Суперзвезда мировой оперной сцены Елена ОБРАЗЦОВА: «В спектакле Виктюка Димка Бозин должен был носить меня на руках, а я тетка в теле была и, чтобы мальчишку в молодости не загубить, на 28 килограммов за два месяца похудела»

Еще 28 веков назад Гомер ломал голову над тем, как же Елену Прекрасную, из-за которой Троянская война началась, описать, чтобы все поняли: она была неотразима. Кожу белее снега воспеть? Но в некоторых краях обожают смуглянок. Сравнить тонкий стан с тростинкой? Однако многие племена именно пышные формы ценят. Соболиными бровями восхититься? Так кое-где в угоду моде их вовсе выщипывают... Слишком уж у разных народов каноны красоты отличаются, и все-таки универсальную формулу древнегреческий поэт нашел: когда Елена Прекрасная проходила мимо, старцы вставали... Вот и я с восторженными эпитетами «немеркнущая звезда», «большой голос Большого театра», «легенда» и «femme fatale русской оперы» мудрить не стану, скажу просто: когда Елена Образцова, о которой недавно документальный фильм «Елена Прекрасная» сняли, на сцену любой оперы мира выходит, зал от мала до велика встает...

Концертмейстер великой певицы Важа Чачава собирался уже написать о ней книгу, но, подумав, от этой затеи вдруг отказался. «Почему?» — удивилась Елена Васильевна. «Все равно мне никто не поверит», — вздохнул он, и действительно, ее жизни, наполненной музыкой, любовью и страстью, с лихвой хватит на несколько голливудских фильмов — достаточно сказать, что петь ей приходилось со сломанной рукой, загипсованной ногой, полуслепой, а какой бы сценарист рискнул живописать, как оперная дива спускается с трапа самолета к поклонникам с авоськой, в которой лежат ноты? Для Образцовой же это естественно было: мол, даже если багаж потеряется, концерт все равно со­сто­ится.

Для государственной казны Елена Васильевна не один миллион заработала (в валюте, естественно) — видимо, за это советская власть и ношение крес­тика ей прощала, и непролетарское происхождение, ведь первые свои годы будущая примадонна провела в питерской огромной 10-комнатной квартире дедушки. В их семье до сих пор вспоминают, как он, будучи директором какой-то фабрики, чемодан с зарплатой для работников забыл в поезде. Деньги, естественно, никто не вернул, и тогда бабушка отнесла свои бриллианты в «Торгсин» — расплатиться благодаря этому удалось со всеми.

Отец певицы, заместитель министра тяжелого машиностроения СССР, протолкнуть дочку на сцену отнюдь не пытался — в те годы умные люди, пережившие сталинские репрессии, предпочитали давать детям другие профессии. Свою Леночку Василий Образцов даже к главному дирижеру Ленинградской капеллы Александру Анисимову отвел, и, прослушав девочку, корифей, как и было условлено, авторитетно заявил: «Петь тебе не надо — лучше чем-то более практичным заняться», но она думала иначе и втайне от родителей в Ленинградскую консерваторию поступила. Папа после этого год с Еленой не разговаривал и, только когда дочь со Всемирного фестиваля молодежи и студентов в Хельсинки с золотой медалью конкурса вокалистов вернулась, сменил гнев на милость.

Благодаря международному успеху юную Образцову заметили и пригласили в Большой театр — это случилось на третьем курсе, так что консерваторию ей пришлось экстерном заканчивать. После прослушивания она, тогда еще хрупкая девушка с ногами-спичками, дожидалась приема рядом с кабинетом директора театра и стала невольно свидетелем того, как прославленную Ирину Архипову спросили, что о талантливой новенькой солистке та думает: будет ли из нее толк? «А-а-а, — отмахнулась дородная примадонна. — Дитя войны...»: с тех пор Елена Васильевна только так Ирине Константиновне и представлялась, тем более что лет до 40-ка оставалась худышкой — только коленки торчали.

Блистательная Об­раз­цова, безусловно, советской была певицей, но в экс­портном, улучшенном, что ли, варианте: безмерно талантливая, остроумная, аристократичная и с работоспособностью стахановки. Утром она могла на студии записываться, днем  — в фильме Дзеффирелли крупными плана­ми сниматься, вечером — петь спектакль: сцена, служение музыке были для Елены Ва­си­ль­ев­ны, по ее признанию, сладкой ка­торгой.

Всего в ее репертуаре 85 оперных партий, и хотя сегодня мы удивляемся, как много за свою карьеру она успела, сделала бы куда больше, если бы не распоряжение Госконцерта, согласно которо­му артистам ездить на зарубежные гастроли более 90 дней подряд запрещалось. За ней, обладательницей «образцового» меццо-сопрано, в очередь лучшие оперные театры мира выстраивались, а вот в Большом, как ни странно, за почти полвека ни одного спектакля специально на нее не поставили, ни одной премьеры она не спела — это было привилегией Архиповой. Остается утешать себя тем, что нынешней осенью на сцене главного театра России будет юбилей Образцовой отмечен — с помпой, согласно ее статусу народной артистки СССР, Героя Социалистического Труда, лауреата Ленинской и Государственной премий.

Впрочем, Бог с ними, с этими званиями  и наградами: для меня и бесчисленных поклонников Елена Васильевна — лучшая Кармен ХХ века, а годы, которых она не скрывает, ее магнетизма ничуть не убавили: вокруг нее и сегодня наэлектризованная любовью атмосфера. «Персонаж обожания есть у меня всегда, — озорно смеется певица, — только он меняется», и я, например, другой такой оперной примадонны не знаю, которая могла бы вот так же, запросто, спеть с Бутманом джаз и «песни моей молодости», сыграть в эпатажном спектакле Виктюка и постричься почти наголо, а еще выйти после спектакля на сцену и подарить грузинской певице Нуце, исполнившей роль Эдит Пиаф, роскошный перстень с голубым топазом и 22 бриллиантами. Об­раз­цова способна по-прежнему удивлять, и я убежден: последняя ее ария еще не спета.

«ОЧЕНЬ ОТЧЕТЛИВО ПОМНЮ, КАК ВНИЗ, В БОМБОУБЕЖИЩЕ, МЫ БЕЖАЛИ, И Я ЧЕРЕЗ ЛЮДЕЙ, КОТОРЫЕ НА ЛЕСТНИЦЕ ПРЯМО УМЕРЛИ, ПЕРЕСКАКИВАЛА»

— Наконец-то, Елена Васильевна, мы с вами встретились — несколько лет договаривались...

Леночка Образцова родилась в Ленинграде, отец — инженер, мать — конструктор. В 1943-м, во время блокады, была эвакуирована вместе с семьей

— Да, очень долго (смеется).

— Смотрю вот теперь на вас и думаю: «Какая же все-таки вы красивая!..».

— Да? Спасибо, приятно слышать.

— Как, если не секрет, удается вам так держаться, невзгодам и юбилеям вопреки?

— Думаю, это потому, что предметов любви у меня очень много и жизни своей без них я не представляю: без людей и собак, без искусства — музыки, живописи, литературы...

— Вы искусство в себе любите или себя в искусстве?

— Нет-нет, только не второе (смеется).

— Недавно с Ильей Глазуновым о блокаде Ленинграда мы говорили, и он в свои 80 буквально рыдал, вспоминая, как от голода и от холода на его глазах один за другим близкие умирали. Вы тоже блокадница — какие о том времени остались у вас воспоминания?

— Я, Дима, все время хотела есть и «ога» кричала — тревога и «анитки» — зенитки. Чувство голода преследует меня до сих пор: даже если в какие-то шикарные рестораны хожу, — богатые люди порой приглашают! — ничего не могу на тарелке оставить. Для меня ужасно, когда не доедено что-то — съесть должна все, и это, хотя понимаю, что вести себя так неприлично, уже от меня не зависит.

— Говорят, трепетное отношение к еде всем блокадникам свойственно...

— Да, и я, например, не могу видеть, когда кто-то что-нибудь из продуктов выбрасывает. Помню, когда мамочка умерла, я ее холодильник открыла и на полках какие-то маленькие кусочки, завернутые в бумажечки, увидела. Потом в морозилку заглянула, а там какие-то баночки, скляночки с чем-то стояли, и самое ужасное было, когда я на антресоли полезла и большую коробку со спичками там нашла, коробки с мылом и с солью. Вот тут уже (плачет) я урыдалась — поняла: это блокада забыть о себе не дает.

— Смерти в осажденном Ленинграде вы видели?

— Да, и очень много — почему-то запомнила это, хотя совсем малюсенькая была. Я в 39-м родилась, а в 41-м война началась — ну сколько мне тогда было? Два-три года, но очень отчетливо помню, как вниз, в бомбоубежище, мы бежали, и я через людей, которые прямо на лестнице умерли, перескакивала. В начале блокады мы все время туда бегали, а потом даже и не ходили, потому что уже в совершенное безразличие впали.

— Бытует мнение, что оперные певицы в теле должны быть, — это так?

— Да, и я вот на данном этапе такая, но пока пела активно и задействована во многих театрах мира была, с лишними килограммами боролась отчаянно. Всю жизнь на диетах сидела, потому что очень полная бабушка у меня была — она, кстати, тоже блокаду перенесла и не только сама выжила, но даже кошку свою уберегла. От ее любимицы Кенки, прежде красивой и пушистой, кожа да кости остались: бабушка от своей стограммовой пайки хлеба какой-то миллиметр, сантиметр отщипывала и ей отдавала — этим ее и спасла.

Нужно ли оперной певице тело? На эту те­му я сейчас интересную историю вам расскажу. Когда с театром Виктюка я связалась, Роман при­гласил меня стареющую примадонну в спектакле по пьесе Майнарди «Антонио фон Эльба» сыграть, и Дим­ка Бозин должен был носить меня там на руках, а я тетка была, как ты говоришь, в теле, и вот, чтобы мальчишку в молодости не загубить, на 28 килограммов за два месяца похудела. У меня сгущение крови было, что-то еще, даже вестибулярный аппарат расстроился — все время на сторону закидывало. Это в августе случилось, а в сентябре надо было «Аиду» мне петь, я распеваться стала и обнаружила, что брать си-бемоли, да и вообще очень высокие ноты, не могу. Пришлось кофе со сливками пить, булочки по утрам есть, чтобы еще три килограмма набрать и вокальную форму вос­становить.

— Появились си-бемоли?

— Да, конечно, но такой случай, когда веса не хватало, у меня был.

— Что же вы с собой делали, когда на такую изнуряющую диету решились?

— В Лондон поехала — там институт похудания есть — и какие-то таблетки у них взяла, потом вообще ничего не ела... Ну очень мало, и только рыбу, мясо и салаты — на остальное наложено было табу.

«ТЫ НЕ ДУМАЙ, — ЛЕБЕДЕВ ПРОШЕПТАЛ, — ЧТО Я ОХАЛЬНИК КАКОЙ-НИБУДЬ, — Я НЕ ГРУДЬ ТВОЮ ПОЦЕЛОВАЛ, А ИНСТРУМЕНТ»

С Дмитрием Бозиным в постановке «Антонио фон Эльба». «Когда с театром Виктюка я связалась, Роман пригласил меня стареющую примадонну в спектакле по пьесе Майнарди сыграть»

— Женщинам-актрисам пластические операции, на ваш взгляд, нужны? Вот покойная Людмила Марковна Гурченко мне о себе говорила: только мешок под глазами появится — резать, только лишняя складка — резать! Резать, резать, резать!..

— Ну, она в своем страстном желании молодой быть (царствие ей небесное!), по-моему, перестаралась. Я очень ее любила: хорошая была женщина и актриса талантливая... Думаю, что переусердствовать в этом деле нельзя, но, безусловно, чтобы крокодилом на сцену не вы­хо­дить, пластику лучше сделать...

— Вы тоже под нож ложились?

— Да, разумеется.

— Это болезненно было?

— Еще бы! И кровь, и боль, и страх, и переживания, и волнение, чем дело кончится, — все было, зато потом сатисфакцию получаешь, и так это приятно...

— В кресле напротив меня великая певица современности сидит, 85 оперных партий исполнившая, а какая из них самой любимой у вас была?

— Из русского репертуара это Марфа в «Хованщине» — потрясающая, сильная натура! Умная, страстная, политикой занималась, а кроме того, безумно любила.

— И есть же что петь, правда?

— Вот именно: каждый раз я шла из театра домой, как после причастия, — такое душевное ощущение после этой партии было, а в западной музыке много Азучену из «Трубадура» пела, Далилу...

— ...Кармен, наверное...

— Ну, разумеется, и безумно Сантуццу из «Сельской чести» любила, потому что в этой опере Масканьи вся страсть моей души выплескивалась. Она совершенно фантастически написана, так, что на сцене я без перерыва, и музыка невероятно пылкая.

— Великий режиссер современности Франко Дзеффирелли признался: «В моей жизни три потрясения было — Анна Маньяни, Мария Каллас и Елена Об­раз­цова»...

— Было такое дело...

— Ну а для вас знаменитый итальянец потрясением стал? Какое впечатление вообще произвел?

— Человек это совершенно изумительный: необычайных знаний, ума, таланта, у него безумно много всего на сцене напихано — и людей, и зверей всяких: от декораций, костюмов, массовки голова кругом шла. Я всегда ему говорила и сейчас говорю: «Ну зачем тебе столько всего?». — «А ты, наверное, думаешь, что только на тебя в театр ходят? — смеется он. — Нет, зрители еще и меня хотят посмотреть».

— Знаю, что у него не только язык острый, но и зубы, и убедиться в этом вы смогли лично...

— Да-да, во время репетиции он меня... укусил.

— Куда или, вернее, за что?

— Мы в Вене «Кармен» репетировали — с Пласидо Доминго пели, а Дзеффирелли очень много предлагаемых обстоятельств мне давал: она и любвеобильная, и бандитка, и торговка, и воровка, и такая-сякая. Все это слушать мне надоело, ведь каждый раз образ то в одну сторону, то в другую менялся, и, как быть, я не знала.

«Ты можешь, — попросила, — одним словом сказать, кто такая Кармен?», и он взял и за плечо меня укусил. Синяк у меня, наверное, месяца два не сходил, но я сразу поняла: Кармен — это пантера такая, которую все хотят, все боятся, и делает она все, что вздумает. Сняла в результате туфли, босиком запела и стала... зверюшкой.

— Если Дзеффирелли вас кусал, то прекрасный актер БДТ Евгений Лебедев целовал в грудь...

— Да, целовал (смеется).

— Зачем?

— Он на какой-то свой юбилей меня пригласил, который в Питере в Юсуповском дворце отмечали: сначала я пела, потом ужин был. Лебедев рядом со мной сидел, а я в декольтированном платье была, и вдруг он спросил: «Елена, можно твою грудь поцеловать?». Я опешила...

— И что же ответили?

— Посмотрела на не­го, рассмеялась и разрешила. Евгений Алексеевич с чувством так приложился и прошептал: «Ты не думай, что я охальник какой-нибудь, — я не грудь поцеловал, а инструмент».

— Диафрагму?

— Нет-нет, инструмент — диафрагма, мой дорогой, ниже.

«АРТИСТЫ БОЛЬШОГО НА ОТКРЫТИЕ СОБСТВЕННОГО ТЕАТРА ПОПАСТЬ НЕ МОГЛИ — ДЛЯ МЕНЯ ЭТО НЕ ПРОСТО ПОД ДЫХ БЫЛ УДАР — НОЖОМ В СПИНУ»

— Большому театру вы более 50 лет жизни отдали, причем не только на сцене его пели, но и в 1986 году как режиссер оперу Массне «Вертер» поставили, которая не­сколько сезонов с успехом шла, а какая сегодня там атмосфера? Я вот видел, как несколько лет назад с президентом Медведевым на торжественном открытии Большого театра после масштабной реконструкции вы восседали, царственное величие происходящего ощущал, но в то же время бывший солист балета Николай Цискаридзе утверждал, что все там ненастоящее, бутафорское, что реконструкция плохая, много денег в ходе ее украдено и во­обще Большой уже не тот. Не­ко­то­рые оперные примы тоже считают, что атмосфера, которая была этому театру во времена его расцвета, в 60-80-е годы, присуща, напрочь ушла, а вы как думаете?

— Ушла.

— Не тот уже Большой, каким ваше поколение его запомнило?

— Не тот, подтверждаю, но что касается реставрации, то сделана она хорошо, и хотя в детали не вдавалась, если что-то и заменили, то на лучшее. Интерьеры все очень элегантные и в полутонах выдержаны, ни капли советской власти с ее слабос­тью к кумачовым полотнищам не осталось — теперь красных тряпок ни в зале, ни за кулисами нет.

— А вы везде прошлись, да?

— Ну разумеется — еще когда ремонт в разгаре был, там ходила. Мне старые штофы нравятся, где все заштопано, — совершенно ясно, что это вещи, которые при Николае II были, мне нравится, что такой поганой, бьющей в глаза позолоты, которая раньше везде превалировала, нет (думаю, там и серебра немножко — его по каким-то старым образцам применили). Тех, кто реконструкцию проводил, ни в чем упрекнуть не могу — мне очень понравилось, а вот за кулисами, конечно, больницу сделали: какие-то белые коридоры и окон в уборных, где мы гримируемся, нет.

— В советские годы Большой своеобразным знаменем и символом СССР был с особой ау­рой — мы же знаем, что сам Сталин туда ходить любил...

С Альфредо Краусом в опере Жюля Массне «Вертер». «Краус лучшим Вертером был»

— ...и были прекрасные спектакли, потрясающие режиссеры...

— А великие певцы?

— Да, великие дирижеры и очень хорошие певцы.

— Эпитета «великие» по отношению к певцам вы не употребили...

— Выдающиеся были мастера — так я скажу.

— Некоторые звезды Большого говорили мне, что их театр — откровенный гадюшник: вы с этим согласны?

— Ничего по этому поводу сказать не могу, потому что сейчас я приглашенная артистка Большого и только в «Пиковой даме» участвую. Насчет гадюшника судить не берусь, но я не думаю, что до такой степени это запущено, — нет, не думаю.

— Вы на ведущих оперных сценах мира выступали, все лучшие оперные театры видели, а где пелось свободнее, привольнее, ярче и где, на ваш взгляд, оперная атмосфера была эталонной?

— Все-таки в «Ла Скала», наверное (в Метрополитен-опере тоже, но там меньше, поскольку это современный театр и построен он современно). То, к чему я привыкла в Большом, отклик и в «Ла Скала» во мне вызывало — впрочем, после ремонта он тоже другим стал, и тех великих певцов, которые на миланской сцене блистали, теперь уже нет. Когда на афишу этого театра смотрю, у меня прямо ком в горле стоит, потому что ни одного имени мы не знаем, а артисты, которых в Большой на открытие пригласили, имена имеют, но петь уже совершенно не могут. Плюс ко всему им русский репертуар предложили исполнить, в котором, прямо скажем, они не сильны — это неприятно было, горько и обидно, а еще обиднее, что солистам Большого в гала-концерте на открытии выступить не предложили, и самое ужасное, что труппа Большого на торжестве не присутствовала, потому что туда только народных артистов Советского Союза позвали...

— ...и то не всех...

— Да, артисты на открытие собственного театра попасть не могли — для меня это не просто под дых был удар — ножом в спину.

«КАК ЭТО, — Я ПОДУМАЛА, — МАРИЯ КАЛЛАС — И В ШУБКЕ ИЗ ЗАЙЧИКА СИДИТ?». ДАЖЕ В ГЛУБИНЕ ДУШИ ЕЕ ПОЖАЛЕЛА, А ПОТОМ ОКАЗАЛОСЬ, ЧТО ЭТО ШИНШИЛЛА»

— Кто вашим любимым партнером был?

— Атлантов, Мазурок, конечно — я их обо­жала.

— А кого из лучших оперных певцов мира вам довелось слышать и видеть?

— Ну, я со всеми самыми великими пела, и у каждого из них своя коронная партия была... Альфредо Краус, например, лучшим Вертером был, Пласидо Доминго — лучшим Самсоном. С Доминго вообще мало кто мог сравниться, потому что природа не одним талантом его наделила, а их сочетанием: он и дирижер, и пианист, и певец, и актер драматический плюс умен и красив.

С режиссером Франко Дзеффиреллии всемирно известным тенором Пласидо Доминго во время работы над оперой «Сельская честь» на сцене знаменитого миланского театра «Ла Скала»

— А умным певцу надо быть?

— Обязательно. На сцене мы же, как голенькие, и, кто дурак, сразу видно.

— И что же — дурак, но хорошо поющий, уже не артист?

— Мозг его в этом качестве не воспринимает, нет.

— В пору вашего расцвета в Советском Союзе не­сколь­ко меццо-сопрано блистали: в Киеве — Галина Туфтина...

— ...да, мы с ней вместе учились...

— ...в Ленинграде — Ирина Богачева, а в Москве, в Большом театре, целое созвездие — вы, Галина Вишневская...

— ...Тамара Синявская, Архипова...

— ...Ирина Константиновна, классика жанра...

— И Лариса Авдеева в какой-то период была хороша.

— Я вам провокационный задам вопрос: а кто, на ваш взгляд, лучшим советским меццо-сопрано был?

— Надежда Обухова.

— Это еще довоенного времени певица, а вот лет 30-40 назад чье меццо-сопрано вам самым совершенным казалось?

— Совершенным? Ничье, но Архипова  совершенно изумительной вокальной техникой владела — очень ровно пела...

— Академично, да?

— По звуко­ведению Ирина Кон­с­тантиновна академичной певицей была, конечно.

— Вы в свое время с Марией Каллас общались...

— Ну, сказать, что общалась с ней, не могу, — это не­правда. Впервые на конкурсе Чайковского мы с ней встре­тились — она в жюри была: беседовали, всякие комплименты она говорила...

— Это там, где с Тамарой Синявской первое место вы разделили?

— Да, и очень тогда подружились, на всю жизнь — никогда не ссорились. Тамара тоже выдающимся голосом обладала — ве­ликолепным конт­ральто, а с Марией Каллас мы снова после премьеры Большого театра в Гранд-опера встретились. Это «Борис Годунов» был, и случайно мне подвезло: Архипова не смогла приехать — в Швейцарии на каком-то конкурсе задержалась. Я, совсем молоденькая девочка, Марину Мнишек спела и наутро знаменитой проснулась, меня сразу Соломон Юрок, один из самых великих импресарио, взял работать. Родом он был из Одессы...

— ...но на американский манер себя называл — Сол...

В опере Бизе «Кармен» по одноименной новелле Проспера Мериме. «Кармен — это пантера такая, которую все хотят, все боятся, и делает она все, что вздумает. Сняла туфли, босиком запела и стала... зверюшкой»

— Да, Соломон. Он всегда говорил: «В лавке кто-то должен быть», — имея в виду свой офис, и вот когда обо всем уже договорились, он меня на спектакль в Гранд-опера пригласил. Я с ним в ложу пришла, там маленькая скромненькая тоненькая женщинка сидела: гладкие волосы собраны были сзади в большой пучок, и так много бриллиантов везде было, даже на сапожках... «Кто это?» — я спросила. «Мария Каллас, — ответил Сол, — сейчас я тебя с ней познакомлю». Знаете, что меня сразу же потрясло? Я подумала: «Как это Каллас — и в шубке из зайчика сидит?».

— Все на бриллианты ушло...

— Я даже в глубине души ее пожалела, — смешно! — а потом оказалось, что это шиншилла, о которой при советской власти никакого понятия мы не имели.
Нас друг другу представили, мы рядышком сели, наши коленки соприкоснулись, и словно молния между нами прошла — Каллас ее тоже почувствовала, удивленно на меня посмотрела и вдруг начала говорить...

Так она весь спектакль и не умолкала... Для нее тогда трудные времена наступили — разрыв со своим возлюбленным Онассисом тяжело переживала, это на голосе отразилось, и в Гранд-опера договор с ней расторгли. Она говорила, как страстно любит и как страдает, обижалась на журналистов, которые ее «брошенной подружкой богача Онассиса» называли...

Ничего из того, что на сцене происходило, я не слышала — только ее, а когда спектакль закончился, она спросила: «Пойдешь со мной сейчас в «Максим»?». Я кивнула: «Ко­нечно», и мы до пяти утра в ресторане си­дели. Там уже никого не было, и все официанты рядком выстроились — мы ели устриц, очень вкусное вино белое пили, и все это время она свою жизнь мне рассказывала.

— На каком языке вы общались?

— На французском.

— И вы ее понимали?

— Французский я знаю очень хорошо, идеально, потому что в нашей семье все на нем говорили, да и в школе у нас очень умная директриса была: преподавать язык она француженку взяла, которая ни слова по-русски не говорила. Год ничего мы не понимали — смеялись только и какие-то отдельные слова выхватывали...

— ...а потом...

— Потом по-французски заговорили все замечательно, а она — по-русски, ну а поскольку в этой школе вместе со своей сестрой я училась, дома мы тоже по-французски болтали — просто этими звуками упивались.

— Ленинград...

— Да, поэтому языкового барьера у нас с Каллас не было. Помню, когда в гостиницу я вернулась, к Маквале Касрашвили прибежала, с которой мы тоже всю жизнь дружим, она меня ждала... «Неужели ты столько времени с ней провела?» — спросила. «Да», — я ответила и тут же все, что запомнила, записала, так что лежит это все у меня в папочке, и когда помру, туда, мо­жет, заглянешь.

— Каллас — это больше легенда была или действительно певица великая?

— Великий музыкант — так бы сказала, потому что такую музыку создавать только великая певица, великая женщина может.

«ЛИШЕННЫЙ РАБОТЫ ЗДЕСЬ, РОСТРОПОВИЧ КУДА-ТО ДАЛЕКО В СИБИРЬ ЕЗДИЛИ НА ГРУЗОВИКЕ ПОД БАЯН БАХА ИГРАЛ»

С великой оперной примой Марией Каллас. «Мы ели устриц, очень вкусное белое вино пили, и все это время она свою жизнь мне рассказывала»

— Это правда, что Монтсеррат Кабалье падала... — нет, неудачное слово!.. — опускалась перед вами на колени? Просто если бы Кабалье упала...

— Она это в шутку сделала, меня пере­дразнивая. Когда я в Барселону приехала и в опере «Сицилийская вечерня» ее услышала, за кулисы рванула и бухнулась перед ней на колени со словами: «Никогда не думала, что человек может так петь не в записи, а живьем». На следующий день мы с Доминго в «Кармен» пели, и уже она за кулисы прибежала и мою выходку повторила. Я рассмеялась: «А вот теперь мне придется искать домкрат, чтобы тебя поднимать» — с тех пор мы подружились.

Замечательная певица, а в молодос­ти — я записи слышала — уникальной была. Я просто никогда не верила, что живьем можно так петь, а когда она впервые Норму спела (это даже не дебют был, а генеральная репетиция) в «Ла Скала», какое-то сумасшествие было: и люди плакали, и мурашки по всем местам бегали. Фантастическая была певица!

— Была... Не могу теперь о Галине Вишневской вас не спросить, которая, кроме всего прочего, и своей скандальной книгой «Галина» известна, где немало нелестного о многих коллегах своих написала. Она хорошей певицей была?

— Для Большого театра — вполне.

— А для мировой сцены?

— Вот из-за того, что как великая певица на мировой сцене Галина Павловна не состоялась, она и издала эту книгу — видимо, в отчаянии. Обижена была, удивлена, очень сильно все это пережила, и наружу полезло то, что полезло.

— Мне говорили, что Ростропович и Вишневская в Советском Союзе ни в чем не нуждались, чувствовали себя прекрасно...

— Это неправда: был период, когда Ростроповича сильно придавили и работать ему не давали — я это знала. Лишенный работы здесь, он куда-то далеко в Сибирь ездил и на грузовике под баян Баха играл — так было.

— Он гений, Мстислав Леопольдович?

— Без сомнения — это человек, который своей игрой меня плакать заставил. Со мной такое, пожалуй, раза три в жизни было...

— Евгения Семеновна Мирошниченко, с которой мы до самой ее смерти дружили, как-то сказала мне: «Ах, почему у меня такого мужа не было, как у Гали Вишневской, — где бы она была, если бы не Слава?». Ростропович действительно был в их семейном дуэте ведущим?

— Да, безусловно.

— Когда супруги на Западе оказались, общаться с ними вам удавалось?

— Было дело... Галя концертный вариант «Евгения Онегина» в Карнеги-холле, по-моему, пела, и я к ней за кулисы пришла, потому что очень ее любила. Мы ведь дружили, Вишневская, когда я в Большом петь начинала, много мне помогала.

— Вы не боялись, простите, что за ва­ми проследить могут и впоследст­вии жизнь испортить?

— Нет, я вообще ничего никогда не боялась. Переступила, в общем, порог комнаты, где артисты гримировались, и вдруг фу­рию увидела разъяренную — она на меня накричала, во всех их бедах и страстях обвинила. Я так потрясена была, что у меня все слова в горле застряли...

— Чем же вы провинились?

— Ну, не знаю. Она же думала, что это из-за нас, молодых артистов Большого, им уехать пришлось, но кто нас в те годы слушал и почему мы должны были желать, чтобы они уехали? Конечно, ерунда собачья.

— Вы расстроились?

— Не то слово! — потрясена была, долго плакала, а потом эта книжка отвратительная вышла. Я много лет пыталась сказать ей, что люблю ее, что она напрасно так написала и думала о нас плохо зря, но это бесполезно — у нее, Вишневская мне говорила, какие-то документы то ли из ЦК, то ли из КГБ были.

Знаете, когда меня первый раз директор Большого Михаил Иванович Чулаки вызвал и сказал, что нужно коллективное письмо против Солженицына подписать, я отказалась. Наплела, что этого человека не знаю, никаких произведений его не читала: мол, как что-то могу подписы­вать?

Это поступок был: мой первый протест и моя первая победа над собой — домой я пришла счастливая и мужу все рассказала. «Слава, — воскликнула, — ты можешь себе представить? Я чувствую себя человеком с достоинством и сама себя уважать начинаю!», а на следующий день газета с письмом вышла, под которым и моя подпись тоже стояла, и что в такой ситуации делать? Опровержения писать, возмущаться? — все равно не поверят...

— Кошмар какой!

— А то ты не знаешь, как это было?

— В последние годы, когда Галина Вишневская в Москве жила, вы общались, виделись?

— Нет, попыток примирения я не делала... Мы потом в Токио встретились: я в отель «Империал» зашла, где жила, и всю семью их увидела — оказывается, они тоже там остановились. «Здравствуйте», — сказала, они ответили: «Здравствуйте» — выглядело все очень интеллигентно.

— И Вишневская поздоровалась?

— Да, конечно.

— И все?

— Да, больше ничего. После этого мы на собраниях-совещаниях, на светских каких-то раутах часто виделись...

— ...сухо раскланивались...

— Ну, не сухо — головочкой... Мне было жаль, что из-за ничего, в общем-то, друг друга мы потеряли — это нехорошо, не­правильно, ни к чему было. Я ее дочку Олечку обожаю: мы и в Азербайджане с ней то и дело встречаемся (она почему-то часто туда ездит), и здесь, в Москве. Несколько лет назад Оля на моем сольном концерте была — мы мило с ней побеседовали, и я все время ей говорила: «Передай ты своей маме, что я очень ее люблю».

«В ЯПОНИИ КАКИХ-ТО ПЛАСТИНОК Я НАКУПИЛА, И МАМА ВОСКЛИКНУЛА: «ТЫ ДУРОЧКОЙ КАК БЫЛА, ТАК И НА ВСЮ ЖИЗНЬ ОСТАНЕШЬСЯ. ЗАЧЕМ ОНИ ТЕБЕ? — КУПИЛА БЫ ЛУЧШЕ ТРУСЫ»

— В советское время оперное искусство, если и не было беззаветно народом любимо, принадлежало все же ему, и простые люди в оперу иногда ходили...

С Дмитрием Гордоном. «Смотрю на вас и думаю: «Какая же вы все-таки красивая!..». — «Спасибо, приятно слышать»

— Да не иногда — просто ходили....

— Сегодня опера элитарным искусством для богатых стала?

— (Вздыхает). Богатые ходят туда для того, чтобы сказать потом, что «Хованщину» или «Царскую невесту» слушали, а люди, которые воистину оперу любят, попасть туда из-за астрономической цены на билеты не могут. Вот так! — ну и самая ужасающая история на открытии Большого театра произошла, куда труппа Большого не попала, зато дядьки сидели, которые сам знаешь, где эту оперу видели...

— ...и заодно балет...

— Вот именно.

— Вы профессором Московской консерватории были, мастер-классы по всему миру даете, в том числе не­сколь­ко лет в Токио преподавали...

— ...и до сих пор преподаю.

— В Японии интересно работать?

— Я эту страну обожаю, а первый раз после третьего курса консерватории туда попала, когда в Большой поступила. Мне предложили в Японию с гала-концертом поехать, я с большим удовольствием согласилась, и совершенно потрясена была недовольством певиц оперных, которые жаловались, что мало им платят. «Как это, — думала, — им не нравится, что можно в Японию бесплатно поехать, красоту посмотреть? Плюс что-то заплатят, что-то купить можно...». Я в счастье была, а они все переругались.

Помню, каких-то пластинок тогда накупила, и мама воскликнула: «Ты дурочкой как была, так и на всю жизнь останешься. Зачем они тебе? — купила бы лучше трусы» (смеется), а мне международный певческий уровень узнать очень хотелось, и, слава Богу, что пластинки купила, потому что до этого мне казалось, что, раз я в Большом, то уже о-го-го! — а выяснилось, что всему надо учиться, что все еще впереди.

17 городов тогда мы объездили — из окна автобуса я какие-то черные повозки, дворы увидала, где люди копошились, что-то готовили, и все ваши прелести мужские, потому что местные дядьки просто в проточные канавы писали. Это всего 51 год назад было, и я потрясена тем, как на моих глазах из страшной страны с совершенно феодальными отношениями Япония...

— ...в оазис передовых технологий...

— ...в страну великого настоящего и будущего преобразилась.

— Что же, как думаете, выйти в лидеры мировые им помогло?

— Ой, это, наверное, не моего ума дело... Даже не знаю, но, скорее всего, как ни странно, узкая специализация.

— Узкие глаза, узкая специализация...

— Да (смеется) — они так досконально свой кусочек, свой участочек знают... У меня друг очень хороший там есть — Тадаеши-сан: он певец, у него потрясающей, фантастической красоты голос — тенорам рядом с ним вообще делать нечего. Тадаеши Гунди в Консерватории имени Джузеппе Верди в Милане учился, в «Ла Скала» стажировался и никакой карьеры не сделал. Сам он очень некрасив, но когда открыл рот и запел: «А-а-а!», я выдохнуть не могла... Он говорит: «Ой, меня приглашали, но это же столько часов через океан лететь надо. Нет, я не хочу...» — вот домосед он, и все.

Если японцу сказать: «Сходи, пожалуйста, купи вот это, принеси то, позвони туда», он вообще ничего не сделает. Надо попросить: «Пойди купи вот это», а когда он вернется, можно второе задание дать: «Пожалуйста, сходи туда-то и позвони тому-то»...

— Особенность менталитета...

— Это такое устройство ума — думаю, оно им и помогло, потому что каждый из них на своем месте великий мастер и великий художник.

— Мы уже выяснили, что на французском изъясняетесь вы свободно, но знаю, что говорите еще и на итальянском, а поете вообще на девяти языках...

— Как хорошо ты к разговору со мной подготовился!

— И это, Елена Васильевна, еще не все: в Японии вы мастер-классы ведете — страшно сказать! — по-японски...

— Да, это правда. Утверждать, что по-японски говорю, не могу, но профессиональной терминологией хорошо владею и все, что касается пения, могу объяснить. Все это я за год выучила — именно Тадаеши, с которым подружилась, год со мной занимался. Сначала специальные термины на английском языке выписал, я это на итальянский перевела, на котором все, что нужно мне, знала, а потом на русский и японский.

— Я вашими лингвистическими способностями восхищен!

— Просто я работать люблю, все новое узнавать — поэтому, наверное, еще до сих пор жива.

(Продолжение в следующем номере)  

Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter