Народная артистка Украины Мальвина ШВИДЛЕР: «Почему я всегда в черном? Это траур по моей непрожитой жизни»

У народной артистки Украины Мальвины Зиновьевны Швидлер я взял несколько интервью и должен признать, что они в моей практике — из наиболее удавшихся. Я общался с женщиной яркой индивидуальности, остроумной, раскованной, безумно талантливой. Прекрасной актрисой, игравшей на сцене с выдающимися театральными мастерами — Михаилом Романовым, Марией Стрелковой, Виктором Халатовым, Юрием Лавровым, Евгенией Опаловой, Павлом Луспекаевым, Юрием Мажугой, Давидом Бабаевым... Семь лет назад Мальвина Зиновьевна начала неотвратимо терять зрение. Операции не помогали. И вот она ослепла совсем. Мало того, в начале 2007-го состояние ее резко ухудшилось: склероз, сердце, еще что-то. Врачи или не могли поставить точный диагноз, или не договаривали до конца. Почти год Мальвина Зиновьевна была отключена от мира. А вернула ее с того света Алла Михайловна Монаева, женщина, которая постоянно была возле нее. Она присутствовала при нашем разговоре, иногда вставляя в диалог свое слово. Прихожу в квартиру Швидлер, подсаживаюсь к ее изголовью. «Мальвина Зиновьевна, я пришел не один». — «А с кем?». — «С гитарой». — «Что вы будете петь?». — «Я сочинил песни на стихи вашего возлюбленного Евгения Вучетича, которые он посвятил вам». И вот я пою о ее давнем бешеном романе: о том, как «любовь повстречалась одна у пирса Одесского порта», как потом они «словно в бреду, сердец ощущали сближенье», о поцелуе «в огне» и «радости пьяной». Она умиленно слушала и все время повторяла: «Это Вучетич, это Вучетич...». По щекам ее текли слезы.

«Будем, тетя Маля, когтями по паркету, по земле скрести, но до 100 лет доскребем!»

— Мальвина Зиновьевна, вы сейчас только в себя смотрите. И что видите?

— Ничего хорошего, Миша. Погано мне. Знаете, когда организм больной, — ой-ей-ей! — тогда все плохо.

— Обиды на жизнь нет?

— А что обижаться? Чем она виновата? Это судьба человеческая: одному все легко дается, другому — очень тяжело. У меня было столько плохого в жизни. 18 лет прожила в коммуналке, где, кроме нас, обитало 20 человек!

— Братья, сестры у вас есть?

— У папы и мамы было два сына, которые упорно просили, чтобы им купили сестричку. А мама рожать не хотела: считала, что в 34 года поздно. И они поехали брать девочку в приюте. По дороге зашли в кондитерский магазин — самый большой в Одессе. Его хозяйка мадам Дитман спрашивает маму: «Почему такие нарядные мальчики?». — «А мы приехали брать девочку из приюта». Мадам Дитман всплеснула руками: «Вы с ума сошли! Как можно? Вы еще молодая женщина, вы должны рожать!». И убедила ее.

Я родилась своеобразной девочкой — с огромной синей шишкой на голове. Родителям пришлось продать папину шубу и каракулевую шапку для того, чтобы приехал профессор и сделал операцию. Мама очень боялась, что он меня зарежет, но ему не пришлось даже притронуться ко мне скальпелем: шишка сама лопнула. Профессор увидел мое окровавленное лицо и говорит: «Вот как хорошо!». Протянул руку, чтобы взять деньги, сказал спасибо и уехал.

Со скульптором Евгением Вучетичем Мальвина Швидлер познакомилась, когда он был всемирно известен благодаря своей знаменитой скульптуре «Воин-освободитель» в берлинском Трептов-парке

Мне всю жизнь приходилось несладко. Первый муж Борис Жолков, с которым я прожила 32 года, погиб в автокатастрофе. А второй — Сергей Бондарук — через два года после того, как мы поженились, психически заболел, и я 16 лет прожила с больным человеком. Мне советовали сдать его в интернат, но как я могла так поступить?

— Сегодня, в канун юбилея, какие мысли вас посещают?

— Я хочу быть здоровой. Хочу иметь хлеб без всяких этих страхов, что завтра его не будет. В своей квартире хочу жить.

Алла Михайловна:— А вы, тетя Маля, в своей квартире, на Пушкинской... (Оборачивается ко мне). Я ее поднимаю, хоть и с большим трудом. Садимся, туда-сюда, если кто-то приходит, но навещают редко. А человеку нужно общение. На улице она больше года не появлялась. Постоянно лежит в кровати — сутками. Я ей даю успокоительные таблетки. Только по телефону общается.

— Мальвина Зиновьевна, вы верите в судьбу. А еще во что?

— Верю: есть что-то Высшее, что нами руководит. Говорят, это Бог. Папа ходил в синагогу, мама — тоже, но только на большие праздники. А меня они не приучили ни к Богу, ни к молитвам.

А. М.:— Когда она впала в тяжелое состояние, все решили, что это конец. А я сказала: «Будем, тетя Маля, по паркету, по земле когтями скрести, но до 100 лет доскребем!».

— Как-то вы сказали: то, что вы стали народной, — это на 98 процентов заслуга Михаила Юрьевича Резниковича...

— Дай Бог всем актрисам играть у такого режиссера! Труженик, умница, образованнейший человек.

— Но именно он долго не давал вам роли. Вы на него сердились?

— Было.

— Пытались на него как-то воздействовать? Вы ж молодой были, красивой... Могли как-то улыбнуться по-особому...

— Я ничего не делала. Мы вначале даже здоровались с ним редко. Я ждала, что он обратится ко мне первым, а Резникович ходил в своих мыслях, ему было не до этого. Думаю, он не признавал меня в угоду секретарю парторганизации Анне Николаевой.

«Резникович позвонил мне в два часа ночи: «Хорошее никогда не поздно говорить»

— Чем вы ей не понравились?

— Она видела во мне соперницу.

«Обыкновенный человек», Аннушка, Театр имени Леси Украинки

— Когда же все-таки режиссер обратил на вас внимание?

— Неожиданно я получила хороший эпизод в пьесе «Сто четыре страницы про любовь». За 10 дней до премьеры увидела его в театральном буфете, подошла: «Михаил Юрьевич, почему вы меня не вызываете на репетицию?». А он, сосредоточенно и с большим аппетитом поглощая сосиски, сказал безразличным голосом: «Я вычеркнул этот эпизод». Я была убита, просто приросла к полу.

— Он убрал этот эпизод по просьбе Николаевой?

— Мне это неизвестно. Наконец, в 70-м, в «Детях Ванюшина» я получила роль жены Ванюшина — Арины Ивановны. Роль божественная! Я была счастлива. Премьера прошла с успехом. Затем новая роль — в «Бесприданнице». После спектакля он позвонил мне в два часа ночи: «Хорошее никогда не поздно говорить. Я сейчас иду от Евгения Лебедева, он сказал, что вы, пожалуй, сыграли лучше всех».

В спектакле «Как важно быть серьезным» у меня была комедийная сцена с Жорой Кишко. Михаил Юрьевич крикнул мне из зала довольно строго: «Маля, чего вы хотите в этой сцене?!». Я, не задумываясь, ответила: «Аплодисментов!». Он только безнадежно махнул на меня рукой.

— Много мужчин в вас влюблялось?

— Ой, много.

— Но были такие, которые стойко держались, будучи рядом с вами?

— В основном я держалась стойко. Очень мало людей добивались от меня взаимности. В меня был влюблен директор Одесской филармонии, где я работала, — Яков Яковлевич Полянский. Когда он узнал, что Борис Жолков женится на мне, в отместку сделал нам «свадебный подарок» — уволил его с работы.

«На гастролях ко мне в номер заявился композитор Богословский. «Никита, — сказала я, — вы схлопочете по морде, если придете еще раз»

— Кто-нибудь добивался вашей взаимности чересчур настойчиво?

— Когда мы были на гастролях в Москве (муж отсутствовал), ко мне в номер заявился известный композитор Никита Богословский. Намерения его мне были очевидны, и я гостя выпроводила. Раздается звонок: «Это администратор Никитин. Мне необходимо зайти к вам». — «Заходите, если это необходимо, хотя уже поздно».

Открываю дверь — на пороге Богословский. Говорю: «Никита, нехорошо. Я, во-первых, хочу спать, а во-вторых, понимаю, что вы это делаете с явными намерениями». Он: «Нет, клянусь вам!». Я ему, конечно, не поверила.

Очередной звонок: «Вас беспокоит уборщица. Мне нужно зайти к вам в номер». Я поняла, что это голосом уборщицы опять говорит Никита, положила трубку. Но когда он заговорил голосом сантехника, который заявил, что из моего номера течет вниз вода, я купилась. И опять это был Богословский! Я не выдержала: «Никита, вы схлопочете по морде, если придете еще раз!». Он рассмеялся, сказал: «Ай!» — и ушел. Больше, слава Богу, не звонил.

Мальвина Швидлер и Олег Борисов в спектакле Театра имени Леси Украинки «Лес», 1962 год

— О ком самые светлые воспоминания?

— О Евгении Вучетиче.

— Это была большая любовь?

— Очень. Мы жили тогда в коммуналке на Пушкинской. Однажды вечером к нам пришел приятель — московский писатель Василий Сухаревич и привел с собой очень красивого мужчину в военной форме. Глаза у него были невыносимо голубые. Сухаревич сказал: «Знакомьтесь, это скульптор Вучетич».

Я потеряла дар речи. Имя Вучетича знала вся страна. Его берлинская скульптура «Воин-освободитель» была известна всему миру. В тот день я играла крошечный эпизод в спектакле «Каменный властелин». Потом мы пошли в ресторан «Театральный». Были веселенькие. Вучетич попросил: «Проводите нас на вокзал». Они с Сухаревичем в тот вечер возвращались в Москву.

Мы все сели в «эмку», закрепленную за Вучетичем. Возле гостиницы «Первомайская», где жил Сухаревич, машина остановилась. Он и муж вышли. Вдруг Вучетич захлопнул дверцу «эмки» и приказал водителю: «Поехали!».

— А вы что?

— Я забилась в угол. Ну не выпрыгивать же мне на ходу?

— Между вами что-то было?

— Он просто смотрел на меня в упор и улыбался. Спросил: «Приедете ко мне в Москву?». Я хотела ответить: «И не подумаю», но прикусила язык. Прошло пять лет. В мае 1953 года мы с мужем обедали — вдруг телефонный звонок. Я беру трубку и слышу: «Говорит Вучетич! Я в Киеве и очень хочу вас видеть! Сию минуту! Слышите? Куда мне идти? Говорите! Не молчите! Вот мой телефон... Жду!».

Мы встретились с ним в тот же день на углу Пушкинской и Ленина. Стояли под огромным вековым деревом и держались за руки. Через несколько минут я убежала домой. На другой день поехали в Голосеевский парк. Он вынул из кармана кусок ватмана, карандаш: «Пишите» — и продиктовал свое стихотворение:

Это вышло случайно
И глупо, пожалуй,
Но связано с тайной,
Быть может, немалой.
Не дело в поездке,
Сложившейся странно,
А в чувстве возникшем
И в радости пьяной.
Но кончится встреча,
А с ней наша сказка —
Вы влево, я — вправо,
Тосклива развязка...
Вы влево, я — вправо,
Никто не теряет,
А если бы вместе?
Кто знает... Кто знает...

Потом это повторялось много раз: Вучетич посвятил мне 13 стихотворений. Есть у него и такие строчки: «А в глаза твои посмотреть — это рай увидеть и... смерть». Мы с ним встречались пять с половиной лет. Он очень хотел, чтобы я стала его женой, но я не могла бросить мужа: для него мой уход был бы большой трагедией.

Вучетич говорил: «Все равно ты выйдешь за меня замуж!». — «Почему это вы так уверенно говорите?». — «Я разговаривал с твоим папой, просил у него твоей руки, он сказал: «Да». — «Чего это вы просили руки замужней женщины?». — «Любовь не выбирает: замужем или нет предмет твоей страсти», — ответил он.

Спрашиваю потом папу: «Ты что, действительно пообещал Евгению Викторовичу, что я выйду за него замуж?». Он говорит: «Да, Малечка, объясни мне, как я мог отказать такому человеку?».

— Что вас разлучило?

— Как писал Игорь Северянин: «Все прошло, как все проходит... И расстались мы нелепо». Я была на гастролях в Москве. Вучетич привез меня в свой трехэтажный дворец на Тимирязевской. Когда мы шли по садику, сказал: «Ты посмотри, какая чудесная красная роза расцвела в Москве в октябре!». И, наклонившись к моему уху, прошептал: «Завтра утром я тебе ее срежу».

Ночь, как и все наши ночи, была прекрасна. Утром мы пошли к машине. Проходя мимо чудесной розы, Евгений Викторович не остановился. То ли забыл про обещанное, то ли решил оставить ее для другой женщины. Для меня это было знаком того, что нет уже у него ко мне того любовного трепета, который был.

Когда мы сели в машину, я вспомнила, что забыла журнал «Огонек» со статьей о нем и фотографию, которую он мне подписал. Вучетич говорит: «Вечером возьмешь». — «Вечера не будет». — «Ну, тогда завтра». — «И завтра не будет. Уже ничего не будет!» — сказала я внушительно и выразительно.

Он вышел из машины. Я глядела ему вслед. Шел Евгений Викторович, как идут с похорон, тяжелой походкой, с согнутой спиной. Вынес журнал и фотографию. Доехали до гостиницы молча... А вскоре он женился, жена родила ему ребенка.

«Я всегда ревновала и всегда хотела кушать»

— Вы рассказывали, что первый муж вам изменял и это доставляло вам массу огорчений.

— Я трагически — патологически! — сильна в ревности, этого Бог не пожалел и дал мне в полной мере. В общем, я всегда ревновала и всегда хотела кушать. Видела, как папа с мамой преданно относились друг к другу, и мне этого не хватало. А мой муж, хоть и любил меня до безумия, очень легко огорчал.

— Вы ловили его на горячем?

— Я это ощущала, как на моем месте чувствуют многие женщины. В последние годы он работал директором телеобъединения Украины, ставил одновременно несколько фильмов. Можете себе вообразить, какие актрисы стремились попасть в них! Они шли на все...

— Детей сознательно не хотели?

— Мысли о ребенке все время уходили на задний план. К тому же Константин Павлович Хохлов, наш режиссер, не любил беременных актрис. Да и что я могла бы дать детям? Свою незрячесть, свои слезы?

— А вы себя не укоряли за романы с другими мужчинами? Ведь это, как говорят церковные люди, грех...

— Не настолько. Никогда! Муж мне изменял, и я не находила, понимаете ли, оснований для того, чтобы насильно сдерживать свою честь. Я считала, что имею на это право, и если возникало чувство, могла отдаться страстям.

Любовь — это то, ради чего стоит жить. У меня были замечательные романы, но, к сожалению, в основном с женатыми мужчинами. Они хотели только близких отношений, ну и мне не надо было больше ничего. Я не любвеобильна, я — любвеответна. Никогда не вызывала у мужчин желания купить себя, не сходилась ни с кем из-за выгоды или из-за похоти. Хотя не отрицаю, что в жизни «это» имеет большое значение.

— Вы при всех режимах жили весело: любили гульнуть, рюмочку пропустить...

— Ой, в 44-м году у нас были гастроли по Западной Украине. В Ужгороде я жила в одном номере с красавицей-актрисой Валерией Францевной Драгой. Ей тогда было почти 50. В то время это было очень много.

С Виктором Халатовым в спектакле «Далекие окна»

Теперь женщины до 70-ти остаются девочками, а после 70-ти вновь девочки. Но это уже другой замес. По вечерам мы шли в ресторан и кутили всю ночь. Пили много, всю ночь для нас пели, играли и плясали цыгане. Мы отдавали цыганам все деньги.

Вернулись в Киев не просто бедными — нищими. Муж меня спросил: «А деньги ты привезла?». Я говорю: «Боря, какие деньги? В ресторане был цыганский хор». Муж по молодости знал, что такое цыгане, и только рассмеялся. Как я могла оставить такого мужа?

— А какие горячительные напитки предпочитали?

— Коктейли. Когда в Москве открыли первый «Коктейль-холл», муж там побывал и записал 14 рецептов. Привез с собой 12 каких-то бутылок, сахарный сироп я сделала сама. Пригласили чету Романовых — Михаила Федоровича и Марию Павловну — и начали пробовать все постепенно, за веселой и, представьте себе, интеллектуальной беседой. Когда уже были довольно пьяненькие, Михаил Федорович предложил снять со шкафа огромную хрустальную ладью, слил в нее остатки из всех бутылок, размешал разливной ложкой и провозгласил: «А этот коктейль называется «Маля!».

Спать я легла веселенькая. А утром, раскрыв глаза, поняла, что ни вправо, ни влево смотреть не имею права. Я должна глядеть только в одну точку, которая находится перед моими глазами, и вот в таком состоянии отправилась на репетицию, которую должен был проводить Константин Хохлов.

У театра моя точка показала, что впереди стоит Романов. Дошла до него ровненько, по струночке, и сказала: «Я репетировать не могу». — «А почему вы решили, что я могу? Идите в репетиционный зал, старайтесь ни с кем не разговаривать, потому что от вас несет, как от пивной бочки», — сказал он.

Появляется Хохлов, садится за свой столик. К нему подходит Романов и, почти не открывая рта, начинает ему что-то говорить. Слышу только реакции Хохлова: «Что?.. Ка-а-к?.. Безобразие!», после чего он, разъяренный, уходит. Мы с Романовым купили коньяк и пришли к моему мужу, Борису Михайловичу, распить бутылочку, чтобы как-то прийти в себя.

«Я подошла к секретарю ЦК: «Не найдется ли у вас 15 копеек?». — «Я дам вам рубль». — «Бумажных не берем»

— Что сказал Романов Хохлову такое, что заставило его отменить репетицию и дать вам возможность опохмелиться?

— Он начал: «К 11 часам меня вызывает в ЦК Мельник». Тот: «Что?». — «Не я же его вызываю, а он меня». — «Ка-а-ак?». — «Позвоните ему и скажите, что я прийти не смогу». После чего Хохлов вскочил: «Безобразие!». Хотите, Мишенька, еще забавный случай?

— Да, Мальвина Зиновьевна, пожалуйста...

— В 50-х все в обязательном порядке ходили на демонстрации. Я и моя подруга — замечательная актриса Люба Шах — развлекались так: просили у каждого 15 копеек, пока не собирали на чекушку водки, которую потом распивали без закуски.

Подходим после демонстрации к театру. Вскоре там появляется наш директор Гонтарь. Я — к нему: «Виктор Петрович, дайте 15 копеек!». — «Зачем вам?». — «Мы с Любой собираем по случаю праздника на чекушку водки». Он безропотно вынул дань.

Шагает мимо нас какое-то ответственное лицо, чтобы сесть в цековскую машину. Гонтарь подобострастно с ним здоровается и вдруг поворачивается ко мне: «Вот идет секретарь ЦК. Слабо подойти к нему и попросить 15 копеек?». Я говорю: «Подойду при одном условии: вы мне дадите за это 25 рублей». Он согласился.

Я приблизилась к этому человеку: «С праздником!». Он: «С праздником, товарищ Швидлер!». Говорю: «Скажите, пожалуйста, нет ли у вас 15 копеек?». Он стал рыться в карманах: «Мелких нет, я дам вам рубль». — «Бумажных не берем», — сказала я и, гордая, вернулась к Гонтарю. Протянула руку: он положил в нее четвертак. Вот как я зарабатывала!

— Вас не удивило, что неизвестный вам цековский работник, у которого вы попросили 15 копеек, узнал вас?

— Тогда я много играла, и меня знали.

— Высшие чины говорили вам комплименты, делали подарки, склоняли к чему-то?

— Когда мне было 38 или 39, я шла воскресным утром по Крещатику мимо нового здания горисполкома. Навстречу мне важно вышагивал, заложив руку за спину, явно цековский босс. За ним следовал «бобик». Заметив меня, он подошел и, не вынимая рук из-за спины, спросил начальственным тоном: «Вы Швидлер?». Нежно улыбаясь, я как можно мелодичнее сказала: «Да». Он смотрел на меня, смотрел, а потом ошеломил: «Ах, какая вы была!» — и зашагал дальше. А я-то думала, что еще есть.

— Вы жили при многих вождях. Было при ком-то лучше, при ком-то хуже?

— А при всех было плохо.

— Когда умер Брежнев, многие рыдали...

— Я не рыдала, мамонька, но жалко было его как человека. Я очень плакала, когда умер Сталин.

— К Хрущеву как относились?

— Он мне ничего плохого не сделал. Мы как-то сидели рядом с его женой Ниной Петровной на мхатовском спектакле. Она сказала: «Вы очень симпатичны всей нашей семье — и мне, и Юленьке, и Никите Сергеевичу. Вы его любимица».

Как-то ко мне, улыбаясь, подошел мужчина: «Ах, Мальвина, как вы нравитесь хозяину!». — «А кто ваш хозяин?». — «Он и ваш хозяин». — «Простите, вы о ком говорите?». — «О Никите Сергеевиче Хрущеве. Его охранник. Всегда, когда вы бываете на правительственных концертах, он улыбается вовсю, аплодирует вам и говорит: «Хороша девка!».

Я, честно говоря, очень жалела, что Хрущева сняли. И не потому, что он хорошо ко мне относился, а потому, что, мне кажется, пытался вывести эту нищую страну из тупика. Считаю, что Брежнев был не лучше.

— А что скажете о наших украинских правителях? О Кучме, например?

— Кучма был мне по душе. Он был мирный царь, без зазнайства.

— Ющенко, Тимошенко?

— Я о них ничего не скажу. Я их не знаю и знать не хочу, потому что они о людях не думают, только о себе. Себе только хорошее взяли в жизни. Но вообще я никогда не была близка к политике: мне она безразлична. У политиков мало совести, много слов, обещаний и — никаких конкретных дел.

«На банкете в честь Михоэлса Александр Корнейчук сказал тост: «Євреї, я вас ненавиджу!.. Бо вам заздрю»

— О чем вы подумали, когда недавно узнали, что умерла Евгения Мирошниченко, с которой вы были дружны?

— О том, что умирают те, кому не надо умирать.

— Что бы вы посоветовали молодым актрисам, которые хотят посвятить свою жизнь театру?

— Я скажу им то, что однажды сказал мне Соломон Михайлович Михоэлс, с которым я сталкивалась ненадолго, но часто. Во время войны в Русском драматическом театре в Ташкенте, где я работала, и в других театрах устраивали гала-концерты в пользу детей, родители которых погибли на войне. Программу вел обычно Михоэлс.

После концерта был пир горой. Я всегда стояла и ждала того момента, когда Соломон Михайлович направится к столу. Когда он садился на скамейку, бросалась следом и втискивалась между ним и сидящим от него справа. Ждала, как мышка, когда он положит мне руку на голову и тихонько погладит: ему это, видно, было не противно. «Соломон Михайлович, — спрашивала — не положить ли вам кусочек селедочки?». Ел он мало, но жадно. Пил много, красиво, не пьянея.

Мальвина Швидлер, Юрий Тимошенко (Тарапунька) и его жена актриса Ольга Кусенко в Киеве на Республиканском стадионе. Начало 70-х

И вот однажды я спросила его, что нужно, чтобы стать хорошей актрисой. Взгляд Михоэлса стал серьезен, он опять погладил меня по голове, посмотрел на меня своими очень глубокими глазами и произнес на идиш: «Дитя мое, роли нужны!».

Боже, как это справедливо, разумно, достоверно! Действительно, роли, роли нужны! А где их взять? Они что, от актера зависят? Или от того, может или не может он их играть? Они зависят от счастья! А счастье дано не всем.

— Вы потом с ним встречались?

— Он приезжал в Киев, когда в 45-м здесь отмечали 25-летие столичного еврейского театра. Муж тогда работал заместителем директора гастрольного бюро. Встречал его на вокзале. «Ну, Боря, как дела?». — «Ах, Соломон Михайлович, в Киеве начинается антисемитизм». — «Ах, Боря, вы — пессимист, а я — оптимист. Дай Бог, чтобы хуже не было». Но было хуже.

На банкете в ресторане гостиницы «Интурист» пришла очередь выступать Александру Корнейчуку. Он встал и очень громко заявил: «Євреї, я вас ненавиджу!». Сидящая рядом Ванда Василевская стала дергать его за рукав. Тогда он пришел в себя и сказал: «Я вас ненавиджу, бо вам заздрю».

— Где вы сыграли свою любимую роль?

— В спектакле Виталия Малахова, который недавно получил народного, и я его от всей души поздравила. Вот как это было. На репетиции он сказал, что не находит такого острого, смелого актера, который бы справился с ролью командующего. «Есть такой актер!» — подал голос наш пианист Лукин. «Кто это?» — удивился Малахов. «Мальвина Зиновьевна Швидлер».

Я уже была немолода, но получила за эту роль столько комплиментов, сколько не получала за пять-шесть других. Роман Виктюк, тогда еще мало кому известный режиссер, сказал, что в Советском Союзе есть лишь два актера, которые могут выйти на сцену без брюк и без юбки: Трофимов у Товстоногова в Ленинграде и Швидлер — у Малахова в Киеве.

Дама я, конечно, своеобразная. Меня как-то Константин Павлович Халатов спросил: «Почему вы всегда в черном?». Я что-то пролепетала: «Мама мне не разрешает носить ничего яркого». — «Нет, — сказал он. — Вы отвечаете неправильно. Вы должны сказать, как Маша в чеховской «Чайке»: «Это траур по моей непрожитой жизни».

Может быть, Константин Павлович был прав. Что-то прожито до конца, что-то не прожито. Вот Боря ушел и не возвращается...

А. М.:— Понимаете, тетя Маля пережила тяжелую болезнь. У нее бывают минуты просветления, тогда она все помнит. Но иногда в голове у нее что-то перемешивается... Вот ей кажется, что Боря, ее муж, еще живой. Что надо позвонить ему на киностудию...

— (После паузы). А Боря мертвый, да?

Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter