Дмитрий ГНАТЮК: «Пение, как великий Борис Романович Гмыря говорил, из того же места выходит, что и любовь»

(Продолжение. Начало в № 12)

«КОГДА ТЕБЕ ЗА 50, С ЧИСТОГО ЛИСТА НАЧИНАТЬ ПОЗДНО»

— В 60-е и 70-е годы благодаря зятю Хрущева Виктору Петровичу Гонтарю, который директором Киевского оперного театра был, здесь целая плеяда великолепных певцов блистала. Некоторых из них позже в Большой театр пригласили: Бэла Руденко туда ушла, Юрий Гуляев...

— ...и большую ошибку сделали.

— Не смогли потом там полноценно работать...

— Это во-первых, а во-вторых, когда тебе за 50, с чистого листа начинать поздно, все прошло... Наш театр был одним из лучших во всем Союзе: помню, как первую свою оперу здесь поставил — «Князь Игорь»...

— ...которая на предыдущие постановки была не похожа...

— ...ну да, потому что видение музыкальной режиссуры у меня принципиально другое, а вторая моя опера — «Тихий Дон». На конкурсе спектаклей на советскую тематику, в котором Большой театр, Кировский, Свердловский участие принимали, — словом, главный и шесть крупных, моя постановка первое место заняла, я еще и премию получил. Богатым никогда не был и сейчас не богат, хотя и не беден, но не скрою: обрадовался.

— Вас в Большой приглашали?

— Несколько раз, и квартиру в Москве предлагали.

С Богданом Ступкой

— Почему же не согласились? Не мог. Не мое. Один раз, правда, чуть было не решился — так с Гонтарем поругался, что, казалось, все, не смогу с ним работать, ухожу. Поехал в Москву квартиру смотреть, встретился там с Никитой Сергеевичем: какое-то событие отмечали, ужинали... Сказал ему: «Вы знаете, наверное, я сюда перееду». Он: «Прекрасно!». — «Да, но мне очень не хочется». — «А что слу­чилось?». — «Да вот, с зятем вашим не поладили...». Мы просто в Исландии были, и Гонтарь сказал, что артистам по пять тысяч долларов заплатил, но какие пять тысяч? Были суточные какие-то, сущая мелочь — остальное он растратил, а возвращать в Гос­концерт должны были я, Чавдар, Руденко... Хрущев тут же его пропесочил: «Таких людей, как Гнатюк, любить мы должны — если еще раз подобное сделаешь, не будешь директором». Все утряслось...

«СБРАСЫВАЮ ШКУРУ ТИГРА — И ГОЛЫЙ, В ОДНОЙ ПОВЯЗОЧКЕ, ПЕРЕД ПУБЛИКОЙ ОСТАЮСЬ...»

— Ну а с Запада, где много и ус­пеш­но вы гаст­ролировали, предложения, от которых трудно было отказаться, поступали?

— Не то слово! В Австралии, например, новый оперный театр строили — там так меня слушали...

— ...там же и ук­раинцев много...

— ...да, но сначала они мне как советскому гостю бойкот устраивали, а потом, когда узнали, кто такой Гнатюк, моими поклонниками стали. Когда улетал, тысяч пять народу провожало — в посольстве перепугались, что меня украдут (смеется). «Любые условия выдвигайте, — в Австралии мне говорили, — мы тут же контракт подписываем!».

— Жалеете сейчас, что не согласились?

— Не-е-ет, абсолютно, и я вам уже сказал, почему. Есть и еще одна история не­большая. Однажды к нам в театр на гастроли знаменитая французская певица Бланш Тебом приехала. Думал, уже фамилию за­па­мятовал: все на свете позабывал, хотя она меня, наверное, долго по­м­нила...

— Красивая была женщина?

— И красивая, и интересная — меццо-сопрано у нее, но ей уже было под 40.

— Ну, еще ничего...

— Хороша была — пела у нас Кармен, а я — Эскамильо, а в «Аиде» она Амнерис была, а я — отцом Аиды, Амонасро. Знаете, к этой роли по-настоящему я готовился: негром гримировался, снизу только повязочка была... Ну, мне, слава Богу, мама такую комплекцию подарила, что и голый мог выйти, и вот когда фараон меня спрашивает (по-украински поет): «Хто ти, хто ти?» (на итальянском, конечно), я отвечаю: «Отець її. Рубався я, шукав я смерті, та лишивсь живий», после чего шкуру тигра сбрасываю — и голый, в одной повязочке, перед публикой остаюсь.

— На сцене Киевского ордена Ле­ни­на и ордена Тру­до­во­го Красного Зна­ме­ни академического театра оперы и балета имени Тараса Шевченко?

— Да (смеется), и гостью это, видимо, возбудило: мол, смотрите, так гри­мируется — как же потом нужно мыться!.. В общем, Бланш мне сказала: «Приглашаю тебя в

Гранды украинской оперы Анатолий Соловьяненко, Евгения Мирошниченко и Дмитрий Гнатюк, 1997 год

«Метрополитен-опера». Я в ответ: «У нас это только через Госконцерт решается». Она: «Я — Бланш Тебом».

— А вы: «А я — Дмитрий Гнатюк»...

— (Смеется). Она настаивать стала: «Ме­ня весь мир знает, и я прошу тебя выступить в этих двух спектаклях со мной». Я подумал: «Эх, была не была!» — и поехал. Без Госконцерта...

— А как?

— Купил билет...

— И вас отпустили?

— Никто меня не отпускал, захотел — и... (смеется). Отработал, в общем, в «Метрополитен-опера» два спектакля, и столько ши­карных статей об этом там написали! Дескать, у нас тоже знаменитые есть баритоны, но один длинный и худой, второй толстый и низенький, а тут вышел...

— ...красавец!..

— ...еще и голый. Публика не отпускала — такие аплодисменты были, вы себе не представляете! Вот последний спектакль прошел, мне 10 тысяч долларов заплатили...

— ...по тем временам...

— ...огромные деньги...

— ...вы их в карман...

— ...да, и домой собираюсь, а за прощальным ужином мне говорят: «Может, мы с вами контракт подпишем, чтобы вы приезжали к нам или здесь жили?». Я ответил: «Ну, приезжать могу, но постоянно тут у вас жить — нет, у меня дома семья». — «Ну так и давайте такой подпишем контракт, согласно которому вы приезжать станете: мы вам звонить будем, а вы к нам ездить и баритональные партии исполнять». Я и подписал, а назавтра газеты все раструбили, что советский певец Гнатюк в Америке согласился работать!

Прилетаю в Москву, человек из Госконцерта встре­чает и говорит: «В гостиницу не идите — прямо в Госконцерт: там вас уже ждут». Только я дверь открыл — сразу вопрос: «А где ваш гонорар?». Я 10 тысяч вынимаю, а чиновник их раз — и в шухлядку! «Дайте, — говорю, — хотя бы 400 долларов, которые мне полагаются!». — «Нет, вы наказаны и пять лет на гастроли ездить не будете». Как у Шевченко: «Доборолась Україна до самого краю...».

— И не ездили?

— Через несколько дней меня в Москву на концерт позвали, а там Никита Сергеевич сидит, народ хороший — работники сельского хозяйства, за кукурузу ответственные, и таким я успехом там пользовался, так всем понравился, что за ужином Хрущев еще раз «Пісню про рушник» спеть попросил. Спел я и думаю: «Была не была, еще раз на зятя пожалуюсь» — и рассказал, что Гонтарь жизни мне не дает, узнал о поез­д­ке американской — и все гастроли накрылись. Никита Сергеевич тут же родственника набрал: «Если еще раз тронешь его, как горлица, полетишь — чтобы рта мне не раскрывал!».

«ЗВОНЮ СЕСТРЕ В КАНАДУ: «ПРИЕЗЖАЙ, ЗДЕСЬ ПОЖИВЕШЬ НЕМНОЖКО», А ОНА: «Я УЖЕ ОТТУДА УЕХАЛА. ЗДЕСЬ У МЕНЯ ВСЯ ЖИЗНЬ ПРОШЛА — ТУТ И ПОМИРАТЬ БУДУ»

С Людмилой Зыкиной

— Вы трагическую историю брата Ивана рассказали, а сестра ваша Анна, на­сколько я знаю, в Канаду эмигрировала...

— На побывку к соседям родственник просто приехал, они познакомились, и ее тот парень забрал. Это в 37-м году еще было...

— Вы с ней потом встречались?

— Конечно — каждый раз, когда в Канаде оказывался.

— С сестрой видеться не запреща­ли?

— Нет. Ну, следили за мной, конечно, и люди, которые сопровождали меня, были, но беседовать они нам не мешали. Я всег­да, когда мог, с ней встречался: сестра очень хотела назад, на Родину, и, честно скажу вам, сильно переживала. Она, кстати, еще жива!

— Вот это да!

— Ей 92 года.

— Фантастика! Когда вы последний раз виделись?

— Давненько. Звоню, приглашаю: «Приезжай, здесь поживешь не­множко», а она: «Я уже оттуда уехала. Здесь у меня вся жизнь прошла, внуки-правнуки... — тут и помирать буду».

— Как разбросало всех!..

— (Разводит руками). Сестра — человек, замечу, домашний, политикой никогда не интересовалась.

— В Киевской опере, как мы уже сказали, великие режиссеры, дирижеры, пев­цы были, а са­мы­ми вы­да­ющи­ми­ся кого вы считаете?

— Я искусство Елизаветы Ивановны Чав­дар любил — это мирового уровня, безусловно, певица, очень мне баритон Гришко нравился...

— ...народный артист Советского Союза...

— ...да. Слишком добрым и ласковым Михаил Степанович к молодежи не был, критиковал нас страшно: шпана, мол... Ко мне относился нормально, мы, можно сказать, дружили, но эта дружба ровно до того длилась момента, как на сцену я выходил: когда он слышал, какой у меня успех, пережить этого не мог (смеется). Болел, бедный, сахарным диабетом, очень ослаб и в 70 лет почти уже не пел, и вот у него день рождения, и я как секретарь мест­кома говорю: «Хлопцы, давайте Гришко поздравим!». Ну, на зарплату ему за месяц сложились, коньячок взяли, закуску, цветы, а перед этим я к нему обращался, чтобы пару копеек на другие дал именины — была у нас работница Тосенька, пожилая женщина, лет под 90. Он меня послал: «Чего это я той старухе день рождения справлять буду?» — и это запомнил. Когда мы пришли и поздравили его, он на колени упал, благодарил... Первый тост я за выдающегося певца поднял, и он сказал: «Дима, прости меня за то, что отказался тогда денег для Тоси дать».

— Видите...

— Да, славным певцом был, и пел бы дольше, если бы не болезнь.

Еще авторитетом для меня Борис Гмыря был, Лариса Руденко — партнерша моя прекрасная. Многих можно назвать, я со всеми коллегами в хороших был отношениях.

«РАНЬШЕ ПИЛИ В ТЕАТРЕ ЗДОРОВО: ЗУБАРЕВ НА СЦЕНЕ ВООБЩЕ ПАДАЛ И ВСТАТЬ НЕ МОГ»

Супруга Дмитрия Михайловича Галина Макаровна — известный украинский филолог, доктор наук, лауреат Государственной премии СССР

— Кроме Гришко и вас, в Киевской опере немало ярких баритонов было — это и Анатолий Мокренко, и Николай Кон­д­ратюк...

— ...он, правда, мало у нас пробыл...

— ...как сказал мне сын Никиты Сергеевича Хрущева, Контргнатюк его называли...

— ...да-да...

— ...Гуляев еще, Ворвулев...

— Юра мне очень нравился, а Николай Ворвулев был хорош, но (щелкает пальцем по шее) вот это дело никак бросить не мог...

— А ведь тоже народный артист СССР!

— Он стихийный певец был, и это ему мешало.

— Как же вы уживались — баритоны такие? Подводные камни какие-то были?

— Нет (отмахивается), а если и были, внимания на них не обращали, каж­дый свою тропку в искусстве нащупать старался.

— Творческая все-таки была атмосфера...

— Совершенно верно.

— Вы говорите, Ворвулева водка погубила, но ведь и Юрий Гуляев выпить любил...

— ...и умер очень рано — в 52 года.

— Многие вообще певцы за воротник закладывали?

— Очень многие — пили в тот период здорово.

— Вы — нет?

— Нет, это невозможно!

— Почему?

С Николаем Мозговым

— Потому что занят был делом, которое очень любил: ну как это — выйти на сцену и алкоголем пахнуть?

— И координация ведь сразу другая по­яв­ля­ет­ся...

— ...ну конечно!

— Часто солисты на сце­ну пьяными выходили?

— Ворвулев — да.

— А правда, что некоторые перед зрителями падали, а подняться уже не могли?

— Случалось, но раньше. Был такой Зубарев — до нас еще: падал на сцене и встать не мог.

— Евгения Мирошниченко яркой певицей была?

— Конечно, но неуравновешенной.

Со Святославом Вакарчуком. «Я доволен, что еще могу пропеть, не раз это делаю. Если в таком возрасте у тебя и голос есть, и еще в голове что-то осталось, все, значит, в порядке»

— У них ведь жесткое про­тивостояние с Бэлой Руденко было...

— Потому что она себя так вела.

— Руденко?

— Нет, Мирошниченко. Я, кстати, на гаст­роли в Канаду однажды собирался и думал: «Надо бы Женю взять — знаменитая певица, голос бо­жественный...

— ...уникальный...

— ...и так далее». Пригласил — и потом сильно жалел...

— Почему?

— Так вела себя.

— Как?

— Мелочи какие-то выискивала, всем звонила, деньги у людей брала... Не должна на­родная артистка Со­вет­ско­го Союза так поступать.

«СОЛОВЬЯНЕНКО ПРОТИВ УКРАИНСКОГО ЯЗЫКА ВЫСТУПАЛ, НЕГАТИВНО ОТНОСИЛСЯ К ТЕАТРУ... КАК ПЕВЦА ЕГО ЕЩЕ МОЖНО БЫЛО ПРИНЯТЬ, НО АКТЕРОМ ПЛОХИМ БЫЛ»

— Дмитрий Михайлович, а что в театре с Ана­толием Соловьяненко случилось — еще одним прославленным певцом, народным артис­том СССР?

— (Вздыхает). Все рассказать не могу... Голос у него сильный был, однако, видите, и в Италии он учился, и в Америке пел, а певцом европейского уровня стать так и не смог.

— Как в Европе, петь не умел?

— (Разводит руками). Увы.

— Почему же тогда звание такое и Ленинскую премию получил?

— Понимаете, это Москва — он же против украинского языка выступал, негативно относился к театру... Как певца его еще мож­но было принять, но актером плохим был.

— Не Лемешев, не Козловский и не Атлантов?

— Абсолютно.

— Жена Соловьяненко Светлана говорила, что ее супруга театр убил, — это так?

— Ничего подобного! (Воз­му­щенно). Как это — «убил»? Это невозможно! Вначале мы с ним дружили, и я говорил: «Толя, ты высокими нотами злоупотребляешь, а они плохо на сердце влияют — во всех справочниках это написано», а он посылал всех и верха держал до бесконечности — вот они и дали ему... У него просто школы не было, певческой и артистической, и артис­том он очень посредственным был — когда в «Сельской чести» пел, правой ногой раз-раз-раз, то есть на сцене двигаться не умел, ничем не мотивированные движения делал... Никто, правда, ему ничего не говорил, потому что не дай Господь что-то сказать!

— Теноры же чересчур впечатлительны...

— Да, конечно, а вообще, относились к нему хорошо, уважали. Он не всегда уважал... За тем, как сейчас в театре его сын Анатолий, главный режиссер Национальной оперы Украины, работает, вы следите?

— Не хочу эту тему затрагивать — это не профессионально все, такой ситуации быть не может. На такой должности человек с широким образованием должен находиться, с талантом, а получить народного артиста Украины, Шевченковскую премию и так далее просто так... Я промолчу.

— Дирижеры, режиссеры и хормейс­теры мирового уровня в Киевской опере были?

— Конечно!

— Стефан Турчак?

— Безусловно.

— Лев Венедиктов?

— Тоже. У нас прекрасные дирижеры были: Константин Симеонов, потом Турчак, очень талантливым режиссером был Крушельницкий (я многому у него научился), Стефанович, который, правда, недолго поработал — умер... Вообще, все руководители оркестра и хора, которые со мной работали, выдающиеся.

— Когда-то в Киевскую оперу попасть нереально было, люди через окна лезли, через служебный вход про­би­ра­лись — да как угодно, только чтобы в зале оказаться, а вот сегодня молодежь в оперу ходит?

— Не очень, да и мне репертуар не нравится. Ну, вот мои спектакли...

— ...они, кстати, еще идут?

— Да — «Аида» и «Травиата»: ос­таль­ные закопаны. Ждут новые руководители, чтобы время прошло и можно было по-новому их «прочитать» — «Наталку Полтавку» вот сделали, но знаете, черт-те что вышло.

— А вы ходите, смотрите?

— Безусловно: слежу за спектаклями — а может, мои постановки реанимируют? Нет. Понимаете, у меня своя концепция режиссуры, я не по клавиру ставлю, не по тексту, а по партитуре, но чтобы всю драматургию партитуры на сцену перенести, нужно музыку знать (улыбается), а кто ее знает? Я, ваш покорнейший слуга, а тут пришел человек... (Пауза). Нет, ничего хорошего сказать о нем не могу.

— Помню, когда я маленьким был, вы заходили иногда в зал в антракте и люди вставали, овации вам устраивали... Сейчас, когда входите, они звучат?

— Стараюсь, чтобы меня никто не видел...

— Ну, вы и тогда старались...

— (Смеется). Не хлопают уже. Отхлопали...

«СКОЛЬКО ЛЕТ МЫ С ЖЕНОЙ ВМЕСТЕ? ДА ВСЮ ЖИЗНЬ...»

— Ваша жена Галина Макаровна — известный ук­ра­ин­ский филолог...

«Мне больше тот Киев нравился. Когда за границу ездил, тяжело было: шум, машины гудят, а Киев был тихим... Когда возвращался, на Владимирскую горку шел, там, где в юности четыре дня провел, и так хорошо становилось — прекрасно!»

— ...доктор филологических наук, лауреат Государ­ст­вен­ной премии СССР.

— Сколько вы лет вместе?

— Да всю жизнь.

— Хорошо как сказали, но вы, во-первых, артист, во-вторых, красивый мужчина, в-третьих, популярная личность, всегда на виду. Девушки наверняка за вами вились, а романы случались?

— (Смеется). Ой, столько комп­лиментов вы мне сделали...

— Но это же правда!

— Знаете, я не святой, чтобы девушки мне не нравились, но и в этом своя концепция у меня была: если будешь лишнее себе позволять, идеалы свои растеряешь. Хорошо все-таки, когда в тебя пальцем не тычут и не говорят: «Вон он, такой-сякой пошел...».

— Ну, допустим, но вот поехали вы в Нью-Йорк с Бланш Тебом: она яркая женщина, вы видный мужчина — и что, ничего?

— Ей-Богу, ну вот вам крест! (Крестится) — никогда этого не делал.

— И что-то в жизни, я думаю, потеряли...

— Конечно, но что-то и приобрел. Я знал людей, которые это любили: они очень быстро со сцены уходили. Искусство и энергия взаимосвязаны: энергию теряешь — все, а пение, как великий Борис Романович Гмыря говорил, из того же места выходит, что и любовь (смеется). Славный он был, вы знаете — я наблюдал за ним и с него брал пример.

— При немцах во время оккупации пел, за это потом пострадал...

— Время такое было — чрезвычайное. Мне очень жаль, что так получилось, но что поделаешь?

— Вы толк в искусстве знаете, картины коллекционируете, а кого из художников любите больше?

— Трудно сказать. Когда этим делом увлекся, все, что понравится, покупал, а потом решил: «Нет, буду только украинскую живопись собирать».

— Кто в вашей коллекции есть?

— Да все знаменитые.

— Яблонская?

— Не-е-ет, это сов­ре­менница наша, я современников не собираю. Мои художники постарше: Васильковский, Левченко, Пимоненко — все наши звезды изобразительного искусства, а кто из них лучший, слож­ный вопрос. Васильковского — да, люблю, Пимоненко есть очень хороший — базар, например. И у Васильковского тоже базар и Крым, пейзажи, Левченко очень достойный художник...

— А это правда, что в вашей коллекции даже Малевич имеется?

— Маневич, который в Америке жил, — две картины, необыкновенно красивые. За них его дочь большие деньги мне предлагала, но...

— Искусство дороже денег?

— Да, безусловно. Может, я и пошел бы на это, однако она хотела, чтобы за одну картину музей заплатил: мол, я и так 40 полотен ему подарила, а мне торговаться с ними зачем?

— Вы, я знаю, с Максимом Рыльским дружили — интересным он был?

— Невероятно! Во-первых, это был человек очень высокой культуры, и когда что-то ему не нравилось, просто молчал, но если понравилась, например, песня — народная или современная, восхищался, всем об этом рассказывал...

— И поэт к тому же прекрасный был...

— Чудо! — один из последних могикан наших, украинских.

«ДУША ДО СИХ ПОР ПОЕТ — ДАЖЕ ВО СНЕ»

— Вы народный артист Советского Союза, Герой Социалистического Труда и Герой Украины — даже не знаю, есть ли у нас еще люди, у которых две таких геройских звезды разных стран...

— Почти нет (улыбается).

— И депутатом союзным вы были...

— ...три созыва!

— ...и депутатом Верховного Совета УССР...

— ...один созыв — больше не выдержал...

— ...и депутатом Верховной Рады уже независимой Украины...

— Тоже единожды: не хватило меня!

— В политике, тем не менее, вы все от «а» до «я» знаете, а вот сегод­няшняя Украина вам нравится?

— Понимаете... (Пауза). Она мне всегда нравилась, но сказать, что сегодня это шедевр, не могу. Все почему-то не так, как хотелось бы, происходит, а дело в том, что без любви к Украине во благо ей действовать невозможно.

— А много при власти людей, которые Украину не любят, правда?

— Абсолютная!

— Еще и похваляются этим!

— Да, в речах своих. Боже, чем же вы хвастаете? Ну будьте людьми культурными — вы ведь в XXI веке живете...

— ...в европейской стране...

— Нет, не хотят.

— Вы почетный житель Черновцов, своей малой Родины, и Киева, и очень трогательно сегодня рассказывали, как впервые в столицу приехали и на горке Владимирской ночевали... Скажите, сегодняшний Киев, не­мно­го другой, нравится вам или нет?

— Если честно, мне больше тот Киев нравился — вот как ни странно. Когда за границу ездил, тяжело было: шум, машины гу­дят, а Киев был тихим. После двух месяцев на гастролях я уже болел, ничто мне было не мило, и когда возвращался, на второй день на Владимирскую горку шел, там, где в юности четыре ночи провел, садился, и так хорошо становилось — прекрасно!

— Сейчас туда ходите?

— Не так часто, но бывает. Иногда тяжело на душе, а стоит с Владимирской гор­ки на Днепр посмотреть — и память к той идиллии уносит, которую впервые, будучи молодым, почувствовал.

— Дмитрий Михайлович, вам 89 лет ис­полняется: какое оно — ощущение возраста?

С Дмитрием Гордоном. «Вы знаете, никогда не терять любовь к жизни стараюсь»

— Конечно, он чувствуется, и болезни дают о себе знать. Чего вот я с палочкой хожу? Ногу сломал и восстановиться никак не могу — шкандыбаю: ну надо же такое! Так бездарно сломал — просто ужас!

— На улице или дома?

— Дома.

— 89, тем не менее, это много?

— Думаю, что нормально, но еще годик до 90 было бы неплохо.

— Жить до ста хочется?

— Вы знаете, никогда не терять любовь к жизни стараюсь. Доволен тем, что имею возможность с молодежью работать, науку о музыкальной режиссуре передавать — я хочу ее передать: с собой уносить зачем? Нужно, правда, музыку знать — это ведь не просто «тру-ля-ля-ля-ля-ля-ля-ля» пропеть, это когда в драматургию ты углубляешься и то раскрываешь, что как музыкальный режиссер раскрыть должен, а если не можешь, не музыкальный ты режиссер. Вся драматургия в партитуре заложена, и ты переносишь эту партитуру на сцену, каждый такт музыки осмысливая и понимая...

— Душа до сих пор поет?

— Даже во сне (смеется).

— Когда просыпаетесь, голос проверяете?

— Сейчас привычки такой уже нет, с возрастом это уходит, но я доволен, что еще могу пропеть, не раз это делаю, и мне очень нравится, что в состоянии образ того или иного романса раскрыть, по-настоящему смысл передать. Если в таком возрасте у тебя и голос есть, и еще в голове кое-что осталось, все, значит, в порядке.

— Дмитрий Михайлович, я счастлив, что сегодня мы встретились, что еще раз к вашему творчеству, к вашей личности прикоснулся. Я вас очень люблю...

— ...и я вас...

— ...и поскольку голос у вас еще есть и глаза горят, попрошу напоследок одну из самых любимых моих песен ис­пол­нить — «Ясени». Пускай люди услышат, как в 89 лет великий украинский певец звучать может...

— (Поет).

Ясени, ясени,
Бачу вас за селом край дороги...
Вот видишь, сбился! Давай лучше другую. (Поет).
Як я малим збирався навесні
Піти у світ незнаними шляхами,
Сорочку мати вишила мені
Червоними і чорними,
Червоними і чорними нитками.
Два кольори мої, два кольори,
Оба на полотні, в душі моїй оба,
Два кольори мої, два кольори,
Червоне — то любов,
а чорне — то журба...

— Браво!

Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter