Создатель "Белого солнца пустыни" Владимир МОТЫЛЬ: "Товарищ Сухов хороший человек, но возникает вопрос: не импотент ли он? Его окружают красавицы, которые мечтают ему отдаться, а он на них ноль внимания"

Говорят, просчитать успех невозможно. Никто не знает, как получается, что фильм, в который вложены сумасшедшие средства, проходит, как говорят киношники, вторым экраном, а другой, снимавшийся в буквальном смысле слова на медные копейки, вдруг становится невероятно популярным. История кино знает множество таких примеров. Гарантией успеха не могут быть ни деньги, ни громкие имена режиссера и актеров, ни сюжет, легший в основу сценария. Иногда кажется, что съемки - своего рода магия, которую невозможно ни объяснить, ни повторить. Все вышесказанное в полной мере относится к одной из самых любимых картин нашего народа - первому советскому вестерну, революционно-романтическому боевику "Белое солнце пустыни". Цитаты из него давно перешли в область фольклора, а история создания обросла легендами. Говорят, например, что финал у картины должен был быть совсем другим. Гарем Абдуллы превращался в бригаду коммунистического труда и радостно трудился на строительстве счастливого будущего. Впрочем, не менее замечательными историями богата и жизнь режиссера картины Владимира Мотыля. Так, будучи известным театральным режиссером, он снова сел на студенческую скамью - поступил на истфак университета.

"ЧЕКИСТЫ СКРУТИЛИ ДЕДА, ОТОБРАЛИ ВСЕ И ВМЕСТЕ С СЕМЬЕЙ УВЕЗЛИ НА КРАЙНИЙ СЕВЕР"

- Владимир Яковлевич, как вас, режиссера по образованию, занесло на исторический факультет университета?

- Причин тому было две. Первая - это то, что, работая в театре (а я ведь начинал не с кино, а с театра), постоянно сталкивался с другими эпохами и историческими периодами, причем не только России. Для постановки классических спектаклей, будь то итальянец Гольдони, англичане Шекспир и Шоу, наш Островский, требовались знания, надо было как-то ориентироваться в историческом процессе. Кроме того, истфак - это еще и сопредельные науки: латынь, древнерусский, этнография, что очень расширяет кругозор.

- Это первая причина. А какой была вторая?

- Меня подтолкнула к этому трагическая судьба моей семьи. Колесо истории, а точнее, события начала XX столетия, проехали по судьбам близких мне людей и переломили их. И я всегда хотел разобраться, что же все-таки происходило в этой стране, какому божеству были принесены такие гигантские человеческие жертвы...

Мой дед, белорусский крестьянин, с радостью встретил Октябрьскую революцию. Ленин пообещал: "Земля - крестьянам!", и он поверил. Это была самая большая ошибка в его жизни. Вселенский обман он принял за истину и начал действовать: взял себе надел земли, начал ее обрабатывать, что-то там сажать, сеять. Еще дед очень любил животных и завел небольшой табун лошадей. И вся его многодетная семья - несколько сыновей и дочерей, в том числе и моя мама, - с детских лет трудилась вместе с дедом и бабушкой.

А через несколько лет, когда Сталин начал сворачивать ленинский нэп и сгонять всех в колхозы, к деду явилась группа большевистских головорезов, которые сказали: "Вступай в колхоз!". Бездельники и лодыри шли туда с радостью, им ведь было все равно, где пить. Идут трудодни - и ладно! А дед отказался. Категорически. Более того, сказал: "Я вашу собацкую власть ненавижу!".

Чекисты его скрутили, отобрали все - скот, дом, - вместе с семьей погрузили в грузовик и из белорусского местечка Лепель увезли на Крайний Север, в ссылку. Там несколько моих дядей и теток погибли: одна сошла с ума, другой скончался от рака. Еще двое моих дядей, несмотря на репрессии, ушли добровольцами на фронт. Первый сложил там голову, второй вернулся без ног. Сам дед вместе с бабушкой погиб во время немецкой оккупации. Это с одной стороны.

А с другой - не менее трагичная история моего отца. Он был польским инженером, но разделял социалистические идеи, даже участвовал на стороне красных в революции в Германии. Отец всегда тянулся в Советскую Россию, думал, что это страна свободы и он найдет здесь счастье. Вот и эмигрировал. Познакомился с мамой, женился. А в 1930 году, когда я был еще совсем младенцем, его забрали в ГПУ.

- За что?

- За то, что он пригласил в гости свою мать, она вместе с его сестрой жила тогда во Вроцлаве. Польша тогда уже была независимым от России государством, более того, враждебно по отношению к ней настроенным. И вот мать, которая приехала навестить сына и посмотреть на новорожденного внука, схватили прямо на вокзале, когда она хотела уехать домой. И не выпускали: дескать, граница закрыта, и все тут!

Отец как мог хлопотал, но безрезультатно. Тогда он решился на отчаянный шаг: приехал в Минск, пошел к польскому консулу и попросил, чтобы тот помог его матери. Надо хоть немного представлять себе жизнь в те времена, чтобы понять, насколько опасным был этот поступок.

Консул помог, бабушка уехала, но отца арестовали. И увезли в заключение - на лесосплавы в Карелию, в Медвежьегорск. А моя мама, по сути, повторила подвиг жен декабристов, поехав туда со мной на руках. Мне к тому времени было уже года три, и Карелия стала самым первым детским воспоминанием. Помню синюю гладь воды, сверкающую на солнце, необструганные плоты и мужские руки, которые передают меня друг другу. Это были заключенные, которые соскучились по детям, поэтому каждый из них хотел хотя бы секунду меня подержать. Порядки в местах заключения тогда, видимо, были еще не очень строгими, поэтому маме разрешили свидание. Ее даже пустили в зону, чтобы отец мог обнять ее и меня. Но когда срок свидания закончился, она должна была уйти. Зареванная, мама брела по дороге с ребенком на руках. Ее обогнала легковая машина, и сидящий в ней гэпэушник сжалился - подвез нас. Этот, казалось бы, во всех отношениях добрый поступок, привел к поистине трагическим последствиям.

Из-за того, что мама рано попала на вокзал, она первая села в только что поданный, еще практически пустой состав. Села на лавку и заплакала. А отец каким-то чудом вырвался из лагеря и прибежал на станцию. Он бегал по перрону, кричал, звал маму, но она его не слышала. Обо всем этом он написал ей потом в письме. Мама уехала, и больше они друг друга не видели... Этот мотив трагического несовпадения повторяется во многих моих картинах - и в "Звезде пленительного счастья", и в "Жене, Женечке и "Катюше"...

- А что дальше стало с вашей мамой?

- У нее вообще судьба очень интересная и, кстати, во многом связанная с Украиной. Во время Гражданской войны - это было еще до встречи с отцом - она воевала на стороне красных. Мама была медсестрой, спасала раненых, но и на лошади скакать умела, у нее даже маузер был. А после войны ее привлекли к борьбе с беспризорностью. Так она оказалась в колонии у Антона Семеновича Макаренко и в свою прежнюю, медицинскую профессию мама уже не вернулась.

После работы у Макаренко она поехала в Питер, поступила в педагогический институт имени Герцена, на факультет, обучающий работе с трудновоспитуемыми детьми. И потом уже самостоятельно работала в детских домах для малолетних преступников.

Мама рассказывала, что когда мы жили в Украине, я очень хорошо освоил украинский язык, и ей даже приходилось меня исправлять, потому что я все время разговаривал на мове. Когда же она работала в исправительных детских домах, я стал знатоком блатного сленга. Так что пришлось маме заново учить меня русскому языку, вместо которого была украинско-блатная смесь. Она всегда с радостью вспоминала годы, проведенные у Макаренко. А в одной из книг, посвященных его колонии, - она называется "Друге дихання" - моя мама была упомянута несколько раз. Она долго хранилась у нас дома и была очень дорога маме, пока я ее где-то не посеял...

"Я ЗАКАЗАЛ СВОЕМУ ДРУГУ - МАЛОИЗВЕСТНОМУ РЕЖИССЕРУ МАРКУ ЗАХАРОВУ - ПИСЬМА СОЛДАТА КРЕСТЬЯНСКОГО ПРОИСХОЖДЕНИЯ"

- Казалось бы, у вас должен быть серьезный счет к советской власти. Но именно вы сняли "Белое солнце пустыни" - один из самых романтических фильмов о Гражданской войне.

- Помилуйте, это была совсем не моя инициатива! Просто после "Жени, Женечки и "Катюши" у меня был первый запрет на профессию. В Госкино меня обвинили в "искажении темы Великой Отечественной войны, ее несерьезном освещении" и сказали, что больше близко к съемочной площадке не подпустят.

- "Женя, Женечка и "Катюша" на удивление красивый и трепетный фильм о войне...

- Ну, это вы чиновникам от кино расскажите! А я тогда был отстранен от работы, мне не давали ничего снимать! И именно в это время открылась "Экспериментальная студия" Григория Чухрая, которую взял под свое покровительство сам Хрущев. Поэтому она обладала небывалой по тем временам независимостью: Чухрай имел право сам, без Госкино и чиновников, приглашать на работу любого режиссера и брать те сценарии, которые ему нравились. Он этим своим правом воспользовался, взяв сценарий Ершова и Ибрагимбекова "Белое солнце пустыни". Но сценарий был настолько несовершенен, что пять или шесть режиссеров отказались снимать по нему кино. Начиная, кстати, с Андрона Кончаловского, для которого он изначально и писался.

Там была история солдата и гарема, но рассказанная как анекдот, который требовал дополнительных сюжетных линий. Меня это совершенно не вдохновило. И хоть я оказался тогда в очень бедственном положении, от сценария отказался. Причем два раза подряд. Но потом все-таки голод взял свое. Жить мне было не на что, к тому времени я уже был весь в долгах. И тогда я стал размышлять, что же можно с этим сценарием сделать. Прежде всего поставил его авторам условие: "Возьмусь за фильм только в том случае, если придумаю свой сюжет. Вы же до полной готовности картины мне мешать не будете!". Они мне клятвенно пообещали.

- И что же вы придумали?

- Перво-наперво любовь Сухова. Кстати, это все та же трагическая тема несмыкающейся любви, которая хранится в моей душе от отца и мамы. И сразу образ Сухова повернулся совсем другой стороной! У них в сценарии главный герой был красноармеец-интернационалист, лозунгом для которого было: "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!".

А что такое интернационализм у большевиков? Это право вмешиваться в жизнь других народов, образно говоря, приводить их в чувство, создавать там компартию и таким образом наращивать завоевания вокруг Москвы и России. С этой миссией он у них в сценарии и действовал. Нет, Сухов был выписан хорошим человеком, который спасал этот несчастный гарем. Но возникал закономерный вопрос: а не импотент ли он? Его окружают красавицы, которые просто мечтают ему отдаться, он же на них - ноль внимания. Значит, надо объяснять, что он был ранен в определенное место, поэтому теперь ничего не может. В общем, это была совершенно неприемлемая фигура. Но когда возникла его любовь, любовь плотская, к женщине упитанной, грудастой, с формами, привлекательными для исстрадавшегося мужика, все встало на свои места.

Тема разлуки, проходящая через все его приключения, - тут уже было за что зацепиться. Кстати, снимать я начал именно с этих сцен - с Катерины Матвеевны. И поскольку у меня во время съемок совершенно не было на это времени, заказал своему другу - малоизвестному тогда театральному режиссеру Марку Захарову - стилизованные письма солдата крестьянского происхождения с присущей ему лексикой.

- Почему именно ему?

- Марк писал тогда юмористические рассказы и даже очень удачно выступал с ними на радио. Он и с этой задачей справился блистательно. А авторы сценария ни копейки ему не заплатили, хотя я и поставил его имя в титрах, да и уговор у нас такой был. Ну, надо сказать, в моральном смысле они вообще повели себя очень дурно. Обещали же не вмешиваться! Но когда меня в середине картины закрывали, Ежов, этот лауреат Ленинской премии, принял участие в травле на стороне моих прокуроров и гонителей. Первый кричал, что Мотыля надо убрать.

- Что же вы такого сделали, что до закрытия картины дошло?

- Полностью переписал роль Верещагина. У них это была роль второго плана, да и персонаж, прямо скажем, особых симпатий не вызывал - выпивоха, гуляка, подкаблучник. Жена держала его на коротком поводке, а он все мечтал сбежать от нее и набедокурить. И погибал в середине картины, его бандит ножом в спину убивал. Таможенником он не был.

И вот когда я, отстранив авторов, обдумывал сценарий, понял: нужен третий персонаж! Тот, мелкий, не годится. Сохранил сценарную фамилию, но сделал его таможенником и наградил богатырской силой. Он же настоящий русский богатырь, этакий Илья Муромец. А на этом уже построил все остальное: историю с баркасом, драку, гибель Верещагина.

- Сколько смотрю фильм, столько и надеюсь, что он выживет. Зачем же вы его убили, Владимир Яковлевич?

- Надо было избежать примитивного упрощения ситуации. Хеппи-энд - Абдулла убит, Сухов - герой - представлялся мне пошлым. Я хотел показать, что цена победы Сухова была очень высока, что ситуация сложилась неоднозначная. Для этого я даже снял сцену, когда женщины, освобожденные Суховым от их "мужа и эксплуататора", бежали не к нему, а к мертвому Абдулле. Они падали, рыдали и рвали на себе волосы. И для Сухова это было потрясением: как, он же рисковал жизнью?! И не только своей. Он спас гарем ценой жизни Петрухи, удушения Гюльчатай, гибели Верещагина. Получалась трагическая несовместимость идеи с реальной жизнью: может ли солдат наводить порядок в чужой стране? Не слишком ли дорогой ценой - как с одной, так и с другой стороны - за это приходится платить?

Между прочим, эту сцену худсовет не принял, она противоречила коммунистической идеологии. Они оплакивают бандита?! Как можно?! А то, что это их муж, было не в счет. Была ведь еще и четвертая жертва - Настасья, жена Верещагина. Она сходила с ума. Ползла по барханам, разгребала занесенные песком рельсы и шептала: "Мы уедем отсюда, Пашенька!". Ее тоже не приняли...

"ЮМАТОВ СОРВАЛСЯ НА ПЕРВОМ СЪЕМОЧНОМ ДНЕ - ПОДРАЛСЯ НА ПОМИНКАХ, И НА ЕГО ЛИЦО БЫЛО СТРАШНО СМОТРЕТЬ"

- Одна из причин невиданной популярности фильма - актеры. Как вам удалось их так точно подобрать?

- Подбор актеров - тема особая, ее раскрыть трудно. Знаете, я ведь обычно очень зорко всматриваюсь в артистов, с которыми сталкивает меня судьба. А на "Белое солнце пустыни" каждый из них попал по-своему.

На роль Сухова я сразу хотел взять Толю Кузнецова, который был моим давним другом. Когда-то, только начиная работу в кино, пригласил его на главную роль в картине "Ждите писем", там мы и подружились. Но художественный совет выбрал его соперника - Георгия Юматова, хотя лично я долго не мог определиться. Они были абсолютно разные, но оба великолепные актеры. Юматов сорвался на первом же съемочном дне - оказался на чьих-то поминках, подрался... В результате на его лицо было страшно смотреть. Мы не могли ждать, когда Юматов придет в себя, поэтому я взял Кузнецова.

А вот найти актера на роль Верещагина оказалось гораздо сложнее. Перепробовал очень много кандидатур, но никто не тянул тот характер, который я написал. Павел Луспекаев подходил идеально, но он был инвалидом, незадолго до съемок ему сделали операцию - ампутировали стопы на обеих ногах. Тем не менее он согласился ехать в жару и работать в условиях пустыни. И тут подвиг артиста созвучен подвигу его героя. Те крылатые фразы, которые разошлись потом от Верещагина, появились в импровизациях на съемках. Я по пути на площадку, а то и ночью перед съемками набрасывал, а потом мы все вместе их дорабатывали.

Раиса Куркина, сыгравшая жену Верещагина, была моей второй женой, с которой мы прожили несколько лет. Потом, как говорится, не сошлись характерами и я вернулся к своей первой жене. Раиса Семеновна - очень хорошая актриса, она у меня потом и в "Звезде пленительного счастья" играла. Но для семейной жизни - невероятно строптивый человек!

- У вас ведь снимались и непрофессиональные артисты?

- Коля Годовиков, сыгравший Петруху, был рабочим на заводе. Но успел сняться в нескольких фильмах. А я его увидел в картине "Республика ШКИД", где у Коли была небольшая роль. Спросил: "А кто этот парень?". И ассистенты мне его привели. Ну и, конечно, Катерина Матвеевна. На нее я совершенно случайно набрел на "Ленфильме", иду и вдруг вижу: вот она, мечта Сухова, моя воображаемая Катерина Матвеевна. Звали ее Галина Лучай, работала она старшим редактором в "Останкино", и на работе ее очень ценили. А на "Ленфильм" она тогда приехала, чтобы отобрать для эфира какой-то фильм. Чудесная, интеллигентнейшая была женщина!

- Почему вы говорите о ней в прошедшем времени?

- Она - царствие ей небесное! - недавно умерла от рака. Но обидно даже не это, а то, что ее смерть была предопределена безразличием и бездушием московских чиновников. Дело в том, что она жила в очень загазованном районе. И все хлопоты о том, чтобы сменить жилье, дать ей пусть даже худшую квартиру, но в экологически более чистом месте, оказались напрасными. Когда она обратилась ко мне, я пытался попасть на прием к Лужкову. И на каком-то высокопоставленном приеме он обещал меня принять, но, видимо, забыл об этом. В результате скончалась она, а следом и ее муж... Ну, кто там у нас еще?

- Абдулла, конечно!

- С ним все было просто. На эту роль ассистенты предлагали мне несколько грузинских актеров, но все они меня не устраивали. И тогда я запросил все фотографии из актерского отдела на "Ленфильме". Нашел фотографию молодого, тогда еще никому не знакомого актера студии "Грузия-фильм" Кахи Кавсадзе и сказал: "Вызовите мне его!". С пробами Кахи связана очень смешная история.
Приехал он, такой неопытный, скромный, у него до "Белого солнца пустыни" всего один эпизод в какой-то картине был. Репетирую с ним в комнате и понимаю, что потенциал у актера хороший, но очень уж он зажат, не может проявить себя сполна. А жаль было от него отказываться, он мне понравился: высокий красавец, мужественный!

Я понимал, что Сухову должен противостоять именно такой Абдулла, а не просто бандит и злодей. Только тогда получится то столкновение двух правд, о котором я хотел снять фильм. Стал я думать, как ему помочь, и придумал хороший ход.

Раз он кавказец, должен быть дружен с лошадью. Посажу-ка я его на коня и сниму не в павильоне, а на натуре. Выехали мы под Ленинград, в дюны. Из конноспортивной школы привели шикарную лошадь - горячую, скаковую! Наездник передал Кавсадзе стремена, тот запрыгнул на коня, дал шенкеля, проскакал круг. Я смотрю - хорошо идет, любо-дорого смотреть! Потом подскочил к камере, спрыгнул, читает монолог. Я им любуюсь: раскованно себя ведет, только от скачки слегка запыхался. Кричу: "Стоп! Снято!". Иду к нему, а он вдруг побледнел, опустился на песок, дышит тяжело. Я испугался: "Кахи, что с вами?!". А он мне говорит (с грузинским акцентом): "Владимир Яковлевич, я первый раз в жизни сел на коня!".

Оказалось, что это мальчик из интеллигентной, культурной, музыкальной семьи и к лошадям отродясь никакого отношения не имел. А мое невежество и имперское, русское представление о том, что все кавказцы - дикие люди, сыграло со мной злую шутку. Человека чуть до обморока не довел! Но потом Кахи освоился, сроднился с лошадью и снимался без дублеров. Кстати, аналогичная история произошла и с Игорем Костолевским на съемках "Звезды пленительного счастья". В него даже в моей группе не верили, настолько он был стеснительным, робким и малоопытным театральным артистом. Только что институт окончил. Придя первый раз ко мне домой, умудрился запутаться в шнуре от телефона, чуть вешалку не уронил. К лошади вообще не знал, с какой стороны подойти. Короче, к съемкам я его не допускал. Да и Госкино Игоря на роль Анненкова не утвердило.

- Чем мотивировали?!

- Сказали: "Не революционер, а какой-то хилый интеллигент!". Они же только большевиков представляли революционерами, а то, что бывают еще и дворяне-революционеры, им, невеждам, было неизвестно. В общем, я Костолевскому сказал: "Марш в конноспортивную школу! На все про все даю тебе два месяца!". Знали бы вы, как мы с ним потом всех удивили! Как раз снимали натуру под Псковом, когда его герой должен был скакать за повозкой, в которой едет Полина (Ева Шикульска). Мы заранее договорились, когда он должен появиться. И вот представьте себе: в ясный, солнечный летний день на горизонте вдруг возникает всадник в форме кавалергарда. Все замерли и смотрят. А он подскочил ко мне, спрыгнул с коня и отрапортовал: "Владимир Яковлевич, актер Костолевский к съемкам готов!". И все ахнули! Взял реванш.

"КАРТИНА ПОПАЛА НА ГУЛЯНКУ К БРЕЖНЕВУ, И ОН ДАЛ НА НЕЕ ДОБРО"

- А где снимали "Белое солнце пустыни"?

- В двух регионах: сперва в Дагестане, около Каспия, а потом в Туркмении, около главного туркменского канала, где были подлинные пески и пустыня. Канал нам, кстати, нужен был не только для того, чтобы искупаться. Просто там, где его вырыли, пустыня разбарханенная, а поэтому почти вся растительность была выжжена - чистый песок. Мы ее только слегка пропалывали, нам в этом армия помогала. А уже чуть дальше росло много всяких трав и кустарников, навести там порядок было бы просто невозможно.

- Жара неимоверная стояла?

- Жарко - не то слово... Съемочная группа в основном состояла из ленинградцев, большая часть из которых разбежалась: не выдержали условий жизни и съемок. Как я сам вытерпел, не знаю. Помню, после окончания съемок, когда почти вся группа уже улетела, остался я один с ассистентом, лошадью и дублером, чтобы снять общие планы. У нас был на площадке рефрижератор с холодной водой, и вот я целый день на страшнейшей жаре пил эту воду и снимал. Торопились мы страшно: Экспериментальная студия штрафовала за любые, самые незначительные задержки. А на следующий день из туркменской жары и сухости попал в прохладный, влажный Петербург. И меня хватанул бронхит. Да какой! Я начал задыхаться, была угроза астмы. Как раз озвучивать картину надо было, а меня кашель душит. Приходилось даже озвучание останавливать, чтобы я мог отдышаться. А то воздуха не хватает, лицо синеет, перекашивается... Ужас!

Хорошо, нашелся гениальный доктор - Морозов, дай ему Бог всего наилучшего. Так вот, он меня мастерски избавил от этой астмы навсегда. Бронхит, правда, остался, но он у меня с юных лет. Я ведь курить еще в школе начал, потом-то бросил, а бронхит, как напоминание о моей глупости, по сей день мучает.

- Премьеру картины помните?

- О чем вы говорите! Ее сразу же положили на полку. А про меня сказали: "Все, хватит уже возиться с Мотылем!". Как я и думал, мой взгляд на пролетарский интернационализм коммунистическим идеологам не понравился. Но потом, после долгих мытарств, Господь, как это уже не раз бывало, меня взял да и выручил. Картина, уж не знаю, каким образом, попала на гулянку к Брежневу, где были его дети и их друзья. В этой молодежной атмосфере он сам с удовольствием ее посмотрел. И дал добро на выход. Если бы не этот случай, "Белое солнце пустыни" реабилитировали бы, наверное, уже только при Горбачеве. Но время было бы упущено, и, думаю, особого успеха картина бы не имела.

- А как к картине отнеслись коллеги?

- Возненавидели меня лютой ненавистью. И не только за "Белое солнце пустыни", но и за "Звезду пленительного счастья". Конечно, не все, а те приспособленцы, которые получали ордена, звания, награды и разъезжали по всему миру. А "Белое солнце пустыни" не подпускали ни к одному фестивалю, даже советскому, не говоря уже о зарубежных.

Космонавты, у которых была традиция смотреть картину перед полетом на орбиту, за 20 лет трижды выдвигали ее на Государственную премию. И каждый раз Госкино и Комитет по Госпремиям, состоящий из моих высокопоставленных коллег (конечно, в него входили в основном маститые режиссеры, но были и мои сверстники), яростно и единогласно ее заваливали.

Государственная премия за эту картину была вручена мне - уникальный случай в истории кино! - аж через 30 лет после ее создания. Борис Николаевич Ельцин специальным указом, не считаясь с Комитетом, в очередной раз завалившим выдвижение, мне ее вручил. А одним из первых своих указов 1992 года, сразу же после августовской революции, он присвоил мне звание заслуженного деятеля искусств. Причем сделал это без бумажной волокиты, я не помню, чтобы оформлял какие-то документы.

Но до Ельцина жизнь моя складывалась очень тяжело... Особенно после успеха "Звезды пленительного счастья", которая была даже более популярна, чем предыдущая картина. К тому же если "Белое солнце пустыни" смотрела очень разномастная публика: и пацанва, и совсем дети, и старики, - то "Звезду" преимущественно интеллигенция, а резонанс все равно сумасшедший. Кстати, "Солнце" в первый же год своего существования продали в 130 стран мира, мне же не заплатили даже тех денег, которые полагались по договору. Обсчитали в шесть раз! Я-то поначалу наивно полагал, что в пять, но оказалось, что в шесть. За "Звезду" со мной рассчитались сносно, но работать не давали. Ну а формальным поводом для моего изгнания из Госкино оказалось закрытие и укладывание на полку моего фильма "Лес" по мотивам пьесы Островского. Вот уж где коллеги на мне отыгрались! Сказали, что это порочный фильм, который искажает классику. Тогда я понял: в России мне в кино не бывать!

"КИЕВ И МАЩЕНКО СПАСЛИ МОЕ ПРОФЕССИОНАЛЬНОЕ СОСТОЯНИЕ"

- Равносильно смертному приговору. И что вы предприняли?

- Ушел на телевидение, на административную работу. Меня бы и туда не взяли, но министр радио и телевидения Лапин и начальник Госкино Ермаш в борьбе за место под солнцем возле Брежнева недолюбливали друг друга. Вот Лапин меня и пригрел. Дал мне маленькую, но все-таки зарплату, и я там почти 10 лет проработал. Но в кино все-таки тянуло. Снял одну заказную картину - комедию по чеховским рассказам "Невероятное пари". А потом написал сценарий по пьесе Салынского "Молва", он назывался "Жил-был Шишлов". Но когда я попытался этот заказ (сниматься он должен был на телевизионные деньги) разместить на телевизионном объединении "Мосфильма", его худрук Колосов сказал мне: "Вы сначала отрегулируйте свои отношения с кинематографическим начальством, а потом приходите!". То есть мне закрыли дорогу даже на мосфильмовскую базу. И вот тут меня спасла Украина.

- Каким образом?

- Я позвонил Николаю Павловичу Мащенко. И он, будучи очень темпераментным человеком, просто кричал в трубку: "Володя, конечно, приезжай! Мы тебя встретим, все сделаем!". Надо сказать, он очень искренне ко мне отнесся, во всем помогал. Когда, например, нашли какой-то перерасход и пытались меня оштрафовать, он возмутился: "Та ви шо, сказились?! Це ж Мо-тиль!".

Это был едва ли не единственный фильм, за который меня не оштрафовали. Правда, случилось это все вскоре после Чернобыля. Мы снимали в зоне опасности, вода была заражена, но мне разрешили пользоваться артезианской, которая подавалась в лаборатории для проявки пленок. Она стояла у нас в канистрах, и мы делали из нее чай. Но жажда работы была такой сильной, что превышала опасность. А когда я, отсняв картину, вернулся в Россию, был реабилитирован мой "Лес". Я снова мог работать. Вот так Киев и Мащенко спасли мое профессиональное состояние.

- Как же вы ухитрялись в таких условиях не только работать, но еще и снимать по-настоящему хорошие, пережившие проверку временем фильмы?

- Да все тогда так работали. Другое дело, что не будь всех этих препятствий, можно было бы сделать в несколько раз больше. Ведь многие мои проекты были просто случайными. Например, когда мне надо было дебютировать в кино, я не мог найти пристанища нигде - ни в родной Белоруссии, ни в России. Меня тогда приютили таджики, предложили снять заваленный кем-то до меня фильм "Начать сначала". И потом жизнь так складывалась, что я постоянно кочевал по России и между картинами ставил театральные спектакли в провинции.

Те фильмы, которые удавалось снять при большевистской цензуре, были остатками четырех, а то и пяти замыслов. Между ними проходили годы. Например, после "Белого солнца пустыни" я пробивался к "Звезде пленительного счастья" почти пять лет. Написал несколько сценариев о декабристах и их женах, но их не принимали: цензоры видели в этих сюжетах намеки на борьбу интеллигенции с властью. В общем, приходилось мыкаться по разным регионам. Но не бывает худа без добра.

Привычка кочевника настолько вошла в мою плоть и кровь, что основным моим хобби стали путешествия. Заканчиваю фильм или спектакль и обязательно куда-то еду. Исколесил всю страну - от Западной Украины до Приморского края и Камчатки. Даже на Командорских островах был, присоседился к морякам на эсминец, они меня туда и подбросили.

После прессинга режиссерской работы, когда все на нервах, когда нет времени выспаться и прочитать газету, путешествия - это лучший отдых. Ты попадаешь в другие места, обиды прошлого и тревоги будущего уходят на второй план. Живешь настоящим.

Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter