Народный артист Украины Виктор ШПОРТЬКО: «Любой из нас боится оказаться забытым, каждый артист всю свою жизнь аплодисменты считает — они наполняют смыслом его будни»

«Бульвар Гордона»

«ВСЕ РАЗГОВОРЫ О ТВОРЧЕСТВЕ ЗАКАНЧИВАЮТСЯ КРИКОМ: ТОТ ХОРОШИЙ, ЭТОТ ПЛОХОЙ»

— Виктор, вы артист с внушительным стажем, звание народного получили совсем недавно... Как это вам уда­лось без высшего музыкального образования?

— Я был студентом института культуры, но диплом получить еще не успел, а что касается звания, оно никогда не было для меня самоцелью. После всесоюзного конкурса «С песней по жизни» 1979 года, куда от Украины поехали только двое — я и Нина Матвиенко, ко мне пришла известность. Кстати, мы оба вышли в финал и стали лауреатами, без всякой поддержки, в то время как, например, грузины привозили ящики я не знаю, чего там — деньги, башли... Потом мне присвоили заслуженного. А народным я стал только в 49. Работал при различных филармониях, гастролировал по всей Стране Советов...

— То есть полной мерой вкусили все прелести жизни эстрадных коллективов. Имею в виду друзей-подружек, бурные застолья и бессонные ночи...

— Да все было, конечно. И водку пили, Господи! Я же помоложе был. Это сейчас почти не употребляю. Врачи не советуют. А тогда мог себе позволить.

— Однако в компаниях вам, как ни крути, и теперь бывать приходится. А там, как известно, трезвый пьяному не товарищ.

— Я же не отказываюсь совсем! Свои 100 граммов выпью обязательно. И кроме того, я ведь не бука какая-то, не размахиваю руками: мол, никогда и ни за что, отстаньте и все такое! Просто теперь всегда могу сохранять человеческий облик. Потому что, признаюсь, когда был моложе и работал в Киевском мюзик-холле, компании у нас собирались крутые. После концерта... Можете себе представить: 100 человек?! Балет, оркестр, солисты... Гостиницы вечерами буквально взрывались от наших кутежей. Естественно, иной раз случался и перебор. Когда просыпаешься утром и не помнишь, что, к чему, почему, где ты вообще находишься и как тут оказался...

— И кто это спит рядом, как ее зовут...

— Вот-вот! Идешь и боишься смотреть людям в глаза. А если они улыбаются — ох, думаешь, слава Богу, пронесло! Значит, все было в рамках приличия. Хотя в артистической тусовке допустимы некоторые глупости...

— Простите, это вы о чем?

— Кто тусовался в этой среде, знает: все разговоры о творчестве там рано или поздно заканчиваются криком: тот хороший, этот плохой. Наверное, это беда всех артистических сборищ, эдакое наше «достояние». Причем все, особенно по молодости лет, считают себя чуть ли не гениальными. Отсюда и базары типа: «Пугачева?! Да она же безголосая! Ротару?! Разве у нее песни?! Она же кричит!». Понимаете? То есть самые талантливые — это те, кто в данный момент сидят за рюмочкой... чаю!

— А почему вы не попытали счастья в Белокаменной?

— Трудно сразу ответить на этот воп­рос. Причин много. Не забывайте, что я уже тогда был солистом мюзик-холла. Однажды меня там услышал Саша Градский. «Витя, — говорит, — что вы делаете в этом балагане?! Я вам предлагаю хорошее дело: будете исполнять ведущую партию в моей рок-опере «Стадион». Мне нравятся ваш голос, диапазон, манера, стиль...». А я ему в ответ: мол, не могу — только женился, родился малыш, мне дали наконец-то гостинку. Градский взорвался: «Да что семья?! Что дети?! Только музыка! Искусство!..».

— И что же вы?

— Честно говорю: просто ис-пу-гал-ся. Он еще раз как-то позвонил, и все. Потом меня тянула к себе Ротару. Правда, она не сама мне звонила, а дважды со мной разговаривал директор Крымской филармонии Чернышов и столько же — ее художественный руководитель...

...Когда я еще находился в Днепропетровске, позвонил Володя Быстряков. Он знал меня по одной только песне с «Водограем», но вот буквально его слова: «Это класс! Это уровень! Я хочу, чтобы вы записали мою песню...». Мы действительно сделали с ним несколько вещей. Володя даже на какое-то время приютил меня: полгода я жил у него дома. И все те песни были живые, с оркестром, красивые! Но потом Леонтьев появился. Володя услышал его: «О!». И тут же переключился на Валеру. Потом стал писать для Саши Малинина.

«В ШТАТАХ ДРУЗЬЯ УСТРОИЛИ МЕНЯ НА РАБОТУ К ОДНОМУ АМЕРИКАНЦУ. Я У НЕГО СТРИГ ТРАВУ И ЦЕМЕНТ ТАСКАЛ...»

— Ваша самая длительная поездка за рубеж?

— Как-то просидел в Америке целых восемь месяцев. Концерты концертами, но у меня были еще и частные приглашения. А перед самым отъездом меня зазвала к себе домой семья американцев. Настоящих, заметьте, а не эмигрантов. Только успели пе­рекинуться словом, смотрю, со всех сторон начали съезжаться машины. Оказалось, хозяева втихаря пригласили к себе соседей, друзей, знакомых: посмотреть на меня.

Думаю, не без затаенной надежды, что я им спою. У меня с собой был небольшой магнитофончик. Но и его хватило с головой: комната где-то метров 40-50. Поставил минусовую фонограмму и запел. А ког­да закончил, американцы подходили ко мне: одни выражали восторг, другие прос­то щупали от избытка чувств.

Кстати, при виде меня на улице нередко восклицали: «О, Рад Стюарт!». (У них там все, что пишется через «о», произносится с «а»). Вот углядели между нами сходство.

— А вы бы взяли и, чем черт не шутит, воспользовались этим обстоятельством!

— Если честно, я хотел сделать там анг­лоязычную программу. Но как-то не хватило наглости. Постеснялся своего произношения... Подумал: та ладно, еще позориться!

— А вот Серов записал несколько песен на английском и преспокойненько выступал с ними на Западе. Никто его за это не съел...

— Ой, так я же знаю Сашу! Мы с ним прекрасно знакомы. Помню, распеваемся перед каким-то концертом и вдруг он начинает что-то напевать по-английски в своей зычной манере... А покойный Женя Мартынов, когда я приезжал к нему домой в Москву, первым делом усаживался за инструмент и затягивал: «Ши май ла-а-а... о-у-у... йе-е». Он, как и Саша, страшно любил Тома Джонса.

— Сегодня многие ваши ровесники яросно открещиваются от времени, в котором жили и творили. А вы?

— Несколько лет назад один мой хороший друг сказал: «Шпортько, ты певец застойного периода!». На что я ответил: «Сам знаю». Да, у меня были песни про солнце, которое вставало, а мы шли на работу. Ну и что?! Шпортько тоже хотел звучать на радио, показываться по телевидению... Чего лукавить: я же рос и формировался под определенным идеологическим прессом. И в октябрятах побывал, и в пионерах, был комсомольцем. Куда теперь от этого денешься? Но вот в партии — никогда. И меня не заставляли туда вступить ни в армии, нигде.

Не скрою, у меня были гражданские песни. Но исполнял я их искренне! Как то: «Нельзя в этой жизни гореть вполнакала...» на слова Рождественского, благодаря которой, если разобраться, и стал лауреатом всесоюзного конкурса. Когда я стоял там на сцене, у меня из глаз сыпались искры! Я верил в Икара. Вера вообще должна быть всегда. Не в коммунистическую идею, нет. Но вот в братство какое-то, что ли. Было в этом нечто зажигательное.

— И вы не подумывали свалить из СССР? Положа руку на сердце?

— Отчего же, думал. Вот в последний раз, когда находился в Штатах восемь месяцев с сольными концертами... Впрочем, скажу вам честно, почему проторчал там так долго. Друзья устроили меня на работу к одному американцу. Я у него стриг траву, высаживал кустики, цветочки, клумбочки, делал заборчики из кирпича, чтобы под­заработать немного деньжат. И цемент тас­кал, помогая ему в ремонте квартиры. Меж­ду делом выступал на каком-нибудь концерте и снова возвращался...

Затем меня пригласил местный союз украинцев на «Союзівку», базу отдыха. И я работал у них: пел три раза в неделю в баре. А еще продавал свои аудиокассеты, которые они выпустили. Ну и, помимо этого, иногда давал концерты... Встретил там Ярослава Гнатюка, работавшего когда-то солистом радио и телевидения и уехавшего за океан несколько лет назад. Так вот, он стал там дьяком. Ему дали домик, особняк, машину. Жену устроили в магазин. И я себе мыслил таким манером: я-то поющий, почему бы и себе не попробовать?! Начал даже разнюхивать все это дело. Но не сумел довести его до конца.

— Что помешало на этот раз?

— Поймите, остаться на свой страх и риск и ждать у моря погоды? Семью же не вызовешь ни за что. Значит, мыкаться там в одиночку. И что бы я там делал? Вот так корячился да травку сеял? Это все заработок эпизодический, несерьезный... Петь, как здесь, я там не смогу...

— Почему?

— Мы там не нужны. В Америке требуются деловые люди, с узкой специализацией. А для меня этот поезд уже ушел. Вот будь я моложе лет на 30, тогда... Но в 45 пора задуматься над тем, а что же дальше?

— По-моему, с вашим голосом и про­фессионализмом вы запросто могли бы получить нормальную работу, допустим, в кабаке. Не пытались?

— Почему?! Друзья дважды возили меня в бруклинские рестораны. В одном меня даже узнали: там работал руководитель ансамбля из Харькова. Я исполнил в программе две песни. Принимали хорошо. Подошли директор, хозяин заведения. Хвалили. Благодарили. Но потом мой знако­мый и говорит: «Понимаешь, тебе же нужны большие площадки, солиднейшая аудитория. Зачем профессионалу этот кабак?». И я все понял. У них работало всего четыре солиста плюс оркестр. Выступали только три раза в неделю: с пятницы по вос­кресенье. И все, что успевали за это время заработать, шло им в карман. А тут какой-то Витя со своим голосом!

— Складывается впечатление, что вы фаталист до корней волос и никогда не брыкаетесь, если в жизни что-то не заладится.

— Плыву по течению и не сопротивляюсь?

«ДИРЕКТОР САШИ СЕРОВА МНЕ ГОВОРИЛ: «ХОРОШИХ ПЕВЦОВ У НАС МНОГО, А ТАКАЯ ЯМОЧКА НА ПОДБОРОДКЕ ТОЛЬКО У НЕГО!»

— Без спонсоров, которые могут реально помочь, сегодня никуда, но вот Юрий Лоза рассказывал, как ему в молодости, во время работы с Алибасовым в «Интеграле», приходилось терпеть ненавязчивые домогательства мужчин, от которых зависело его сценическое и творческое будущее...

— Со мной ничего такого не было. Хотя сейчас, пусть и со смехом, но иногда думаю: отдался бы, наверное, кому угодно, только бы из этого дело вышло!.. Впрочем, нет, в армии у меня был случай с руководителем художественной самодеятельности. Но понял, куда он, идиот, клонил, я уже потом. Вдруг догадка пронзила, что он ко мне клинья подбивает. И я как-то от него боком-боком и в сторонку. Но тогда я об этом мало что знал.

— В судьбе исполнителя, согласитесь, многое зависит от умения раскру­титься. Взять, к примеру, того же Павла Зиброва...

— Ну-у, Паша!.. Он еще недавно играл в оркестре на контрабасе и аккомпанировал мне. Потом запел романсы под гитару... Понимаете, он все-таки моложе меня, к тому же фактурнее. У него пышные усы, шевелюра. А кому из молодых по­нравится Шпортько с его длинным носом и морщинами?! Как ни крути, Зибров выигрывает...

Мне однажды директор Саши Серова сказал: «Хороших певцов у нас много, а такая ямочка на подбородке только у него!». Вот и Паша нравится женщинам. Их завлекают его сталинские усищи, голубые глаза. Кроме того, нельзя не принимать во внимание круг друзей. Того же Юру Рыбчинского, конечно, вы можете спросить: а кто мешает?

— Считайте, уже спросил.

— А я как раз и не найду, что ответить. Наверное, просто устал бороться. Ну лень мне заниматься этим. А вот Паша — молодец. Он мне очень нравится. У него запоминающаяся манера держаться на сцене. И при том, что работает мужик в традиционной манере. Клуб любителей женщин, созданный им, тоже работает на его промоушн. Паша чувствует конъюнктуру, слушателя. Так же, как и Поплавский.

А как сегодня Виталий Билоножко работает? У него же сплошь — попса! Повсюду танцевальность идет. А все потому, что любой из нас боится оказаться забытым. И неправда, когда кто-то говорит, что самое главное — красиво спеть, а сколько хлопков будет в зале — не важно. Каждый артист всю свою жизнь считает аплодисменты. Они нужны ему, потому что согревают, ободряют, наполняют смыслом его будни.

Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter