Эрнст НЕИЗВЕСТНЫЙ: «Хочется Дмитрию Гордону марафонского дыхания в журналистике пожелать, чтобы, моего возраста достигнув, он мог с полным правом сказать: «Я успел!»

Пока художник дышит, им движет яростное желание жизненное пространство расширять, и его творческая экспансия во всем проявляется: в ос­во­ении не­из­веданных территорий, в новых проектах, чтении лек­ций в университетах... В этом же ряду и большое интервью стоит, которое Дмитрию Гордону я дал: он журналист украинский, но для меня — свя­зующее звено с быв­ши­­ми соотечественниками, по­­­сланец стра­­ны, за которую 17-летним по­шел я на фронт и дважды едва не погиб.

Когда тебе 90, между тобой и окружающим миром неизбежно болезни встают, слуховой аппарат и прочие невеселые, сопутствующие внушительному возрасту, обстоятельства. Дмитрий сумел эту стену раз­­рушить, хотя, обращаясь через него к зрителям и чи­та­те­лям, сказал я, естественно, далеко не все, что мог и хо­тел. Мысль просто обрастает в процессе раздумий плотью, пе­реходит в другие мыс­ли, а истины в последней инстанции, кроме разве что самого Господа Бога, не существует.

Я понимал, что Гордона ко мне привело, поскольку и сам по природе человек любознательный. Помню, как в молодые годы постановка обучения общественным наукам в Академии художеств меня удручала: нынешняя молодежь, может, не в курсе, но о Ленине мы тогда от Сталина узнавали, о Марксе — от Ленина, о Дюринге — из «Анти-Дюринга» Энгельса. Я в конце концов на философский факультет МГУ поступил, но не потому, что меж­ду скульптурой и философией метался и выбирал, — просто, чтобы не остаться невеждой, всегда предпочитал знания из первоисточников черпать: мне кажется, такое же нежелание довольствоваться информацией из вторых, а то и третьих рук Дмитрия когда-то в журналистику подтолкнуло.

После интервью — не значит в результате, — но мне ка­жется, что наша беседа (а она была не только по ук­ра­инскому телевидению показана и в «Бульваре Гордона» опубликована, но и в интернете широко разошлась) не последнюю роль в том сыграла, что через год в Екатеринбурге музей мой открылся — первый в России. Не то чтобы там спохватились, но...

По правде говоря, мои отношения с властями города, где 90 лет назад я появился на свет, скла­дывались долгое время не луч­шим образом. Еще в 87-м, когда на волне покаяния россияне обратились ко мне с просьбой память жертв сталинских репрессий увековечить, я предложил «Маски скорби» в трех столицах ГУЛАГа установить: в Магадане, Воркуте и Екатеринбурге — в этом символическом «треугольнике страданий», и идею тогда приняли с энтузиазмом.

В творчестве современные новации и разные технологические возможности я никогда не использовал, как в Древнем Египте, работал — своими руками камень рубил, отливал бронзу. Можете только представить, какого титанического труда такой масштабный проект требовал, но от гонорара в 700 тысяч долларов, выделенного мне Ельциным, я отказался — еще и свои 150 тысяч вложил.

В Магадане монумент в 96-м открыли, а вот в Екатеринбурге так и не установили. Не важно, из-за финансовых проблем, протестов общественности или по биб­лейскому постулату «Нет пророка в своем Отечестве» это произошло: главное — гипсовый макет в три с по­ло­ви­ной метра, подаренный мною городу, разрезали и в под­ва­лах художественного комбината, площади которого в аренду сдавались, засыпали мусором — говорят, некий предприимчивый бизнесмен решил, что позднее можно будет бронзовую скульптуру отлить и выгодно кому-то про­дать.

Сказать, что я обиделся, не могу — слово «обидно» здесь не подходит. Это предельно оскорбительно было — подобную боль я только в 45-м испытывал, когда домой искалеченный, с тремя выбитыми межпозвоночными дисками, на костылях вернулся. От боли даже заикаться начал, меня на морфий тогда посадили, но отец воскликнул: «Подохнешь! Пей лучше водку» — и каждый день я напивался по-черному. К сожалению, в силу возраста в 90-х мне этот послевоенный рецепт анестезии уже не годился, и мысли о проекте из головы выбросил, потому что они кучу энергии отнимали и сердце разрывали на части, а через 15 лет по моему настоянию макет был Челябинску передан (его, кстати, с судебными приставами забирали).

После 87-го, когда в Екатеринбурге место для монумента я выбирал, в Россию множество раз приезжал, но на Урале не был — снова погружаться в горечь и боль не хотелось. Это деструктивные чувства, а мне надо вперед двигаться, надо работать — можете считать посему, что земляков я по-христиански простил. Или на три буквы послал — в общем, думать о них просто себе запретил.

Своими вопросами Дмитрий Гордон вынудил меня этот обет нарушить: разве откажешься отвечать человеку, который специально за тысячи километров ко мне прилетел и за которого так мой друг Женя Евтушенко просил? Дмитрий побудил меня вспомнить детство, молодость, первую любовь, и, прислушиваясь к себе, я вдруг понял, что в почти бесконечной череде связанных с моим творчеством событий и рассыпанных по всему миру выставок болезненный есть пробел. Там мой родной город отсутствовал, а это пустое место ничто не заполнит, и когда снова из Екатеринбурга мне позвони­ли, я, как обычно, трубку не бросил. Гостя из Укра­ины вспомнил и о ровесниках его уральских подумал, которым в годы перестройки и 20 не было.

В итоге художественный музей работает, ему уже второй год пошел... Жаль, что это случилось так поздно и на открытии присутствовать я не смог — после перенесенной нейрохирургической операции врачи дальние путешествия запретили, но моя жена Анна — она все-таки моложе — на Урале недавно побывала: на могилу моего отца Иосифа Моисеевича сходила, с музейной экспозицией познакомилась.

Признаюсь: до таких лет дожить я не рас­считывал — думал, что умру в 60 (хотя гены достались мне стойкие: мама и в 102 ясным умом обладала, писала стихи). Страха смерти не было у меня никогда, а сейчас не испытываю его и подавно: единственно, чего я всегда боялся, — не реализоваться: из-за этого в 76-м из Советского Союза уехал. Что ж, надо было спешить, и в 51 год начал с нуля...

Последовать моему примеру жителей постсоветских стран не призываю — на­­оборот, хочу от скоропалительных решений предостеречь. Мне распространенный советско-эмигрантский комплекс хорошо знаком, который в бешеном самоутверждении выражается, но еще более — в желании доказать, что активные, динамичные, предприимчивые люди уехали, а на Родине дураки и лентяи остались. Чушь! — активность свыше нам не дарована, а из социальной необходимости выживания рождается и может в самых разных областях проявляться — в искусстве, бизнесе, военных баталиях.

Читателей этой книги спешу уверить: история человечества именно у вас сейчас пишется. Возможно, судьба так распорядилась, потому что современные американцы на первых переселенцев, осваивавших когда-то Америку, мало похожи — они наименее желанию рисковать подвержены, и термины «страховка», «страхование» излюбленным выражением сути общества стали. К слову, читая в Колумбийском университете лекции о свободе и творчестве, я определение из детского букваря взял: «Свобода — это возможность идти куда хочешь», и тогда возникает вопрос: а куда? Судя по последним событиям, граждане Украины ответ на него уже знают.

Осознавая, что у каждого поколения свои трудности, проблемы, подвиги и преодоления, хочу посоветовать напоследок: не бойтесь рисковать! Мне жаль, что наша встре­­ча с Гордоном не состоялась раньше, но если бы не было у Дмитрия авантюристической жилки, напористости, мы бы в пространстве и времени попросту разминулись. Кстати, несмотря на разницу жизненного опыта в полвека, общего у нас немало: в частности, судя по количеству уже записанных им интервью и изданных книг, он тоже скоротечность отмеренного нам времени осознает и потому спешит. Хочется Дмит­рию Гордону марафонского дыхания в журналистике пожелать, чтобы, моего возраста достигнув, он мог с полным правом сказать: «Я успел!».

Новую книгу Дмитрия Гордона «Свет и тень» с автографом автора вы можете приобрести по почте.