Прощание с компартией

В центре повествования судьба самодеятельного поэта и композитора Владимира Беззубова, коренного киевлянина, который, как и многие в застойные времена, оказывается в психологическом тупике и изоляции. О таких, перефразируя классика, можно повторить: угораздило же человека с душой и талантом родиться в этой стране! И в личном, и в творческом плане у него — полный облом, не срослось, везде и всем он мешает, у всех поперек дороги. Когда же накатывает время перемен, Беззубов отказывается принимать — перестройку, впадает в глубокую депрессию. В главе «Червона рута-89» герой еще пытается всплыть, заявить о себе на тогдашнем «неформальном» фестивале, который стал отдушиной для многих «неформальных» исполнителей...

«Чего не сделаешь ради красивой женщины»

...Четвертым в купе с нами ехал известный композитор, почти классик, руководитель жюри фестиваля Мирослав Божик. Что характерно, мы и обратно возвращались с ним — правда, уже втроем, с нами не было Инги. «А где же ваша звезда, Потехина?» — спросил он. «Во Львов махнула, догуливать, — после паузы ответил Семен. — У нее своя программа, концерты. Инга теперь — в фаворе!». — «Да, натворили делов, — недовольным, желчным голосом прохрипел классик и уперся в книгу. — Я ведь в Киеве начальство предупреждал: добром здесь не кончится!».

Дорога в Черновцы была веселее. В соседнем купе — парень с девушкой, наши ровесники. После ужина, а, кроме них, в купе никого, закрылись и выдали такой кошачий концерт, что мы с Семеном убежали в тамбур курить. Уж не знаю, что он с ней делал, только визжала как резаная. Инга с классиком остались и мужественно выслушали эротическое шоу до финала. Когда мы, выкурив по две сигареты, вернулись, у Инги в глазах плясали веселые чертики: «Учитесь, мальчики!» — и выразительно посмотрела на меня. Классик неопределенно хмыкнул.

«Может, перекусим вместе? — предложил непринужденно Семен, доказывавший мне всю дорогу, насколько повезло, что едем с самим председателем жюри, осталось только — для закрепления — раздавить бутылку с ним на брудершафт, и приз в руках! «Давайте я накрою в темпе, — подхватила Инга. — Вы ведь будете, Мирослав Святославович?» — уже имя-отчество знает! А он: «Из ваших ручек почту за честь!». Вот это да! И этот сивый мерин — туда же! Ну да, звуковое сопровождение подействовало, композитор, творческие люди, как же... Послушал — и возбудился!

Я достал бутылку водки. «На меня не рассчитывайте, — сказал классик. — Увы, свое отпил». — «Как жалко! — сказала Инга. — И что, даже вина сухого — ни-ни? Ну пригубите, пожалуйста!». — «Чего не сделаешь ради красивой женщины!»...

Хоть мы и выпили, но соснуть не получилось. Ребята за стенкой как с цепи сорвались — визжали, ужас! А с виду — никогда не скажешь: тихони, под скромную семейную пару канают, на самом деле какие-то, честное слово, озабоченные. Она особенно: вопила, зараза, как свиноматка на бойне. Был момент, классик не выдержал, поднялся и стал одеваться в темноте, чтобы искать проводницу, Инга, оказывается, тоже не спала, тихонько сказала: «Пожалуйста, Мирослав Святославович, не надо, прошу вас. Это бывает. И с каждым может случиться. Потом, она же не виновата, что так получается!». Вот она, женская солидарность!

Мы с Семеном больше не могли сдерживаться, расхохотались. «Завидуйте молча!» — сказала Инга.

«Гей ви, хлопцi, не ганяйте мух, до бою йде Народний рух!»

Кто ж знал, что таким будет возвращение. «Единственное светлое пятно на весь фестиваль — ваша Инга», — член Союза композиторов, председатель жюри поправил большие роговые очки, одна дужка которых была перевязана не первой свежести тесемкой. Выглядел неухоженным — толстый, грузный, опухший, хоть и не пил совсем, но так храпел, можно подумать, средний танк где-то рядом разворачивается. Так и прошвендял в одной засаленной темно-серой рубахе и пожмаканном, давно вышедшем из моды костюме, подозреваю, отечественной Фабрики имени Смирнова-Ласточкина, чью продукцию трудно спутать с «Армани», например. Он и в поезде не переодевался. Его жена (бывшая?) — известный депутат Лиля Божик, смотрела за композитором плохо, говорили, живут давно порознь.

«Что ж Гран-при не присудили?» — поинтересовался Семен. «Есть причины, есть причины», — неохотно поморщился председатель жюри и уткнулся в «Историю украинской фольклорной композиции ХIХ ст.». «По-вашему, выходит, никто не заслужил первую премию — ни «Брати Гадюкiни», ни Вика, ни Беззубов, ни Марiчка Бурмака, Андрiй Миколайчук?» — не отставал приятель. «Миколайчук — точно нет».

Тут уже и я не выдержал: «По-моему, он-то как раз и был лучшим. Видели, что на заключительном концерте творилось, двери лбами высаживали?». Но классик отмахнулся от наших наскоков: «Идти на поводу у публики, да еще политизированной, — последнее дело. Много ума не требуется, чтобы потрафить толпе. Что касается конкретно песен Миколайчука — самый настоящий примитив».

Захотелось выпить. Я знал: у Семена есть бутылка водки, даже две, но не уверен, что он их захочет выставить. Да и закуски, хоть элементарной, не было. Послышался шум, хлопанье дверей, голоса, чей-то знакомый смех. Я выглянул в коридор. Тарас Хриненко со своими хлопцами, громко переговариваясь, шли по проходу в нашу сторону.

Он раскрыл объятия: «ВолодИнька, Беззубов, привiт тобi, друже! Чого сидите, як на поминках? Ну-мо з нами в ресторацiю! Несiть, що є, вiдпочинемо та й горiлки трохи вип’ємо. Iмпресарiо свого бери. О, кого я бачу, мiй дорогесенький! Сам голова жюрi! Ходiмте з нами, про життя перетремо, пане Мирославе!».

Тарас — рослый, спортивного сложения, с седой гривой и такого же цвета роскошными запорожскими усами, произвел фурор, или, как он сам говорил, фураж, в заключительный день, на переполненном стадионе, когда спел несанкционированную и незалитованную цензурой песню «Народний фронт — Народний Рух!». Компартийные бонзы — обкомовские шавки, вожди комсомола и даже лично командированная для наведения порядка инструктор отдела культуры ЦК партии Погорелова-Театрова Анна Ивановна, а также заместитель министра Леопольд Безштанько и другие ответственные товарищи попытались прекратить безобразие, послали милицию, чтобы нейтрализовать музыкантов, но их успели заслонить собой зрители, вовсю размахивающие желто-синими флагами. Когда менты приблизились на опасное для музыкантов расстояние, они выставили древки пиками вперед, и те в нерешительности остановились на полдороге. «Гей ви, хлопцi, не ганяйте мух, до бою йде Народний Рух!» — скандировал стадион.

Тарасу тоже не дали первую премию. «Группа Хриненко по исполнительскому уровню — на голову выше всех, — сказал композитор. — Да и по вокалу. И если бы не эта выходка»...

— Ну що, мужики, ходiмо! Щось у горлi деренчить-деренчить! — Тарас подмигнул нам. — Не хотите с нами, Мирослав?

— Спасибо. Если бы ваша Инга пригласила, пожалуй, согласился бы. А так... Все ведь заранее известно — напьетесь, попоете, поблюете, может, кто-то кому по роже даст. Смысла нет, мотивации — нуль, как говорит великий тренер Валерий Лобановский. — И он уткнулся в книгу.

«Если завидуешь, значит, проиграл»

...Такая она, Инга. Где бы ни появлялась, всех очаровывала мгновенно. Даже этот импотент, консерватор и педант Божик, живой классик давно почившей в бозе украинской музыки, и тот запал на нее. Что обо мне говорить? Да и на фестивале она всех обаяла. Если честно, исполнение не такое и суперовое. Сестричка Вика, например, или совсем юная Маричка Бурмака из Харькова, даже при моем необъективном к Инге отношении, смотрелись покруче. Но попала в струю, что называется, и конъюнктурную песенку «Усе по талонах!» на следующий день распевали в Черновцах на каждом углу. За один вечер стала популярной, прорвалась через квалификацию, пела даже в финале и на показательном концерте на стадионе получила кучу призов. А я вот, как обычно, по нулям! Завидно, блин! У нас говорят: если завидуешь, значит, проиграл. Точно!

— Панове, пропоную перший тост за те, що нарештi збулося! Довго ми чекали цього дня. Тепер наш вiдлiк — Чернiвцi, «Червона рута»! За фестиваль, за нас усiх, гiп-гiп ура!

— Ура! — подхватили мы тост Тараса.

— I за Юрка Жданенка! Якби не вiн, може, й ми не рiшились, духу б не вистачило. А так, коли його зняли з дистанцiї, ми з хлопцями подумали: нi, блядi, не пiдкоримося, всiх не переб’єте! Ось звiдки вилупився «Народний Рух»! Будьмо, друже!

Юра сидел рядом со мной. Если бы не его сочный, хорошо поставленный голос, ни за что бы не узнать в этом угрюмом парне идола черновицкого фестиваля Юрка Жданенко по кличке Апостол. Говорят, в детстве пел в церковном хоре, а теперь в Тернополе руководит греко-католической семинарией. Когда я услышал его первый раз (это было задолго до Черновцов), стало не по себе, что-то заныло в груди, я выскочил из зала, стошнило. Как-то спросил: «Скажи, Юра, что это было?».

— Я у кобзарiв навчався, у лiрникiв. I мiй духовний батько звiдти. Повезло, ще застали їх, поки кобзарство остаточно не витравили з життя. Хто витравив? Кадебешня сволота, бiльше нiкому! Мого лiрника по-звiрячому вбили три роки тому. Кажуть, нiхто не знає, як завжди — нiхто нiчого не бачив. Лiрник мiй був людиною велетенської душевної сили. У нього не раз виходило: як починав пiсню, тi, хто пiддався злому духовi, не могли слухати, взагалi поруч знаходитися, бiгли свiт за очi, волали раптом несамовито, бувало, на нього кидалися з кулаками. Та пiсня — як молитва.

И у меня — та же дрожь по коже, когда Юра вышел в простой холщовой рубахе, сатиновых сельских штанах и совершенно босой. Кое-кто подумал, глядя на этого нелепого увальня, что представление сейчас продолжится, но уже с первых взятых профессионально нот все заткнули языки в одно место. Тишина стояла пронзительная. Жданенко пел «Ще не вмерла Україна». Это был не просто вызов — подвиг.

Песня, после многих лет забвения пребывавшая в глухом запрете как самый ярый образчик антисоветчины и махрового национализма, впервые прозвучала публично. У многих, сам видел, по щекам текли слезы. Когда Жданенко закончил, сидели минуту-другую молча, потом зал взорвался овацией, все вскочили. За исполнение будущего национального гимна Украины Жданенко дисквалифицировали, даже диплома паршивого не дали.

«Ты не жалеешь, Юра?» — спросил его. «Що ти, Беззубов! Пiсня скоро стане нашим гiмном — незалежної суверенної України. Рiзницi немає, хто перший виконав, хто другий. От тiльки б слова трохи змiнити. Не нагадує тобi: «Еште Польска не згiнела»? До речi, а сам як почуваєшся, що зняли? Жаба не давить? Ми з тобою брати по нещастю — обох виперли з фестивалю».

Есть такое выражение: «Ради красного словца не пожалеет и отца». Или что-то в этом роде. Как раз про меня. И сколько жизнь ни била, сколько ни обжигался — все бим-бом, мимо денег! Скажи, пожалуйста, кто тебя дернул, — вместо заявленной, апробированной и прошедшей цензуру «Баллады о проходном дворе» исполнить на концерте «Прощание с компартией»? Семен прав: все повторяется, жизнь ничему не учит, уроки не идут впрок. И тогда, в Доме кино, когда спел про Валенсу — кто за язык тянул? И когда ты поумнеешь, Беззубов? Перед Ингой выпендривался? Семен, во всяком случае, так понял. И его ни за понюшку, можно сказать, подставил. Человек столько сил потратил, чтобы тебя вывести сюда, на этот фестиваль, а ты...

И зачем этот детский сад? Чужая слава не давала покоя? Того же Жданенко, Тараса, Миколайчука, Инги? Позер!

А все же забубенно получилось: зал затаился, когда я вышел далеко вперед, вынул из кармана заранее заготовленную, старательно перед тем измятую полосу «Правды», разгладил, прочитал голосом Левитана: «Информационное сообщение... 20 сентября 1989 года состоялся Пленум ЦК КПСС». Зал грохнул. Вся штука в том, что и концерт проходил также в этот день, 20 сентября. И дальше: «Эта песня написана здесь, в Черновцах. Посвящается нашему фестивалю, «Прощание с Компартией» называется».

Функционеры запросто могли вырубить, прервать, заглушить, включив чью-нибудь «минусовку», но что-то у них не сработало. Допел последний куплет, вынул из кармана кусок красного картона, на котором светились золотом буквы «КПСС». Обложка для документа — купил в воскресенье на местной барахолке, ночью пропитал бензином и высушил. Когда поднес зажигалку, зал стонал от восторга...

Обман, конечно, чистой воды надувательство. Во-первых, под обложкой — ничего, во-вторых, откуда у меня партбилет, если никогда не состоял в КПСС? Не довелось. Может, и вступил, если бы кто принял, но предложений не поступало. И слава Богу! Потому как вступление в КПСС в любом случае продажа. Ты себе не принадлежишь, должен выполнять то, что тебе говорят, партийная дисциплина. Не с твоим характером, ты далеко не дипломат. И врешь не только в главном, но и в деталях, а в них как раз — нельзя! В главном — можешь, чаще всего проходит незаметно, но не в деталях. Так и с обложкой. Ну и что с того, что обман? Все искусство, кстати сказать, построено на возвышающем обмане.

Все прошло на ура. Кто-то щелкнул зажигалкой, потом еще, еще. Жгли факелы из газет, помахивая ими в такт. В воздухе запахло гарью, она кружилась над головами, разносимая ветром. Так меня никогда не принимали. Кричали: «Браво, Беззубов! Браво!», «Слава Українi!», «Ганьба!». Понятно, на следующее утро решением оргкомитета отстранили, сняли с пробега, как сказал Семен. Он, конечно, обиделся — не любил подобных экспромтов, затеянных у него за его спиной.

На стадионе в последний день, особенно после выступления Тараса, люди кричали: «Беззубова давай, Беззубова!». На улицу нельзя выйти — все поворачиваются, аплодируют, приветствуют. Что-то вроде провинциальной достопримечательности. Демократы из местного Руха боготворили: «Оце гарний козак! Як переможемо, обов’язково дамо тобi звання «Почесний громадянин Чернiвцiв»!».

По взглядам некоторых коллег я понимал: не все одобряют, а кое-кто — мне потом Семен божился — распускал сплетни, будто меня как провокатора специально выпустили, чтобы повод был досрочно закрыть фестиваль, не проводить гала-концерт на стадионе.

Теперь — все по барабану, отскакивает, как горох от стенки. Кто бы мог подумать, что на этом фестивале, в патриархальных Черновцах, который местные расфуфыренные жены секретарей обкома партии называли позорно «Черновицы», в городке, который мы с Ингой в шутку называли Парижем, я ее потеряю? И вот теперь пью водку в обсиженном мухами вагоне-ресторане, ее нет рядом. И никогда, наверное, не будет. Охота вскочить, смахнуть стаканы на пол и орать благим матом: «Да пошли вы все! Из-за вас так случилось, и ваш гребаный фестиваль — туда-то и туда!».

«Хлопи, а серед нас — обоє героїв — i Юрко наш, i Беззубов Володiнька — наш чоловiк, справжнiй козак, дарма що руськоязичний!». — «Вiн доказав, вiн доказав!» — залунали голоси. «Вип’ємо за Беззубова!». — «Переходь на мову, Володiнька!». «Хутчiш переходь! От якби «Прощання з Компартiєю» на мовi заспiвав, цiни б тобi не було!»... «Слава Українi!». «Героям слава!».

Ход ферзем

...Собственно, я как-то пропустил момент, не заметил, когда впервые в нашей компании появился этот хлыщ. Хотя не заметить его трудно — высокий, худощавый, с чувственным, чуть вытянутым продолговатым носом, смуглым лицом с тонкими чертами. Да и прикидом отличался от нашего брата — в темно-малиновом гольфе, джинсах, вишневых закордонных мокасинах на платформе, с металлическими, под бронзу, массивными брошками.

Потом уже, после всего, спросил у Семена: «Когда это ферзь к нам прибился? Помнишь?». Он удивился: «В ресторане, когда переселились в интуристскую гостиницу, забыл, что ли? За ужином подошел к тебе, за автографом. Ну, как-то само собой, слово за слово — сам-один, приехал на фестиваль, попросился к нам, место за столиком свободное»...

Что-то смутное нарисовалось: огромный, как вокзал, ресторан, прокуренный насквозь зал, козырная гостиница «Червона рута», мечта всех командированных — румыны только построили, четыре звезды. Поначалу в другой жили, обкомовской, но ближе к финалу, особенно после того, как Инга со своей песней стала узнаваемой, городские чиновники решили перестраховаться и переселили нас сюда.

Да, точно, сидел с нами за одним столом, как же я мог забыть! Курил трубку, и на терпкий запах его медового табака, а также на серьгу в ухе кадрились все барышни, оказавшиеся в пределах досягаемости. А часы? Когда этот ферзь снял куртку, аккуратно повесил на спинку стула, остался в тенниске, и мы сразу засекли его невиданный закордонный котел.

Семен, как бы между прочим, поинтересовался: «Часы, смотрю, у вас, понятно, Швейцария?». — «А, это, — небрежно, чуть с ленцой выставил руку напоказ. — Вы, конечно, слыхали, есть такая фирма «Орис»? Так вот, к 50-летию Второй мировой войны они выпустили специальные новаторские часы пилота — всего 1945 экземпляров. Здесь в чем фишка? Дополнительная головка у них, видите, расположена вертикально. Впервые аналогичное решение, если помните, применено в часах, расположенных в пилотской кабине. Благодаря чему можно наблюдать сразу три временных пояса... Да, вот на задней крышке, — он ловко снял часы на серебряном металлическом браслете, — гравировка специальная: голубь мира над самолетом-истребителем символизирует окончание войны».

«Интересно, где такие выдают? И всем ли?» — присвистнул кто-то. «Ждут вас, как же, спать надо меньше, все давно разобрали!» — нервно и как-то неестественно хохотнула Инга. Меня как перемкнуло: посмотрел на нее и почти физически ощутил, как что-то оборвалось внутри. Она ответила лучистым, полным восхищения и гордости взглядом: мол, видел, какое чудо! Наш человек!

Ненавидел это ее обезьянье преклонение перед всем ярким, внешне броским, сверкающим на солнце, пусть даже будут простые стеклышки, бижутерия или стеклянные бусы. Казалось, только пальчиком помани, издали покажи любые колониальные товары — и она, как дикарка, не устоит перед шмоткой, столом с валютной жрачкой, импортными сигаретами, бутылкой заграничного вина. И изумленно-беспомощный взгляд: ах, трубка, ах, часики, ах, ферзь! Про себя называл этот ее взгляд «раденька, що дурненька!».

«Видал его шузы? — глаза у нее вылезли из орбит. — И такой умный. А запах! Я давно тебе говорила: перейди, пожалуйста, на трубку. Так престижно, и табак, и запах... А сережка в ухе — правда, симпатичная? Знаешь, откуда у него? Ходил под парусом на край света, натурально, мыс Горн, это за островом Огненная Земля. Ну, чего ты ржешь? Там в самом деле в паспорт ставят отметку: «Конец света»! Ага, на английском! А тем, кто успешно обошел мыс Горн, где встречаются два океана и круглый год ветер безумствует, в левое ухо вдевают серьгу. Ты напрасно смеешься, не в косметическом салоне ухо прокололи, бери выше!».

«Я подумал было, обычный педик, — вырвалось у меня. — Ты с ним уже спала?». Спросил со зла, накатившего вдруг мутной волной, величиной с пятиэтажный хрущевский дом, захлестнувшего с головой ни с того ни с сего. Почему — ни с того ни с сего? Как раз с Ингой я про себя многое понял, и одно из главных открытий — что жутко ревнивый, на грани патологии. Захотелось вот так сразу — наотмашь, изо всей силы приложить, чтобы в стенку впечаталась, чтобы голова дернулась беспомощно назад и с глухим стуком.

«Хоч i руськоязичний, а видно зразу — порядна людина!»

Вспомнил, как подвела его: «Познакомься, ВолодИнька. Юрик Шелест, аспирант из Львова». Я выдавил улыбку: «Фамилия известная. Из каких Шелестов будете?». — «Если подразумеваете Петра Ефимовича, то нет. У нас свой старинный род, тоже, кстати, казацкий, ведет родословную из XVII века, за порогами от Катерины скрывались. То, что мне удалось восстановить. Я же по специальности историк».

Я не удержался от колкости: «Наука, смотрю, много денег приносит?». Но ферзя этим не проймешь: «Как бы не так! Каждый раз думаю: типа, на фиг она мне нужна, но и бросить как бы жалко, диссертация на выходе. Но, други мои, так тошно — подхалимничать на кафедре, подличать, угождать. Иногда спрашиваешь себя: ради чего лгать, мараться? Наука там даже не ночевала, ни одной светлой личности, бессмыслие полнейшее, натюрель!».

Здесь Семен вовремя перевел разговор: «Инга говорила, вы еще чем-то занимаетесь, за границу ездите»...

«Наша фирма выполняет некоторые заказы израильских партнеров... Возни — врагу не пожелаешь. Почему ввязался: книгу хочу выпустить — обошел все Карпаты, много накопилось о движении опричников Олексы Довбуша. Слыхали, конечно?». И обернулся ко мне: «А у вас есть сборник? Презентуете?». — «Пока нет, — дернулся я. — Мы так, по памяти!». — «Ну что вы, ребята! — хмыкнул ферзь. — Это не по-современному! Я слышал некоторые ваши вещи, очень неплохо, пора бы о книжке подумать».

«Давно ему твержу, так он упрямый, ты даже не представляешь!» — Инга обиженно закусила губу. Так, они уже на ты. Ну-ну. «Мы завтра с Юриком идем к одному профессору в гости. Не хочешь с нами?». Отказался, конечно. Чего там делать, у этого профессора, слушать их «вумные» разговоры о лемках и бойках, трипольской культуре? «Спасибо, у меня репетиция в пять... Что касается науки, то Инга у нас, знаете, какая грамотная, на любую тему разговор поддержит». И этот ферзь неожиданно ответил, засмеявшись одними губами, отведя глаза в сторону, чтобы наши взгляды не встретились: «Знаю».

Что-то снова кольнуло неприятно слева, под сердцем. Когда вернулся в номер, сразу ударил в нос этот дурманящий терпкий запах его табака. Значит, они тут совсем недавно были. Два стакана на журнальном столике, раскрытая коробка конфет «Птичье молоко», одна конфета, надкушенная, на салфетке так и осталась, надпитая бутылка «Белого аиста», популярного в Черновцах молдавского коньяка, «контрабасом» сюда прут из Кишинева. И подозрительно аккуратно застланная постель.

Точно помню: шли на завтрак, одеялом прикрыл, для вида. Инге все некогда, проспали, марафет наводила, лицом к окну, смотрелась в маленькое свое зеркальце, кисточками орудовала. Теперь же не только одеяло, но и покрывало аккуратно заправлено, подушки «конвертом». Может, горничная? Подумал-подумал и резко дернул на себя покрывало. Что ж, следы чужой любви налицо. Не только налицо, но и на лице ее — счастливом и довольном. И голос, гортанный, уверенный в себе, немного умиротворенный, воркующий, какой бывает после того, как мы хорошо и качественно позанимаемся любовью.

«Гей, козаки! Наливайте ж! Куди ллєш, пся крев? Беззубову налийте! Нехай тоста вшкварить! Вiн теж постраждав вiд цензорської сваволi!». «Простите, уважаемые! Не ослышался? Среди вас присутствует поэт и самодеятельный композитор Владимир Беззубов?».— «Вам нашо, дядю?». — «Ось вiн сидить, хiба не бачиш?». И уже ко мне: «Дорогой вы мой! Вот это поступок! Партбилет сжечь! Прошу вас, если можно, автограф на память»...

«Тарасе! Ти зрозумiв, з ким за одним столом сидимо? З ким горiлку п’ємо!». — «Друзi, я це давно знаю! Просимо, пане Володимире!». Но я не смог себя заставить: «Да вы не обращайте на меня внимания. Голова раскалывается после вчерашнего. За нас давайте выпьем, за фестиваль. Пусть лучше Семен... Кто не знает — он у нас в Киеве главный по бардовской песне, президент КСП, его гэбисты по лесам вылавливали, когда мы в пионерских галстуках бегали. Настоящий, можно сказать, подвижник. Еще когда Розенбаум в подполье мыкался, он его от ментов у себя в квартире, на Оболони, прятал. Это про него песню сочинил Баум: «Скажи мне, Сэмэн...», и «Гоп-стоп», там тоже Сэмэн»...

«И не только на квартире, — оживился мой приятель. — Когда обложили дальше некуда, мы с ребятами на Труханов его увезли, на Довбычку. Ночевали в шалаше из веток, благо лето на дворе. Вечером — ушица, костерок, гитара — благословенные времена! Там одна девчонка была, Яковлевичу нравилась. Он про нее песню сочинил: «Зойка», слыхали, конечно?». — «Справдi? — ахнула аудитория. — Боже, з якими людьми випала честь! А так i не скажеш, скромний з виду, нiколи б не подумав»...

Семен порозовел от удовольствия: «Ребята, можно я на русском языке?». — «Давай, брате! Хоч i руськоязичний, а видно зразу — порядна людина! Ти, часом, не з Захiдної?». — «Киевлянин! Потомственный, с Подола, на Игоревской улице родился и вырос, в самом сердце Киева. Друзья, мои! Что я хочу сказать? В жизни у меня, вы понимаете, не так много вещей, которыми можно гордиться. Одна из них — самодеятельная песня. И как бы нас ни прижимали, все равно прорвемся. Я — счастливый человек, дожил до сегодняшнего дня, до нашего фестиваля. Когда такое возможно было? Уже и не верили. Наш КСП в Киеве разгромили, вы знаете, фельетон в «Правде Украины» читали — «Барды из подворотни». Но мы все равно, как трава сквозь асфальт, просочились. Теперь хочу вас и всех нас покритиковать. Я, например, не одобряю, что Беззубов, Жданенко, и вы, Тарас, — извините, говорю, что думаю, — не залитованные песни исполнили.

Только поймите правильно: песни классные, но скандал какой! Сразу все враги повыползали, им только повод и нужен: мол, кто разрешил, где утверждали и тэдэ, и тэпэ. Мне Юра Соколов, который этот фестиваль выстрадал, вчера ночью встречались, говорит, их в Киеве собирают по приезде, в ЦК партии. Матку будут вырывать, чтобы больше никогда не собирались. Кому, скажите, от этого польза будет? Я за то, чтобы свободу у них отвоевывать постепенно, шаг за шагом, без лишнего шума... Но будем оптимистами и не расслабляемся в то же время! Поэтому за фестиваль, который подарил столько хороших песен и имен, стал нашим лучом света!». — «Гей, будьмо, хлопи!». — «Будьмо! Гей!».

Интересно, она ему с презервативом давала? Терпеть не может резинок. Когда-то первый раз, когда достал пачку импортных, с таким трудом добытых, такой вой подняла: «Я тебя не пущу с этой гадостью!». Посмотрим, что ты вечером запоешь, как меня сегодня принимать будешь!

«Хочешь стать знаменитым? Ругай почем зря компартию»

Ночевать впервые за наши три года не пришла. Перезвонила: «Мы с Юриком на даче у профессора, 40 километров, мужики напились, некому везти назад. Пожалуйста, не переживай, буду утром, к завтраку».

Хорошо знал ее эту привычку — когда мешал кто посторонний или по телефону не вовремя звонил, перебивал нам весь кайф, Инга тараторила в трубку, как из пулемета. Быстро, еще быстрее, лишь бы отвязались, исчезли, провалились в тартарары. «На фиг нам телефон этот дурацкий, выруби его к едреней фене, сил больше никаких, обнаглели, ночью трезвонят, иди сюда скорее...». И в постель, стремглав — то ли нырком, то ли прыжком с подскоком, как пловчихи на соревновании в бассейн сигают. Зато потом — никуда не спешила, любила, когда «с чувством, с толком, с расстановкой».

Как-то сказала: «Пожалуйста, изменяй сколько хочешь, я же не против. Но сначала все, что мне нужно, со мной сделай. Все! Что!! Мне!!! Нужно! Останутся силы, желание — пожалуйста, я не держу». Ага, какая умная. После — ни на кого смотреть не хочется. Пустой, как семечка, до последней капельки выпитый, выжатый, казалось, вообще никогда ничего не захочется. Но как она умела быстро восстанавливать! И следующий раз наступал, как ни странно, очень быстро, часто еще до обеда, а уж вечером — строго обязательно. Переживал: казалось, ей все мало, она всегда хочет. Так и было, между прочим.

Конечно, тот ферзь для нее — находка. Яке їхало, таке й здибало! Он мою Ингу в два счета обкрутил. Да днем с огнем не сыщешь более подверженную чужому влиянию и впечатлительную до патологии. Идеальный клиент для секты нетрадиционных религий — легко, без напряга поддается внушению. Отсюда и влюбчивость повышенная, в момент готова мчаться по первому зову хоть на край света. Немудрено, что этот Юрик ее как ниточкой к себе привязал с первой встречи, и она за ним собачкой послушной, в рот ему заглядывала. Вот и вся китайская философия.

Не вернулась, конечно, ни утром, ни днем, ни вечером. «Где это Инга наша, целый день ее не видел сегодня?» — спросил Семен. Я пожал плечами: «Мы с ней разбежались. Не придет она». — «Шутишь?». — «Да нет. К этому ферзю сбежала, местному, что при часах и трубку курит.

Ночью, в одиночестве, когда понял мозгами своими куриными, что не придет, и сочинил «Прощание с Компартией». В холодильнике нашел бутылку вина, случайно уцелевшую, кислючего — скулы сводило, до оскомины. Молдавский «Рислинг», «контрабасом» из Румынии, ничего, пошел за милую душу.

Пил вино, мурлыкал стихи, потом гитару взял, проверить мелодию, второпях записывал на обратной стороне гостиничного буклета: «Приїжджайте, люди добрi, в Чернiвцi!», что в каждом номере валяется. Между строчками слов песни «Край, мiй рiдний край!», которую Соня Ротару полюбляет. Используя пробелы, записывал свои слова. А что делать? Была еще туалетная бумага, но так низко опускаться не хотелось. Да и пригодиться могла. К утру — бац! — готово! И песня, и дешевый трюк с партбилетом — только чтобы обратила внимание, чтобы оглянулась, поняла, кого потеряла. Отсюда — и минор.

Получилось как бы не «Прощание с Компартией», а прощание с Ингой Потехиной. Может, потому и успех? Брось, ВолодИнька, себя хоть не обманывай! Какой успех? Конъюнктура! Время такое! Хочешь стать знаменитым? Ругай почем зря компартию, проклинай систему — и будешь в фаворе.

...Хватило же у нее наглости прийти на концерт с ферзем: сидели в 10 ряду, служебном, почти рядом с Семеном, и, кажется, за руки держались. На одних морально-волевых исполнил без запинки, даже в бумажку не подглядывал. Хороший вечер, редкий, все удалось! Прислала записку: «Я тебя Л.!» с сердцем, пронзенным стрелой, и каплями стекающей крови. Даже не посмотрел в их сторону, много чести!

«Хоть зубы почистил, когда жрать нечего»

Ночью позвонила в номер: «Зачем изменил программу? Тебя сняли со стадиона, ты хоть знаешь?». — «При чем здесь ты? Это тебя не должно касаться! Где твой Гарик?». — «Кто? Юрик, может? Ты хотел сказать...». — «Мне по барабану. Юрик-Гарик. Минет ему делаешь? — «Идиот! Скотина безмозглая! Это ты все испортил, ты!» — и трубку хрясь!

Ненормальная! Напилась, наверное. Или накурилась. А он, похоже, этот ферзь, травку покуривает. Ее голубая мечта. Сколько раз предлагала: «В жизни надо все попробовать»! В сексе, по крайней мере, она испытала все и даже больше. И теперь потянуло попробовать наркоту. Но не сама, конечно, одна ничего не делала. Женщина до мозга костей, без мужчины из дому на улицу не выходила. Что за интерес — курить одной? Не тот кайф! С любимым человеком — другое дело. Почти уговорила — на ее день рождения, 7 июля, тридцатник как раз, юбилей, который женщины так ненавидят. Решили: закроются на целый день в квартире, накупят еды, выпивки, занавесят шторы, будут любить друг друга и курить, курить! С другим только спутником.

С такими мыслями и сон приснился под стать: будто превратился в большого и неуклюжего осьминога. Где-то читал, как они размножаются — одна из восьми конечностей, преобразованная в копулятивный орган, когда приходит время, отрывается от туловища и пускается в самостоятельное плавание в поисках самки. Найдя подходящий объект, спаривается — конечно, без участия хозяина. Сам осьминог, лишенный не только радостей жизни, но и мужского достоинства, умирает. И вот я, осьминог, выбрасываю свою конечность, которая превращается в накачанного, демонстрирующего на пляже свои бицепсы и трицепсы, довольного собой мачо в красивых кожаных плавках. «Что смотришь, Беззубов? У меня на трусы сертификат есть!» — и вынимает из потайного карманчика «пистона» лилового цвета презерватив с усиками. Получается, что этот доморощенный Геракл — не кто иной, как Юрик, который отбил у меня любимую.

И утром — Семен за завтраком: «Слушай, Зуб, твоя краля звонила, с утра пораньше. Слова песни про компартию просила. Представляешь?». — «Что ты ответил?». — «Откуда у меня? Проси у автора. Понял, да?»... — «Честно говоря, не очень. Зачем они ей?». — «Вот и я о том. Может, она у тебя дятел: стук-стук-стук?».

...Года три спустя — когда жизнь перевернулась, все перемешалось, треснуло по швам, вылупилась незалежна Україна, чему все вокруг обрадовались так, будто только об этом и мечтали всю жизнь, я перебивался случайными заработками, бедствовал, как-то пытался приспосабливаться, подстроиться под новую жизнь, позвонил Семен. Он мелькал в шоу-бизнесе, оседлал, как сам говорил, «нупу» — новую украинскую попсу. Обещал подтянуть при случае, «пока же, извини, старик, ты — неформат, но скоро все наладится, мы с тобой пофестивалим, как в молодости, помнишь?».

А тут с ходу спросил: «Телевизор смотришь сейчас?». — «Да нет его у меня, на фиг надо!» — скривился я. Снимал, как всегда, комнату, полулегально, соседи два раза милицию приводили, паспорт куда-то задевался, посеял по пьянке, что ли?

«А у соседей? Можешь включить УТ-1, новости?» — не унимался Семен. «На контрах со всеми здесь. Не могу. А что там?». — «Только что передали: кралю твою, Ингу Потехину, что в Черновцы с нами ездила, назначили главой пресс-центра СБУ». Я хмыкнул: «Ну, да... Может, однофамилица?». — «Нет, фотку ее показали! Теперь — понятно, да?». — «Что именно?».— «А то, что на такую должность за здорово живешь, так просто не назначают. Значит, и тогда она закладывала. Помнишь, я тебя в Черновцах спрашивал? И в КСП, значит, стучала, сучка». — «Не может быть!». — «Позвони по старой дружбе, спроси», — рыкнул Семен...

И так мне лажово стало, честное слово. С вечера полбутылки «беленькой» оставалось, хлобыстнул залпом натощак. Как шутили в студенческие годы: хоть зубы почистил, когда жрать нечего. Мне-то что чистить? Я же Беззубов. Выходит, она нами, как мальчиками крутила, — и в Киеве, и в Черновцах на фестивале. Это с ее подачи вербовал меня этот Иван Иваныч — он же Костогрыз из параллельного «Б» класса, в сексоты звал. Я же ей, мудак с солеными ушами, все как на духу рассказывал, делился, совета спрашивал. А она им в точности все передавала, может, записывала меня даже. То-то хохоту!

Не в том дело — подумаешь, с работы турнули, волчий билет везде, куда ни сунься — плевать, в общем-то, с высокой колокольни! Страшно другое: думал, живу свободно, как считаю нужным, на самом деле — все сплошной фальшак! И чувства наши, и постель, и что вместе почти четыре года, думал — не просто так, а все-то, оказывается, ненастоящее, целлулоидное.

Для нее наша любовь — обычная очередная «спецоперация» на карьерном пути. Никаких чувств и сантиментов, лишь голый расчет, а сопли-вопли, как она называла наши отношения («когда у нас с тобой все эти сопли-вопли начались...»), были для дела нужны, для прикрытия. Брак для вида, как пишут в анкетах на порносайтах проститутки. Чтобы через меня поближе к интересующим «объектам» подобраться. И когда кончала со мной на диване — не от полноты чувств, не от горячей любви и, конечно, не потому, что я такой половой гигант, — звезду на погоны зарабатывала своей писькой, а я при ней за лоха был. Как Семен говорит: «Понял теперь, да?». Понял, но поезд ушел, не видно даже контуров его, мимо нас растаял, как в тумане.

Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter