдашний глава службы внешней разведки СССР Евгений Примаков

Делать такой еженедельник, как «Огонек», без хороших отношений с писательской братией, невозможно. Придя в журнал, я пересмотрел все запасники отдела литературы и быстро понял, что там не из чего выбирать, накопились кучи ужасной муры, которую я никому из знакомых читать не посоветую.

«ЕЛЬЦИН ПОПРОСИЛСЯ В БЕЛОВЕЖСКУЮ ПУЩУ, ЧТОБЫ УГОВОРИТЬ КРАВЧУКА НЕ РВАТЬСЯ В САМОСТИЙНОСТЬ», - СКАЗАЛ ГОРБАЧЕВ

Тогда же я радостно вспомнил все давние разговоры с друзьями по сочинительскому цеху и то, сколько раз мы ругали цензуру, как негодовали по поводу того, что она душит прекрасные порывы, а также лучшие страницы уже написанных книг. Немедленно придвинул к себе телефон и начал договариваться о встречах с самыми многообещающими литературными оппозиционерами, понимая, что у них-то в столах залежались самые великие неопубликованные пока страницы.

Дальше начались события странные. Глядя в коврик перед собой, мои вольнодумные приятели признавались, что у них в столах ничего нет. Выяснялось, что одно дело - устно обличать цензуру и совсем другое - писать книги. В общем, потаенных рукописей не нашлось. Помню, что первые рассказы для ближайших номеров я выпросил в журнале «Юность», где у меня работали друзья-приятели: не только из пишущих, но и из разбирающихся в литературе людей. А затем начал понемногу сортировать телефоны в писательском справочнике на «поговорить», «почитать» и «публиковать». Понемногу дело пошло...

В самом начале XXI века я как-то встретился со все еще симпатичным мне, но уже отставленным, отдыхающим от державных забот Горбачевым и поведал, желая сделать ему приятное, как американские студенты восхищались моим рассказом об избрании Михаила Сергеевича в генсеки советской компартии. Мол, даже старый партийный бюрократ Андрей Громыко дрогнул тогда перед горбачевской убедительностью, проявил инициативу и вопреки склеротичным коллегам выдвинул молодого кандидата на высшую должность.

«Ничего подобного, - отмахнулся от меня Горбачев. - Никакой инициативы Громыко не проявлял. За полчаса до заседания Политбюро я пригласил его в кабинет и попросил выдвинуть меня в генсеки...». Еще я поинтересовался в тот раз у Горбачева, почему он отправил Ельцина разваливать Советский Союз в Беловежской Пуще. «Никуда я не отправлял его, - ответил Михаил Сергеевич. - Ельцин попросился туда в командировку, чтобы уговорить Кравчука не рваться в самостийность».

Снова возвращаюсь к тому, что не все правила и понятия нам известны, - и первое время в «Огоньке» у меня уйма времени уходила на то, чтобы эти правила с понятиями постичь.

В редакции «Огонька»: Виталий Коротич, легендарный футболист и тренер Анатолий Бышовец, киевский журналист Леонид Галинский и заведующий отделом писем Валентин Юмашев, со временем ставший управляющим Администрацией президента России

С первого дня моего пребывания в редакторском кресле «Огонька» Горбачев распорядился обеспечить меня правительственной связью, но попросил не дергать по мелочам. Я и не дергал, тем более что все мои проблемы и вправду казались пустяковыми по сравнению с проблемами разваливающейся страны. Редакционные заботы мы как-то решали сами, и сотрудники совершенно не рвались пред ясные очи верховного начальства.

Но сотрудники были разные. Как-то, еще не минул мой первый год в «Огоньке», зашел Артем Боровик, замечательный журналист, в котором ни семья, ни прежняя работа в партийной «Советской России» избыточного почтения к начальству не воспитали. «Вы с Горбачевым часто советуетесь?» - спросил Артем. «Никогда», - ответил я. «Ну и напрасно! Он обидеться может, - заметил умудренный партийной прессой Артем. - Позвоните ему сейчас». Я снял трубку и позвонил. Горбачев не удивился и пригласил прийти к нему немедленно: «Что-то я от всех про «Огонек» слышу, а ты не показываешься...».

Говорили мы обо всем сразу. Михаил Сергеевич рассказал даже старый анекдот о том, как человек из длиннющей очереди за водкой уходит, «чтобы набить морду Горбачеву». Через некоторое время возвращается, и его расспрашивают, что, мол, и как. «Да там очередь еще больше!» - ответил человек и стал на свое место в истомленном жаждой строю. «Кто вам такое рассказывает?» - удивился я. «Есть люди!» - лукаво засмеялся Михаил Сергеевич.

Я хотел поговорить о том, сколько писем от людей, не приемлющих перемен, приходит в редакцию, как медленно проталкивается гласность сквозь цензурный строй и чиновничью тупость. Но Михаил Сергеевич был полон энтузиазма: «Ты не представляешь себе, какой подъем на местах, - я ведь каждый день разговариваю с обкомами, и мне докладывают...».

ОБСАЖЕННЫЙ СО ВСЕХ СТОРОН ПОДХАЛИМАМИ, ГОРБАЧЕВ ВСЕ БОЛЬШЕ ПОЛАГАЛСЯ НА НИХ

Это отдельная тема. Сытые обкомовские коты, мурлычащие о немыслимых успехах, льстивые подчиненные... В горбачевское время был еще один источник тенденциозной информации - «утренняя папка». Я несколько раз видел ее, даже держал в руках: страничка о том, что было вчера по радио и телевидению, другая страничка - о том, что было в газетах. Еще - доклады спецслужб. Те, кто комплектовал эти странички, были едва ли не самыми мощными людьми горбачевского окружения, разворачивая мнения впечатлительного генсека в нужную им сторону.

Однажды я выступал в МГУ, и там, в огромном актовом зале, ответил на множество самых разных вопросов. Один из них был на любимую тогда тему: «Что я думаю о горбачевской супруге Раисе Максимовне?». Ответил я, по-моему, как надо - мол, не место и не время в таком зале обсуждать этот вопрос. Вот буду я у Михаила Сергеевича брать большое интервью - поговорим с ним и об этом...».

Виталий Коротич дискутирует с Горбачевым за неделю до ухода Михаила Сергеевича с поста президента СССР. 19 декабря 1991 года

Назавтра мне позвонил Иван Фролов, помощник генсека, и тяжело вздохнул в трубку: «Ну зачем тебе было объявлять, что хочешь побеседовать с Горбачевым о поведении его супруги? Михаил Сергеевич рассердился и обиделся. Не надо было...». Вот так какие-то неприметные чижики выстраивали отношения лидера страны с кем угодно. Тоже ведь все «по понятиям», но до чего же непросто...

Горбачеву было труднее всех. Обсаженный со всех сторон подхалимами, он все больше полагался на них, вспыхивая время от времени, снимая с работы кого-то одного и тут же допуская к себе нескольких новых. Михаил Сергеевич был добрым и глубоко порядочным человеком, без сталинского немилосердия или андроповского иезуитства - как бы из плеяды русских царей вроде Александра II или его внука Николая II.

Замечательно иметь такого личного друга и трудно - такого руководителя государства. Не допускавший кровопролитий и горевавший, когда они происходили, он хотел чистыми руками перестроить систему, далекую от чистоты. Он не был масштабен к переменам, которые сам начал, краснел, смущался, рассказывал анекдоты про себя и тут же обижался на них.

Никуда не девались ставропольское провинциальное прошлое, южный говорок, простовато звучавший в московских президиумах, мелькание в ближайшем окружении Горбачева московских «столичных штучек», сбивавших с толку и подставлявших Михаила Сергеевича и его близких. Он не создал собственной бюрократии и не приручил чужой. Помните песенку про памятник Петру в Петербурге: «Только лошадь да змея - вот и вся его семья»? У Горбачева и того не было...

Как правильно пелось в любимой нашим народом песне: «Я другой такой страны не знаю!». В ХХ веке процесс чиновничьего почкования совершенно неудержим. В канун большевистского переворота в царской России было около 20 министров. Придя к власти, Горбачев получил в наследство от прежних генсеков 615 чиновников министерского ранга.

При Ельцине же все думские депутаты самодеятельным законом присвоили себе министерский статус. И так далее. А чаво?

«БЫЛО ВРЕМЯ, КОГДА ВСЕХ СТОРОННИКОВ ПЕРЕМЕН МОЖНО БЫЛО СОБРАТЬ В ОДНОМ САМОЛЕТЕ»

Михаил Сергеевич до последнего стремился приручить хоть какую-то часть партийной номенклатуры, даже заискивал перед ней. В блокноте я нашел типичную запись, сделанную на совещании у генсека 11 февраля 1987 года. Горбачев пылко возмутился, что тогдашняя «Литгазета» назвала в одной из статей каких-то партийных кадровиков «шелупонью».

«Это недопустимо, так нельзя, - кипятился Михаил Сергеевич. - Не унижайте чиновников! Они делают важное дело! Мы не можем, как в сепараторе, - сюда молоко, а сюда - сливки. Нам всякие люди нужны!».

Вокруг генсека и накапливались те самые «всякие люди». К средствам массовой информации Горбачев относился ревностно, ему казалось, что они расхищают его собственную популярность, утягивая одеяло на себя. Однажды он даже раскричался на меня: «Кто лидер перестройки: я или ты со своим «Огоньком»?!».

Ну что тут можно было ответить? Мы ведь действовали в разных сферах. Я всегда напоминал в журнале, что динозавры вымерли не потому, что появились другие динозавры - еще зубастее и страшнее, а потому, что изменился климат. «Мы меняем погоду, - говорил я. - А с климатом уже как получится. Горбачев и Ельцин - те самые динозавры, которые то ли переживут сдвиги климата, то ли нет. У нас с ними разные судьбы, разная работа и разные условия выживания...».

В декабре 1987 года большой самолет с горбачевской свитой летел из Москвы в Вашингтон. Среди разной публики на его борту были редакторы самых популярных советских изданий, несколько писателей, актеров, деятелей культуры, преимущественно либерального толка. Мы пили водку и веселились, когда один из нас вдруг сказал: «Вот разведает какой-нибудь генерал, кто летит в этом самолете, шарахнет ракетой - и конец перестройке с гласностью». Все затихли, восприняв шутку очень серьезно.

Горбачев никогда больше не составлял таких однообразных команд. Впредь он чаще старался угодить сразу всем в чиновном своем окружении и, как Ной, начал совать в свой ковчег «всякой твари по паре», стараясь никого не обидеть. От сопровождающих пользы убавилось, они стали грызться между собой и все со всеми все равно не мирились.

...Было ведь время, когда всех главных сторонников перемен можно было собрать в одном самолете! Через два года один нервный начальник сказал мне, что, если сажать сейчас, то надо брать уже несколько миллионов, больше, чем когда бы то ни было за последние полвека. Мы с ним жили в одном подъезде, и многие наши споры заканчивались выяснением вопроса о том, кого из нас выведут первым из родного подъезда и когда именно.

«КТО ЛИДЕР ПЕРЕСТРОЙКИ - ТЫ ИЛИ Я?»

Вспоминаю о еще одном важном контакте с Горбачевым. Зимой 1988 года мы с Евгением Евтушенко поехали выступать в Ленинград. Наш вечер проходил 22 января в Большом концертном зале «Октябрьский» - несколько тысяч слушателей, хорошие писатели и поэты за кулисами - Кушнер, Конецкий, Горбовский... Короче говоря, зал был наш, и публика очень чутко реагировала на все сказанное. Во время выступления я получил записку, касавшуюся недавнего телевыступления тогдашнего министра обороны маршала Язова.

Министр демонстрировал «Огонек», держа его перед камерами с подчеркнутой брезгливостью, за самый краешек. «Вот эту гадость, - изрек маршал, - порядочный человек брать в руки не должен, а читать - и подавно!». Что можно было ответить? Старательно подбирая слова, не называя фамилий, я сказал, что некоторые руководители умеют окружать себя дураками. «Но надеюсь, - добавил я, - что это ненадолго. Идет разоружение. Полагаю, что самых больших дураков и самые большие ракеты уберут в первую очередь».

На следующее утро я возвратился «Красной стрелой» в Москву. Заехал домой, переоделся и к 10 утра был уже в «Огоньке». А в 11 позвонил Горбачев: «Ты что делаешь?». У меня хватило фантазии только на ответ в том духе, что сижу вот в кабинете, думаю о нем, Михаиле Сергеевиче, и жду указаний. Но генсек не принял моего шутливого тона. Он рыкнул в телефонную трубку, повелевая немедленно прибыть на Старую площадь, в первый подъезд, на шестой этаж, к нему в кабинет! Я немедленно подчинился.

Самым неожиданным для меня оказался густой мат, которым меня встретил лидер советской компартии. Я кое-что смыслю в изящной словесности, но это был высший класс.

Мне оставалось только догадываться, под какими заборами генсека всему этому обучили. В паузах громовой речи, где были упомянуты все мои родители и ближайшие родственники, Горбачев указывал на кипу бумаги, лежащую перед ним, восклицая: «Вот все, что ты нес прошлым вечером в Ленинграде! Вот как ты оскорблял достойных людей! Я что, сам не знаю, с кем мне работать? Кто лидер перестройки - ты или я?». - «Вы, - категорически уверил я Горбачева. - Только вы, и никто другой!». - «То-то, - сказал генсек, внезапно успокаиваясь, и дал мне бутерброд с колбасой.

Смысловая часть встречи на этом и завершилась. Я жевал начальственную еду и размышлял, как же это так получилось, что какие-то люди провели в Ленинграде бессонную ночь, расшифровывая мои речи на многолюдном литературном вечере в огромном дворце. Кроме того, речи были немедленно переправлены в Москву, вне очереди попали на стол к главе государства, президенту супердержавы. Не фиг им делать, что ли? Клянусь, именно эта мысль тогда во мне доминировала. Я хорошо знал круг проблем, трясущих страну, понимал, что должна, обязана быть серьезная причина, по которой руководитель супердержавы час орет на редактора журнала, безусловно, не находящегося в оппозиции к нему и его делу.

«Лигачев 17 лет в ЦК, и тебе кажется, что он не подготовлен к своей должности! - орал Михаил Сергеевич, плюясь крошками. - Ты вот и силовых министров вроде Язова терпеть не можешь, а ведь мы все вместе лизали жопу Брежневу, все! Это было и прошло, а сегодня надо объединять, а не оскорблять людей!».

Когда Александр Яковлев, прихрамывая, уводил меня из горбачевского кабинета, то наклонился к моему уху в дверном проеме и прошептал: «Вы понимаете, что Горбачев вас спас? Сегодня после обеда будет заседание Политбюро, где министры обороны и госбезопасности потребуют снять вас с работы...». До сих пор помню чувство, окатившее меня в тот момент, когда я понял, что всемогущий главный руководитель страны разорялся для чиновничьих микрофонов, установленных у него в кабинете. И матерился тоже для них, чтобы лучше поняли.

Лет через 20 после этого случая Дмитрий Гордон взял в Лондоне интервью у опального олигарха Березовского, который рассказал, что в те годы, когда он еще жил в России, плотно сотрудничая с ельцинской администрацией, ему приходилось посещать руководство ФСБ на Лубянке. В моменты самых доверительных бесед председатель ФСБ России выводил его на лифтовую площадку, как бы на всякий случай, опасаясь подслушивания. Давно пытаюсь понять, кто же этот всемогущий всезнайка, развесивший уши над самыми главными кабинетами. Вы не знаете?