Павло ЗАГРЕБЕЛЬНЫЙ: «Два с половиной года я провел в немецких концлагерях. В ране в боку завелись черви, никто меня не лечил... Не умер я только потому, что был молод и достаточно крепок»

Дмитрий ГОРДОН. «Бульвар Гордона» 13 Февраля, 2009 00:00

Очень нежные, трогательные отношения связывали Павла Архиповича с Дмитрием Гордоном, в гостях у которого Загребельный вместе с женой Эллой Михайловной часто бывал, а также являлся крестным отцом его дочери Лизы. Предлагаем вашему вниманию отрывок из интервью Павла Загребельного Дмитрию Гордону 11-летней давности.

— Павел Архипович, вы сталкивались с массовыми расстрелами?

— С массовыми — нет, но помню лес под Броварами, где собралось много войск. Шел примерно 10-й день войны. Приехало командование Киевского военного округа во главе с генерал-полковником Кирпоносом. Перед нашим строем поставили осужденного трибуналом красноармейца: босого, в гимнастерке без ремня, со связанными за спиной руками. Нам сказали: «Это изменник Родины! В первый день войны он сдался немцам, прошел скоростную школу диверсантов и был сброшен на парашюте в Дарницу, чтобы подавать ракетницей сигналы о продвижении наших эшелонов». Вы поверили бы, что за такой короткий отрезок времени человек успел столько понаделать? Это уже потом я понял, что схватили «образцово-показательный экземпляр», а тогда верил каждому слову.

Поставили «диверсанта» перед заранее заготовленной могилой, отделение солдат честно выполнило команду: «Пли!»... Упал он прямо в яму, после чего каждый из членов «тройки» подошел и произвел контрольный выстрел, чтобы парень, не дай Бог, не ожил. Таким было воспитание чувств, а уж после него — на фронт.

— В плен вы попали уже лейтенантом?

— Да, у меня вообще произошло «преждевременное поседение». За неделю до моего 18-летия — в августе 42-го года — меня ранило. Дело было в Орловской области. Я командовал батареей противотанковых пушек. Мы успели один раз пальнуть из своей сорокапятки и перебить танку гусеницу. Он полоснул в ответ из крупнокалиберного пулемета. Меня зацепило, и я скатился в колодец блиндажа, а вот наводчика убило. Немцы отремонтировали гусеницу, подъехали и несколько раз выстрелили в проем укрытия, но ни одна пуля меня не зацепила. Тогда они бросили небольшую, почти как куриное яйцо, гранатку и решили, что мне конец.

— Помните, о чем вы думали, лежа раненым пять суток? Молились ли? Спрашивали у небес, выживете или погибнете?

— Нет, не молился. Когда граната упала в блиндаж, я лежал на земляном возвышении и просто отвернулся от нее, инстинктивно прикрывая живот. Даже не подумал, что спину могло разорвать. Но все обошлось, только нагнало осколков в ноги. Часть их повыходила после войны, а некоторые сидят до сих пор.

Меня, умирающего, подобрала немецкая трофейная команда — пожилые, как мне тогда казалось, фрицы, лет 40-ка. Напоили кофе из солдатской фляжки, переправили в Болхов, потом в Орел. Там в бывшей тюрьме был огромный лагерь. Не умер я только потому, что был молод и достаточно крепок. В ране в боку завелись черви, никто меня не лечил. Санитар из наших, добровольно сдавшийся, приходил в палату-камеру с металлическим планшетом, на котором россыпью лежали неизвестно какие таблетки. Те, кто мог двигаться, набрасывались на лекарства, а лежачие просили: «Дай мне синенькую», «А мне желтенькую»... Два с половиной года я провел в немецких концлагерях: в Орле, в Гомеле, в Кальварии — тихом литовском городке, чье название у католиков означает Голгофу — место, где Христос принял смертные муки.

— В «Европе-45» вы описываете некоторые события своей военной жизни: побег с группой офицеров из немецкого лагеря за пару месяцев до окончания войны, партизанский отряд, встречу с частями американской армии, работу до конца 45-го в Советской Армии в Западной Германии. Вам приходилось отбирать из лагерей советских граждан и отправлять на родину (далеко не всегда согласуясь с их желаниями). История, рассказанная в «Тысячелетнем Николае» о том, как был пойман личный адъютант генерала Власова, — факт из вашей биографии или писательский вымысел?

— Чистая правда. Мы, офицеры по сбору советских граждан, старались потихоньку, чтобы не узнали американцы и англичане, задерживать людей с нансеновской картой, которая давала им право сесть на пароход, отплывающий в Аргентину. Задержанных переправляли в Советскую миссию в Западной Германии, а оттуда — в нашу зону оккупации.

Часто сами немцы нам помогали. Однажды приходит какая-то фрау: мол, помогите вернуть мужа — он связался с русской и бросил нас с детьми. Этого блудного мужа я, между прочим, ловил месяца два. А кто его охмурил? Стыдно сказать — жена академика Лысенко. Она была намного моложе своего борца с вейсманизмом-морганизмом, красивая такая женщина. Война застала ее на опытной станции в Одесской области. Попав в окружение, эта дама добровольно уехала в Германию, а в 45-м познакомилась с богатым тамошним инженером, которого нам и предстояло разыскать. Ну, не хотелось ей возвращаться к своему академику!

Взять ее было не так просто. Однажды, когда я гнался за ней по перелеску, оставалось преодолеть буквально метров 10, чтобы схватить беглянку, а тут на пути ручей. Ну, думаю, до водной преграды добежит и остановится, она же слабый пол. А дамочка как махнула через ручей вброд! Мне не хотелось в туфлях по воде шлепать, а пока подоспели солдаты и начали стрелять вверх, стемнело — ее и след простыл.

Но с адъютантом Власова все получилось удачнее. Тоже немцы сообщили, что километров за 5-10 от нашего штаба находится целый барак с русскими. Утром мы с переводчиком на легковушке, а солдаты на грузовике отправились на операцию. В одной комнате барака видим трех женщин, якобы литовок. Ну а Литва чья? Наша. Просим собираться. «Хорошо, товарищ офицер, мы очень вам благодарны, только разрешите переодеться». И закрылись на ключ. В соседней комнате сидит старший лейтенант-немец: борода, как у Льва Толстого, галифе с кожаными леями. Очень вежливый, показал нам удостоверение на имя обер-лейтенанта Дреммлера. Я откозырял: «Извините» и стучу к трем дамочкам, а они не открывают. Хлопцы в окно заглянули — не видно. Неужели, думаем, проворонили подземный ход? Только откуда он в бараке? Взломали дверь. Все наши «литовки» сидят на диване абсолютно голые, задрали ноги и визжат. Думали, что мы испугаемся их наготы... Говорю: «Хлопцы, в грузовик их!». Солдаты понесли женщин в машину, побросали в кузов сперва их, а следом — одежду.

Тем временем осматриваю их комнату (я всегда по привычке собирал документы). На стене висит немецкая полевая сумка. Встряхиваю ее над столом, оттуда сыплются какие-то бумаги, фотографии. Одна карточка падает на пол лицевой стороной вверх. На ней тот самый тип с бородой, но уже в форме майора, на рукаве нашивка: щит и надпись РОА — Русская освободительная армия. И в бумагах фамилия — Дремлюга Владимир Иванович, личный адъютант генерала Власова (бывший полковник Советской Армии, начальник укрепрайона в Белоруссии). Забегаем к нему с переводчиком: «Ну, господин Дремлюга, карты биты, собирайтесь!». Он даже в лице не изменился, молча встал. У него, оказывается, рюкзачок на всякий случай давно был готов. Едем в машине, он достает сигарету, протягиваю ему зажигалку. «Покорнейше благодарю», — ответствует. Эту фразу я запомнил на всю жизнь, потому что был тогда чмырем и никогда подобного словосочетания не слышал.

— Павел Архипович, вы регулярно читаете нашу газету. Могло ли в 70-80-е годы появиться издание, похожее на «Бульвар»?

— Конечно, ничего подобного раньше не пропустила бы цензура. Не представляете, с каким трудом я пробивал, например, эротические фрагменты в романах (скажем, отношения Богдана и Матроны в «Я, Богдан»), сколько доносов строчили на меня в ЦК: мол, Загребельный грешит порнографией...

Я посоветовал бы вам подавать свои «блюда» под более изысканным и пикантным соусом. Расскажу быль времен Октябрьской революции. После переворота Ленин разрушил весь царский аппарат, сохранив только министерство двора Его Императорского Величества, занимавшееся снабжением царской семьи — от еды до одежды и мебели. Это министерство продолжало по старой памяти поставлять рябчиков — теперь уже к столу работников Совнаркома.

Когда столицу перенесли в Москву, на месте Красного крыльца возле Грановитой палаты в Кремле построили двухэтажный пищеблок (потом там был буфет, в котором и я как депутат Верховного Совета СССР обедал). И вот первый обед в столовой для совнаркомовцев, приготовленный поваром самого царя. На первое, вестимо, суп с перловкой, а на второе — ростбиф с кровью. Товарищи вилками ковырнули и возмутились: «Буржуй недорезанный! Он хочет накормить нас кровью мирового пролетариата!». Спешно собирают собрание: «Что вы можете сказать в свое оправдание, гражданин повар?». А он посмотрел в зал и сказал укоризненно: «Прежде чем захватить власть, нужно научиться кушать».

— Вас тоже пытались «научить кушать» партийные идеологи?

— Прямых столкновений у нас не было. Только в 86-м, когда вышел мой «Южный комфорт», для запрещения романа нужна была разгромная рецензия, и ее организовали.

— Тем не менее тиски идеологии были своего рода стимулом в овладении эзоповым языком, многослойностью повествования...

— Идеология на писателя с твердым «хребтом» не действует, все гениальное и талантливое в мировом искусстве создано не благодаря чему-либо, а вопреки.

— Но можно и перестараться. Только некоторые экземпляры цветов или грибов пробиваются сквозь асфальт — большинство гибнет в безвестности. Павел Архипович, а кого вы считаете в украинской советской литературе гением?

— Гениев, думаю, не было, но на границе с гениальностью стоял ранний Тычина.

— А как вы относитесь к тому, что вас называют живым классиком?

— Положительно — как матрос из анекдота относился к Учредительному собранию. Когда его расспрашивали об этом меньшевик и большевик, парень бесхитростно ответил именно этим словом. И расшифровал: мол, положил я на это ваше Учредительное собрание одну штуку с прибором...

P.S. Полный текст интервью читайте в следующих номерах.