Народный артист СССР Леонид БРОНЕВОЙ: «Мне много лет, и от того, что прожитой жизнью называется, два чувства остались — чувство страха и чувство голода: вечный голод и вечный страх!»

У Леонида Сергеевича редкая и моментально запоминающаяся фамилия - говорят, это и не фамилия вовсе, а прозвище, которое получили когда-то его отец и дядя. У одесского кондитера Иосифа Факторовича было трое сыновей, которые отцовское прибыльное дело должны были унаследовать, и может, так бы все и случилось, если бы не революция, после которой власть в городе стала меняться, словно в кинофильме «Свадьба в Малиновке».

Став красногвардейцем, один из братьев во время уличного боя в одиночку пошел на вражеский броневик, прикрывавший вокзал. Машину парень подбил и уничтожил, но сам при этом погиб - с тех пор родных героя в Одессе стали называть «броневыми» или «бронированными», и прозвище это так плотно, можно сказать, намертво к ним приклеилось, что вскоре заменило Факторовичам фамилию. Что ж, может, это и к лучшему: впоследствии оба брата покойного поступили на службу в органы внутренних дел, и новые документы помогли скрыть тот факт, что их сестра эмигрировала в Америку, однако не защитили: когда в Украине начались репрессии и связанная с ними напрямую чистка аппарата, одного из них попросту застрелили, а второго - отца будущего актера - приговорили к 10 годам лагерей и отправили в Сибирь валить лес.

В связи с этим детство для Лени Броневого закончилось в восемь с половиной: подававший надежды скрипач из обеспеченной семьи, не знавшей голода и лишений, жившей в просторной и светлой четырехкомнатной квартире в центре Киева, оказался с мамой в ссылке, сполна ощу­тив, что такое нищета и нужда. Эти впе­­чатления не покидали Леонида Сергеевича долгие годы, ведь после воз­вращения из ссылки началась война, бежать от которой понадобилось аж в Чимкент, голодное студенчество в Ташкенте, скитания по периферийным театрам, чужим углам, ободранным гостиничным номерам. Да и в Москве, куда Броневой приехал, чтобы попробовать свои силы в Школе-студии МХАТ, было не слаще. По окончании уже второго театрального вуза в столице никто Леонида не ждал, и мытарства начались снова: теперь уже с женой-москвичкой, которая, выйдя за Броневого, направление получила в провинцию.

Фото Феликса РОЗЕНШТЕЙНА

Родив Леониду дочь Валю, актриса Валентина Блинова прожила недолго: четыре года спустя умерла от рака легкого. «Я не понимал, откуда, за что нам такая напасть? - вспоминал Броневой в одном из интервью. - Она ведь даже никогда не курила!». Московские врачи, к которым Леонид Сергеевич супругу повез, предположили: болезнь развилась из-за травмы (несчастный случай произошел с Валентиной на театральных подмостках - она оступилась, упала и сильно ушибла грудную клетку). Обследовать женщину смогли, а вот спасти, к сожалению, нет, и Броневому вновь довелось на прочность себя проверять - будучи молодым вдовцом, и кормить, и одевать, и воспитывать дочь, а как с этим справиться, если в кармане ни гроша и ни в один театр не берут?

О всенародной славе, обрушившейся на Леонида Сергеевича после роли шефа гестапо Генриха Мюллера в сериале «Семнадцать мгновений весны», и речи тогда не было. Известность пришла к актеру поздновато, в 45, зато навсегда, ведь картина Татьяны Лиозновой считается культовой не только у поколения, которое смотрело ее, не отрываясь от экранов, в начале 70-х, но и у последующих, а главные герои - Тихонов-Штрилиц и Броневой-Мюллер - стали персонажами сотен анекдотов.

«Штирлиц стоял на перекрестке и продавал настурции, а Мюллер знал, что Турция в нас не нуждалась». «Рассказав пошлый анекдот, Штрилиц вогнал Мюллера в краску. «Смотри, какой чувствительный!» - сказал Штирлиц и бочку с краской закрыл». «Мюллер с бешеной скоростью мчался по городу в автомобиле - рядом шел Штирлиц, делая вид, что прогуливается». «У Штирлица сломалась машина, он вышел и стал копаться в моторе. «Штирлиц, вы - русский разведчик, - сказал проходивший мимо Мюллер, - немец обратился бы в автосервис». «Мюллер выглянул из окна и увидел Штирлица. «Куда это он собрался?» - подумал Мюллер. «Не твое собачье дело», - подумал Штирлиц»...

По количеству шуток и прибауток, о них сочиненных, эту пару перегнали разве что пресловутые Василий Иванович и Петька, а может, и не перегнали вовсе: во-первых, кто их считал, анекдоты эти, а во-вторых, отечественное телевидение и теперь так часто «Семнадцать мгновений весны» показывает (и в раскрашенной версии, и в оригинальной черно-белой), что выдуманные истории о героях сериала продолжают появляться, как грибы после дождя. Даже дети в школах порой удивляются: почему о Мюллере в учебниках по истории упо­ми­на­ет­ся, а о Штирлице и радистке Кэт - ни слова?

Леонид Броневой родился в Киеве и жил на Крещатике. Детство артиста закончилось в восемь с половиной лет после ареста отца — Леня с мамой отправились в ссылку, но в Киев уже не вернулись

Роль высокопоставленного нациста, от которой многие советские актеры отказались бы, не раздумывая, чтобы, как говорят сейчас, «не портить карму», Леонид Сергеевич, закаленный провинциальными театрами, где амплуа как такового у артистов не было, поскольку играть приходилось все, что дадут, принял - то ли как возможность, наконец, заявить о себе, то ли как очередное испытание, своеобразный вызов: а смогу ли? а что из этого получится?

Что ж, с задачей своей он справился так, как не ожидал никто: страну-победительницу и народ, пострадавший от фашистов больше всех остальных, заставил полюбить... гестаповца! Выстоял и здесь - благодаря недюжинному таланту и броневому, заданному фамилией, характеру.

Стойкий, прямолинейный, жесткий - таким знают актера те, кто хоть раз с ним общался. «Угрюмый и мрачный, но руку помощи первый протянет, - утверждают коллеги. - Творческий, понимающий, думающий, однако и волевой, способный в нужный момент собраться и даже крошечную роль в спектакле сыграть так, что зритель закричит: «Браво!». К слову, с такими возгласами и добрыми пожеланиями артиста провожали не так давно не со сцены, а... из больницы: осенью минувшего года, будучи на гастролях в Киеве, Броневой перенес обширный инфаркт, был про­оперирован и в 83 года пошел на поправку. «Вот уж не зря у него такая фамилия», - восхищались медики.

Кстати, самому Леониду Сергеевичу то, что он - Броневой, не нравилось никогда: актер не раз признавался, что охотнее выступал бы под фамилией матери - Ландау, но перейти на нее так и не решился: возможно, в глубине души все-таки чувствовал, какая подходит ему больше...

«МОЙ ДЯДЬКА, РОДНОЙ БРАТ ОТЦА АЛЕКСАНДР БРОНЕВОЙ, БЫЛ УБИТ В СВОЕМ КАБИНЕТЕ: ОН СЛУЖИЛ ЗАМЕСТИТЕЛЕМ НАРКОМА ВНУТРЕННИХ ДЕЛ УКРАИНЫ БАЛИЦКОГО ПО КАДРАМ»

«По-настоящему я стал артистом, потому что никуда не брали: сын врага народа!», 50-е годы

- Вы знаете, Леонид Сергеевич, сказать «очень рад» будет неправильно - я безмерно рад, что мы с вами наконец встретились, ведь вы для меня - живая легенда. За окнами - Киев, ваш родной город...

- ...да...

- ...и я почему-то не сомневаюсь: где бы вы ни были, он все равно в сердце. На какой, кстати, улице вы жили?

- Крещатик, дом 39, квартира 23 - это здание я искал. Это не там, где огромный жилой дом со ступенями? Короче, когда я выходил на балкон, - четыре года мне было, Господи, Боже ты мой! - напротив была улица... Забыл уже, как она называется, - шла вверх от Крещатика к Оперному театру. Ага, вспомнил: раньше Ленина имя носила, а сейчас - Богдана Хмельницкого. Слева гастроном располагался, где продавались сиропы в таких (показывает)...

- ...конусах?

- Да, там я впервые выпил газировки с сиропом, и ощущения были, как в произведении Катаева у того мальчишки, помнишь? В первый раз газировка - это нечто! - а справа трибуны всегда к праздникам строились, и 1 Мая по Ленина открытые машины мчались...

С Альбиной Матвеевой в постановке Анатолия Эфроса «Месяц в деревне», Театр на Малой Бронной, конец 70-х

- ...с вождями...

- ...политическими, военными. Помню, мне было пять лет, все они собрались, машины куда-то уехали - и вдруг образовалась толпа детей, человек тысяча, лет по семь - ну, до десяти, а в середине - возвышение такое, и на нем совсем маленькая девочка. Заиграл оркестр, они стали петь - я тебе это сейчас изображу. Девочка пела так (поет): «Вчора була у Сталіна, і він мене признав. І ці чарівні квіточки мені подарував. У цих чарівних квіточках (смеется) чарівна сила є, бо це дарунок Сталіна, що силу всім дає!». А хор этот тысячный подпевал: «А-а, а-а...», и она снова: «Що силу всім дає». Потом был финал. Малышка пела: «А-а, а-а...», и весь хор с оркестром: «Що силу всім да-ає!». Дети долго-долго ноту держали - примерно как Юра Гуляев, когда исполнял: «Он сказал: «Поехали!»...

- ...он взмахнул рукой...

- ...словно вдоль по Питерской, Питерской...

- ...пронесся над Землей»...

- Лучше никто эту ноту, последнюю, не берет - была, помню, какая-то передача, я встретил Пахмутову и мужа ее, Добронравова, и спросил: «Скажите, почему вы не вставили эту песню Гуляева, ведь никто так ту ноту не брал, ни один певец? - а вы другого певца показали». Она растерялась: «Да?». Я возмутился: «Нехорошо это - то, что Юры в живых нет, еще не повод, чтобы в эфир его не пускать». (Закуривает).

С режиссером Глебом Панфиловым и Инной Чуриковой на съемках фильма «Прошу слова», 1975 год Фото «РИА Новости»

Эта картина с детьми, песенка... - мне казалось тогда, что это такое счастье, такая красота! - и когда потом стали людей расстреливать, это и то, что делается, я никак не мог совместить. И до сих пор не могу - мне 83 года, а я не в силах понять, как такое было возможно. Нас что, загипнотизировали? Или мы идиотами были? Что про­исходило?

- Скорее всего, и то, и другое...

- Да, но разве могут все быть идиотами?

- Еще как!

- Ну, могут, могут, да... Компартию Украины возглавил человек, с виду смешной, толстенький, а ведь когда человек смешной, это значит, он хороший, потому что тот, кто не смешон, обязательно страшен. Вот Сталин несмешной - страшный, а Хрущев был вроде добряк, но природа большую фигу тут нам показала. Первое, что этот «добряк» сделал, - бывшего первого секретаря ЦК Компартии Украины Станислава Косиора (нарком внутренних дел УССР Всеволод Балицкий и красивый мужчина - командующий Киевским военным округом командарм первого ранга  Иона Якир казнены были еще в 37-м) приказал расстрелять, и далее, за ними - десятки тысяч. Мой дядька, родной брат отца Александр Броневой, был убит в своем кабинете: он служил заместителем наркома внутренних дел Балицкого по кадрам. Три ромба имел! В армии был бы командарм, а там на два звания ниже, комиссар какой-то...

- Пришли и просто так расстреляли?

Светлана Немоляева, Людмила Иванова, Леонид Броневой и Юрий Катин-Ярцев в спектакле «Охотник», 80-е годы Фото Fotobank.ua

- Не знаю - убит в кабинете, а что удивительного? Ежов вызвал Блюхера - и в кабинете убил.

- Да вы что?!

- Запросто! - какие там приговоры? (Вздыхает). Ужасно... Отца арестовали, когда мне восемь с половиной лет было, маме - 29, а ему - 31.

«МНЕ СТРАШНУЮ ВЕЩЬ РАССКАЗАЛИ: МОЙ ОТЕЦ ОТЦА ПАТОНА, ВЕЛИКОГО УЧЕНОГО, ДОПРАШИВАЛ, ЧТОБЫ ЗОЛОТО ТОТ ОТДАЛ. Я С БОРИСОМ ЕВГЕНЬЕВИЧЕМ НЕ ЗНАКОМ И ДАЖЕ БОЮСЬ С НИМ ВСТРЕЧАТЬСЯ...»

- Он тоже был генералом?

- Один ромб, комбриг - если бы служил в армии, а так майор госбезопасности.

Родители мои в Институте народного хозяйства учились, на рабфаке (для молодых, которые не знают, что это, объясню: рабочий факультет). Мама экономическое отделение окончила, отец - юридическое, и она умоляла его: «Не ходи ты в эти спецслужбы, не надо!», но рядом такой брат, и он: «А куда мне?». - «Лучше в адвокатуру: там будешь людей защищать, а здесь станешь стрелять их - есть разница или нет?». Мама очень умная была, ее стоило послушать, но нет, отец подался в ОГПУ, надел гимнастерку, кобуру с пистолетом... - ему это нравилось.

С Дмитрием Гордоном. «Дима, я так скажу: нельзя без конца в чувстве обиды, как в луже какой-то, жить, иначе себя разъешь. Я, если бы ко многому относился без юмора, должен был бы давно умереть, но невозможно все время только страдать» Фото Феликса РОЗЕНШТЕЙНА

- Людей он допрашивал?

- Говорят, да, и то, что получил по 58-й «десятку», - прости меня, Господи! - по делу. Заслужил! Это наказание! За каждое преступление, нравственное или физическое страдание, которое ты кому-то приносишь, обязательно будет наказание Божеское...

- ...рано или поздно...

- ...и разве маршал Тухачевский не был за подавление Кронштадтского мятежа и крестьянского восстания на Там­бов­щине наказан? И Блюхер тоже - нельзя такое творить!

- Чем в Киевском НКВД отец занимался?

- Был заместителем начальника экономического отдела, а это ужасный отдел, по вы­качке золота у бывших нэпманов - ну, мо­жешь себе представить, нет? Мне страш­ную вещь рассказали: он отца ны­неш­него президента Академии наук Ук­ра­и­ны Патона, великого ученого, допрашивал, чтобы золото тот отдал. Я с Борисом Евгеньевичем не знаком и даже встречаться боюсь - как сын такого человека...

Когда отца арестовали, мама сетовала: «Тонны золота через его руки прошли - хотя бы крупицу себе оставил!», а я уверял: «Мамочка, он же порядочный...». - «Но дурак! Порядочный дурак!». Я возражал: «Ну, мама, лучше быть порядочным дураком, чем умным негодяем или жуликом». Кстати, во время ареста...

- ...а это происходило при вас?

- Да, ночью пришли, маузер в деревянной коробке забрали, что-то там от Дзержинского было, какая-то вещь позолоченная... Забрали маузер, ремень, отец надел гимнастерку, галифе, сапоги и сказал: «Я скоро вернусь». Много лет спустя я у мамы спросил: «Почему, когда его арестовывали, ты даже слезинки не проронила?». В детстве спросить об этом не мог, я вообще еще ничего не понимал - теперь-то уже понимаю... Она ответила: «Потому что все слезы я выплакала на рабфаке, когда умоляла его в ОГПУ не идти. Сколько рыдала, сколько кричала - нет, он пошел, и закончил так, как закончил».

- Слышал, когда вы в Соединенных Штатах Америки гастролировали, в Сан-Диего в зале вдруг встал человек...

- ...ой, встал! Старик - это ужасно было, и мне тяжело вспоминать... В конце творческой встречи я обратился к залу: «Господа, вопросы какие-нибудь есть?». - и он поднялся: «У меня не вопрос - я хочу вам сказать: ваш отец в 34-м году меня допрашивал, очень жестко». В зале повисла гнетущая тишина - представляешь мои ощущения? Только что я пел песни, много рассказывал... «Вы знаете, - потупил я взгляд, - конечно же, он преступник, но, может, я стал артистом (интуитивно, даже не понимая этого), чтобы хоть немного загладить его вину», хотя по-настоящему я стал артистом, Димочка, потому, что никуда не брали. В военные? Вот! (Показывает кукиш). В журналистику? Вот! В дипломатию? Вот!

- Сын репрессированного...

- ...что ты - врага народа! В Школу-студию МХАТ - фигу! Везде анкеты, и замечательный вопрос там был, в каждой из них. Молодежь этого не знает - многостраничная анкета была, и страшный вопрос, ответить на который не мог: «Находились ли вы или ваши ближайшие родственники на временно оккупированных территориях или в заключении?» - и дальше: «Если умерли, то где похоронены?». Я уточнял: «Мама, мы же на оккупированной территории не были». - «Но мы были в ссылке - этого достаточно». - «Так Сталин ведь говорил: «Сын за отца не отвечает». - «Ну, слушай его больше - все это слова».

«ОТЕЦ СКРЫВАЛ, ЧТО ЕГО РОДНАЯ СЕСТРА ЭМИГРИРОВАЛА В АМЕРИКУ. МИЛЛИАРДЕРША БЫЛА, ШЕСТЬ СТУДИЙ В ГОЛЛИВУДЕ ИМЕЛА...»

- Что еще интересно, человек, поднявшийся в Сан-Диего, поведал мне о сестре отца - я этого не знал. Отец скрывал, что его родная сестра эмигрировала в Америку, и когда я там находился, ей было, как мне сейчас, 83 или 84 года (мужу ее - 27!). Тот человек сказал: «Ну ладно, а вы знаете, что у вас здесь родная тетя живет?». Я: «Нет». - «Она миллиардерша, у нее в Голливуде шесть студий - она вам звонила?». - «Нет». - «А вы ей?». - «А зачем мне ей звонить? - подумает еще, что денег хочу. Нет, я ее беспокоить не буду». - «Она могла бы дать вам какую-нибудь роль...». Я плечами пожал: «Я не знаю английского, но ради такого дела, конечно же, выучил бы».

...Да, отец это скрыл - если бы признался, взяли бы его в ту организацию!

- Он вам рас­сказывал, как в родном НКВД его до­прашивали?

- Не хотел, но однажды все-таки рассказал. Одна женщина - по-моему, из Ирпеня под Киевом, украинка - умоляла его в на­ча­ле 30-х: «Возьмите куда-нибудь сына, пристройте - с голоду ведь умрет! Есть нечего, уже лебеду съели...». Отец пообещал: «Возьму» - и устроил в киевское ОГПУ часовым: тот стоял с ружьем, получал какой-то паек, немножко отъелся. Отец вспоминал: «Когда меня арестовали, привели в мой кабинет, и смотрю - за моим столом этот мальчик сидит, но это не самое удивительное: у него в петлице один прямоугольничек».

- Лейтенант госбезопасности...

- Не будучи до этого ни ефрейтором, ни старшиной, никем, и первое, что он сделал, - выбил отцу зубы. С ходу так - подошел... Отец вспоминал: «Кровища течет, но даже не это произвело на меня впечатление - этого я ожидал, а то, что он мне тыкает, тычет!». «Ты! За кого в 19-м году на комсомольском собрании голосовал - за Ленина или за Троцкого?». На столе документы лежат... Отец ответил: «За Троцкого, потому что он тогда первым лицом считался, а Ленин вторым». - «А-а-а, так ты троцкист!». Он: «Нет, я коммунист».

Ну, продолжение достойно, конечно, даже не знаю, кого - Солженицына или О'Генри? На Колыме, в лагере, утром вывели их на поверку. Зима, под 40 градусов мороз... «Иванов! Петров! Броневой!». - «Здесь! Здесь! Здесь!». Прибыл новенький, отец смотрит - на самом краю стоит тот мальчишка, младший лейтенант, в шапочке, в каком-то пальто тоненьком, весь трясется от холода. «А бригадиром у нас, - вспоминал он, - был двухметровый матрос с крейсера «Аврора»: первым началу революции залп дал - за это и сел». Отец подошел к нему: «Смотри, тот, который мне зубы выбил, прибыл, стоит...». Бригадир к замначальника колонии сразу: «Слушай, новенького в мою бригаду давай!».

Пошли рубить лес (или пилить), было, наверное, полшестого утра, идти далеко, мальчишка совершенно закоченел, да и голодный, сел на пенек. Отец говорит матросу: «Садиться нельзя - он может замерзнуть!». - «Ладно, я ему скажу». Рубили, пилили, мерзли, снова рубили, работали целый день, про мальчишку забыли... Отец вспоминал: «Возвращаемся, смотрю - на пеньке что-то ледяное - непонятная какая-то скульптура!». Показывает матросу, бригадиру этому: «Не он ли?». - «Щас проверим. Ну-ка, дай лом» - и ломом как ударил! «Никогда, - говорил отец, - не забуду: брызги, как бриллианты, в стороны разлетелись!» - замерз...

Тоже, знаешь ли, наказание, хотя обвинять живших в то время нельзя - ну нельзя! Не все же герои, но я только знаю, что за каждое содеянное преступление приходит наказание, ты должен платить за него: в лучшем случае - здоровьем, в худшем - своей жизнью, а в самом плохом - жизнью родных и близких, которых любишь больше себя.

«НА ПАРОХОДИКЕ ОКОЛО 100 ЧЕЛОВЕК ПОМЕЩАЛОСЬ, НО ПОГРУЗИЛИСЬ 500: НЕ УСПЕЛ ОН ОТПЛЫТЬ - ПРЯМЫМ ПОПАДАНИЕМ БЫЛ УНИЧТОЖЕН, В 30 МЕТРАХ ОТ БЕРЕГА: ВСЕ УШЛИ НА ДНО...»

- 37-й год, вам восемь с половиной лет, и вместе с матерью вас отправляют в Малмыж Кировской области...

- Это уже утром... Ночью, в три часа - арест, а в девять утра (у нас в этом доме на Крещатике четырехкомнатная квартира была) входят управдом, участковый, дворник и какой-то человек в штатском - по-моему, из ОГПУ, и этот, в штатском, говорит: «Вот постановление - вы должны освободить дом, Киев, Украину от своего присутствия, и на это 24 часа вам дается».

- Кошмар!

- Мама растерянно: «А куда мы?..». - «В ссылку. По решению тройки. В Малмыж Кировской области» (кстати, там Александр Александрович Калягин родился, замечательный артист - он мне рассказывал). Я ничего не понимаю, мама чего-то плачет... Ну, после этой квартиры - солома, куры...

- Барак, наверное?

- Нет, избушка, и мне она даже нравилась - я же маленький был, - а мама пять раз Хрущеву писала, но он не ответил ни разу. По-моему, на шестое письмо не он, а из его канцелярии отписали: «Уважаемая товарищ Броневая! Если вы хотите уменьшить срок ссылки с пяти до двух лет (а мы уже год с лишним там были. - Л. Б.), или откажитесь от фамилии, или разведитесь с мужем». Она тут же ответила: «Фамилию ме­нять не буду, а с мужем разведусь». (С горечью). Обманули! - все пять лет мы провели в ссылке - с 37-го по 41-й. Вернулись в конце мая, до войны 22 дня оставалось...

- ...и вы ее встретили в Киеве?

- Да, и помню, как говорили: «Немцы завтра в Киев войдут!». Мы с мамой пошли на пристань Днепра, там стояла толпа народу - с детьми, с вещами... Пробраться к маленькому пароходику, который отбывал, нельзя было: на нем помещалось около 100 человек, но погрузились 500. Не успел он отплыть - прямым попаданием был уничтожен, в 30 метрах от берега, - все ушли на дно... Когда мы возвращались, мама плакала, что не смогли уплыть: лишь потом все узнали.

Затем началась борьба за то, чтобы в товарный попасть эшелон: влезть туда тоже было невозможно. Попали. Ехали месяц. Почему в Чимкенте сошли, не помню, а почему месяц добирались? Ну, три минуты едем, потом остановка: надо пропустить на платформах танки, эшелоны солдат, опять три минуты - и снова стоим...

А эти фашисты проклятые! Помню, «мес­сершмитт» почти на уровне вагона летел, - можешь себе представить? - мы все легли на пол, а он нас обстреливал... Вообще, ты знаешь, мне много лет, и от того, что называется прожитой жизнью, у меня два чувства остались - чувство страха (которое я уже изжил, потому что теперь ничего не боюсь) и чувство голода: вечный голод и вечный страх!

Недавно я российскому Первому каналу полуторачасовое дал интервью, в котором меня попросили о Великой Отечественной поговорить, и я стал вспоминать, что когда в Ташкенте учился, по вечерам в кабаке работал. Нас там три человека было: скрипач-старичок, пианистка и я с аккордеоном - у меня три четверти аккордеон был, немецкий, «Соберано»...

«САМЫМ БОЛЬШИМ ВОРОМ В ЗАКОНЕ ЯВЛЯЕТСЯ ТОТ, КТО МОЖЕТ ПОХОДЯ УБИТЬ ЧЕЛОВЕКА, ВЫТЕРЕТЬ НОЖ И ПОЙТИ ДАЛЬШЕ»

- Сколько вам лет было?

- В 47-м году? 19 - красивый был мальчик, и вот в кабаке сидели всегда три компании: одни - фронтовики: молодые ребята, без руки, без обеих рук, без ноги, вторые - воры в законе: человек восемь, шикарно одетые, и третья компания - хулиганье, все в наколках, отвратительные. Я между тем весь репертуар Лещенко, Вертинского, Козина выучил, все тюремные песни знаю и все военные. Как ни странно, воры в законе военные заказывали - может, для фронтовиков: «В кармане маленьком моем есть карточка твоя...», «Землянку», фронтовики - Лещенко, Вертинского и Козина, а хулиганье брало тридцатку (она красного цвета была), наматывало на вилку - и так нам врезало, что однажды старика насмерть чуть не прибили. Бросали и кричали: «Мурку!», «По тундре»!» - и надо было все исполнять. Старичок складывал деньги в футляр для скрипки, к трем часам ночи обязательно была драка...

- Кого с кем?

- Хулиганье между собой разбиралось, но однажды задели фронтовиков, и, ты не поверишь, здоровым накачанным хулиганам эти безногие таких наваляли! Воры в законе не вмешивались, сидели и смотрели, а на другой день пришел парень - в сером костюме, две золотые фиксы и значок, я помню: тройка, семерка, туз, подошел к столику хулиганья, что-то такое сказал - и ушел. Потом у одного из воров я спросил: «А кто это был?». - «Это Васька Заика - немножко он заикается». - «А кто он?». - «Самый большой вор в законе». - «Почему самый большой?». - «Самым большим является тот, кто может походя убить человека, вытереть нож и пойти дальше. Или застрелить - это не каждый может, но тот, кому такое под силу, первый». Больше фронтовиков хулиганы не трогали...

Вот там-то с одним из воевавших я познакомился - молодой мальчик, слушай! Он однажды пришел - три медали «За отвагу» у него на груди! - столько я больше никогда не видел, только две. Спросил у него: «Скажи, а что надо, чтобы три такие медали получить?». Он ответил: «Ну, первую дали, когда немецкого полковника в плен притащил». - «Один взял?». - «Да. Вторую, когда два танка подбил». - «А чтобы третью дали, надо, наверное, выстрелить в самолет?». Он улыбнулся: «Я выстрелил и попал в бензобак - не «мессершмитт» сбил, а «юнкерс», и вот в той программе, где у меня интервью брали, я сказал: «Я обращаюсь к министру обороны России: нельзя ли узнать, сколько в войну было людей, которые три медали «За отвагу» имели? Не думаю, что очень много, потому что эту награду только рядовым солдатам...

- ...за личную храбрость...

- ...давали, и она выше, чем звание Героя Советского Союза, чем три ордена Славы! Интересно, сколько в России, Ук­ра­ине, Беларуси, не важно, - в живых их осталось и нельзя ли хотя бы к Героям Советского Союза их приравнять?».

Передачу ту в эфир не пустили, причина мне непонятна, но сейчас я очень рад, что тебе об этом сказал - может, украинские власти выяснят, сколько воевало их, с тремя медалями, и сколько уцелело?

«НА РОДИНУ ОБИЖАТЬСЯ НЕЛЬЗЯ - МОЖНО ТОЛЬКО ПЕРЕЖИВАТЬ, ЧТО ДОМА НЕТ И НАЙТИ ЕГО НЕ МОГУ, ЧТО МАМА ЛЕЖИТ НА КЛАДБИЩЕ...»

- Леонид Сергеевич, жизнь ваша (да и вашей семьи), несмотря на то что таких успехов добились, народным артистом Советского Союза стали, изломана: обиды за это на страну, правящий строй, на партию, комсомол вы не держите?

- Ну, Дима, я так скажу, что нельзя без конца в чувстве обиды, как в луже какой-то жить, иначе себя разъешь. Я, если бы ко многому относился без юмора, должен бы был давно умереть, но невозможно все время только страдать.

Вот «Вишневый сад» - трагическая пьеса? Кстати, ее как-то Гавриил Харитонович Попов посмотрел, я подошел к нему и спросил: «Что вы поняли - не из чеховской пьесы, а из того, что Марк Анатольевич сделал?». Он произнес: «Я понял ужасную вещь - в России никто никому не нужен, каждый только о себе думает». Человека, который всю жизнь служил Родине (или не Родине, а хозяевам), забыли, а как можно? «Вот это я понял, - сказал он, - и это ужаснуло меня совершенно». Я кивнул: «Я с вами согласен».

Тогда мы своего добились - Марка Анатольевича я имею в виду, и как хорошо, между прочим, что многое он сократил, два акта сделал, потому что больше двух часов такой спектакль выдержать невозможно. Там все так насыщенно, как насыщенное вино, - чувствуешь, что пьянеешь, и все... - так о чем ты спросил, Димочка?

- Об обиде на Родину...

- Ну как можно обижаться на Киев, если я его люблю? Или на Украину? На украинский язык, которым восхищаюсь, на украинские мелодии - самые мелодичные, которые только на свете бывают? Нет, а что касается власти, держусь от нее подальше: так лучше.

- Для вас обоих...

- Я ей не нужен, она мне тоже, я ей не мешаю... Нет, на Родину обижаться нельзя - можно лишь переживать, что дома нет и найти его не могу, что мама лежит на кладбище...

Да, ты знаешь, пока в том кабаке шла драка, старичок-скрипач забирал себе 75 процентов денег, а нам с пианисткой 25 оставлял, так мы забастовку устроили и сказали: «50 - вам, 50, на двоих, нам». Был страшный спор! - в результате половину все-таки отвоевали.

...Ой, в Ташкентском ГИТИСе вместе со мной много парней училось, только что с фронта пришедших. Такие ребята замечательные: сибиряки, украинцы - и все были голодные, все! Мы выходили во двор, а на втором этаже жена директора института каждый день варила куриный бульон. Мы подходили (вдыхает)...

- ...нюхали...

- ...и от этого запаха пьянели, а когда 27 рублей стипендии получали, отправлялись на туркменский рынок, и каждый брал себе самсу с бараниной, шашлык (после чего нас тошнило с голоду), плов, лепешку горяченькую, виноград, чай зеленый - и шли, как пьяные! То, что оставалось, можно было тратить на все это несколько дней - счастливые были дни! (Грустно). Весь курс наш ташкентский умер (поступили мы в 46-м и в 50-м закончили).

Потом в Школе-студии МХАТ я учился, но в Художественный театр не взяли - отправили в Грозный, в Чечено-Ингушетию, в Театр имени Лермонтова. Помню последнюю ночь перед отъездом - я шел по Москве, остановился, смотрю - окна горят. Подумал: «Какие счастливые люди! Живут здесь...». Уехал в Грозный, затем - в Иркутск... Да, вот еще... В Воронеже, как только туда прибыл, народный артист СССР режиссер Фирс Шишигин меня спрашивает... Это, кстати, там, где мама Дмитрия Медведева училась - оказывается, у меня занималась, а я и не знал! Его на свете еще не было, а ей, 19-летней, сценическую речь я преподавал.

- Медведев об этом знает?

- Он же мне и рассказал, на что я улыбнулся: «Как узок мир!». Ну, значит, приехал я, и Фирс Ефимович спрашивает: «Какую роль вы хотите сыграть? - я «Третью патетическую» буду ставить». Я ответил: «Ленина». - «Нет, Ленина Степан Ожигин сыграет, народный артист РСФСР». Я руками раз­вел: «Тогда, если можно, ничего». - «Ну, ладно» - как будто я что-то чувствовал. Нас с женой в ма-а-аленьком гостиничном номерочке поселили (она уже была в положении), дома заниматься было негде, поэтому я в театре сидел на балконе и за весь репетиционный период выучил текст.

Ожигин замечательно репетировал, просто прекрасно, но однажды развернули дорожки, забегал директор и какой-то вошел человек - как потом оказалось, секретарь обкома по агитации и пропаганде Смирнов. Сел, Шишигин говорит: «Начали!» - и Ожигин то ли неважно себя чувствовал, то ли разволновался - очень плохо сыграл (я же все репетиции видел - ну плохо, мне даже обидно за него стало).

Закончили первую сцену, где Владимир Ильич на заводе, с рабочими, и секретарь, слышу, спрашивает: «А другого Ленина у тебя нет?». - «Нет. Ну, приехал тут один, хотел играть...». - «Чего же не дал? Позови его, где он?». Я скромно так: «Здесь я». - «Спуститесь!». Я спустился, Шишигин ко мне обратился: «Познакомься, Леонид, это товарищ Смирнов». «Ты можешь сейчас сначала всю сцену на заводе сыграть?» - спросил секретарь. Ни одной репетиции не было, но я сказал: «Попытаюсь». - «Что тебе для этого нужно?». - «Ничего. Кепку». Дали кепку, я - на нервной почве, наверное, - сыграл хорошо, и Смирнов постановил: «Вот он будет играть». Бедный Степа в больницу слег, мне было неловко, но я таки играл Ленина в «Третьей патетической».

«ЗА РОЛЬ ЛЕНИНА ДВЕ КВАРТИРЫ МНЕ ПРЕДЛОЖИЛИ, И Я С ПЕРЕПУГУ ХУДШУЮ ВЫБРАЛ: БЫЛА НА ЧЕТВЕРТОМ ЭТАЖЕ С БАЛКОНОМ, А Я ВТОРОЙ ЭТАЖ БЕЗ БАЛКОНА СХВАТИЛ»

- И за эту роль получили квартиру - первую в жизни?

- Да, за нее. Был звонок... А, нет, подожди, я играл Ленина, ничего не получая, но однажды вдруг опять расстелили дорожки и попросили спуститься вниз. Я в гриме Ильича подхожу, в дверях первый секретарь обкома стоит, а дальше пройти боится. Там и командующий Южно-Уральским военным округом генерал Белов, и целая толпа, а у окошка - не­большого роста человек в сером костюме. Это был кандидат в члены Политбюро секретарь ЦК КПСС Аверкий Борисович Аристов - улыбнулся, руку мне про­тянул и, глядя на весь этот народ, произнес: «Ленин всем очень-очень нравится». Я поблагодарил: «Спасибо!».

На следующее утро, в семь часов, раздается звонок: «Это из городского комитета партии говорят - приезжайте, пожалуйста, мы машину за вами пришлем». Я: «Да ничего, могу и троллейбусом». - «Нет-нет, мы пришлем - черную «Победу». Сел я в нее, привезли, секретарь принял и говорит: «А вот это председатель горисполкома. Товарищ председатель, дайте ему, пожалуйста, ключи от двух квартир и свозите посмотреть, чтобы жилье себе выбрал». Я с перепугу худшее взял (смеется): квартира на четвертом этаже с балконом была, а я второй этаж без балкона схватил - ну, что уж теперь?..

- Вот скажите, как после этого Ленина вам не любить?

- Нет, я его не люблю - Ленин выступал в здании нашего театра, «Ленкома», на III съезде комсомола, и такую сказал вещь: «Между добром и злом нет никакой разницы: добро - это то, что за советскую власть, а все остальное - зло!». Гром оваций раздался, но ведь это было дано указание...

- Конечно!

- Все, конец! Странно - вроде ж учился, интеллигентный человек... Значит, не совсем интеллигентный, наверное, потому что «интеллигенция - говно», ее выслать, расстрелять надо...

- Злой...

- А вот почему? Может, потому что маленький... Не знаю, отчего он таким стал - просидел очень комфортно в Швейцарии, получал деньги...

- Может, мало получал?

- Нет, много - Сталин и Камо привозили.

- Налеты делали - будь здоров...

- Он хорошо в швейцарских ресторанах питался, на велосипеде ездил, что тоже здорово, но, мне рассказывали, когда выпивал, очень злой становился. Вот однажды принял на грудь и сказал молодому Сталину: «Эй, ты, осетин! Пляши!» - и тот сплясал, после чего уже сам начал делать такое с Хрущевым. Или Микояну подкладывал кусок торта...

- Дедовщина!

- Причем повальная, всенародная. Я не знаю, где раньше концлагеря начались - у нас или в Германии? Надо проверить - мы же до сих пор не можем установить, сколько в войну погибло и сколько из-за репрессий: можно посчитать или нет?!

- Цифры назвают такие: вместе с жертвами голода и гражданской - 50 миллионов...

- Ну, попробуй скажи это коммунистам - они назовут тебя клеветником и начнут утверждать, что убитых миллион - максимум, а если, допустим, два ребенка погибли, так что, это хорошо, да? Узнай, прошу тебя, сколько солдат с тремя медалями «За отвагу» было и сколько их осталось в живых. Они дороже, чем две звезды Героя Советского Союза, - эти три медали у молодого мальчишки, но спроси что-нибудь повеселее, а то люди скажут: «Что он тут нам рассказывает?». Молодежь вообще ничему не верит, отмахнется: «Все он врет!». Кстати, о вранье: где эта Кондратюк, журналистка «Радянської України» - ты не мог бы узнать, жива она или нет? Написала когда-то, что я все выдумал, что не учился никогда в Киеве по классу скрипки.

«НА ПОДГОТОВИТЕЛЬНОЕ ОТДЕЛЕНИЕ ПО КЛАССУ СКРИПКИ В ВОЗРАСТЕ ШЕСТИ ЛЕТ Я ПРИШЕЛ»

- А вы же в десятилетке музыкальной здесь занимались...

- Да, на подготовительное отделение в возрасте шести лет пришел. Там два профессора были - Давид Соломонович Бертье и Яков Самойлович Магазинер, так вот, ассистент Бертье Алексей Петрович Пелах (не перепутай фамилию, его уже нет) меня принимал. Сказал: «Слух у мальчика почти абсолютный, но я не уверен, что у него силы воли хватит: это адский труд - на скрипке играть», и после того как вышла в «Радянській Україні» клеветническая статья, что я нигде музыке не обучался, моих родителей никто не ссылал, что все я вру...

- В 73-м году это было?

- (Кивает). Кондратюк, чтоб она провалилась, зараза чертова! - зачем она это сделала?

- «Семнадцать мгновений весны» только же вышли, да?

- Да, и Господь еще сделал так, что дом мой разрушен: я ходил-ходил - не нашел его. Знаю, что рядом Бессарабка, а дома нет! - ну, ладно, Бог с ним, то ли наши снесли, то ли немцы «постарались», но музыкальную школу нашел - она осталась. Зашел туда уже пожилым человеком, под 50 лет, переменка, идет Алексей Петрович навстречу, и я говорю: «Здравствуйте! Вы меня не узнаете?». - «Нет» - ну, конечно: он знал меня шестилетним... Я тог­да: «Я Леня Броневой», он: «Ах!» - схватил меня, обнял: «Ленечка!». Я сказал: «Я пришел, потому что сегодня утром вышла статья, что я все вру и здесь не учился, - как же я рад, что вы еще живы! Вы - свидетель, вы ведь прослушивали меня в подготовительный класс в 34-м году - может, напишете хоть несколько слов?». Он рукой махнул: «Да ну их, эти газеты! Давайте я луч­ше учеников соберу, с первого по седьмой класс».

Набралось человек 20 - от семилетних до лет 14-ти примерно, все по классу скрипки. Я спросил: «Ребята, вы фильм «Семнадцать мгновений весны» смотрели?». - «Да, вы - Мюллер?». - «Мюллер, Мюллер, но я не поэтому к вам пришел». Алексей Петрович сказал: «Вот ваша парта, Ленечка, где вы в первом классе сидели», и я признался: «Ребята, есть такая газета - «Радянська Україна» - она обделала меня с головы до ног: мол, я здесь не занимался, а я занимался, ребятки! Второклашки, вы же концерт Ридинга учите?». - «Да». - «Я тоже учил. А концерт Зейтца?». - «Да». - «И я - я уже его играл и пытался первую часть концерта Вивальди ля-минор разучить. Не могу сыграть вам на скрипке, вы же знаете: один день не поиграешь - теряешь все навыки, но сяду сейчас за рояль, и то, что напевать буду, - это будет партия скрипки у Вивальди». Сел и начал: «Пам-пам-пам-пам-пам-пам, тарарам, тарарам, тарарам, парарам-пам-парам-пам, пам-пам-пам-пам-пам-пара-ра-ра-ра-ра, пам-пам-парара-ра-ра-ра, пам-пам-парара-ра-ра-ра...». Что там творилось! - я доказал, что не лгу.

- «Радянська Україна» извинилась?

- Мелким шрифтом в самом низу страницы, ничего разобрать нельзя было: произошла, дескать, опечатка. Какая опечатка? Ну, ладно...

P. S. За помощь в подготовке интервью благодарим киевский отель «Премьер-Палас» и его генерального директора Александра Тарасовича Литвина.

(Продолжение в следующем номере)

Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter