Экс-заместитель Генпрокурора Украины, депутат Верховной Рады I созыва Юрий ГАЙСИНСКИЙ: «Мне до сих пор хочется броситься на амбразуру»

В тот день с детства обожаемое «Лебединое озеро» едва не стало ненавистным. Оно возникало на экране тотчас, стоило включить телевизор. На энном повторе зародилось подозрение: кто-то из правительства умер, но почему-то об этом не сообщают, только намекают. Мало-помалу дошло: черный лебедь, в течение нескольких часов клюющий белого, — это сигнал SOS. ГКЧП напомнил другие тревожные аббревиатуры — что-то вроде ЧК и ГПУ. Плохие предчувствия не обманули: Горбачев заперт в Форосе, ГКЧП подтягивает к Москве танки. Это был не переворот, не келейная смена кремлевской власти. Это был военный путч. 19 августа 1991 года прогремел залп, сравнимый по силе с залпом крейсера «Аврора». Провал путча позволил отменить 70-летний диктат КПСС в обществе. Фаталисты говорят, что путч был обречен — таков, мол, ход истории. Но, даже точно зная, что история не имеет сослагательного наклонения, задаешься вопросом: а что было бы, если бы всколыхнувшаяся горбачевскими реформами страна еще не нашла в себе сил для сопротивления реваншистам? В течение нескольких дней после подавления путча в Украине была создана депутатская комиссия, которая нашла свидетельства того, что КПУ поддержала путч. Это дало основания для ее запрета. Возглавлял комиссию Юрий Гайсинский, в то время народный депутат, избранный харьковчанами в первый демократический Верховный Совет Украины. «По тем временам это была суперкарьера, — признается он. — Но я хотел большего: жить не по лжи». Острые ситуации преследуют Юрия Гайсинского все прошедшие с тех пор годы. То его назначают на разные высокие должности, то со скандалом отстраняют. Он уверен: это запрет КПУ резонирует во многих событиях его жизни.

«КОГДА ПРОЧИТАЛ КОЛЛЕКТИВУ СТАТЬЮ ИЗ УК «ЗАГОВОР С ЦЕЛЬЮ ЗАХВАТА ВЛАСТИ», НАСТУПИЛА ГРОБОВАЯ ТИШИНА»

— Юрий Александрович, ко времени путча вы уже полтора десятка лет были на руководящих прокурорских должностях, стали прокурором Московского района Харькова и год как заседали в Верховном Совете, то есть были осведомленным человеком. Скажите, неужели и для вас путч был громом среди ясного неба?

— Именно громом среди ясного неба. В конце 80-х — начале 90-х в Украину зачастили лидеры западных государств. Я сидел в сессионном зале в первом ряду и, как вас, видел и слушал премьер-министра Великобритании Маргарэт Тэтчер, она выступала перед нами в Верховном Совете. А 1 августа, то есть всего за три недели до путча, здесь же произнес речь президент США Джордж Буш-старший, который громил национализм и поддерживал Михаила Горбачева. Всем уже стало ясно, что СССР — это колосс на глиняных ногах, но мы не могли даже вообразить, что старая гвардия попытается повернуть историю вспять.

Не следует преувеличивать осведомленность депутатов. Скорее, можно было бы рассчитывать на данные иностранных разведок. Но даже Америка, судя по выступлению Буша-старшего, не знала, что грядет путч.

Другое дело — компартия. Из нее массово выходили даже чиновники. И это предвещало скорый конец всемогущей организации.

— Вы и сами положили партбилет на стол за месяц до путча. Почему?

— Мне пришлось вступить в партию в 1975 году, когда работал в Красноградской прокуратуре. Такие, как я, вступали в партию потому, что иначе не могли самореализоваться, занять более высокую должность, на которую имели право по своим способностям, знаниям, трудолюбию. Сталин называл партию Орденом меченосцев. Вступаешь? Вот тебе льготы, должности. Не было случая, чтобы беспартийного назначили руководителем прокуратуры, даже районной. Не вступаешь, так и работаешь на рядовых работах. А если еще и критикуешь, тогда берегись!

Мы все устали от фальши и хотели, помните, как у Солженицына, «Жить не по лжи»? Вместе с 12-ю работниками прокуратуры Московского района Харькова в 1988 году я написал письмо в адрес председателя Президиума Верховного Совета СССР Андрея Громыко и в редакцию «Литературной газеты», поддержав идею создания мемориала жертвам сталинских репрессий. После этого прокурор области потребовал у меня объяснений. Я написал рапорт: «Полагаю, что работники прокуратуры в числе первых должны потребовать увековечить память жертв репрессий. Поэтому вызывает недоумение сам факт истребования у меня подобных объяснений».

В 88-м году вместе с Валерием Мещеряковым, доцентом Харьковского университета, а затем народным депутатом, мы организовали Общество «Мемориал» с целью увековечения памяти жертв политических репрессий. Я считал, что должен внести свою лепту в общенародное покаяние и очищение.

В январе 89-го года меня избрали делегатом учредительного съезда «Мемориала» в Москве. Целый детектив можно написать о том, как я отпрашивался с работы, чтобы поехать на этот первый в истории Советского Союза некоммунистический форум. Там я познакомился с академиком Сахаровым, другими известными интеллектуалами-антикоммунистами.

Такие же взгляды разделял и секретарь парторганизации нашей прокуратуры. 18 июля 1991 года мы вместе вышли из партии и хотели, чтобы нашему примеру последовали те, кто еще не решился на такой шаг. За что заслужили зубодробительную обличительную статью в газете «Соцiалiстична Харкiвщина».

— Став «предателем идеалов коммунизма», что вы подумали о своей дальнейшей судьбе, когда узнали о прокоммунистическом путче?

— Подумал: «Одним из первых, кого арестуют, буду я». Что произошел путч, я понял сразу утром 19 августа 1991 года.

У меня еще не было квартиры в Харькове, и мы с семьей жили в Краснограде Харьковской области. До перевода я работал там прокурором района. Около семи утра мне позвонил друг из красноградской милиции. «По-моему, — сказал он, — в Москве путч».

Я включил «Радио Cвобода» — тогда его уже можно было слушать беспрепятственно. Передавали сообщения, которые не оставили сомнений: это военный переворот.

Около девяти утра я был в Харькове. В прокуратуре полно народу. Мало того что все свои в сборе, так еще и судьи, и сотрудники милиции. Сидят, стоят, ждут, что я скажу. Я же депутат Верховного Совета, значит, знаю, что происходит и как все это оценить.

— В газете, где я тогда работала, главный редактор не устраивал общего собрания, а сам заходил в кабинеты к журналистам и радостно сообщал, что ГКЧП наведет, наконец, порядок. А что вы сказали своему коллективу?

— Взял Уголовный кодекс. Полистал. Нашел статью «Заговор с целью захвата власти». Я эту статью со студенческих лет не читал, не приходилось. Понятно, какие в советские времена санкции за заговор, — расстрел. Дочитал до конца и от себя добавил, что считаю путч антиконституционным.

— Как отреагировали?

— Наступила гробовая тишина. Но, думаю, в такие исторические мгновения очень важно, чтобы кто-нибудь безбоязненно поставил все точки над «i». Зачитанная мной из Уголовного кодекса статья многим помогла правильно сориентироваться.

«С ЦЕЛЬЮ ПОДРЫВА КОЛХОЗНОГО СТРОЯ, ИМЕЯ НОВЫЕ САПОГИ, НОСИЛ СТАРЫЕ»

— Как раз во время нашего импровизированного собрания мне позвонил Евгений Кушнарев. Он был председателем Харьковского горсовета и, как я, депутатом Верховного Совета УССР. На завтра было назначено плановое заседание горсовета, и мы договорились встретиться — Кушнарев, Генрих Алтунян (тоже народный депутат, правозащитник, в свое время он был репрессирован и лучше многих понимал, к чему приведет путч), Валерий Мещеряков и еще несколько человек, о ком мы точно знали, что это люди демократических убеждений. Нужно было обсудить ситуацию.

Все в моем кабинете слышали наш разговор, а один подполковник милиции подошел ко мне и сказал: «Телефоны прослушиваются, вас всех пересажают». Тогда я ответил: «В такой компании сидеть лучше, чем в одиночку».

На 20 августа была назначена очередная сессия Харьковского облсовета. Мы рассчитывали использовать ее как трибуну, выступить с протестами против ГКЧП. Но накануне вечером сессию отменили, чтобы не допустить публичного сопротивления путчистам. Тогда Кушнарев назначил внеочередную сессию городского Совета на утро 21-го.

Мы непрерывно следили за событиями в Москве, обсуждали, как нам быть и что мы можем предпринять у себя в Харькове. За этот день я написал проект постановления о возбуждении уголовного дела от имени прокурора УССР в отношении путчистов — Янаева, Павлова, Пуго, Язова, Бакланова и других. Но я же до тех пор подобных постановлений не писал, так что бился над каждой фразой и каждым словом.

Такого скопления представителей прессы, как на той сессии горсовета, я никогда и нигде не видел. Мое выступление журналисты и депутаты встретили буквально на ура. Эти минуты полного единения я буду помнить всю жизнь. Потом мы послали факсом текст проекта постановления Председателю Верховного Совета Леониду Кравчуку для передачи прокурору УССР Михаилу Потебенько.

А 22 августа я издал приказ о департизации нашей прокуратуры, запретил проводить партийные собрания. Хотя партия еще не была запрещена. В тот же день депутаты получили правительственные телеграммы за подписью Кравчука, что на 24-е, субботу, нас приглашают в Киев на внеочередную сессию Верховного Совета.

24-го мы приняли Акт провозглашения государственной независимости Украины. Помню, спорили с Левком Лукьяненко, как лучше назвать Украину: Республика Украина, Украинская Республика или просто Украина? В конце концов остановились на самом коротком названии.

После банкета депутаты-харьковчане вернулись домой. А там перманентные заседания горсовета. Надо было власть принимать. Но никто же не знает, как это делается. При этом старая власть еще не ушла. Партия есть, КГБ есть... Ну приняли ребята в Киеве какую-то бумагу, и что? А будет ли эта бумага работать, еще никто не знал. Все было впервые.

— Кое-кто до сих пор уверен, что попытка путча была предпринята с ведома Горбачева. По их логике, он хотел сохранить Союз и того же хотели путчисты. Зачем же им было устранять его?

— Путчисты считали, что Горбачев идет на недопустимые уступки союзным республикам. В этом суть конфликта реформаторов и путчистов.

Самое главное состоит в том, что Горбачев устранил страх. Мы, по крайней мере я, перестали бояться. Вспомните первые декреты ГКЧП: Горбачев объявлялся больным, запрещалась деятельность политических партий и общественных организаций, а также проведение митингов, демонстраций и забастовок. Поддерживать режим чрезвычайного положения предписывалось силовым структурам. Все это говорило о том, что путчисты хотели вернуть тот Советский Союз, который цементировался страхом.

Примерно через полгода после путча я был назначен первым заместителем Генерального прокурора Украины и руководил подразделением, которое занималось исполнением закона о реабилитации жертв политических репрессий. О том, что такое страх, когда на тебя катится административный каток, я узнал не из книжек, а по уголовным делам. Мне довелось утвердить сотни постановлений о реабилитации.

— Что-то из дел помните?

— Ну, для примера вот такое дело. Условно назовем его «О вреде бережливости». Цитирую приговор по памяти: «Крестьянин Петренко с целью подрыва колхозного строя, имея новые сапоги, носил старые». За что получил пять лет исправительно-трудовых лагерей. Мы реабилитировали Петренко и попытались его разыскать. Не нашли. Безвестно сгинул в лагерях, как и тысячи других.

«СЛЕДЫ ШИФРОТЕЛЕГРАММ ВСЕ-ТАКИ ОСТАЛИСЬ»

— Юрий Александрович, с какими чувствами вы возглавили специальную депутатскую комиссию? Не было желания отомстить за испуг, пережитый в те дни?

— На самом деле, никакого испуга не было. Не было и желания мстить. Была только злость, что какие-то авантюристы хотят вернуть те времена, с которыми, как мы надеялись, уже навсегда покончено.

26 августа я был еще в Харькове во время заседания горсовета под председательством Кушнарева. Мне принесли правительственную телеграмму за подписью Кравчука. Я приглашался в Киев для работы председателем депутатской комиссии «по проверке деятельности на территории Украины должностных лиц, органов власти, управления, общественных объединений и организаций в связи с государственным переворотом 19-21 августа 1991 года». Нужно было организовать и провести ее первое заседание.

Утром 27-го приехал в Киев и приступил к новым обязанностям. До сих пор не знаю, почему выбор пал на меня. Комиссия состояла из 20 депутатов. Среди них — Раиса Богатырева, Юрий Костенко, Иван Салий, Святослав Пискун, Юрий Збитнев, Виктор Шишкин, Лариса Скорик и многие другие депутаты, которые с тех пор стали очень популярными.

Чтобы комиссия приступила к работе, я написал положение, которое регламентировало ее полномочия и рамки деятельности. Но тут на заседании Президиума Верховного Совета, а оно в те дни шло почти без перерывов, выступают Дурдинец и Кондратьев. «Вы, — говорят, — такие полномочия выписали, что это будет новая ЧК». Полномочия немножко урезали, но все равно осталось более чем достаточно, чтобы проводить расследование и принимать решения.

— В дни путча ходили слухи, что единомышленники ГКЧП составляют списки неугодных. Говорили, для репрессий. В вашей комиссии слышали такое?

— Если такие списки составляли, то после 22 августа они были уничтожены. Пытались же уничтожить все следы шифротелеграмм в поддержку ГКЧП! 19 августа секретариат ЦК Компартии Украины разослал их во все райкомы, горкомы, обкомы и Крымский реском (республиканский комитет).

Как председатель следственной депутатской комиссии я принимал участие в обыске кабинета первого секретаря ЦК КПУ Станислава Гуренко. Потом в этот кабинет вселился Президент Украины. Обыск проводила прокуратура республики. Но все шкафы и столы Гуренко были словно под метлу вычищены. В сейфе, как в насмешку, оставили антисемитские брошюрки в духе печально известного общества «Память». Станислава Ивановича, который обычно держался солидно, так что его трудно было заподозрить в таких глупостях, я спросил: «Зачем вам эти брошюры?». — «Неужели ты не понимаешь, — он всегда и со всеми был на ты, — если бы я хотел, то все уничтожил бы». Мол, нате и вы почитайте. 22 августа все шифротелеграммы были отозваны в ЦК КПУ и, как свидетельствует акт, уничтожены. Но следы все-таки остались.

— Как же вы доказали, что настоящие шифротелеграммы существуют?

— Некоторые из них сохранились на местах. 28-го отовсюду стали поступать факсы, больше всего из Львова от Вячеслава Чорновила. Он слал буквально метры факса с текстами шифротелеграмм. Они полностью изобличили компартию. Все документы, в том числе тексты шифротелеграмм, хранятся в Генеральной прокуратуре. Они составили 85 томов уголовного дела.

На тот же день мы вызвали Гуренко, еще некоторых членов Политбюро. Они пришли, но все отрицали. Однако даже сам факт допросов этих «неприкасаемых» имел огромное значение. Все, в том числе и они, поняли, что возврата к прошлому не будет.

Допросили и шифровальщиков. Они рассказали, каким на самом деле был текст шифротелеграммы. Их показания полностью совпали с текстами, которые присылал Чорновил. В них говорилось, что секретариат ЦК Компартии Украины поддерживает ГКЧП. И далее: «Партийным комитетам на местах организовать поддержку решения ГКЧП, обязать партийный актив, народных депутатов Украины, руководителей предприятий, колхозов, совхозов, учреждений, организаций руководствоваться в своей практической деятельности документами, которые издает ГКЧП».

Комиссия проголосовала — запретить деятельность КПУ. Окончательное слово было за Президиумом Верховного Совета. 30 августа он взял на себя эту ответственность.

«С ВРАГАМИ, ЧАЩЕ ТАЙНЫМИ, ЧЕМ ЯВНЫМИ, ВОЮЮ ДО СИХ ПОР»

— А почему только Президиум принимал окончательное решение о запрете КПУ, а не весь парламент?

— По действовавшей тогда Конституции в период между сессиями принимать указы мог Президиум Верховного Совета. В той ситуации вопрос о компартии следовало решить безотлагательно. Я сделал доклад на заседании Президиума, которое проходило, как и большинство событий того времени, при огромном стечении народа. Даже двери в кулуары невозможно было закрыть, в них толпилось множество людей. Зал не вместил всех, кто хотел присутствовать при коренном переломе истории. Я зачитал проект указа. За проголосовали 19 членов Президиума, против — 1. В этот момент Компартия Украины прекратила свое существование.

На следующий день член Политбюро ЦК КПУ Лисовенко и управделами ЦК Продан отдали мне, как я это называл, ключи от партии, то есть от здания ЦК. Я передал ключи управделами Верховного Совета.

— Спустя 10 лет после запрета КПУ Конституционный суд отменил это решение. Выходит, оно было скорее политическим, нежели правовым?

— Напомню, что Конституционный суд рассматривал этот вопрос три года и пришел к соломонову решению о признании Указа Президиума Верховного Cовета от 30.08.91 неконституционным, но в возврате имущества КПУ отказал.

Компартия была не политической организацией, а инструментом подавления инакомыслия и демократии. Общество больше не хотело и не могло жить под ее диктатом. Поэтому запрет был неизбежен.

Другое дело — современная Коммунистическая партия. Это всего-навсего одна из множества украинских политических партий. Но я позволю себе усомниться — та ли это политическая сила, за которую она себя выдает? Ведь один из основных вопросов в политике — отношение к собственности. Марксизм не признает права частной собственности. А современная КПУ признает. Так что КПУ — это лишь старый бренд, а новая, используя его, обманывает избирателей.

— Юрий Александрович, как один из ключевых идеологов и исполнителей запрета компартии, вы ощущали давление со стороны противников?

— Комиссия, которую я возглавлял, приняла важнейшие решения не только в отношении КПУ, но и в отношении прокуратуры, средств массовой информации, МВД и КГБ. Тогда возникал вопрос о том, как поступить с секретными осведомителями КГБ. На одном из заседаний мы решали, надо ли предать огласке имена тех, кто выдавал людей (зачастую на мучения или смерть в лагерях) только за то, что у них было свое мнение, отличное от мнения компартийной власти.

Присутствовавший на заседании Евгений Марчук, тогда он руководил в правительстве силовым блоком, категорически возражал: во-первых, говорил он, не все сотрудничали с органами по доброй воле, многих принуждали, во-вторых, сексотов было так много, что обнародование их имен может привести к серьезному конфликту в обществе.

Последнее слово было за мной. Я согласился с Марчуком. Это было одной из немногих ошибок нашей комиссии.

Я никогда не сомневался, что решения нашей комиссии вызовут и положительные, и отрицательные эмоции и оценки. Левые не простили мне запрета их партии, правые — того, что я не поощрял охоту на ведьм, не допустил политических репрессий. В августе 91-го я приобрел как друзей, так и недоброжелателей. С врагами, чаще тайными, чем явными, воюю до сих пор. Но, признаюсь, роль бойца мне очень близка. Мне до сих пор хочется броситься на амбразуру.

Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter