Бывший советский разведчик, бежавший в Великобританию и ставший всемирно известным писателем, Виктор СУВОРОВ: «Что против меня еще не придумано? Могли бы венерических болезней подбросить, сказать, что у меня нос провалился, приписать скотоложство во время дипломатических приемов с козой английского резидента... С подставленной...»

(Продолжение. Начало в № 40 )

«ЕСЛИ Я АЛКАН И ВСЕ ОСТАЛЬНОЕ, ДАВАЙ СПРОСИМ: «А КТО ЖЕ ТОГДА ТОТ ДУРАК, КОТОРЫЙ ТАКОГО МЕРЗАВЦА НА РАБОТЕ ДЕРЖАЛ?»

- Оппоненты пишут, что Владимир Резун, то есть ты, был плохим офицером, пьяницей, гомосексуалистом и вдобавок агентом британской разведки...

- Даже так?

- Да, хотя знающие тебя люди утверждают, что происходило как раз наоборот - почти по Высоцкому: «...был чекист...

- (вдвоем)... майор разведки и отличный семьянин»...

Из книги Виктора Суворова «Аквариум».

«Валя Фомичева - женщина особая. На таких оборачиваются, таким вслед смотрят. Она небольшая совсем, стрижена, как мальчишка. Глаза огромные, чарующие. Улыбка чуть капризная. В уголках рта что-то блудливое витает, но это только если присмотреться внимательно. Что-то в ней дьявольское есть, несомненно, но не скажешь что. Может быть, вся красота ее дьявольская. Зачем ты, Володя, себе такую жену выбрал? Красивая женщина - чужая жена. Кто на нее в посольстве только не смотрит? Все смотрят. И в городе тоже. Особенно южные мужчины, французы да итальянцы, высокие, плотные, с легкою сединой. Им эта стройная фигурка покоя не дает. Едем в машине, останавливаемся на перекрестке, взгляды упрекающе меня сверлят: зачем тебе, плюгавый, такая красивая женщина?

А она вовсе и не моя. Я ее домой везу, ибо муж ее уже на конвейере, уже показания дает. Из него еще тут, в Вене, вырвут нужные признания. А потом он в Аквариум попадет, в огромное стеклянное здание на Хорошевском шоссе.

Валя, его жена, об этом пока не догадывается. Ушел в ночь, в обеспечение. Ее это не волнует, привыкла. Она мне о новых блестящих плащах рассказывает, вся Вена такие сейчас носит. Плащи золотом отливают, и вправду красивые. Ей такой плащ очень пойдет. Как Снежная королева, будешь ломать наш покой своим холодным, надменным взглядом. Сколько власти в ее сжатых узких ладонях. Несомненно, она повелевает любым, кто встретится на ее пути. Если сжать ее, раздавишь, как хрустальную вазу. С такой женщиной можно провести только одну ночь, а после этого бросать и уходить, пусть будет огорчена. В противном случае - закабалит, подчинит, согнет, поставит на колени: я знаю таких, в моей жизни была точно такая женщина. Тоже совсем маленькая и хрупкая. На нее тоже оборачивались. Я ушел от нее сам. Не ждал, когда прогонит, когда обманет, когда поставит на колени.

Глуп ты, капитан, что за такой пошел. Наверняка знаю, что она смеялась тебе в лицо, а ты, ревнивец, следил за ней из-за угла. А потом, повинуясь мимолетному капризу, она согласилась стать твоей женой. Ты и сейчас, на конвейере, только о ней думаешь. Тебе один вопрос покоя не дает: кто ее нынче домой везет? Успокойся, капитан, это я, Витя Суворов. Не нужна она мне, обхожу таких стороной. Да и не в Вене этими вещами заниматься. Слишком строго мы друг друга судим, слишком пристально друг за другом следим.

- Суворов, ты почему никогда мне не улыбаешься?

- Разве я один?

- Да. Мне все улыбаются. Боишься меня?

- Нет.

- Боишься, Суворов. Но я заставлю тебя улыбаться.

- Угрожаешь?

- Обещаю.

Остаток пути мы молчим. Я знаю, что это не провокация ГРУ. Такие женщины только так и говорят. Да и не может сейчас ГРУ следить за мной. Операции ГРУ отточены и изящны. Операции ГРУ отличаются от операций любых других разведок простотой.

ГРУ никогда не гоняется за двумя зайцами одновременно. И оттого ГРУ столь успешно.

- Надеюсь, Суворов, ты не бросишь меня возле дома. Я красивая женщина, меня на лестнице изнасиловать могут, отвечать ты будешь.

- В Вене этого не бывает.

- Все равно, я боюсь одна.

В этой жизни она ничего не боится, я знаю таких женщин: зверь в юбке.

В лифте мы одни, она смеется:

- Ты уверен, что Володя ночью не вернется?

- Он на задании.

- А ты не боишься меня одну оставлять? Меня украсть могут?

Лифт плавно остановился, я открываю перед ней дверь. Она квартирную ключом отпирает.

- Ты что сегодня ночью делаешь?

- Сплю.

- С кем же ты спишь, Суворов?

- Один.

- И я одна, - вздыхает она.

Она переступает порог и вдруг оборачивается ко мне. Глаза жгучие. Лицо чистенькой девочки-отличницы. Это самая коварная порода женщин. Ненавижу таких».

...Я встретил свою Танечку в разведывательном отделе штаба Приволжского военного округа. Ей 19 стукнуло - я ее захватил...

- Она тоже разведчица?

- Ну а как же? Татьяна сохранила верность не только мне, но и в каком-то роде системе, в которой она, молодая совсем девчонка, работала. Ступила она на эту стезю совсем юной, а в 26 лет отправилась со мной в Великобританию. Живем мы с тех пор хорошо - у нас двое прекрасных детей, двое внуков. Кто-то может говорить что угодно, но она со мной прошла через все (могла бы не идти, но...). Я предложил ей бежать, и она согласилась, сказала: «Да!». Так было, а если я алкан и все остальное, что на меня навешивают, давай спросим: «А кто же тогда тот дурак... 

«Мой дед Василий Андреевич Резунов во время Брусиловского прорыва в июле 1916-го был ранен и попал в плен. Возвратившись из плена и посмотрев, что здесь творится, обнаружив, что товарищ Ленин сдал Украину кайзеру, пошел добровольцем в Революционно-повстанческую армию, которой командовал великий народный полководец Нестор Иванович Махно»

- ...который держал тебя на работе...

- ...такого мерзавца?». Допустим, я и вор, и деньги присваивал, и пьянствовал... Меня когда спрашивают: «А что против тебя еще не придумано? Уже вроде все возможности очернения исчерпаны» - и я отвечаю: «Ребята, это неисчерпаемо. Могли бы венерических болезней подбросить, сказать, что у меня нос провалился, приписать скотоложство во время дипломатических приемов...

- ...с козой английского резидента...

- Ага. С подставленной - вот это была бы уже полная чаша». Допустим, я и впрямь такой дурак и прочее - кто же меня в академию-то забрал? Ну хорошо: давай согласимся с ярлыками, которые мне навесили, - тогда получается, что у меня была «лапа».

Ой, недавно читал, полковник КГБ пишет: «Он в 11 лет в Суворовское училище поступил» - и между строк просматривается: такой молокосос, а уже пристроили - ну прямо коррупция! Я говорю: «Отлично, но надо же было написать в той книжке: а остальные поступали во сколько? В 15-16 лет? И что же я между ними делал? Меня по особой программе учили или как? И когда они все курс обучения в 18 лет завершили, меня что же - там по второму разу оставили?».

Пишут: Воронежское суворовское военное училище расформировали, а меня папочка (так и написано: «папочка») в Калининское суворовское перевел. Я отвечаю: «Очень здорово!». Мой папочка - отставной майор из Черкасс. Ну конечно, он перевел меня прямо в Калинин...

- ...по огромному блату...

- ...а чтобы нескучно мне было, отправил туда следом три роты воронежских кадетов, профессорско-преподавательский состав с семьями, обеспечил там всех квартирами...

Из книги Виктора Суворова «Аквариум».

«Мне плохо.

Мне совсем плохо.

Подобного со мной никогда не случалось. Плохо себя чувствуют только слабые люди. Это они придумали себе тысячи болезней и предаются им, попусту теряя время.

Это слабые люди придумали для себя головную боль, приступы слабости, обмороки, угрызения совести. Ничего этого нет. Все эти беды - только в воображении слабых. Я себя к сильным не отношу. Я - нормальный. А нормальный человек не имеет ни головных болей, ни сердечных приступов, ни нервных расстройств. Я никогда не болел, никогда не скулил и никогда не просил ничьей помощи.

Но сегодня мне плохо. Тоска невыносимая. Смертная тоска. Человечка бы зарезать!

Я сижу в маленькой пивной. В углу. Как волк затравленный. Скатерть, на которой лежат мои локти, клетчатая, красная с белым. Чистая скатерть. Кружка пивная большая. Точеная. Пиво по цвету коньяку сродни. Наверное, и вкуса несравненного. Но не чувствую я вкуса. На граненом боку пивной кружки два льва на задних лапках стоят, передними щит держат. Красивый щит, и львы красивые. Язычки розовые наружу. Я всяких кошек люблю: и леопардов, и пантер, и домашних котов, черных и сереньких. И тех львов, что на пивных кружках, я тоже люблю. Красивый зверь кот. Даже домашний. Чистый. Сильный. От собаки кот независимостью отличается. А сколько в котах гибкости! Отчего люди котам не поклоняются?

Люди в зале веселые. Они, наверное, все друг друга знают. Все друг другу улыбаются. Напротив меня четверо здоровенных мужиков: шляпы с перышками, штаны кожаные по колено на лямочках. Мужики зело здоровы. Бороды рыжие. Кружкам пустым на их столе уже и места нет. Смеются. Чего зубы скалите? Так бы кружкой и запустил в смеющееся рыло. Хрен с ним, что четверо вас, что кулачищи у вас почти как у моего командира полка - как пивные кружки, кулачищи.

Может, броситься на них? Да пусть они меня тут и убьют. Пусть проломят мне череп табуреткой дубовой или австрийской кружкой резной. Так ведь не убьют же. Выкинут из зала и полицию вызовут. А может, на полицейского броситься? Или Брежнев скоро в Вену приезжает с Картером наивным встречаться - может, на Брежнева броситься? Тут уж точно убьют.

Только разве интересно умирать от руки полицейского или от рук тайных брежневских охранников? Другое дело, когда тебя убивают добрые и сильные люди, как эти напротив.

А они все смеются.

Никогда никому не завидовал. А тут вдруг зависть черная гадюкой подколодной в душу тихонько заползла. Ах, мне бы такие штаны по колено да шляпу с пером! А кружка с пивом у меня уже есть. Что еще человеку для полного счастья надо?

А они хохочут, закатываются. Один закашлялся, а хохот его так и душит. Другой встает, кружка полная в руке, пена через край. Тоже хохочет. А я ему в глаза смотрю. Что в моих глазах - не знаю, только, встретившись взглядом со мной, здоровенный австрияк, всей компании голова, смолк сразу, улыбку погасил. Мне тоже в глаза смотрит. Пристально и внимательно. Глаза у него ясные. Чистые глаза. Смотрит на меня. Губы сжал. Голову набок наклонил.

То ли от моего взгляда холодом смертельным веяло, то ли сообразил он, что я себя сейчас хороню. Что он про меня думал, не знаю, но, встретившись взглядом со мной, этот матерый мужичище потускнел как-то. Хохочут все вокруг него. Хмель в счастливых головах играет, а он угрюмый сидит, в пол смотрит. Мне его даже жалко стало. Зачем я человеку своим взглядом весь вечер испортил?

Долго ли, коротко ли, встали они, к выходу идут. Тот, который самый большой, последним. У самой двери останавливается, исподлобья на меня смотрит, а потом вдруг всей тушей своей гигантской к моему столу двинулся. Грозный, как разгневанный танк. Челюсть моя так и заныла в предчувствии зубодробительного удара. Страха во мне никакого. Бей, австрияк, вечер я тебе крепко испортил. У нас за это неизменно по морде бьют. Традиция такая.

Подходит. Весь свет мне исполинским своим животом загородил. Бей, австрияк! Я сопротивляться не буду. Бей, не милуй! Рука его тяжелая, пудовая, на мое плечо левое легла и слегка сжала его. Сильная рука, но теплая, добрая, совсем не свинцовая. И по той руке вроде как человеческое участие потекло. Своей правой рукой стиснул я руку его. Сжал благодарно. В глаза ему не смотрю. Не знаю почему. Я голову над столом своим склонил. А он к выходу пошел, неуклюжий, не оборачиваясь. Чужой человек. Другой планеты существо. А ведь тоже человек. Добрый. Добрее меня. Стократ добрее».

Надпись на обороте фотографии деда Виктора Суворова Василия Андреевича Резунова. 1917 год

- «За измену СССР, - сказал ты, - угрызений совести у меня нет: это была преступная сатанинская власть». Представляю, что творилось в Аквариуме, когда стало известно, что ты ушел к англичанам, а что пришлось пережить твоим родным, которые за железным занавесом оставались? Я тебя вновь процитирую: «Если бы каждый из нас за родственников боялся, так бы мы и остались рабами. Я понимаю: нанес огромный ущерб и никак перед своими родными... - Дальше пауза. - Я... Я прощения просил. Я знаю, что это простить нельзя - нельзя, ну и все...». Говорят, узнав о предательстве внука, твой дед Василий покончил с собой, оставив записку: «Иуда. Проклинаю» - это очередной миф или правда?

- Чтобы разобраться, нужно поехать в город Черкассы, найти могилу деда и посмотреть на дату его смерти - так вот, Василий Андреевич до этого не дожил. Ну и еще я должен сказать вот что. Мой дед Василий Андреевич - у меня его фотография есть (достает и показывает), датированная октябрем 1917 года, - был призван в 1913 или 1914 году, воевал. Во время Брусиловского прорыва в июле 1916-го был ранен и попал в плен, а плен в то время был совершенно «жестокой» вещью. Офицеры, солдаты - все в погонах, кто имел награды - с наградами. В увольнение отпускали редко, и, отправляясь туда, офицер должен был написать: «Я, такой-то, под офицерскую честь подписываюсь, что не убегу». Возвращаясь, он перечеркивал эту расписку и дальше жил, но уже мог бежать. Солдата же в город просто так не пускали - он оставлял заложников, то есть человек должен быть в авторитете и иметь друзей, которые за него бы ручались: мол, Василий Андреевич Резунов (не Резун - видишь, так на фотографии написано: это был русский человек) идет в увольнение, и если он убежит, эти три заложника, которые за него добровольно остались, понесут кару - по пять суток карцера должны будут отсидеть.

«МАМА, ЕСЛИ ТЫ ЭТО ИНТЕРВЬЮ ЧИТАЕШЬ, ПРИВЕТ!»

- Виктор, скажи, а когда ты ушел, сердце у тебя разрывалось? Ты думал, что будет с родными, с мамой, с братом - он тоже ведь офицер?

- Не думал, а знал... (Пауза). Впрочем, к этому мы еще вернемся...

Возвратившись из плена и посмотрев, что здесь творится, обнаружив, что товарищ Ленин сдал Украину кайзеру... Сейчас вот, я слышал, памятники ему очень у вас полюбили...

- ...и потихоньку на них носы отбивают...

- Ну, дай-то Бог! В общем, увидев, что там свирепствуют банды (Котовского, всяких других головорезов), он пошел добровольцем в Революционно-повстанческую армию Украины (РПАУ), которой командовал великий народный полководец Нестор Иванович Махно. Потом эту армию разгромили, но деда никто не сдал: все или разошлись, или затаились...

Когда с ним разбирались, - он проходил фильтрацию! - Василий Андреевич сказал, что был в плену и только-только вернулся. Его для острастки выпороли шомполами, но о том, что он в армии Махно воевал, никто никогда не пронюхал. Тогда, кстати, дед окончание фамилии и отрезал - стал Резуном, и первый сын у него - Иван Резунов, а уж потом появился отец мой Богдан Резун. Так вот, советскую власть дед знал по шомполам красным - это первое, а во-вторых, он пережил Голодомор, поэтому такую записку никак написать не мог.

...Есть 18-серийный фильм моего друга Володи Синельникова «Последний миф», и там свидетельство моего отца. Перед войной молодой Богдан Резун возвращается домой радостный: «Меня приняли в комсомол», а Василий Андреевич (он был человеком немногословным) ему сказал: «Богдан, тут по низам шпана, а там поверху бандюки». Вот так он эту власть описал в одном предложении, в нескольких буквально словах.

Протрубив в селе 27 лет кузнецом, дед знал, что такое колхоз имени Шевченко в Солонянском районе Днепропетровской области (там был председатель - я его помню! - по фамилии Загубыгорилка. Видишь, Бог шельму метит...).

Повторяю: дед знал советскую власть снизу и до самого верха...

- ...от шпаны до бандюков... 

«Я встретил свою Танечку в разведывательном отделе штаба Приволжского военного округа. Ей 19 стукнуло — я ее захватил...»

- ...и если нравится кому-то придумывать обо мне эту мерзость - пожалуйста, но очень уж это глупо.

Ты спрашиваешь: разрывалось ли у меня сердце? Еще и как! Мама, если ты это интервью читаешь, привет! Матери моей сейчас 91 год, она еще жива. (Зовет). Мам!

Дело в том, что у меня был один выход: самоубийство... Первое время здесь было, конечно, жутким и страшным. У всех ребят из КГБ, которые сюда убежали, проблемы с женами (все разведены!) и с алкоголизмом (не говорю, что все злоупотребляют, но многие). Из ГРУ тут я один такой, исключительный...

- Ни с женой, ни с алкоголизмом проблем нет?

- Можешь написать, что есть, но все-таки в 63 года на алкана я не сильно похож.

Из книги Виктора Суворова «Аквариум».

«Дом у английского дипломата большой, белый, с колоннами. Дорожки мелкими камешками усыпаны. Сад роскошный. Я не брит. Я в черной кожаной куртке. Я без машины. Я совсем не похож на дипломата. А вообще-то я уже и не дипломат. Я больше не представляю своей страны. Наоборот, моя страна сейчас ищет меня везде, где только возможно.

В доме английского дипломата все не так, как в обычных домах. У него звонка нет. Вместо звонка на двери - блестящая бронзовая лисья мордочка. Этой мордочкой нужно об дверь стучать. Мне очень важно, чтобы появился хозяин, а не кто-то из его слуг. Мне везет. Сегодня суббота, он не на работе, и слуг его в доме тоже нет.

- Здравствуйте.

- Здравствуйте.

Я протягиваю свой дипломатический паспорт. Он полистал его и вернул мне.

- Заходите.

- У меня послание к правительству Ее Величества.

- В посольство, пожалуйста.

- Я не могу в посольство. Я передаю это письмо через вас.

- Я его не принимаю. - Он встал и открыл дверь передо мной. - Я не шпион, и в эти шпионские трюки меня, пожалуйста, не ввязывайте.

- Это не шпионаж... больше. Это письмо правительству Ее Величества. Вы можете его принять или нет, но сейчас я буду звонить в британское посольство и скажу, что письмо правительству находится у вас... Я оставлю его тут, а вы делайте с ним что хотите.

Он смотрит на меня взглядом, в котором нет ничего для меня хорошего.

- Давайте ваше письмо.

- Дайте мне конверт, пожалуйста.

- У вас даже нет конверта, - возмущается он.

- К сожалению...

Он кладет передо мной пачку бумаги, конверты, ручку. Бумагу я отодвигаю в сторону, из кармана достаю пачку карточек с названиями и адресами кафе и ресторанов. Каждый шпион всегда имеет в запасе десятка два таких карточек. Чтобы не объяснять новому другу место встречи, проще дать ему карточку: я приглашаю вас сюда.

Я быстро просматриваю все. Выбираю одну. И несколько секунд думаю над тем, что же мне писать. Потом беру ручку и пишу три буквы: GRU. Карточку вкладываю в конверт. Конверт заклеиваю. Пишу адресат - «Правительству Ее Величества». На конверте ставлю свою персональную печать «173-В-41».

- Это все?

- Все. До свидания.

Я снова в лесу. Вот моя машина. Я гоню ее дальше и дальше. Теперь встреча с местной полицией тоже может быть опасной. Советское посольство могло сообщить в полицию, что один советский дипломат сошел с ума и носится по стране. Могут сообщить в Интерпол, что я украл миллион и убежал. Могут заявить протест правительству и сказать, что власти Австрии меня захватили силой и что меня нужно немедленно вернуть, иначе... Они умеют делать громкие заявления.

Теперь мне нужна телефонная связь с британским посольством. Я должен объяснить ситуацию, пока какой-нибудь деревенский полицейский пост не остановил меня и не вызвал советского консула. Тогда будет поздно что-нибудь объяснять. Тогда после первой встречи с консулом у меня вдруг пойдет обильная слюна, я начну смеяться или плакать, и за мной пришлют специальный самолет. Пока слюна еще не пошла, я буду пытаться... Укромные телефоны у меня на примете есть.

- Алло, британское посольство, я направил послание... Я знаю, что меня не соединят с послом, но мне нужен кто-то ответственный... Мне не надо его имя, вы сами там решайте... Я направил послание...

Наконец они кого-то нашли.

- Слушаю... кто говорит?

- Я направил послание. Тот, с кем я его направил, знает мое имя...

- Правда?

- Да. Спросите его.

Трубка молчит некоторое время. Потом оживает.

- Вы представляете свою страну?

- Нет. Я представляю только себя.

Трубка снова молчит.

- Чего же вы хотите?

- Я хочу, чтобы вы сейчас вскрыли пакет и послание передали британскому правительству.

Трубка молчит. В трубке какое-то сопение.

- Я не могу вскрыть конверт, так как он адресован не мне, а правительству...

- Пожалуйста, вскройте пакет. Это я его подписывал. Я так подписал, чтобы его содержание не стало известно многим. Но вам я даю право его вскрыть...

Далеко в телефонных глубинах какое-то шептание.

- Это очень странное послание. Тут какой-то ресторан...

- Да не это... Посмотрите на обороте...

- Но и тут странное послание. Тут только какие-то буквы.

- Вот их и передайте...

- Вы с ума сошли. Послание из трех букв не может быть важным.

- Это будет решать правительство Ее Величества: важное послание или нет...

Трубка молчит. Какое-то потрескивание, не то шипение... Потом она оживает:

- Я нашел компромисс. Я не буду посылать радиосообщение, я перешлю ваше сообщение дипломатической почтой! - В его голосе радость школьника, который решил трудную задачу.

- Черт побери вас с вашими британскими компромиссами. Сообщение может быть важное или нет, не мне решать, но оно срочное. Через час, а может быть, и раньше будет уже слишком поздно. Но знайте, что я настойчивый, и если начал дело, его не брошу. Я буду вам звонить еще. Через 15 минут. Пожалуйста, покажите послу мое послание.

- Посла сегодня нет.

- Тогда покажите его кому угодно. Своей секретарше, к примеру. Может, она газеты читает. Может, она подскажет вам решение...

Я бросаю трубку.

Я меняю место. Я обхожу деревню. Я обхожу людей. Во мне звучит жутким ритмом страшная песня «Охота на волков». Совсем недавно я чувствовал себя затравленным зверем, но силы вернулись ко мне. Мертвой хваткой я вцепился в рулевое колесо, как летчик-смертник в штурвал своего самолета. Живым они меня не возьмут. Ах, расшибу любого, кто поперек пути встанет! А на крайний случай у меня отвертка огромная в запасе. Эх, кому-то я ее в горло всажу по самую рукоятку. Жизнь продаю! Подходи, налетай! Но дорого уступлю!

Звоню в британское посольство. Попытка вторая и последняя. Я редко кого дважды просил. А трижды никогда. И никогда впредь. Впрочем, немного мне осталось...

Я обещал позвонить через 15 минут. Но вышло только через 43: у намеченного мной телефона людно было.

- Британское посольство?

- Да. - Но изменилось решительно все. Короткий ответ звучит резко и четко, как военная команда. Все тот же мужской голос: - У вас все хорошо? Мы волновались. Вы так долго не звонили...

- Мое послание...

- Мы передали ваше послание в Лондон. Это очень важное сообщение. Мы уже получили ответ. Вас ждут. Вы готовы?

- Да.

- Адрес на карточке - это место, где вас надо встретить?

- Да.

- На карточке не указано время. Это означает, что вас надо встретить как можно быстрее?

- Да.

- Мы так и думали. Наши официальные представители уже там.

- Спасибо. - Это слово я почему-то произнес по-русски. Не знаю, понял ли он меня».

- Я прочитал, конечно, «Аквариум» (и не раз), но все же спрошу: когда ты только начинал в ГРУ работать, как вас пугали, какие кары сулили за возможную измену Родине? Говорили, что убьют, четвертуют, колесуют?

- Мне очень часто приходится слышать: «Аквариум» начинается с того, что человека сжигают, - это правда или ты все придумал?». Этот вопрос мне задают железно, всегда, но давай подойдем по-другому. Вот представь, что ты сидишь в шестом подъезде Центрального Комитета Коммунистической партии СССР на Старой площади (там был отдел административных органов, который контролировал КГБ, ГРУ, тюрьмы, суды, прокуратуру). Ты большой начальник, под пиджаком у тебя три звезды, на брюках лампасы, еще где-то знаки отличия спрятаны - ну такой весь цивильный, и последняя вдобавок инстанция - всех из КГБ и из ГРУ за рубеж выпускаешь. Иногда они носят там по долгу службы «кирпич»...

- ...а то и два...

«Татьяна сохранила верность не только мне, но и в каком-то роде системе, в которой она, молодая совсем девчонка, работала. Ступила она на эту стезю совсем юной, а в 26 лет отправилась со мной в Великобританию»

- Бывает. «Жопа просит кирпича»! (Смеется). И вот ты сидишь, преисполненный важности: этого я выпускаю, этого нет, но как только кто-нибудь погорит, тебе где-то там палочку сразу рисуют и, когда их наберется достаточно, могут выгнать, потому что врагов у тебя не мерено... Там же вокруг кобры сидели - иногда и кусались.

- Все же на это место хотели попасть...

- Вот, а тебе нужно как-то держать все в руках. Вызываешь, к примеру, меня и спрашиваешь: «Владимир Богданович, а вы в коммунизм верите?». Я киваю: «Ага!» (смеется), ведь он же понимает, что если верю, то я идиот и меня выпускать нельзя. Ну не может человек в коммунизм верить, когда, как нам обещают, каждый будет работать по способностям, а получать по потребностям. Ребята, вы знаете, сколько Танюшке моей бриллиантов по потребностям надо? А туфель?

- Никаких способностей не хватит!

- Ну, то есть чепуха какая-то получается, и когда мне обещают, что придет коммунизм и что каждому - по потребностям, я отвечаю: «Ой, Господи! Ну не может такого быть - люди, которые это говорят, или идиоты...

- ...или циники...

- ...или урки, поэтому любой коммунистический лидер под одну из этих статей попадает: он или идиот, или урка».

- Класс!

- Правда, да? Держись, я тебе еще не то расскажу. Есть промежуточные подвиды: идиотский урка или уркаганистый идиот, и любого бери - он с примесями или в ту, или в иную сторону. Не только наши родные...

- ...но наши родные все, получается, урки?

- Ну, товарищ Хрущев более уркаганистского был типа, рядом с пристукнутыми такими - крепкий мужик. Ему бы председателем колхоза на место Загубыгорилки - мужик бы тянул воз, планы перевыполнял, давал бы...

- ...стране зерна...

- Это действительно уголовники были, но как же можно свою страну так губить? Взять уже упоминавшийся колхоз имени Шевченко Солонянского района Днепропетровской области... Если бы рубль был не деревянный, если бы платили этим колгоспныкам золотом, они все планы бы обеспечили, но это золото гнали американскому фермеру, а нашим горемыкам трудодни да копейки с барского плеча бросали. Почему? Только лишь для того, чтобы сидеть там, наверху.

«КОГДА В СССР МЕНЯ ЗАОЧНО ПРИГОВОРИЛИ К РАССТЕРЕЛУ, НА ДУШЕ СТАЛО ХОРОШО: ПТИЧКИ ПОЮТ, ЖАВОРОНКИ В НЕБЕ ЗВЕНЯТ...»

- Ну хорошо: вот я в шестом подъезде на Старой площади, под пиджаком три звезды...

- ...и штаны полосатые. Тебе все нравится, но ты ж не один такой. Значит, нужно как-то мужиков этих (то есть нас) простимулировать. Понятно, никто из них в коммунизм не верит...

- ...но в этом не признаются...

- Естественно, я тебе отвечаю: «Ага!», - и глаза такие честные-честные... Ты же и сам не веришь, но привык к даче, детей куда-то в МГИМО нужно пристроить. Кстати, МГИМО (Московский государственный институт международных отношений. - Д. Г.) мы расшифровывали так: много гонора и мало образования. Сначала оно, если помнишь, МИМО называлось - МИМО, МИМО (с ударением на первом слоге. - Д. Г.)! Там ребята все такие номенклатурные учились - вот и тебе туда детей своих протолкнуть хочется. Ну, не веришь ты, что когда-то дадут тебе по потребности, а нас нужно как-то держать - как на цепи, на поводке каком-то.

- Пугать...

- Ну да. Купить они меня не могут: максимум, на что способны расщедриться, - это квартира в Чертанове и автомобиль типа «запорожец»...

- ...но с достатком таким на Западе точно перекупят...

- В два счета, тем более нас-то много, а перекупить одного надо. Ну а если купить меня свои не могли и идеология не работает, остается, как в мафии, страх, поэтому, когда говорят про ту, первую, страницу «Аквариума», я отвечаю: «Ребята, поставьте себя на место начальника, а дальше можете верить, можете не верить». 

Виктор Суворов с супругой Татьяной. «Живем мы хорошо — у нас двое прекрасных детей, двое внуков...»

- Виктор, но это было?

- Можешь верить, а можешь не верить.

- От ответа, значит, уходишь...

- Я объясняю: каждого в индивидуальном порядке пугали и так, чтобы проняло.

Из книги Виктора Суворова «Аквариум».

«Кира все знают. Кир - большой человек. Кир Лемзенко в Риме сидел, но работал, конечно, не только в Италии. У Кира везде успехи были. Особенно во Франции. Римский дипломатический резидент ГРУ генерал-майор Кир Гаврилович Лемзенко власть имел непомерную. За то его папой римским величали. Теперь он генерал-полковник. Теперь он в административном отделе Центрального Комитета партии. Теперь он от имени партии контролирует и ГРУ, и КГБ.

Полтора года назад, когда я прошел выездную комиссию ГРУ, вызвал меня Кир. Пять минут беседа. Он всех принимает: и ГРУ, и КГБ офицеров. Всех, кто в добывание уходит. Кир всех утверждает. Или не утверждает. Кир велик. Кто Кира знает? Все знают. Судьба любого офицера в ГРУ и в КГБ в его руках.

Старая площадь. Памятник гренадерам. Милиция кругом. Люди в штатском. Группами. Серые плащи. Тяжелые взгляды. Подъезд № 6. Предъявите партийный билет. «Суворов», - читает прапорщик в синей форме. «Виктор Андреевич», - отзывается второй, найдя мою фамилию в коротком списке. «Да, - отзывается первый. - Проходите». Третий прапорщик провожает меня по коридору. Сюда, пожалуйста, Виктор Андреевич. Ему, охраннику, не дано знать, кто такой Виктор Андреевич Суворов.

Он только знает, что этот Суворов приглашен в Центральный Комитет на беседу. С ним будут говорить на седьмом этаже. В комнате 788. Охранник вежлив. Пожалуйста, сюда.

Вот они, коридоры власти. Сводчатые потолки, под которыми ходили Сталин, Хрущев. Под которыми ходит Брежнев. Центральный Комитет - это город. Центральный Комитет - это государство в центре Москвы. Как Ватикан в центре Рима.

Центральный Комитет строится всегда. Десятки зданий соединены между собой, и все свободные дворики, переходы застраиваются все новыми белыми стеклянными небоскребами. Странно, но со Старой площади этих белоснежных зданий почти не видно. Вернее, они видны, но не бросаются в глаза. На Старую площадь смотрят огромные окна серых дореволюционных зданий, соединенных в одну непрерывную цепь. Внутри же квартал Центрального Комитета не так суров и мрачен. Тут смешались все архитектурные стили.

Пожалуйста, сюда. Чистота ослепительная. Ковры красные. Ручки дверей - полированная бронза. За такую ручку и взяться рукой страшно, не испачкать бы. Лифты бесшумные.

Подождите тут. Передо мной огромное окно. Там, за окном, узкие переулки Замоскворечья, там белый корпус гостиницы «Россия», золотые маковки церквей, разрушенных и вновь воссозданных для иностранных туристов. Там, за окном, громада Военно-инженерной академии. Там, за окном, яркое солнце и голуби на карнизах. А меня ждет Кир.

- Заходите, пожалуйста.

Кабинет его широк. Одна стена - стекло. Смотрит на скопление зеленых железных крыш квартала ЦК. Остальные стены светло-серые.

Пол ковровый - серая мягкая шерсть. Стол большой, без всяких бумаг. Большой сейф. Больше ничего.

- Доброе утро, Виктор Андреевич. - Ласков.

- Доброе утро, Кир Гаврилович.

Не любит он, чтобы его генералом называли. А может быть, любит, но не показывает этого. Во всяком случае, приказано отвечать «Кир Гаврилович», а не «товарищ генерал». Что за имя? По фамилии украинец, а по имени - ассирийский завоеватель. Как с таким именем человека в Центральном Комитете держать можно? А может, имя его и не антисоветское, а, наоборот, советское? После революции правоверные марксисты каких только имен своим детям не придумывали: Владлен - Владимир Ленин, Сталина, Искра, Ким - Коммунистический интернационал молодежи. Ах, черт. И Кир в этом же ряду. Кир - Коммунистический Интернационал.

- Садитесь, Виктор Андреевич. Как поживаете?

- Спасибо, Кир Гаврилович. Хорошо.

Он совсем небольшого роста. Седина чуть-чуть только проступает. В лице решительно ничего выдающегося. Встретишь на улице - даже не обернешься, даже дыхание не сорвется, даже сердце не застучит. Костюм на нем самый обыкновенный, серый в полосочку. Сшит, конечно, с душой. Но это и все. Очень похож на обычного человека. Но это же Кир!

Я жду от него напыщенных фраз: «Руководство ГРУ и Центральный Комитет оказали вам огромное доверие...». Но нет таких фраз о передовых рубежах борьбы с капитализмом, о долге советского разведчика, о всепобеждающих идеях. Он просто рассматривает мое лицо. Словно доктор, молча и внимательно.

- Вы знаете, Виктор Андреевич, в ГРУ и в КГБ очень редко находятся люди, бегущие на Запад.

Я киваю.

- Все они несчастны. Это не пропаганда. 65 процентов невозвращенцев из ГРУ и КГБ возвращаются с повинной. Мы их расстреливаем. Они знают это - и все равно возвращаются. Те, которые не возвращаются в Советский Союз по своей собственной воле, кончают жизнь самоубийством, спиваются, опускаются на дно. Почему?

- Они предали свою социалистическую родину. Их мучает совесть. Они потеряли своих друзей, родных, свой язык...

- Это не главное, Виктор Андреевич. Есть более серьезные причины. Тут, в Советском Союзе, каждый из нас - член высшего сословия. Каждый, даже самый незначительный офицер ГРУ - сверхчеловек по отношению ко всем остальным. Пока вы в нашей системе, вы обладаете колоссальными привилегиями в сравнении с остальным населением страны. Когда имеешь молодость, здоровье, власть, привилегии - об этом забываешь. Но вспоминаешь потом, когда уже ничего нельзя вернуть.

Некоторые из нас бегут на Запад в надежде иметь великолепную машину, особняк с бассейном, деньги. И Запад платит им действительно много, но получив «мерседес» и собственный бассейн, предатель вдруг замечает, что все вокруг него имеют хорошие машины и бассейны. Он вдруг ощущает себя муравьем в толпе столь же богатых муравьев. Он теряет чувство превосходства над окружающими. Он становится обычным, таким, как все. Даже если вражеская разведка возьмет этого предателя на службу, все равно он не находит утраченного чувства превосходства над окружающими, ибо на Западе служить в разведке не считается высшей честью и почетом. Правительственный чиновник, козявка, и ничего более.

- Я никогда об этом не думал...

- Думай об этом. Всегда думай. Богатство относительно. Если ты по Москве ездишь на «ладе», на тебя смотрят очень красивые девочки. Если ты по Парижу едешь на длинном «ситроене», на тебя никто не смотрит. Все относительно. Лейтенант на Дальнем Востоке - царь и Бог, повелитель жизней, властелин. Полковник в Москве - пешка, потому что тысячи других полковников рядом.

Предашь - потеряешь все. И вспомнишь, что когда-то ты принадлежал к могущественной организации, был совершенно необычным человеком, поднятым над миллионами других. Предашь - почувствуешь себя серым, незаметным ничтожеством, таким, как и все окружающие. Капитализм дает деньги, но не дает власти и почестей. Среди нас находятся особо хитрые, которые не уходят на Запад, но остаются, тайно продавая наши секреты. Они имеют деньги капитализма и пользуются положением сверхчеловека, которое дает социализм, но мы таких быстро находим и уничтожаем...

- Я знаю. Пеньковский...

- Не только. Пеньковский всемирно известен. Многие неизвестны. Владимир Константинов, например. Он вернулся в Москву в отпуск, а попал прямо на следствие. Улики неопровержимы. Смертный приговор.

- Его сожгли?

- Нет. Он просил его не убивать.

- И его не убили?

- Нет, не убили. Но однажды он сладко уснул в своей камере, а проснулся в гробу. Глубоко под землей. Он просил не убивать, и его не убили, но гроб закопать обязаны - такова инструкция. Иди, Виктор Андреевич. Успехов тебе. И помни, что в ГРУ уровень предательства гораздо ниже, чем в КГБ. Храни эту добрую традицию».

- Как же пугали тебя?

- Ну, для начала мне показали сожжение. Меня иногда спрашивают: «Кого? Пеньковского?». Я пожимаю плечами: «В книге Пеньковский нигде не назван».

- То есть человека сжигали фактически на твоих глазах?

- А может, это был манекен? Не знаю, но мне показали фильм, который исключительно достоверно смотрелся. В кино, я согласен, можно изобразить все, но воспринял это очень даже серьезно.

Из книги Виктора Суворова «Аквариум».

«Закон у нас простой: вход - рубль, выход - два. Это означает, что вступить в организацию трудно, но выйти из нее - труднее. Теоретически для всех членов организации предусмотрен только один выход из нее - через трубу. Для одних этот выход бывает почетным, для других - позорным, но для всех нас есть только одна труба. Только через нее мы выходим из организации. Вот она, эта труба... - Седой указывает мне на огромное, во всю стену, окно. - Полюбуйся на нее.

С высоты девятого этажа передо мной открывается панорама огромного, бескрайнего пустынного аэродрома, который тянется до горизонта. А если смотреть вниз, прямо под ногами лабиринт песчаных дорожек между упругими стенами кустов. Зелень сада и выгоревшая трава аэродрома разделены несокрушимой бетонной стеной с густой паутиной колючей проволоки на белых роликах.

- Вот она... - Седой указывает на невысокую, метров в 10, толстую квадратную трубу над плоской смоленой крышей. Черная крыша плывет по зеленым волнам сирени, как плот в океане или как старинный броненосец - низкобортный, с неуклюжей трубой. Над трубой вьется легкий прозрачный дымок.

- Это кто-то покидает организацию?

- Нет, - смеется Седой. - Труба - это не только наш выход, труба - источник нашей энергии, труба - хранительница наших секретов. Это просто сейчас жгут секретные документы. Знаешь, лучше сжечь, чем хранить. Спокойнее. Когда кто-то из организации уходит, дым не такой - дым тогда густой, жирный. Если ты вступишь в организацию, то и ты в один прекрасный день вылетишь в небо через эту трубу. Но это не сейчас. Сейчас организация дает тебе последнюю возможность отказаться, последнюю возможность подумать о своем выборе. А чтобы у тебя было над чем подумать, я тебе фильм покажу. Садись.

Седой нажимает кнопку на пульте и усаживается в кресло рядом со мной. Тяжелые коричневые шторы с легким скрипом закрывают необъятные окна, и тут же на экране без всяких титров и вступлений появляется изображение. Фильм черно-белый, старый и порядочно изношенный. Звука нет, и оттого отчетливее слышно стрекотание киноаппарата.

На экране высокая мрачная комната без окон. Среднее между цехом и котельной. Крупным планом - топка с заслонками, похожими на ворота маленькой крепости, и направляющие желоба, которые уходят в топку, как рельсы в тоннель. Возле топки люди в серых халатах. Кочегары. Вот подают гроб. Так вот оно что! Крематорий. Тот самый, наверное, который я только что видел через окно. Люди в халатах поднимают гроб и устанавливают его на направляющие желоба. Заслонки плавно разошлись в стороны, гроб слегка подтолкнули, и он понес своего неведомого обитателя в ревущее пламя.

А вот крупным планом камера показывает лицо живого человека. Лицо совершенно потное. Жарко у топки. Лицо показывают со всех сторон бесконечно долго. Наконец камера отходит в сторону, показывая человека полностью. Он не в халате. На нем дорогой черный костюм, правда, совершенно измятый. Галстук на шее скручен веревкой. Человек туго прикручен стальной проволокой к медицинским носилкам, а носилки поставлены к стене на задние ручки так, чтобы человек мог видеть топку.

Все кочегары вдруг повернулись к привязанному. Это внимание привязанному, видимо, совсем не понравилось. Он кричит. Он страшно кричит. Звука нет, но я знаю, что от такого крика дребезжат окна. Четыре кочегара осторожно опускают носилки на пол, затем дружно поднимают их. Привязанный делает невероятное усилие, чтобы воспрепятствовать этому. Титаническое напряжение лица. Вена на лбу вздута так, что готова лопнуть. Но попытка укусить руку кочегара не удалась. Зубы привязанного впиваются в его собственную губу, и вот уже черная струйка крови побежала по подбородку. Острые у человека зубы, ничего не скажешь.

Его тело скручено крепко, но оно извивается, как тело пойманной ящерки. Его голова, подчиняясь звериному инстинкту, мощными ритмичными ударами бьет о деревянную ручку, помогая телу. Привязанный бьется не за свою жизнь, а за легкую смерть. Его расчет понятен: раскачать носилки и упасть вместе с ними с направляющих желобов на цементный пол. Это будет или легкая смерть, или потеря сознания. А без сознания можно и в печь. Не страшно... Но кочегары знают свое дело. Они просто придерживают ручки носилок, не давая им раскачиваться. А дотянуться зубами до их рук привязанный не сможет, даже если бы и лопнула его шея.

Говорят, что в самый последний момент своей жизни человек может творить чудеса. Подчиняясь инстинкту самосохранения, все его мышцы, все его сознание и воля, все стремление жить вдруг концентрируются в одном коротком рывке... И он рванулся! Он рванулся всем телом. Он рванулся так, как рвется лиса из капкана, кусая и обрывая собственную окровавленную лапу. Он рванулся так, что металлические направляющие желоба задрожали. Он рванулся, ломая собственные кости, разрывая жилы и мышцы. Он рванулся...

Но проволока была прочной. И вот носилки плавно пошли вперед. Дверки топки разошлись в стороны, озарив белым светом подошвы лакированных, давно не чищенных ботинок. Вот подошвы приближаются к огню. Человек старается согнуть ноги в коленях, чтобы увеличить расстояние между подошвами и ревущим огнем. Но и это ему не удается. Оператор крупным планом показывает пальцы. Проволока туго впилась в них. Но кончики пальцев человека свободны. И вот ими он пытается тормозить свое движение. Кончики пальцев растопырены и напряжены. Если бы хоть что-то попалось на их пути, человек, несомненно, удержался бы. И вдруг носилки останавливаются у самой топки. Новый персонаж на экране, одетый в халат, как и все кочегары, делает им знак рукой. И, повинуясь его жесту, они снимают носилки с направляющих желобов и вновь устанавливают у стенки на задние ручки.

В чем дело? Почему задержка? Ах, вот в чем дело. В зал крематория на низкой тележке вкатывается еще один гроб. Он уже заколочен. Он великолепен. Он элегантен. Он украшен бахромой и каемочками. Это почетный гроб. Дорогу почетному гробу! Кочегары устанавливают его на направляющие желоба, и вот он пошел в свой последний путь. Теперь неимоверно долго нужно ждать, когда он сгорит. Нужно ждать и ждать. Нужно быть терпеливым...

А вот теперь, наконец, и очередь привязанного. Носилки вновь на направляющих желобах. И я снова слышу этот беззвучный вопль, который, наверное, способен срывать двери с петель. Я с надеждой вглядываюсь в лицо привязанного. Я стараюсь найти признаки безумия на этом лице. Сумасшедшим легко в этом мире. Но нет этих признаков на красивом мужественном лице. Не испорчено его лицо печатью безумия. Просто человеку не хочется в печку, и он это старается как-то выразить. А как выразишь, кроме крика? Вот он и кричит. К счастью, крик этот не увековечен. Вот лаковые ботинки в огонь пошли. Пошли, черт побери. Бушует огонь. Наверное, кислород вдувают. Два первых кочегара отскакивают в сторону, два последних с силой толкают носилки в глубину. Дверки топки закрываются, и треск аппарата стихает.

- Он... кто? - Я и сам не знаю, зачем такой вопрос задаю.

- Он? Полковник. Бывший полковник. Он был в нашей организации. На высоких постах. Он организацию обманывал. За это его из организации исключили. Вот он и ушел. Такой у нас закон. Силой мы никого не вовлекаем в организацию. Не хочешь - откажись. Но если вступил, принадлежишь организации полностью. Вместе с ботинками и галстуком. Итак... я даю последнюю возможность отказаться. На размышление одна минута.

- Мне не нужна минута на размышление.

- Таков порядок. Если тебе и не нужна эта минута, организация обязана тебе ее дать. Посиди и помолчи. - Седой щелкнул переключателем, и длинная худая стрелка, четко выбивая шаг, двинулась по сияющему циферблату. А я вновь увидел перед собой лицо полковника в самый последний момент, когда его ноги уже были в огне, а голова еще жила: еще пульсировала кровь, и еще в глазах светился ум, смертная тоска, жестокая мука и непобедимое желание жить. Если меня примут в эту организацию, я буду служить ей верой и правдой. Это серьезная и мощная организация. Мне нравится такой порядок. Но, черт побери, я почему-то наперед знаю, что если мне предстоит вылететь в короткую квадратную трубу, то никак не в гробу с бахромой и каемочками. Не та у меня натура. Не из тех я, которые с бахромой... Не из тех.

- Время истекло. Тебе нужно еще время на размышление?

- Нет.

- Еще одна минута?

- Нет.

- Что ж, капитан. Тогда мне выпала честь первым поздравить тебя со вступлением в наше тайное братство, которое именуется Главное разведывательное управление Генерального штаба, или сокращенно ГРУ. Тебе предстоит встреча с заместителем начальника ГРУ генерал-полковником Мещеряковым и визит в Центральный Комитет к генерал-полковнику Лемзенко. Я думаю, ты им понравишься. Только не вздумай хитрить. В данном случае лучше задать вопрос, чем промолчать. Иногда, в ходе наших экзаменов и психологических тестов, такое покажут, что вопрос сам к горлу подступает. Не мучь себя. Задай вопрос. Веди себя так, как вел сегодня тут, и тогда все будет хорошо. Успехов тебе, капитан».

- Тебе объяснили, что будет, если изменишь Родине?

- Да, статья 64-я, высшая мера.

Виктор Суворов: «Я себя к сильным не отношу. Я нормальный. А нормальный человек не имеет ни головных болей, ни сердечных приступов, ни нервных расстройств». С Дмитрием Гордоном в Лондоне Фото Феликса РОЗЕНШТЕЙНА

- Ты в это время не думал: «Сбегу, и вы меня не найдете»?

- Они еще так сказали: «Любим мы тебя или не любим - это не имеет никакого значения».

- «Из-под земли все равно достанем»...

- Дело в том, что до тех пор, пока я существую, олицетворяю возможность бежать, поэтому то, как они ко мне относятся, роли никакой не играет. Меня нужно когда-нибудь поймать и придушить, чтобы остальным неповадно было, а что по сортирам людей мочат, так это правда.

Сижу я три года назад дома, и вдруг телефонный звонок. Снимаю трубку - Саша Литвиненко. «Слушай, - говорит, - меня траванули». Я: «Саша, да брось ты!», а он: «Нет, это не просто так - я в госпитале». Ну ладно. Мы с Таней его жене звоним: «Марина, дня через три он выйдет? Мы к вам чайку приедем попить». - «Да нет, - вздыхает, - наверное, дня через четыре».

- А вы были знакомы?

- Господи! - ну как же иначе? Мы были очень даже знакомы, и когда просят: «Опиши его в двух словах», я говорю: это был д'Артаньян - человек с открытой душой, высокий, красивый, симпатяга, спортсмен. Каждое утро 10 километров бегал, не пил, не курил, даже чая не пил, и если чаем его траванули, так это китайский какой-то был, травяной.

Набираем опять номер Марины - «А он еще в госпитале». - «Ну, тогда мы туда подъедем». - «Нет, сейчас не надо». Звоню Саше и слышу, как он угасает, угасает. Я был первым, кому он из госпиталя позвонил. «Меня, - сказал, - траванули, но я же хитрый. Полведра марганцовки развел и вот пью: все из меня вышло, самая малость осталась. Хотя, вообще-то, вышло». Так что это достаточно все серьезно. Уже потом мы увидели фотографию: лысый д'Артаньян. Человек таял, как свечка, или я не знаю, как что...

- В СССР тебя заочно приговорили к расстрелу...

- Угу!

- Какие ощущения ты испытал, когда об этом узнал?

- Чудесные! На душе стало так хорошо: душа поет, жаворонки в небе звенят...

Докладываю тебе. Допустим, жена твоя говорит: «Мне нужны новые туфли». Ты киваешь: «Ну ладно». Потом: «Мне нужна шуба». Ты начинаешь уже напрягаться, подсчитывать, а у меня проблем нет - я же списанный: «Танечка, да пожалуйста!».

- Щедрость наступила невиданная...

- Не только щедрость. Предположим, где-то у тебя заболело. Ты: «Ой-ой-ой, занемог что-то...», а мне все нипочем - я-то уже несуществующий, поэтому какой-то мелочевкой меня не проймешь. Ну, сердце мне сделали - кардиостимулятор поставили...

- Зная всемогущество этой системы, ты испытывал страх, что тебя таки достанут?

- Нет!

- Что кто-то уколет в толпе зонтиком, что-то подсыплет или просто выстрелит из-за угла?

- Слушай, кольни меня! Ну? Чего ты?

- Не было страха? Не понимаю...

- А что понимать? Человек я, вообще-то, пугливый: могу чего угодно бояться, ощущать всеможные фобии, а вот этого не боюсь, и все, причем объяснить: как, почему? - не могу.

«СЛУШАЙ, Я РАССКАЖУ ТЕБЕ, КАК УБИВАЮТ...»

- Цитирую Виктора Суворова...

- Я могу и сам себя процитировать. Особенно после того, как «Ледокол» вышел, бояться совсем перестал. Да, еще... Стой, обожди - дело вот как было. Мы убежали 10 июня 1978-го, а 7 сентября того же года здесь, в Лондоне (с ударением на втором слоге), был убит Георгий Марков...

- (вместе) ...болгарский диссидент...

- ...зонтиком. Слушай, я расскажу тебе, как убивают... Диапазон средств очень широкий, но спецслужбам нужно одно из двух: или убрать тихо, чтобы никто не усек, что это смерть неестественная (сердце, например, прихватило - и все, отошел), или уж так громко, из автоматов, чтобы все заговорили: «О-о, прямо у здания МВД расстреляли, в собственном «мерседесе»!»...

- ...и чтобы все будущие потенциальные предатели зарубили себе на носу, чем эти скверные игры заканчиваются, да?

- Да-да-да, так вот, Георгия Маркова убивали так, чтобы никто ничего не заподозрил, однако не приняли в расчет то, что это все-таки страна Шерлока Холмса, Агаты Кристи и Джеймса Бонда. В любой другой не докопались бы, а тут - пожалуйста! Внимательно осмотрели труп, нашли маленькое красное пятнышко, разрезали, а там какая-то дробинка. Ага, давай ее сюда! В металлической капсуле обнаружили крохотные дырочки, проделанные, чтобы отравляющее вещество...

- ...рицин...

- ...постепенно поступало в кровь, и тогда по негласным каналам британцы сообщили советским товарищам, что этого здесь, в Англии, мы не позволим! В другой какой-то стране не знаю, как бы к подобным акциям отнеслись, но англичане очень четко сказали: у нас такие вещи не проходят!

Это был уже вызов их профессиональной гордости и достоинству - называй как угодно, поэтому они во что бы то ни стало стремились новые покушения предотвратить, и поэтому наша жизнь: моя, Тани и детей - была еще сложной в том плане, что нас очень плотно тогда охраняли. Я говорил: «Мне-то не надо...», а они: «Да черт с тобой, но пусть они увидят, что с нами шутки плохи. Мы не тебя здесь охраняем, а нашу британскую гордость - это на первом месте!».

Георгия Маркова я считаю своим братом, который меня собой заслонил (если бы я был первый на очереди, тогда - все!). Мне - я предельно, как видишь, с тобой откровенен - чувство страха знакомо (если бык на меня бежит, страшно!), но тогда его не было - не знаю, как это объяснить. И еще: с тех пор как я написал «Ледокол» и он прозвучал, езжу уже куда угодно. Могу даже с тобой встретиться...

- ...без охраны...

- Уверен? Тут два батальона сзади стоят (оглядывается).

- Что-то не вижу...

- Они просто в шапках-невидимках... Так вот, после выхода «Ледокола» я не прячусь: «Ребята, если нужен, - пожалуйста! - но это будет доказательством того, что я прав. Мочите меня в каком-нибудь сортире, но тем самым признаете, что других аргументов у вас нет».

В Москве, Дима, все-таки не последние идиоты сидят - они понимают, какой поднимется шум. «Ледокольчик» известен? Да! Он прозвучал? Прозвучал! Ты-то еще человек молодой, не помнишь, а я с Таней в академии как раз учился, когда начали Солженицына прессовать: мол, выгнать его за «ГУЛАГ» из Союза!

- 71-й год, наверное?

- Да-да-да, и вроде все тихо, тихо, но я в метро своим разведывательным взглядом секу: люди со старыми затрепанными журнальчиками «Новый мир», где Солжа печатали, едут и читают...

- Бессовестные какие!

- Иными словами, это реклама. Я понимаю: любая акция против меня для них контрпродуктивна, и надеюсь, что мозги у этих ребят еще работают, - им невыгодно меня устранять. Тот же Саша Литвиненко написал книгу «ФСБ взрывает Россию»: никто на нее внимания не обращал, но когда его устранили, заговорили о ней все.

Киев - Лондон - Киев

Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter