Кинорежиссер Александр МУРАТОВ: «Я снимал видеоролики о зверствах российских солдат. Клянусь, там не было ни одного слова неправды»

«МНЕ СКАЗАЛИ: «ТАМ ВПЕРЕДИ ИДУТ КОНТРАКТНИКИ. ОНИ СНАЧАЛА УБИВАЮТ, А ПОТОМ УЖЕ СМОТРЯТ, КОГО УБИЛИ»

— Александр Игоревич, на круглом столе вы раскритиковали Национальную экспертную комиссию по вопросам защиты общественной морали...

— Ни в коем случае! В целом я поддерживаю и полностью одобряю работу этой комиссии. Без нее страна неизбежно погрузилась бы в пучину аморальности и безнравственного политического нигилизма, опасного во время нынешней фактической войны. Просто я бурно среагировал на пропагандистский ролик, показанный в качестве образца нашей контрпропаганды. В нем  российская сторона стреляет из танка, а украинская в ответ забрасывает танк цветами. Разве уместен сейчас беззубый пацифизм? Я уверен, что такие вещи сейчас недопустимы. Говорю об этом не как теоретик информационной войны, а как опытный практик.

— Вы перед телекамерами сказали, что практический опыт пропагандистской работы приобрели в Республике Ичкерия во время первой российско-чеченской войны. Как вы там оказались?

— Совершенно случайно. Был приглашен богатыми «нефтяными» чеченцами снять фильм о депортации их народа в 1944 году. Им меня порекомендовал ук­ра­ин­ский диссидент Анатолий Лупинос, который полжизни провел в психбольницах и лагерях. Я прилетел в Грозный и целыми днями опрашивал чеченских стариков об ужасах сталинской депортации.

Они, рассказывая, рыдали, и я рыдал, слушая эти жуткие истории. А однажды услышал за окном гостиницы оглушительные взрывы. Это российские войска, «грачевцы», шли на Грозный. Там были самоходки типа нынешних «Градов», самолеты, несшие под крыльями ракеты. Кстати, чеченцев тогда погибло не так уж много, ведь они проживали в основном на окраинах и прятались в подвалах. Главными жертвами стали русские, украинцы и армяне, которые жили в центральной части города. За мной в гостиницу пришли чеченцы и окольными путями вывели из Грозного.

— Вы же не чеченец. Почему убежали от российских «освободителей»?

— Потому что мне чеченцы сказали: «Там впереди идут контрактники. Они сначала убивают, а потом уже смотрят, кого убили». Так это или не так, проверять не было охоты. Мы ушли в Семашки или Урус-Мартан — уже точно не помню… Но побывал и там, и там.

Потом, уже в горах, я сидел без дела, и, видя зверские бесчинства россиян, задыхался от праведного гнева. Мне было стыдно, что я бездействую, вот и предложил чеченцам свою помощь.

Меня отвезли на машине (правда, при всем доверии, с завязанными глазами) в какой-то населенный пункт, привели в под­вал. Там сидел очень спокойный человек, как мне показалось, с голубыми глазами. Я объяснил ему, что имею большой опыт пропагандистской работы еще со времен своего пребывания в УПА и после окончания повстанческой борьбы: писал стихи и песни антироссийского (вернее, антисоветского) содержания, потом распространял по Украине листовки такого же рода. К тому же я кинорежиссер и готов снимать прочеченские пропагандистские видеоролики. Он меня молча выслушал и тихо сказал: «Дайте ему денег!». Это была единственная фраза, которую я от него услышал. Впоследствии я догадался, что это был Джохар Дудаев.

— Вы работали с Мовлади Удуговым, возглавлявшим информационный центр «Имарата Кавказ»?

— Нет, я с ним даже не был знаком. Я имел дело с Шамилем Басаевым. Мне он очень нравился. Это был чрезвычайно храбрый, умный, интеллигентный и весьма образованный человек. И совсем не кровавый палач, как его изображала российская пропаганда. И вообще — что такое в этих условиях жестокость? На войне, как на войне! И разве чеченцы затеяли бойню?

У Шамиля была своя, можно сказать, автономная пропагандистская служба. И некоторое время я ее как бы возглавлял.

Конечно, я действовал не под своей фамилией, да к тому же красил голову, бороду и усы... Идеализировать чеченцев все же не стоит. Взгляните на политику их нынешнего лидера Рамзана Кадырова, и все станет понятно. Точнее — непонятно. Ук­раинцы, и далеко не только я, помогали че­ченцам, а сейчас целый их батальон вою­ет против нас. Верно считают французы, что ни одно доброе дело не остается безнаказанным. Но тогда я четко знал: расправятся с Ичкерией, примутся за Украину. Что и случилось.

— Чем же вы помогали чеченцам?

— Главным образом довольно успешно разлагал российские войска. Как? Писал и большими тиражами распространял свои стихи. С точки зрения поэзии они были не ах, но действовали безотказно. Так же (в основном для заграницы) снимал видеоролики о зверствах российских солдат. Клянусь, там не было ни одного слова не­правды, хотя это, конечно, инсценировки. Нельзя же предположить, где и когда эти зверства совершатся. Вот и восстанавливали их по горячим следам.

— И долго вы тогда трудились на информационном фронте?

— Не очень. Потом меня ранило. На излете осколок мины рассек кожу и слегка по­­­вредил мышцы живота. Чеченцы через Ростов отправили меня в родной Киев.

— Простите за бестактный вопрос: вам удалось что-то в Чечне тогда заработать?

— Что вы! О каких деньгах могла идти речь? И бойцы УНА-УНСО тоже ничего не получали.

«С 15 ДО 17 ЛЕТ Я БЫЛ СВЯЗНЫМ УПА»

— А что вы почувствовали, когда отряд Басаева захватил больницу в Буден­новске?

— Понимаете, тут есть некоторая проб­лема. Скажу откровенно: лично мне такие вещи не нравятся. Чисто по-человечески мне неприятен терроризм как таковой, но че­ченцами, захватившими в заложники зри­телей мюзикла «Норд-Ост», двигала по-своему понимаемая жажда справедливости. К тому же они ведь шли на верную смерть.

А вот понять оголтелых «путинцев», которые ядовитыми газами убили не только чеченцев, но и своих граждан, я никогда не смогу. И если в Буденновске и правда действовали чеченцы, то все остальные взрывы стопроцентно совершались российскими спецслужбами. Их цинизм беспределен. Им абсолютно не жаль своих граждан. Да и плевать Путину на русскоязычных Донбасса, которые вследствие его «освободительной» миссии массово гибнут. Они ничтожные пешки в его грязной игре.

Между тем, что происходит сейчас на востоке Украины, и тем, что происходило в Чечне, огромная разница. В Чечне шла национально-освободительная война, пусть даже велась не вполне благородными методами, а у нас типичный сепаратизм, и любая область таким же образом завтра может заявить о независимости. Это так же непонятно и странно, как и отделение Крыма. Вот видите — у меня на стене огромная карта Крыма. Я же немного крымский татарин…

— И при этом считаете себя ук­ра­ин­ским националистом?

— Конечно! Я с 15 до 17 лет был связным УПА…

— Как же вы, харьковчанин, попали на Западную Украину?

— Снова-таки абсолютно случайно. У ме­ня все случайно. Мою жизнь точно характеризуют слова: «Воробей бешено мчался в клюве у коршуна». Тогда, в октябре 1950-го, я даже не слышал о Степане Бандере. Знал только, что есть молдавский город Бендеры.

Дело в том, что мы с моим другом Олегом Юхвидом (сыном автора знаменитой оперетты «Свадьба в Малиновке») как-то после сильного ливня полезли  в огромный овраг неподалеку от нашего дома, заглянули под обнажившиеся корни какого-то пышного куста и обнаружили конец керамической глазированной трубы, почти вертикально ведущей вверх, к подвалу бывшего немецкого аптекарского склада. Мы, разумеется, полезли туда. И обнаружили в этом подвале  покрытые воском запечатанные ящики с орлами и свастиками. В них мы нашли лекарства, которые, как выяснилось, пользовались на харьковском Благовещенском базаре большим спросом.

Однажды к нам подошел оптовый покупатель и сказал: «Якщо ви, хлопці, привезете це у Львів, грошей отримаєте удвічі більше». Он объяснил, куда пакет положить, где взять номерок от камеры хранения. Олег был семейный ребенок, а я нет. Мои родители давно разошлись. Мама вышла замуж и уехала в Запорожье, отца тоже не было в Харькове. Меня оставили под присмотром слепой бабушки, которую я не слушался, и мог ездить, куда и сколько хотел.

— Вы не понимали, что за такой «бизнес» грозит внушительный срок?

— Конечно, нет. Разве в таком возрасте думаешь о подобных вещах? Поначалу я да­же не догадывался, с кем и чем имею дело. Я отдавал чемоданчик с лекарствами во Львове, сдавал его в вокзальную камеру хранения, а номерок клал на площадку одной из колонн, что поддерживала крышу вокзала. И только потом, когда стал отвозить лекарства в Станислав (сейчас Ивано-Франковск), понял: тут что-то не чисто.

В один из приездов человека, через которого я передавал лекарства (маркера в бильярдной центральной гостиницы), жутко скрутил радикулит, и он поручил мне самому отвезти чемоданчик в лес. По пути меня ограбили и чуть не убили. Это долго рассказывать, к тому же все подробно описано в моем автобиографическом романе «Розчахнута брама». В конце концов, я (опять-таки случайно) оказался в уповском схроне.

— Почему же вояки УПА доверились східняку?

— Кто его знает… То ли сработал пароль, то ли они оказались не очень опытными подпольщиками. Это были остатки прежних отрядов: два-три настоящих оуновца, а остальные просто прятались, опасаясь высылки на урановые рудники в Желтые Воды или в лучшем случае на шахты Донбасса. У эмгэбистов была четкая разнарядка, и они хватали людей независимо от того, являлись они бандеровцами или нет. Моя «боївка», а вернее, «криївка» или «схрон», конечно, портила нервы «совєтам», изредка взрывая военные эшелоны, которые ходили горными узкоколейками еще австро-венгерских времен, но в основном люди здесь прятались от эмгэбистов.

Пропагандистская литература находилась в кованом сундуке командира, и он ее выдавал бойцам с большой опаской, справедливо боясь, что будут вырывать страницы для папирос-самокруток. Пожалуй, я, некурящий, один их честно читал. Вследст­вие чего и стал «свідомим» националистом. И немало хороших националистических сти­хов написал. Один из них чуть переделал и положил на музыку, назвав это весьма амбициозно «Марш УПА». Под эту песню мы входили в хутора и даже села, срывали красные флаги, вешали сине-желтые и задами возвращались в лес.

Начинался мой марш горькими, но спра­ведливыми словами: «Наші гори — це наші гори! Наше море — це наше море! Заберіть своє кляте щастя та залиште нам наше горе!», а заканчивался так: «…Рушниками гуляють півні і кричать про криваві зміни для Росії і України!».

— И долго вы штудировали оуновские материалы?

— Я не находился там постоянно, а изредка туда наезжал. А в основном ездил во Львов. Там был резидент СБ — «служби безпеки», которому я привозил деньги и письма со всей Украины и даже с Кубани. Моя, так сказать, «бандеровская» деятельность началась в октябре 1950 года в этом схроне и закончилась в нем же в апреле 1952 года.   

«МОЙ ДЕД ДРУЖИЛ С НИКОЛАЕМ СКРЫПНИКОМ И ПОСЛЕ ЕГО САМОУБИЙСТВА ТОЖЕ ПОКОНЧИЛ С СОБОЙ, ТАК КАК НЕ ХОТЕЛ, ЧТОБЫ РЕПРЕССИРОВАЛИ ВСЮ ЕГО СЕМЬЮ»

— А что о тех рискованных поездках думал ваш отец, лауреат Сталинской премии?

— Долгое время он ничего об этом не знал. А когда узнал, предупредил, что если я попадусь, то пострадают все мои родственники, он в том числе. Отец не одобрял мои поступки, но у нас в то время были сложные отношения — он же со мной не жил. Но все же научил меня некоторым приемам конспирации, которые приобрел в немецком концлагере. Да к тому же, пожалуй, во всем Харькове только в нашей семье никто не плакал в связи со смертью Сталина.

Ведь мой дед был «боротьбистом», то есть украинским эсером с явным националистическим уклоном. Это при том, что наполовину крымский татарин. Пос­ле самоубийства Николая Скрыпника, с которым дед дружил, он последовал его примеру, так как не хотел, чтобы репрессировали всю семью. Дед занимал высокие должнос­ти в республиканском Совнархозе, и все благополучие семьи зиждилось на нем.

После его смерти мои отец и мать покинули институты и пошли работать. Мать — медсестрой, отец — рабочим на Харьковский тракторный завод. Там он стал «рабочим поэтом», а меня отправили на прокорм к прабабушке в подполтавское село Лищиновка, где я и жил с года до шести лет. Ког­да же приехал в Харьков, вско­ре началась война, и я с большущими приклю­чениями попал в самаркандский детский дом, где меня в 1942 году разыскала мать, чудом вы­рвавшаяся из окружения под Киевом. Она была фронтовой медсестрой.    

В 1952-м, когда стало ясно, что борьба УПА совсем бесперспективна, наш отряд распустили. Как мне спустя много лет сказал последний командующий УПА Васыль Кук, «розпустили, щоб марно не тратити найкращі сили». Не думаю, что я относился к этим «найкращим силам», но все же внес свою (пусть и очень малую) лепту в украинскую национально-освободительную борьбу.

Отец посоветовал мне ехать в Москву, так как там украинский национализм никого не интересует. Так я оказался во ВГИКе. Сначала поступил на операторский факультет, но через год перешел на режиссерский.

— Вместе с вами учились будущие звезды советского кинематографа. С кем из них вы сблизились, вели творческие споры, водку пили?

— Мастерская Герасимова была режиссерско-актерской, и со мной на курсе учились будущие звезды советского кино Люся Гурченко, Зина Кириенко, Наташа Фатеева. А пил я водку от силы раз 10, и то по не­обходимости. В принципе, я непьющий, но трудно непьющему дружить с таким человеком, как Василий Шукшин. Вася был очень закрыт, но при всем этом со мной держался искренне и дружелюбно. Даже возил меня на свою родину в алтайское село Сростки. Еще мы по его инициативе разгружали бурый подмосковный уголь, чем зарабатывали неплохие деньги. Но Шук­шин свои деньги прогуливал, а я клал на книжку... В связи с этим он меня подначивал: «Я знаю лучший способ хранить деньги». — «Какой?» — «Закапывать в землю!». И хохотал.  

— Вы, убежденный украинский националист, могли дружить со стопроцентным москалем?

— А почему я должен русских ненавидеть? Одно дело власть и совсем другое — народ. Вернее, лучшие представители народа. Такие очень русские люди, как Шукшин и мой близкий друг режиссер Эдуард Бочаров, были замечательными и так же, как я, всегда шли против власти и безмозглой толпы. И уж точно не кричали бы в шовинистическом угаре: «Крым наш!».

После «Калины красной» многие решили, что Шукшин когда-то был зеком. На самом деле, биография у него абсолютно правильная, в институте Вася возглавлял   факультетскую комсомольскую организацию, а до ВГИКа работал учителем младших классов, потом работником райкома комсомола.

— Кажется, я понимаю, чем вы покорили Киру Георгиевну… Неукротимым бойцовским характером!

— Да нет. Просто я не дурак и она не дура. По-видимому, это нас и свело.

— Хотя началась хрущевская оттепель, браки с иностранками, даже из соцлагеря, вроде бы не очень приветствовались…

— Какие-то проблемы действительно возникали. Но мать Киры состояла в ЦК Румынской компартии, была заместителем министра здравоохранения, и все вскоре решилось. Нам даже дали отдельную комнату в общежитии, что было почти невероятно.

«ЕСЛИ БЫ МЫ НЕ РАССТАЛИСЬ С КИРОЙ, ВРЯД ЛИ БЫ ОНА СТАЛА ТОЙ МУРАТОВОЙ, КАКОЙ ЯВЛЯЕТСЯ СЕЙЧАС»

— В отличие от многих распавшихся кинематографических браков, вы друг о друге никогда ничего плохого не говорили.

— Естественно. Как я могу о Кире отзываться плохо, если она чрезвычайно одаренный человек? А наш развод... Как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло. Во всяком случае, ей. Если бы мы не расстались, вряд ли бы она стала той Кирой Муратовой, какой является теперь. Я при моем достаточно агрессивном характере все-таки давил на нее и не давал снимать так, как ей присуще.

После нашего расставания Кира по инерции сняла два прекрасных реалистических фильма — «Короткие встречи» и «Долгие проводы», которые, как это ни странно, не принесли ей тогда ни славы, ни денег. Более того — за замечательные «Долгие проводы» (на мой взгляд, это ее лучший фильм) Киру буквально размазали по стенке. Это была чудовищная несправед­ливость! Но мировая кинематографическая общественность признала и восславила другую Муратову, которая, работая дальше со мной, не смогла бы состояться.  

Вы только не подумайте, что я такой уж кондовый реалист. «Суровый Дант не презирал сонета». У меня были изысканные фильмы — «Маленький школьный оркестр», сейчас очень высоко оцененный бонтонной московской кинокритикой, и «Умеете ли вы жить?», который Сергей Параджанов считал урбанистическим вариантом украинского поэтического кино.

К слову, «Маленький школьный оркестр» был абсолютно безосновательно обвинен в «проповеди битничества и пессимизма» и положен на полку, а картина «Умеете ли вы жить?» попала в то же закрытое постановление ЦК КПУ, что и Кирины «Долгие проводы», — за «абстрактный гуманизм» и за то, что «действие могло происходить в любой стране независимо от ее политического строя». Это надо же! В такое теперь даже трудно поверить.

Правда, я успел получить постановочное вознаграждение, а Кира нет. И мне Цент­ра­­льное телевидение дало возможность снять сериал «Старая крепость», а Кира ос­та­­лась без работы и вынуждена была согласиться на должность студийного библиотекаря. Разумеется, я ей платил приличные алименты на нашу общую дочь, но разве для по-настоящему творческого человека это жизнь? Но судьба была к ней справед­лива и возместила все сторицей.

— Признайтесь, вы не только патриотические стихи тогда писа­ли, но и посвященные Кире Георгиевне?

— Не уверен. У меня столь­ко стихов. Думаете, я все помню?

— Патриотические у вас получаются лучше?

— По-видимому. Я главным обра­зом их писал, ког­да меня распирал благородный гнев. Учась во ВГИКе, изготавливал листовки и переправлял в Украину. В них было мно­го моих язвительных и горьких стихов.  

В нынешние времена, когда начались жуткие события в Крыму, а потом и на Донбассе, я стал писать и посылать туда массу стихотворных пропагандистских материалов. Уверен, что какое-то, пусть и небольшое, действие они возымели. Тут не место их цитировать, но гарантирую, для информационной войны они совсем не плохи. Я их распространял и на Майдане, и даже какие-то отправлял своим друзьям в Россию, а они распространяли их среди знакомых. Кто-то из них, прочитав мои стишки, матюкался, довольно многим они нравились, и они их в свою очередь тоже распространяли. Это зависит от гражданской позиции: московская и питерская интеллигенция резко разделилась по отношению к Путину и развязанной им войне…

— Кстати, на ранее упомянутом круглом столе вы говорили, что предлагали помощь, причем бескорыстную, нашим нынешним бойцам идеологического фронта. К кому, если не секрет, обращались?

— Вот этого я точно не скажу! И не потому, что кого-то боюсь. Я вообще никого никогда не боялся. Просто не хочу настраивать против себя этих людей в надежде, что они опомнятся и все же используют мой богатейший опыт. Мне действительно не нужны ни должности, ни деньги. А в это власть имущие не верят. Ведь недаром членам  нового люстрационно-антикоррупционного органа они будут платить огромные зарплаты, вероятно, для того, чтобы у тех не возникало соблазна брать с люстрируемых коррупционеров взятки.

Все прогнило до такой степени, что истин­но порядочных людей у нас почти не ос­талось. Да еще занимающиеся антипутинской пропагандой в этом вопросе весьма безграмотны, и никакого толку от их усилий не будет. Они, может, опытные и умные, но в каких-то других делах.

Руководить кинематографом, который как вид искусства является мощ­ным средством воздействия на массы, недавно поставили «свободовца» Филиппа Ильенко. Я был уверен, что в ус­ло­виях информационной войны он резко повернет курс на создание высококлассных пропагандистских фильмов, но Ильенко практически стал про­­должателем линии своей предшест­венницы регионалки Ека­­терины Копыловой, стремившейся свес­ти патриотическую тему в нашем кино к минимуму. Она поощряла совсем другую тему: «Скоріш тікайте, хлопці та дівчата, з цієї жахливої країни за кордон!».

А Ильенко, добившись через парламент (когда такое было?!) для весьма сомнительного фильма своего дяди дополнительных 14 миллионов (при том, что уже истрачено столько же), безвольно продолжает политику Копыловой. Вот мы вскоре и увидим целую серию малохудожественных и к тому же абсолютно бесполезных картин. Может, они станут зарабатывать деньги? Нет! У нас мало кинотеатров, и у большинства их владельцев нет никакого желания прокатывать украинское кино.

Ведь американское приносит куда большую прибыль.

Я не уверен, что нашему кинематографу сейчас, когда нет денег, когда идет война, нужны такие фильмы, пусть даже вызывающие у определенной категории  зрителей интерес весьма низменного свойства. Недавно выпустили в прокат картину Марины Горбач «Люби меня». Она рассказывает о том, как поехал в секс-тур турок и влюбился в украинскую проститутку. Причем Турция показана раем на земле, а Украина грязным болотом.

Не спорю, у нас все не так уж хорошо. Но зачем же топтать себя и сечь, как пресло­вутая унтер-офицерская вдова? Мне эта кар­тина по ее художественному качеству не нравится, но я бы промолчал, если бы она не содержала (как и киноальманах «Украина, гуд­бай!») прямого призыва к молодежи поскорее бежать из Украины куда глаза глядят.

— А правда, что вы по поводу ситуации в кинематографе год назад написали письмо младшему сыну Януковича?

— Ну и что? Он мне через общих знакомых ответил, что ни к Копыловой, ни к дерибану киноденег никакого отношения не имеет. Хотя это явно не соответствовало действительности. Ведь Копылова неоднократно хвасталась, что он шефствует над ней. Вряд ли она могла себе позволить присваивать все деньги, которые ей отмусоливали с фильмов.

Случай с фиктивным финансированием российского фильма «В субботу» пролил свет на ее темные дела. В СБУ даже было заведено уголовное дело на Копылову, благополучно прикрытое генпрокурором Пшонкой по просьбе тогдашнего главы СБУ генерала Игоря Калинина, к которому по этому поводу обратился младший Янукович. Я видел по телевизору, как люди, во время революции ворвавшиеся в кабинет Пшонки, нашли на его столе это дело с резолюцией: «Прекратить!».

— Как же вы настолько расхрабрились, что написали сыну Януковича резкое письмо?

— А чего мне бояться? Я уже прожил поч­ти 80 лет. От того, проживу я на два года больше или на два меньше, ничего не изме­нится. А вот наличие элементарной чест­нос­ти и маломальского патриотизма в Ук­ра­ине меня по-прежнему очень волнует. Вот и «пручаюсь» как могу. Правда, пока с минимальным успехом.

Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter