Дом престарелого

«ИЗ НИЧЕГО НЕ ВЫЙДЕТ НИЧЕГО»

«Провала я боюсь больше смерти!» — обронил как-то в интервью Константин Аркадьевич. Я тогда подумала, что такое вот неуважительное отношение артиста к самой главной загадке бытия не в последнюю очередь вызвано его многочисленными монструозными ролями. За последние лет 10 из сыгранных Райкиным «образцов мерзости и гнусности» можно соорудить весьма качественную преисподнюю: тираны и деспоты, насильники и кровопийцы, отъявленные негодяи и разнообразные мерзавцы, подлецы и душегубы всех мастей. Откуда ж взяться страху смерти! Все равно что профессиональному патологоанатому трупов бояться...

Другое дело — провал. В отличие от смерти вещь крайне неприятная во всех отношениях. Прежде всего потому, что если ты действительно провалился, то знаешь об этом лучше других. И даже если никто ничего не понял, сцена утопает в розах, а положительные рецензии лезут как грибы после дождя в вечерних и утренних газетах, осадок все равно остается. Навсегда. Такой мох в душе, который неприятно трогать.

Хотя, на мой взгляд, это очень опасная тенденция — трогать только то, что приятно. Иногда для поднятия жизненного тонуса вкладывать персты в язвы гораздо полезнее, чем заклеивать их пластырем. Времена, когда зрители кидали в артистов гнилыми помидорами или провожали непонравившийся спектакль гробовым молчанием, канули в Лету, и, в принципе, ничего плохого в этом нет. Кроме того, что в обстановке повышенной терпимости театр постепенно деградировал в очаг культурного лицемерия. Каждый играет роль, предписанную негласным этикетом. Актеры — то, что им выделил режиссер, публика — роль пластыря, критика никакой роли вообще не играет... Никто никому ничем не мешает, никто никому ничего не должен. «Ну как спектакль?». — «Ну ничего...».

«Из ничего не выйдет ничего», — назидательно пригрозил король Лир своей самой любимой дочери, когда она не захотела признаваться ему в любви. Тогда Корделия сказала правду, которая в итоге убила и ее, и двух ее лживых сестер, и еще массу народа.

Я все больше склоняюсь к мысли, что бессмертная трагедия Шекспира не столько о тлетворном влиянии власти и деградации власть предержащих, сколько о неуместности правды и недальновидности правдолюбцев. Слукавь Корделия, осыпь комплиментами папашу, и жили бы все припеваючи в своих королевствах. Не стал бы являться Гамлету обуреваемый жаждой справедливости папа-призрак, и катался бы его сын тихо-мирно к друзьям в Виттенберг, рожал бы с Офелией детей... Лживость и лицемерность — одно из наиболее органичных человеческих состояний, основа благополучия и благосостояния. По-моему, вся история человечества это только подтверждает.

Когда Константин Аркадьевич, сыгравший одну из своих самых неудачных ролей, вышел на поклон под неизменные овации и крики «браво!», я подумала об этом еще раз. Ну а что нужно было делать? Не хлопать, не кричать? Люди ведь три часа перед нами распинались, бегали, визжали, отверженный сын графа Глостера Эдгар ведро какого-то киселя на себя вывернул, прямо на лицо, Константин Аркадьевич два раза штаны снимал... Не по-людски как-то «браво» не кричать.

«Б... этот «Гамлет» когда-нибудь закончится?»

Помню, пару лет назад на международном музыкальном фестивале в Национальной Опере давали Шостаковича, и публика, из лучших, естественно, побуждений, в паузах между частями каждого произведения подбадривала оркестр аплодисментами. Рядом со мной сидел негр, пардон, темнокожий, который в эти мгновения закрывал лицо руками, что-то неистово бормоча. Тогда от позора я чуть сквозь землю не провалилась. Потому что даже в Африке, даже в центральной ее части, знают, что на симфонических концертах никто никогда не хлопает между частями музыкального произведения. Только в конце. Мне вообще кажется, что в этой привычке по любому поводу аплодировать и кричать «браво» есть что-то болезненное, а по тому, как люди ведут себя в зрительных залах, можно судить о психическом здоровье нации.

Когда я стану старой, то обязательно напишу книжку «Мемуары зрительницы». Кстати, удивляюсь, почему этого до сих пор никто не сделал. По моему глубокому убеждению, зрительный зал — это модель общества, его ментальный слепок и оттиск. Хочешь действительно что-то понять о стране, прокатись в метро и сходи в театр, где самое интересное зачастую происходит не на сцене. Правда, иногда потолкавшись полчаса в фойе, наслушаешься и насмотришься такого, что перестаешь верить в человеческую эволюцию.

«Я щас в театре... Где, где?!! В гнезде, б..! Да х...ня полная! Скачут, орут не в тему... К тому же у них тут это все еще как бы стихами... Ваще ни х... не понятно. Шо значит «уйди»?! Знаешь, сколько я дал за билеты?! Самое интересное, прикинь — реально полный зал!». «А мы на Райкине! Ой, прикольно так! На Райкине — говорю! Ниче он не умер, здрасьте!! Это Абдулов умер!». «Я вам перезвоню, потому что я тут, извините, случайно в театре оказался и сейчас не могу разговаривать. Театр «Современник», пьеса... Пьеса, не помню, как называется. Ну какого-то известного драматурга...». «Б... этот «Гамлет» когда-нибудь закончится?!».

Гоголь однажды заметил, что комическое просто разбросано у нас под ногами, только почему-то мало кто его замечает. Я думаю, если бы Николай Васильевич жил в наше концентрированное время, он бы просто не смог ходить.

«Этот «Гамлет» театра «Современник», на самом деле, был не таким уж длинным. Обычный трехчасовой спектакль, вполне динамичный. Режиссер Юрий Бутусов ставит живо, потому что всегда думает о зрителе. Ужасно все-таки интересно, что он о нем думает? Наверное, что зритель пьесу не читал... А если и читал, то не помнит... Что он придет уставший после работы и ему нужно будет провести с отключенным мобильным и не очень полным желудком какое-то время... В общем, судя по всему, Бутусов любит зрителя, и, по моим наблюдениям, режиссеров, которые зрителя не любят или просто о нем не думают, становится все меньше.

Вероятно, мне не повезло сильнее других, потому что за день до спектакля я посмотрела старый козинцевский фильм «Король Лир» с потрясающим Юри Ярветом в главной роли, с гениальным Шутом Олега Даля, с молодой Галиной Волчек-Реганой, с Банионисом, Будрайтисом, Адомайтисом, с какой-то почти акварельной Корделией Валентины Шендриковой. Типичное советское кино. С такими лицами и крупными планами, что все время хочется держать стоп-кадр. Ни одной важной шекспировской цитаты не вымарано, Адомайтис говорит с сильным акцентом... Я не понимаю, куда смотрел худсовет, Министерство культуры, органы госбезопасности?

«В лихие времена слепой всегда идет за сумасшедшим», — бормочет ослепленный граф Глостер, и средневековый ужас лезет на тебя прямо с экрана. «Вопите, войте, люди, вы из камня...» — пищит в безжизненное пространство слабеющий Лир, потерявший Корделию... И только Даль, напоминающий космического пришельца и сотканный будто из воздуха, утерев слезы и сопли, посреди всеобщего мора и разрушения играет на дудочке. Такой стебелечек надежды...

«Кент будет груб, пока король безумен»

Когда на сцене в роли шута появилась резвая девушка в ажурных черных колготках и бодро затараторила текст так, словно боялась его забыть, очень захотелось бросить в нее гнилым помидором. В память об Олеге Ивановиче Дале. Люди, вы что, из камня? Вы что, звери, господа? Ну ничегошеньки несчастному британскому корольку не оставили. Верного слугу Кента сделали каким-то хилым недоноском, который не то что господина — себя защитить не может, любимого шута — мюзик-холльной девицей. Корделия истерично визжит, словно администратор курортной гостиницы, пожилой герцог Глостер по возрасту не отличается от своих двух сыновей, что чисто визуально весьма напрягает, поскольку это трио больше всего смахивает на уставших геев, нежели на папу с детьми. Зато супруг Реганы годится ей в сынки и похож, скорее, на пажа... Пожалуй, единственное, что я вынесла с предельной ясностью из очередной экстравагантной театральной забавы: в «Сатириконе» начались серьезные кадровые проблемы.

Вернее, начались они давно. Сейчас нарушение экологического равновесия в райкинской труппе и ее возрастная неполноценность просто бьет по глазам, а сам театр похож на дом престарелого, в котором один Константин Аркадьевич покрывает все главные роли современной и антикварной драматургии. Ей-богу, этого мало. Когда в театре начинается засилье стариков и старух, в него не хочется ходить. Театр без стариков даже не хочется представлять.

К слову, именно старость — один из главных лейтмотивов шекспировского «Лира». Старость — как итог жизни и как начало (раздав все дочерям, Лир пытался начать все заново), как мудрость и как безумие, как дряхлость и несгибаемость, как непосредственность, доверчивость и хитрость. Как один из самых опасных и интересных периодов человеческого существования. «Где силы брал он, чтобы жить так долго?» — спрашивает в финале Кент. Вот тут бы покопаться...

Где брал силы герой Константина Аркадьевича Райкина, совершенно непонятно. Да и громадная жизнь за плечами короля практически не угадывается. Роль сделана одним жирным вязким мазком — нелепый вздорный старикашка-какашка. А ведь старикашка-то весь состоит из страдания. Одна сплошная рана. После предательства дочерей у него болит все внутри и снаружи, и нацепить на его больную голову шутовской колпак ну никак не получается, поскольку это не заложено самим Шекспиром.

И все-таки нужно отдать должное — Константин Аркадьевич честно старался нам потрафить. Даже пытался перекричать бурю. Лез вон из кожи. Выл, как зверь, плакал, как дитя. Стоял в серых некрасивых трусах. Постаревший Мекки-нож, многодетный Гамлет, уцененный Ричард III... Жалкое и жестокое зрелище. Классический стопроцентный провал гениального артиста, писать о котором тяжело, неприятно и, наверное, жестоко. Но «Кент будет груб, пока король безумен»...

Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter