Виталий КОРОТИЧ. Уходящая натура, или Двадцать лет спустя

Часть XVIII. Безвременье

(Продолжение. Начало в № 51, 52 (2010 г.), в № 1-13, № 15-16)

САМОЕ СТРАШНОЕ - ЖИЗНЬ ПО ИНЕРЦИИ

Все чаще я думал: «Господи, Ты помог мне сломать мою жизнь несколько раз и благополучно пересечь все разломы. Я уходил из медицины в Союз писателей, бывал безработным, редакторствовал и всегда старался не уронить себя и свое дело. Я чувствовал, что скоро, наверное, придется уйти еще раз, потому что самое страшное - жизнь по инерции.

Я видел и еще увижу, как люди цепляются за власть, удерживаются в ней и, не войдя в новое качество, мешают себе и другим. Хотя бы те же Ельцин с Горбачевым. Я ходил на заседания Верховного Совета в Кремлевский дворец, старался делать журнал не хуже, чем раньше, а усталость наваливалась все больше.

В конце 1990 года я заказал астрологам, Павлу Глобе и его супруге, гороскопы на 1991 год. Человек, совершенно не суеверный, я собирался у звезд выспросить то, чего не мог узнать у руководства страны. Очень вскоре Глоба принес мне заказанный гороскоп для наших читателей. Кроме него - в порядке личного одолжения - гороскоп для меня лично. Личные предсказания были очень странны. Звезды сообщали, что в 1991 году Горбачев будет отстранен от власти, а мне, чтобы выжить, звезды советовали уехать на время из страны. После этого я много раз спрашивал у Павла Глобы, откуда он черпает такие сведения, но астролог только загадочно улыбался в черную бороду...

По звездам, конечно, можно понять многое, но и по судьбе печати можно проследить, как в годы перестройки продолжалось советское разделение интеллигенции с властью, как Горбачев повторял хрущевскую ошибку, не группируя интеллигенцию вокруг себя, а продолжая опираться на родимое партийное чиновничество, которому даже нерешительные реформы были поперек глотки.

Нестыкующиеся миры расходились все дальше. К членам Политбюро многие начали относиться, как к летучим мышам. Вот кружат они, маячат над головами, много слухов про их зловредность. Но голоса нетопырей не слышны, звуковая частота, на которой они перекликаются, людям недоступна. Видишь, как летучие мыши мечутся в ночном небе, но они разговаривают на собственной частоте, может быть, даже повизгивают, похрюкивают, поют, но мы их не слышим. Какие-то звуки время от времени прорезались, но все более неразборчиво...

Все на свете существует комплексно, и беспорядок - понятие многозначное. Если уж бардак - то у нас это всегда бардак масштабный: в магазинах очереди за колбасой, поезда приходят вне расписания, в коридорах ЦК - мусор на плохо подметенных красных дорожках, военные ракеты время от времени летят не туда, а самолеты чаще попадают в аварии.

Мы в «Огоньке» писали об отечественных беспорядках и видели, как - признаком безвременья - на улицах все чаще появляются выродочные рожи рьяных шариковых, из каких-то потаенных щелей выползают жлобы и ведут себя все более нагло. А вчера еще всемогущая партия теряла рычаги управления - я уже знал, к кому в ЦК надо пойти, чтобы разрешили публикацию статьи, и к кому - чтобы эту же статью запретили.

Горбачев по инерции продолжал покрикивать на редакторов, но это было не страшно.

«ЧИТАЯ ВАШ ЖУРНАЛ, ЛЮДИ ПЕРЕСТАЮТ ВЕРИТЬ В НАШ СОЦИАЛИЗМ»

Помню, как на совещании 13 октября 1989 года он обвинял прессу в безответственности, в разных загибах-перегибах и плохом служении партийному делу. Затем он поднял в зале Старкова, редактора набирающих популярность «Аргументов и фактов». Помню зловещую тишину, когда Горбачев совершенно по-хрущевски тыкал пальцем в Старкова и кричал, сверкая неизменными очками в тонкой оправе, что на его, Старкова, месте, он бы немедленно подал в отставку и ушел из газеты.

А дело было в опубликованных «Аргументами» результатах опроса общественного мнения, согласно которым Горбачев уже не являлся первым по популярности политиком, а его заместитель Лигачев и вовсе оказался в конце реестра. Генсек лютовал так, будто редакция разгласила секрет создания немыслимой бомбы или еще чего-то, на чем зиждется державная мощь.

Вдруг Горбачев увидел меня и сказал какой-то суматошной скороговоркой: «Не сдержал слова! Не сдержал слова! Ввязался в перепалки!». Какие перепалки? Я действительно переругивался с изданиями вроде «Молодой гвардии» или «Нашего современника», но чаще всего делал это, защищая от нападок его, Горбачева, и принципы гласности.

«В конце 1990 года я заказал Павлу Глобе гороскоп на 1991 год. Человек, совершенно не суеверный, я собирался у звезд выспросить то, чего не мог узнать у руководства страны»

К тому времени определился темный круг изданий, постоянно повизгивающих по поводу того, кто кого, кому и за сколько продает (да кто нас купит, таких хорошеньких?), и мы с ними цапались на совершенно недоказуемой базе («Масоны - не масоны, агенты - не агенты»). Так, ерунда, согревание воздуха, но Горбачева же кто-то завел!

Обычно после таких встреч на следующий день вызывают в ЦК и разъясняют все очень подробно. На этот раз вызова не последовало. Редактор «Аргументов и фактов» Старков, по которому генсек прошелся особо, сказал мне, что ждал вызова напряженно до тех пор, пока ему не позвонили из отдела пропаганды и велели не дергаться и работать нормально. Дескать, ничего особенного не произошло.

Когда Михаил Сергеевич кричал, не было страшно. И неожиданно не было. Будто смотришь в записи матч, результат которого знаешь. Эта атмосфера вялости расползалась вокруг генсека ЦК партии, которого не боялись. Из общества, которое долгие годы держалось на приказной дисциплине, ужасе перед репрессиями, вынули остов, и оно начало растекаться, как медуза на берегу. Никто уже никого не боялся.

Вскоре меня вызвал для беседы очередной секретарь ЦК по идеологии Вадим Медведев, человек весьма неавторитетный. Он заседал в кабинете легендарного сталинца Михаила Суслова, отчего носил кличку, обобщающую его характер и дислокацию: Суслик.

На столе - чашечки с кофе и вазочка с печеньем. «Угощайтесь, - предложил секретарь ЦК. И после паузы: - Читая ваш журнал, Виталий Алексеевич, люди перестают верить в наш социализм и образ жизни».

Я разжевал вкусное печенье и позволил себе не согласиться: «Это посещая советские продуктовые магазины, люди перестают верить в социализм и наш образ жизни». - «Так мы ни до чего не договоримся», - подытожил Медведев. У меня было такое же ощущение. Ощущение, что страна вошла в ту стадию перемен, когда никто ни с кем ни о чем не может договориться, крепло, как и понимание окружающего безвластия и беспорядка. Один из аргументов в пользу этого тезиса был неожиданным и забавным.

Любимовский Театр на Таганке отгастролировал в Париже. Любимый актер этого театра Валерий Золотухин пришел ко мне в редакцию и подарил трость с рапирой внутри. Знаете, есть такие полые трости, где рукоять соединена с клинком, упрятанным в деревянную часть? Я расплылся от счастья и по глупому мужскому обыкновению не мог выпустить оружие из ладоней. Когда зазвонил телефон правительственной связи, я начал выполнять все его распоряжения и опомнился только в первом подъезде ЦК, сжимая в руках драгоценный подарок: трость с острой рапирой внутри.

Машину я отпустил, так что спрятать трость было негде. Сдать ее в гардероб? Прапорщик, принимающий одежду, непременно заинтересуется необычным предметом, разберет трость, и я влипну. Не сдавать? Опасно, конечно, только я не придумал ничего лучше, чем, прихрамывая, пройтись по всем главным кабинетам, вызывая сочувствие. Зашел к Яковлеву, потоптался в приемной у Горбачева, и меня ни разу не остановили. Так, пару раз спросили, в чем дело, я пожаловался на собственную неловкость, оступился, мол. Когда-то по пути к американскому президенту в вашингтонском Белом доме я трижды проходил сквозь металлодетекторы, сдав все металлические предметы и магнитофон с фотоаппаратом, и только после этого был допущен в Овальный кабинет.

Мне было обидно, что нашего президента не охраняли как следует. Бросили. Было ощущение, что его если и не свергали в открытую, то начали отделять от власти задолго до дурацкого августовского путча 1991 года. Такой беспорядок случается в домах, где назревают перемены, и это заметно со стороны по тому, что на хозяина дома уже не обращают почтительного внимания. Бардак - понятие системное, почти всегда неслучайное и всеохватное - он или вообще отсутствует, или наличествует сразу везде. Очень взволновала меня эта случайная история со смертоносной парижской тростью.

«ИМПЕРИЯ НАНОСИТ ОТВЕТНЫЙ УДАР»

Однажды я провел смешную политинформацию для британского премьер-министра. Госпожа Маргарет Тэтчер приехала в Москву, и британский посол пригласил меня на завтрак, устроенный в ее честь. Элегантная, улыбчивая госпожа премьер прибыла с опозданием, но сразу же вступила в беседу, упорядочивая атмосферу застолья.

«Какой, полагаете, сейчас период перестройки?» - обратилась она ко мне. «Не знаю, ходите ли вы в кино, - сказал я. - Но не так давно на экраны вышла очень популярная трилогия Джорджа Лукаса «Звездные войны». Помните, как там называлась вторая часть?». - «Нет...». - «Империя наносит ответный удар». У нас как раз сейчас этот период». - «В самом деле? А как называется следующий фильм?». - «Возвращение Джедая». Не дай Бог...». - «Чье-чье возвращение?». - «Возвращение, госпожа премьер-министр. В нашей стране любое возвращение из прошлого - к беде».

Вот такая была политинформация на кинопрокатном уровне.

Можно было все увереннее говорить, что «Огонек» любили самые разные люди, - это было всенародным признанием. Но мы работали как бы на водорезе, где набегавшие волны угрожали захлестнуть нас с той или иной стороны.

В журнал приходило до тысячи писем в день. Позже, когда мы допустили иностранных издателей в свой архив и толстые тома этих писем вышли на немецком, а двумя изданиями на английском, я написал в предисловии, что такое возможно лишь в стране, где народ не верит своему правительству. Ведь нам писали о том, что не было в нашей власти, - о плохих квартирах и нищенской жизни, о бесправии, безработице и многом другом, что не попадало на страницы благополучной партийной прессы.

Письма нам приносили в мешках ежедневно. Что могли, мы обрабатывали, и отдел писем, который очень хорошо работал под присмотром Валентина Юмашева, готовил подборки в каждый номер. Однажды я похвастался кому-то из партийных чиновников этой ежедневной тысячей писем, и тот буркнул без улыбки: «Мы получаем по две тысячи писем в день, где в каждом требуют уволить вас лично и разогнать «Огонек»!».

Когда мы объявили, что зарплаты наших сотрудников в разы ниже, чем у работников партийной прессы, нас неожиданно завалили денежными переводами - чаще всего на мелкие суммы, но всегда искренними, с которыми мы попросту не знали, что делать. А после того как Министерство обороны запретило подписку на наш журнал в воинских частях, многие офицеры сообщали, что подписали «Огонек» на арендованные почтовые ящики и читают по очереди.

Приходило много жалоб на бесчеловечность в местах заключения, поборы охранников и прочие безобразия. В «Огоньке» вышла статья о беспределе в тюрьмах и лагерях с фамилиями некоторых виновников. Через какое-то время мой старший сын отдыхал в Крыму, и в баре ялтинской «Ореанды» к нему подсел незнакомец. Справившись у сына о фамилии, незнакомец сказал: «Мы уважаем «Огонек» и твоего отца. Если что - наш человек всегда здесь вон за тем столиком. Обращайся, он поможет и защитит».

Защищать нас были готовы добровольцы, бывшие как в неладах, так и в согласии с Уголовным кодексом. Когда в печать проскочило сообщение, что мне угрожают (случались в почте и очень мерзкие письма), ко мне домой заявились представители артели, делающей стальные двери, и бесплатно оборудовали в квартире бронебойный вход. Афганских ветеранов мы иногда приглашали для участия в своих вечерах, искалеченные в Афгане солдаты и офицеры с гитарами пели об этой войне и своей беде (в ЦК мне как-то сказали: «Говорят, у вас создан инвалидский ансамбль песни и пляски?»). Ассоциация воинов, прошедших Афганистан, постановила охранять огоньковские вечера, что в тогдашней обстановке было нелишним. На московских встречах с читателями в кулисах всегда сидело несколько крутых парней, внимательно зыркающих по сторонам. Спасибо!

(Продолжение в следующем номере)

Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter