Виталий КОРОТИЧ. Уходящая натура, или Двадцать лет спустя

(Продолжение. Начало в № 51, 52 (2010 г.), в № 1-13)

«Я ТОЛЬКО ВЫГЛЯЖУ ИДИОТОМ...»

Чувство юмора достаточно специфично в каждой стране, а у нас развилось в способ самозащиты. Мы подшучивали над собой, когда было не до смеха, и почти у каждого сложились какие-то самозащитные фразки или шуточки по самым серьезным поводам. К примеру, когда мне приносили плохо сделанный материал и предлагали подписать его в набор, в ответ от меня можно было услышать, что я, мол, «только выгляжу идиотом, на самом деле это не так, и не подсовывайте мне больше всякую ерунду».

Фраза примелькалась, все ее знали в редакции наизусть, как поговорку главного редактора. Преподавая в Бостонском университете через несколько лет, я получил от студента плохую курсовую работу и выдал ему в английском переводе ту же огоньковскую тираду. В классе вдруг стало тихо, затем одна из студенток подняла руку и сочувственно сказала: «Профессор, вы совсем не выглядите, как идиот. Мы вас уважаем и любим!». После этого студенты полчаса уговаривали, чтобы я прекратил подозревать самого себя в идиотизме. До сих пор стыдно...

В повседневной жизни «Огонька» случалось и не такое. Иногда чувство юмора даже замирало - как в случае с приездом знаменитой английской актрисы Ванессы Редгрейв, которую у нас еще знают по британскому фильму о Есенине, где она сыграла Айседору Дункан.

Редгрейв специально нанесла мне визит в Москве, чтобы прочесть лекцию о недопустимости забвения нами революционного наследия Льва Троцкого, и долго, благоухая дорогими духами, рассказывала о преимуществах перманентной революции над прочими способами переустройства жизни. К слову, я часто встречал троцкистов среди той части западной публики, что вполне успешна и даже респектабельна. В Бостоне самая левацкая книжная лавка, увешанная портретами Троцкого, Мао и Че Гевары, находится рядом с аристократичным Гарвардским университетом.

В другой раз какая-то немыслимо прогрессивная делегация американских женщин заявилась в нашу редакцию во время ремонта. Они увидели всем нам знакомую картину - работницы в шароварах, заляпанных известкой, вокруг - куски штукатурки, кирпичи, ведра с краской. Восторг американок был не только неописуем, но еще и завистлив: «Ах, как это прекрасно! У нас культивируют красоток из глянцевых изданий, а здесь - истинное торжество равноправия!». Хорошо, что наши работницы не понимали заморских ахов, не то сказали бы что-нибудь трудно переводимое на английский язык.

«ПОЧЕМУ НИКТО НЕ ПОЗВОНИЛ В ПОЛИЦИЮ?»

Есть такая байка, полуанекдот, которую иногда рассказывают совершенно серьезно. Американский студент изучал подробности нашей жизни, слушал университетские лекции, читал Солженицына и Шаламова, а затем поднял однажды руку на занятиях и спросил: «Профессор, если там случались такие нарушения закона, игнорировались человеческие права - почему никто не позвонил в полицию?».

Однажды я спросил у известного варшавского журналиста и редактора Адама Михника, когда же, по его мнению, жизнь в моей стране устроится и люди заживут нормально? «То есть ты хочешь знать, - переспросил Адам, - за какое время уха может снова превратиться в аквариум?». Так или иначе, шаг к нормализации и одновременно к очередному расколачиванию советской жизни Горбачев сделал в самом конце 80-х, и это был один из пиков перестройки.

В начале 1989 года в стране произошло нечто похожее на свободные выборы. Кое-где выборы были и вправду свободными, потому что часть кандидатов выдвигалась на свободных, никем не регулируемых сходках населения микрорайона или на собраниях предприятий, где между собой соперничали два, три, а то и четыре претендента. Остальных, на кого чиновничество, не желающее упустить власть, хотело бы положиться, выдвигали организованно по выверенной системе: если уж депутаты от Коммунистической партии, то 100 депутатов выбирали из 100 кандидатов (их так и звали - «сотники»).

Так же избирали от профсоюзов, комсомола и прочих Союзов - архитекторов, дизайнеров, писателей, филателистов и прочая. Драматург Михаил Шатров, например, захотел избраться от Союза писателей или Союза театральных деятелей. Когда он провалился и там, и там - организовал Союз защиты Горбачева. В общем, были возможны варианты.

Выборы создали роскошный фон для потока разоблачений и раскаяний. Кое-кто начинал каяться сам по себе, что продолжало богатые традиции отечественного мазохизма.

В начале ХХ века поэт Максимилиан Волошин наблюдательно заметил, что в России случаются времена, когда каждый муж, задавивший своего ребенка (толстовская «Власть тьмы»), каждый студент, убивший процентщицу («Преступление и наказание» Достоевского), каждая жена, изменившая мужу («Гроза» Островского), ждут лишь удобного момента, чтобы, выйдя на лобное место, встать на колени и покаяться в содеянном. В таких всенародных забавах чиновники участвуют редко, но наблюдают их с интересом.

Демонстрация избирателей в Харькове, 1989 год. «Харьков возмущался. Руководящие харьковские партчиновники проваливались на выдвижении один за другим»

Предвыборная кампания была увлекательна, обличения и раскаяния захлестывали. На первичных выборах во всесоюзный парламент я, например, победил в Москве полковника Руцкого, который в дальнейшем преуспел на российских выборах и даже выбился в вице-президенты к Ельцину. Но в Москве же я увидел, как упрямо пробуют регулировать отбор кандидатов. Меня свирепо останавливали и суперпатриотическая «Память», и совершенно синхронные с ней товарищи-коммунисты.

Первый секретарь Свердловского райкома партии Нонна Бодрова лично дирижировала собранием коммунистов района. Под партийные вопли о высоких идеалах ленинской партии, о вредящих ей американских агентах и масонах мы с моим старшим другом народным артистом СССР Юрием Никулиным, которого тоже многие хотели видеть в депутатах, демонстративно ушли из президиума собрания и из зала.

Газета «Правда» удостоила меня разоблачительной реплики за хлопанье дверью, сообщив, что я дрогнул перед народной волей. А я тем временем продолжал участвовать в митингах не столько потому, что очень уж хотел в депутаты: мне было важно проверять отношение к «Огоньку» и к себе.

Поддержку и противостояние в Москве я ощущал постоянно: уж любили - так любили, а проклинали - так в мегафоны. Даже мой друг Евгений Евтушенко, для которого не существует преград, не сумел попасть в зал, где райком партии хотел свергнуть меня из кандидатов в парламент, - зал был переполнен.

На один из московских митингов в мою поддержку собралось столько народа, что моя собственная жена не смогла туда пробиться, хотя всем объявляли о ее родстве со мной. Залы перетекали друг в друга, как сообщающиеся сосуды.

Лозунг «Все на выборы!» конкретизировался, работать было нельзя. В журнал постоянно приходили союзники и врывались разоблачители, мешками прибывали восторженные и угрожающие послания. Меня выдвинули в парламент во многих местах: от Владивостока до Ленинграда, в Киеве, Харькове, Полтаве, Днепропетровске... Я уже не был только собой - я представлял «Огонек», олицетворял тенденцию и поэтому не имел права опозориться. Я был обязан пройти в парламент.

«ПАРТИЯ, ДАЙ ПОРУЛИТЬ!»

В «Огоньке» определилась группа сотрудников, которые по собственной инициативе принялись выезжать в выдвинувшие меня города. После долгих прикидок заведующий отделом культуры журнала Владимир Чернов возвратился из Харькова и сказал, что баллотироваться надо именно там, потому что поддержка в Харькове массова и единодушна. Уже независимо от своих личных желаний я втягивался в массовую игру как раз в то время, когда вера в успех демократических реформ пошла на убыль и в обществе, и во мне.

Тот самый «город Коротыч», воспетый Булатом Окуджавой в шуточных стихах

В Харькове, недавно еще одном из самых главных центров страны (он считался третьим по научному и техническому потенциалу), двухмилионном городе со множеством учебных заведений, с памятью о том, как Курчатов создавал здесь свою Бомбу, избираться было не стыдно.

В городе меня знали не только по «Огоньку», но и по книгам, в том числе еще киевским, радио- и телепрограммам. Это была именно та Украина, которую я любил и с которой мы понимали друг друга: светлая, не суетящаяся в показных забавах, мыслящая на современном уровне. Мои родители когда-то учились в Харькове, и это стало еще одним аргументом в пользу выбора.

Когда я приехал в Харьков, он бурлил. Руководимый одним из самых косных в Украине партийных начальников, город вышел из повиновения. Главные чиновники организовывали свои выдвижения в каких-то Богом забытых селах, а сам Мысниченко, первый секретарь обкома - в районном городке Богодухове, убаюкивая местное население байками о немыслимых благах, которые вот-вот рухнут на них, и ничего не просил взамен.

Харьков возмущался. Замаршировали демонстрации с лозунгами: «Долой Богодуховский вариант!», «Партия, дай порулить!» - и это были еще самые деликатные из призывов. В городских округах руководящие харьковские партчиновники проваливались на выдвижении один за другим.

Меня же зарегистрировали по так называемому национально-территориальному округу, то есть по всем сразу. Кто бы за кого ни голосовал в Харьковских округах, он одновременно должен был бы голосовать за или против меня. Этим дело не ограничилось. По одному из территориальных округов внутри города выставили в кандидаты и моего друга, члена редколлегии «Огонька» поэта Евгения Евтушенко.

Ежедневно я получал пачки фотографий демонстраций с плакатами: «Гласность - в город!», «Коротича - в Верховный Совет!» или «Коротича - в депутаты!». Стены были оклеены стихами и рисунками в мою честь, а на городском вокзале растянули транспарант: «Коротич, дай им дрозда!». Это была не моя личная слава, а репутация «Огонька».

Зато в первой же купленной мной городской газете я обнаружил письмо местных ветеранов партии, труда и войны, требующих, чтобы рабочий класс дал отпор предателю ленинских идеалов, то есть мне. И рядом, как положено, красовалось письмо руководства местной писательской организации, настаивающей, что депутатом от Харькова может быть только представитель героического рабочего класса, а никак не писатель и журналист, тем более из Москвы.

«Мне выделили место для моего предвыборного митинга в парке на окраине Харькова. Многие заранее верили в нашу победу на выборах и, не будучи суеверными, до срока изрекали триумфальные фразы», 1988 год

Областная партийная газета на украинском языке и вовсе печатала немыслимую брехню: кто мне платит и чей я агент. Идеологический секретарь горкома партии - некто Рыбак (за его антисемитизм я называл Рыбака Фишманом) на инструктажах доверительно сообщал, что я есть тайный еврей и позором для пролетарского города было бы...

Случались и прямые провокации. Вертлявый субъект прокрался ко мне на митинге и шепотом пригласил на заседание местного политического подполья, где, мол, все уже готово, «чтобы привести к власти наших людей». Один раз поступило предложение встретиться с группой работников местного КГБ, составивших заговор «для свержения местного руководства».

Было над чем подумать. Особенно после того, как ко мне в руки попали инструктивные материалы для харьковских партийных секретарей, разосланные из обкома. Там без обиняков говорилось о недопустимости избрания меня или другого человека, стоящего на позициях, хоть в чем-то отличающихся от официальных. А в военной академии имени Говорова с армейской прямотой курсантам приказали голосовать против меня.

Вакханалия чиновничьего неприятия только стимулировала поддержку улицы. Чем глупее перла против меня угрюмая машина официоза, тем больше харьковчане меня поддерживали. На мое депутатское место зарегистрировались 11 кандидатов во главе с мэром Харькова Соколовским, но их никто не видел в упор. «Вам бы не поносить меня, - сказал я партийному идеологу Рыбаку, - а похвалить и сказать, что вы за мое избрание. Это единственный способ настроить город против меня». Но от долгой бесконтрольной власти чиновники поглупели.

Вначале они выделили место для моего предвыборного митинга в парке на окраине Харькова, а затем автобусы прекратили движение в этом направлении за два часа до его начала. То же было приказано трамвайным и троллейбусным маршрутам. В итоге вместо пяти тысяч, на которые мы рассчитывали, собралось тысяч 40. Уже более 200 человек добровольно работали на мои выборы - можно было отчетливо видеть, как власть в городе переходит к нам. Понимал это и официоз.

«ПОД ХАРЬКОВОМ ГОРОД КОРОТЫЧ, ОН БЫЛ НАРЕЧЕН В ЧЕСТЬ МЕНЯ...»

Однажды первый секретарь Харьковского горкома по фамилии Хирный позвонил мне и назначил встречу прямо на станции метро в центре. Я шел на эту встречу по проспекту, оклеенному плакатами в мою поддержку, - привычных лозунгов вроде «Слава КПСС!» не было вообще.

Мы встретились в условленном месте прохладного вестибюля метро, и Хирный начал говорить мне странные слова о том, какие болваны правят областью и какие мы здесь наведем порядки, когда меня изберут. Люди оглядывались на меня, здоровались, многие возвращались, чтобы пожать мне руку и пожелать успеха на выборах.

«Как странно, - сказал я первому секретарю горкома, - что узнают меня, а не вас. Что же вы за власть такая, если народ вас видеть не хочет?». Мой собеседник ничего не ответил, а меня остро уколола его неприкаянность в городе, которым он все еще официально руководил, - непризнанный, чужой, нелюбимый.

По моей просьбе на Харьковщину приезжали, выступая в мою поддержку, популярные москвичи Гавриил Попов, Юрий Черниченко, Юрий Карякин. Самый знаменитый в стране клоун Юрий Никулин прямо с вокзала помчался выступать перед милиционерами и военными. К вечеру он, потирая руки, пришел ко мне в номер и сообщил: «Ручаюсь, все автоинспекторы проголосуют за нас!».

С Булатом Окуджавой мы как-то поехали выступить в город Коротыч (так моя фамилия пишется по-украински), расположенный под Харьковом, и Окуджава спросил у местного начальства, не в мою ли честь назван город. Те объяснили что-то про революционера с такой фамилией, и Булат подарил мне свой диск со строфой, написанной им на конверте:

Под Харьковом город Коротыч,
Он был наречен в честь меня.
Попытка сей факт опорочить -
Х...ня!

Многие заранее верили в нашу победу на выборах и, не будучи суеверными, до срока изрекали триумфальные фразы. А между тем почивать на лаврах не было смысла. Прибыл, к примеру, из Москвы десант общества «Память», дабы разоблачить мое «жидомасонство». В полувоенных френчах и сапогах, как у них полагается, шли эти придурки строем с вокзала, скандируя лозунги о вреде инородцев и требуя бить их, спасая Россию.

«Когда я приехал в Харьков, город бурлил. Это была именно та Украина, которую я любил и с которой мы понимали друг друга». Предвыборный митинг в Харькове

Лучше бы они этого не делали, потому что желание бить «Память» объединило в этот день харьковских украинских националистов, местных евреев и просто горожан, которым было неприятно, что их поучает такая шпана. Незваных гостей лупили их же плакатами, и «Память» летела из Харькова, как поросенок в новелле О'Генри, - «опережая звук своего визга».

Город был наш. Одна из последних попыток остановить меня была вовсе глупа и странна. Вечером, когда я уже расположился в купе московского поезда (я проводил в Харькове «продленные уик-энды» с утра в пятницу до воскресного вечера, а в понедельник, прямо с Курского вокзала Москвы, ехал в «Огонек» - тяжело было), ко мне без стука вошел Петросов, руководитель избирательной кампании харьковского мэра. Петросов оглядел купе, где, кроме меня, никого не было, и сказал прямо: «Если вы снимете свою кандидатуру в пользу моего шефа Соколовского, мы вас отблагодарим. Кроме того, организуем вашу избирательную кампанию в другом месте - вас ведь многие выдвигают».

Иногда мне даже нравится, когда меня «держат за идиота». Не стану же я лупить маленького харьковского армянина Петросова, да и сил к вечеру почти не осталось. «Исчезни!» - сказал я, и Петросов исчез.

«ОГО! НОМЕР КАК РАЗ ДЛЯ ВАС...»

Выборы приближались. Опасаясь фальсификаций, мои группы поддержки создали мощную систему контроля, но все было и так ясно - практически ни на одном участке я не получал меньше 80 процентов голосов, это из 12 кандидатов! Так и случилось - в среднем по моему округу было даже до 84 процентов поддержки. Евтушенко тоже избрали.

Я радовался тому, как безоговорочно побеждал «Огонек», и четче многих видел, как жизнь в раздерганной стране уходит не в новое качество, а в неопределенность. Прежние мерзости скукожились, трансформировались, и никто еще четко не знал, что придет им на смену. Страна рушилась в перемены. Уже через два с половиной года она распустит парламент, столь прекрасно и трагически избранный, а затем и сама распадется.

В моем депутатстве была мистическая подробность. Национально-территориальный округ, от которого я избирался в Харькове в Верховный Совет, назывался «Округ 58». Все старшее поколение знает, что по 58 статье советского Уголовного кодекса «Антисоветская пропаганда и агитация» у нас пересажали миллионы людей.

Для меня это число было номером на обороте депутатского значка и в удостоверении. Почти никто из моих сверстников повседневно не помнил проклятую статью и никак не реагировал на странный номер моего округа. Только старый особист, выдававший депутатские документы, сверил цифры на удостоверении и на значках (один на булавке, другой с винтом) и сказал: «Ого! Номер как раз для вас...».

Со своим удостоверением и приложенными к нему депутатскими бланками я приезжал в Харьков и раз за разом, месяц за месяцем, принимал избирателей. Они избрали меня депутатом для того, чтобы хоть чуточку облегчить жизнь, а жизнь не становилась легче. В приемной плакали дети, сумасшедший переворачивал столы, безработный актер декламировал стихи, считая, что этим он меня к себе расположит. Я сочинял множество писем в инстанции, ходил на приемы к начальникам разных рангов, выпрашивая у чиновников хоть каплю внимания и заботы для рядовых граждан.

Снова и снова я приезжал в Харьков, выступал, выслушивал, до чего людям трудно, рассказывал им, как трудно мне, и мы начинали сначала. Я никогда не врал. Что мог - то мог, а что оказалось непосильным - не моя вина. Страна умирала, а люди шли ко мне, своему избраннику, в парламент полумертвого государства. Когда я объяснял им, почему ничего не получается, приходило в голову, что мистика с моим номером обоснованна, и я вынужден заниматься антисоветской агитацией, разъясняя, насколько глубокие перемены необходимы стране.

Избиратели были взыскательны вне сроков и приемных дат. Когда в середине 90-х я уже профессорствовал в Бостоне, ко мне пришел эмигрант-харьковчанин и начал требовать, чтобы я ему помог. Кое-что для него удалось сделать и там...

4 февраля 1990 года мы собрались на митинг. Огоньковцы брали интервью в толпе и снимали, а я читал на плакатах лозунги - за демократию, против партийных консерваторов, против антисемитского погрома, устроенного обществом «Память» в Союзе писателей за несколько дней до этого. Вначале колонна демонстрантов должна была пройти по Садовому кольцу, и мы с профессором-экономистом Гавриилом Поповым, который вскоре станет мэром Москвы, красовались, взявшись за руки, в первом ряду.

«Понимаешь, - сказал мне Попов, - на такой митинг нетрудно собрать и полмиллиона, но даже 30 энергичных сторонников перемен трудно сплотить в действующий отряд, который будет не митинговать, а работать. Болтаем, треплемся, а во власти все те же чиновники, что и раньше...».

На митинге я выступал первым, роняя прекраснодушные фразы: «Страх умер! Из жестокой системы вынут каркас, который ее держал. Она покачивается, как студень, ей спешат соорудить подпорки из нового страха. Но мы с вами уже стали главной силой в своей стране...».

Все это я говорил, глядя, как покачивается огромная толпа на морозной Манежной площади. Позже писали, что народа там было тысяч 300. Гавриил Попов сказал мне, что все это время думал, что, не дай Бог, кто-нибудь сунет бомбу в одну из урн на Манежной, - ничего ведь не проверяли. Один взрыв, один толчок, и толпа, почуявшая запах крови, как в 17-м году, слепо хлынет вперед, а негодяй, который, может быть, и закладывал бомбу, выйдет вперед и без сомнений и колебаний поведет народ туда, куда ему надо.