Поэт и писатель Игорь ГУБЕРМАН: «За Израиль я все время страх и гордость испытываю, а за Россию — боль и стыд»

В связи с тем, как нынче отношения Украины и России складываются (если это еще можно отношениями назвать), да и с тем, какая сейчас в самой России плачевная ситуация, произведения Игоря Губермана хочется цитировать сплошь и рядом: «Я Россию часто вспоминаю, Думая о давнем дорогом, Я другой такой страны не знаю, Где так вольно, смирно и кругом». Ну, или еще вот это на язык моментально приходит: «Моей бы ангельской державушке Два чистых ангельских крыла, Но если был бы х... у бабушки, Она бы дедушкой была». Похоже, этот фирменный губермановский гарик и российскому лидеру Путину отлично знаком — во всяком случае, не так давно, когда во время одного из публичных выступлений в Милане его спросили, что будет, если курс рубля падать продолжит, Владимир Владимирович две последние строчки четверостишия почти слово в слово повторил, за что тут же нещадному стебу в СМИ и блогах подвергся: не к месту, мол, и не ко времени российский вождь гениталиями бабушек и дедушек озабочен и вообще чересчур буйную имеет фантазию — ее бы в мирное русло перенаправить...

Сам Игорь Миронович, ссылаясь на то, что с конца 80-х в Израиле живет, в Россию как иностранец ездит, а иностранцу лояльность, корректность, уклончивость суждений и нежелание совать нос в чужие дела должны быть присущи, никак этот занятный случай не комментирует. Впрочем, совсем не реагировать на то, что из-за российской агрессии по отношению к Украине в мире творится, поэт не может, потому в одном из недавних интервью «Бульвару Гордона» открыто заявил: «Я восхищаюсь Украиной и тем колоссальным рывком, который к свободе она сделала», а на вопрос о нашей стране, прозвучавший во время киевского творческого вечера из зала, в двух словах буквально ответил: «Слава Украи­не!» — и овации сорвал...

Ярый путинец, или, как в народе сейчас говорят, «ватник» из Губермана никогда не получится — это, хоть и рожденный в Советском Союзе, абсолютно человек несоветский. Может, оттого, что в свое время по сфабрикованному гэбэшниками делу ему отсидеть довелось — то ли потому, что глаза как антисоветчик мозолил, то ли просто из-за того, что, на свою беду, у себя дома неплохую коллекцию живописи собрал, которую захотели отнять. Как бы там ни было, ни тюрьма, ни сибирский лагерь не смогли в Игоре Мироновиче ту искру жизнелюбия погасить, которая чувствуется повсеместно в его воспоминаниях, стишках-гариках и, конечно же, на его концертах, откуда зрители не хотят уходить.

Именно жизнелюбие, ирония и самоирония, отсутствие какой бы то ни было звездности, пафоса и напыщенности, умение грустное обратить в смешное, а также подметить и использовать такую деталь, мимо которой другие просто прошли бы, не обратив внимания, сделали Губермана популярным, широко цитируемым и по-настоящему народным поэтом. Не только нецензурная лексика, которой, чего греха таить, его гарики щедро приправлены, — в конце концов, материться мы все умеем, но не каждого матерщинника приятно слушать. Есть люди, которые матом ругаются, есть те, которые им говорят, встречаются даже такие, которые матом поют, а вот Игорь Миронович матом философствует и потрясающие картины из нашей повседневной жизни им пишет, причем так красочно, так точно, так мастерски, что диву даешься!

Народа российского горе

С уже незапамятных пор,

Что пишет он «х...» на заборе,

Еще не построив забор.

«Если вы думаете, что в этом вопросе украинцы от русских как-то особенно в лучшую сторону отличаются, очень ошибаетесь, — смеется Губерман. — У вас это тоже есть, а надо бы наоборот: сначала построить хоть что-нибудь, а потом уже писать или не писать — как вашей душе будет угодно. Увы, со строительством все как-то не ладится, а жаль...».

В советское время Игорь Миронович даже прозвище получил — Абрам Хайям, что как по мне, вполне оправданно, ведь четверостишия Гу­бер­ма­на — это не просто шутки о том о сем, а сгустки житейской мудрости, которые, я уверен, жить будут долго. Во всяком случае, пока человечество не изменится и не сотрет черты, которые поэта каждый день вдохновляют...

«БРАТ-АКАДЕМИК ГОРЕСТНО НАДО МНОЙ ПРИЧИТАЛ: «КОМУ ТВОИ СТИШКИ НУЖНЫ?», А КОГДА МЕНЯ ПОСАДИЛИ, ВОСКЛИКНУЛ: «ВОТ ВИДИШЬ?!»

— Игорь Миронович, добрый день!

— Здрасьте, пожалуйста!

— Я очень рад, что мы с вами спустя 10 лет встречаемся, тем более вы как-то совсем не изменились...

— Надеюсь.

— Благодаря чему? Творчество так питает?

— Ну, это только душа седеет, а снаружи, как в «Портрете Дориана Грея», я не меняюсь.

— Вы в Харькове родились — какие-то воспоминания вас с этим городом связывают?

— Ну, за первые восемь дней воспоминания накопить трудно... Мама специально приехала меня рожать туда, чтобы обрезание сделать, — на восьмой день втайне от папы это свершилось, и мы вернулись в Москву. С тех пор я москвич харьковского разлива.

— Вы МИИТ — Московский институт инженеров железнодорожного транспорта — окончили, откуда, между прочим, много деятелей культуры вышло, и инженером-электриком даже работали...

— О-о-о, я машинистом электровоза трудился — год и инженером-электриком был — очень плохим.

— Надо же, машинист электровоза...

— Да, по Башкирии ездил — счастье полное было. Часов в пять местное население будил, и думаю, что там демографический взрыв произошел — за время моего пребывания.

— Инженером быть вам не понравилось?

— Просто я очень быстро писать стал, я графоман, поэтому все время рассказы строчил и прочее.

— При этом ваш старший брат, насколько я знаю, академик...

— (Грустно). Брат — покойник уже... Да, академик, гордость семьи! Ну, в каждой семье порядочный человек должен быть, согласитесь, так вот, в нашей им мой старший брат был. Давид уникальную штуку сделал: на Севере, на Кольском полуострове, первый в мире скважину глубиной 12 с половиной километров пробурил. Его не догнали до сих пор ни американцы, ни немцы, хотя на советском оборудовании он работал — можете себе представить?

— Брат никогда не попрекал вас вашей, на взгляд академика, наверное, неудачной судьбой?

— Нет, только горестно надо мной причитал, «Кому твои стишки нужны?» — говорил, и так далее, а когда меня посадили, воскликнул: «Вот видишь?!».

«СЛЕДОВАТЕЛЬ ПРЕДУПРЕДИЛ, ЧТО МНЕ МОГУТ ГОДА ПОЛТОРА  ДАТЬ УСЛОВНО, НО ДАДУТ ПЯТЬ, ПОТОМУ ЧТО ТОЛЬКО ТАК МОЖНО БУДЕТ МОЮ КОЛЛЕКЦИЮ ЖИВОПИСИ КОНФИСКОВАТЬ»

— В 79-м году вас за скупку краденых икон арестовали...

— Ну, не совсем, поскольку пяти икон этих в природе не существовало. Это дело КГБ было, но мне еще статью «Сбыт краденого» приписали, поскольку икон-то самих не нашли, и еще одна дополнительная деталь была, которую я обожаю рассказывать. Следователь предупредил, что по суммарной стоимости этих икон мне могут года полтора дать условно, но дадут пять, потому что только при таком приговоре можно будет мою коллекцию живописи конфисковать, которая директору местного музея очень понравилась.

— Хорошая у вас была коллекция?

— И сейчас тоже неплохая.

— Как же тогда, в условиях советского времени, можно было приличную коллекцию собрать?

— Ой, ну что вы? — тысячи коллекционеров в Союзе были, они работы у художников покупали, которые стали стоить потом миллионы. Был, например, такой знаменитый Костаки, который совершенно за копейки у вдов валявшиеся на чердаках картины авангардистов скупал, и у него лучшая в мире коллекция была (сейчас, очевидно, дети все разделили), а мне многое дарили друзья.

— Вы что-то определенное кол­лек­цио­ни­ро­ва­ли?

— Нет-нет, только по вкусу подбирал, поэтому и примитивы у меня были — наивную живопись очень люблю. Были иконы, которые со­бирал сам: по деревням ездил, скупал...

— Были тогда иконы в деревнях, да?

— Думаю, что и сейчас есть, а может, и нет, не знаю.

— Уже и деревень-то, по сути, нет...

— Как раз вот и хотел это сказать, но иконы, наверное, у разных людей остались.

— Где свою коллекцию вы хранили?

— Как где? Дома, на стенах!

— Но у вас же квартирка маленькая, наверное, была...

— Ну, у меня и коллекция была небольшая. Квартира была (считает) раз, два, три... Трехкомнатная, и стены от пола до потолка живописью были увешаны: очень красиво у нас было. Сейчас у нас в Иерусалиме четырехкомнатная квартира плюс кухня, и все тоже увешано.

— Вы нынче наивную живопись собираете, да?

— Наивную живопись, повторяю, люблю, но у меня всякое висит, а наивной холстов, наверное, 15.

— Что же такое наивная живопись? Пиросмани, Мария Примаченко?

— Да, все в этом роде. Ну, такого уровня у меня нет, но неплохие есть три картинки — купленные, кстати, в Киеве на блошином рынке.

Из книги Игоря Губермана «Книга странствий».

«В мае 79-го года был я якобы по поводу отъезда вызван (мы уже полгода, как заявление подали), но меня в маленькую комнату провели, где два симпатичных молодых чекиста предложили с конторой сотрудничать. (Кстати, расшифровку аббревиатуры КГБ как Контора Глубокого Бурения сочинил некогда именно я, чем рад похвастаться). Обещали мне не только ускорение отъезда, но и всяческую помощь впоследствии, а интерес их к подпольному журналу «Евреи в СССР» был, а точнее — к редактору этого журнала, другу моему Виктору Браиловскому. Я что-то должен был на него показать, а что конкретно — пока мне не говорилось, сначала следовало дать им согласие. На все посулы ихние дурацким смехом я отвечал, а сотрудничать категорически отказался. Угроз не было, но в конце нашего недолгого разговора один из них предупредил:

— Игорь Миронович, мы вас непременно посадим. Вы свидетелем того оказываетесь, что можно нас на х... послать и спокойно после этого на свободе гулять, а вы — коллекционер, человек уязвимый.

В ответ на это беспечно я засмеялся, мы очень мирно и спокойно расстались, а спустя три месяца в город Дмитров в качестве свидетеля по какому-то неведомому делу был вызван — поехал туда и домой уже не вернулся (меня на три обыска привозили, но уже в качестве арестованного). Два мелких пригородных вора (один в лагере уже сидел, а второй на химии отбывал) показали, что пять краденых икон мне продали — заведомо краденых, так как об их происхождении я якобы знал, а поскольку при обыске их, естественно, не нашли (их просто в природе не было), судить меня не только за покупку, но и за сбыт краденого пообещали — такова простая и неопровержимая логика советского правосудия была.

За время трех целодневных обысков у меня не только всю коллекцию живописи, но и гору самиздата с тамиздатом, записные книжки, рукописи, даже книг немного (в том числе и Библию зачем-то) забрали, и сидел я, новым для меня общением с некрупным уголовным отребьем наслаждаясь и очень постепенно настораживаясь, ибо все это сперва каким-то глупым и случайным недоразумением мне казалось.

Следствие по моему мелкому и рядовому делу жутко долго, около полугода, длилось, и на допросах какие-то обстоятельства, точнее, вопросы, всплывали, от которых по коже бежал холодок. Так однажды огромный список разных лиц мне зачли, и на каждую фамилию должен был я ответить, или такого знаю. В списке этом, кроме моих давних знакомых (и незнакомых) вдруг имена африканцев мелькали — был, например, шофер посла Республики Чад и разные другие, столь же неизвестные мне иностранные имена, а рядом — весьма в те годы звучные: священник Глеб Якунин, например, или Владимир Альбрехт, автор знаменитой некогда книги «Как вести себя на допросах».

Зачем по делу мелкого уголовника этот странный список составлялся? Было еще много всякого другого непонятного, а от близких моих незримое и постоянное участие Лубянки в этом деле даже не скрывалось (некий тип оттуда долго убалтывал, настаивая и грозя, мою тещу, чтобы она меня во имя блага всей семьи признать все уговорила — что именно, он умолчал). На воле тоже детективные события разные клубились — мне усиленно облик матерого и крупного преступного дельца приклеивался».

«Я — коренной москвич, родившийся в Харькове, — писал Игорь Губерман в автобиографической заметке «Пунктир жизни». — Думаю, мама увезла меня туда рожаться, чтобы, не тревожа папу, сделать мне обрезание». С отцом Мироном Давыдовичем, 1973 год

«ЗА ТО, ЧТО МЕНЯ ПОСАДИЛИ, СОВЕТСКОЙ ВЛАСТИ Я БЛАГОДАРЕН — Я ЖИЗНЬ ПОВИДАЛ, ЭТО ЗАМЕЧАТЕЛЬНО БЫЛО!»

— Когда вы, интеллигентный человек, вдруг в СИЗО оказались, жалко себя стало?

— Жалко? Нет, безумно интересно бы­ло! Дим, за то, что меня посадили, я советской власти вообще благодарен, и это не кокетство — я жизнь повидал, это замечательно было!

— Школа жизни!

— Университет миллионов просто!

— Да, Ленинский университет миллионов...

— ...в котором мне повезло учиться.

— Тем не менее ощущения свои, когда за решетку попали, помните?

— Да, безусловно, но все эти годы мне было жаль жену, а себя нет — мне очень хорошо было.

— Сколько вы отсидели и где?

— В тюрьмах Волоколамской и Загорской, потом лагерь был далеко-далеко — знаете, где? Поселок такой Хайрюзовка есть — это граница Красноярского края и Иркутской области.

— Кошмар! Сибирь...

— Страшное место — бывший женский лагерь, созданный в 38-м году на болоте, которое опилками засыпали. Хуже нас только офицеры там жили — охранники, потому что в домиках их селили, а в домике всегда есть подпол, и вода лишь на две четверти (показывает) до пола не доходила: ну, болото.

Из книги Игоря Губермана «Прогулки вокруг барака».

«Еще в самом начале века замечательно кто-то заметил, что российский интеллигент, если повезет ему неделю в полицейском участке пробыть, при первой же возможности большую книгу о перенесенных страданиях пишет, так что исключением я не являюсь, ибо что в заключении нахожусь, в лагерь еду, что на дорогу, миллионами далеко не худших людей пройденную, ступил, — уже в поезде, в Сибирь нас везущем, вполне ощутил, да и то только где-то за Уралом.

После пересыльной тюрьмы Челябинска в составе в одной клетке со своим почти ровесником я оказался — чуть, правда, постарше, много лет уже отсидевшим и куда-то на поселение ехавшим. Мы очень быстро разговорились, а вечером он мне вдруг запомнившуюся фразу сказал:

— В лагере ты нормально жить будешь, потому что мужик нех...вый, но если, земляк, «спасибо» и «пожалуйста» говорить не бросишь, до лагеря просто не доедешь, понял? Раздражает меня это — хоть и знаю, что привык ты, а не вы...бываешься.

Я, помню, тогда засмеялся, а потом вдруг ясно и ярко сообразил, что совершенно новая жизнь началась и действительно, может, от многих уже в кровь въевшихся привычек следует отказаться. И тогда же под общий крой подделываться решил не спешить и самим собой оставаться как можно дольше. В тюрьме я такими мыслями не задавался — оттого, может, и тот день как какое-то важное начало запомнился.

Тремя месяцами позже начал я вроде как дневник писать. Почему? Недалеко от моего места в бараке часы-ходики на стене висели, неизвестно как попавшие сюда, а главное — непонятно почему кем-нибудь из приходящих надзирателей не сдернутые, и под утро, проснувшись вдруг до подъема, я уютный звук их мерного хода услышал. Смотрел на них долго — очень уж их мирный домашний вид с интерьером полутюрьмы-полуказармы не вязался, потом снова заснуть попытался — и звук их опять услыхал, только он явственно переменился. «Ты кто? Ты кто? Ты кто?» — спрашивали часы. Я даже уши заткнул, надеясь, что спустя минуту снова привычное их «тик-так» послышится, но ничего у меня не получилось. Так и пролежал до подъема, их бесконечный вопрос слушая, вовсе не случайным оказавшийся. Очевидно, и раньше жажда подумать, кто я, во мне зрела, и вот замечательно удобное время и место для своих самокопаний нашел».

«РАНЬШЕ Я В ЧЕЛОВЕКА ВЛЮБЛЯЛСЯ, ДОМОЙ ТАЩИЛ, ПОИЛ, КОРМИЛ, А ПОТОМ ОН УХОДИЛ, И ЖЕНА ГОВОРИЛА: «ОПЯТЬ ТЫ ГОВНО ПРИВЕЛ»

Старший брат писателя Давид Миронович был академиком РАЕН. «Брат — покойник уже... Да, академик, гордость семьи. В каждой семье порядочный человек должен быть, согласитесь...»

— С блатными у вас хорошие отношения были?

— Очень!

— Почему?

— Мне это один мужик замечательно сформулировал: «Такого зверя в моих лесах еще не попадалось». Сам он из Семипалатинска...

— Ну, там и лесов, собственно, нет — одни степи...

— Да, но образ есть образ, батенька.

— Блатные между тем разные вам встречались? Жестокие тоже?

— Жестоких не помню — крупных блатных там не было, я ведь в лагере общего режима сидел. Ну, убийц была парочка, а  вообще, воры в законе перевелись: звание это просто покупают, никто, так сказать, не коронуется.

— Какие-то из ряда вон выходящие вещи, однако, вы видели?

— Вам жестокости, батенька, хочется? — тогда книжки читайте. Жестокости со стороны охранников я насмотрелся, но очень умеренной. Думаю, сейчас то же самое: в тюрьмах девять из 10 сидят, которых следовало бы перед домоуправлением высечь, а не в лагерь сажать, откуда они, таки да, преступниками выходят — из-за непрерывных рассказов о том, как это прекрасно.

— Что же хорошего вы из лагеря вынесли?

— Школу жизни, а больше ничего, да и что еще можно оттуда вынести? Там даже обмундирование казенное оставляешь и ничего из лагеря не возьмешь — материального, а духовное — да, немножко другим я вернулся.

— Сегодня вам, почтенному человеку, опыт лагерный пригождается?

— Чрезвычайно, и простой пример могу привести: я в людях немножко стал разбираться, потому что раньше в человека влюблялся, домой тащил, поил, кормил, а потом он уходил, и жена говорила: «Опять ты говно привел». Я огорчался, а через год или два выяснялось, что она права, — сейчас я уже осмотрительнее.

Из книги Игоря Губермана «Пожилые записки».

«О людях хороших» — заголовок этот в разных газетах того канувшего времени часто мелькал, и даже рубрики такие заводились, чтобы непрерывно о всяческих ударниках, ревнителях и праведниках (с точки зрения властей, разумеется) повествовать. Читать эти сусальные фальшаки было скучно, хотя порой среди муляжей подлинные человеки попадались — на тропу эту исхоженную пора стать и мне, хотя лично я к хорошим людям склонен был всю жизнь относить очень разных, и, вне всякого сомнения, всех тех, кто как-то помог мне однажды жить. Оказав поддержку, надежность проявив, дав совет, или, на худой конец, чуть новым ощущением того мира и времени одарив, в котором расти довелось и прозябать.

Так, не забуду я вовек нашу соседку в том поселке возле Красноярска, где ссылку после лагеря отбывал. Валя навещала нас часто и всегда гостинцы притаскивала: там было принято (или с голодных лет повелось) в подарок банку помидоров, огурцов, грибов или капусты нести — домашнего, разумеется, засола. И на пьянку дружескую с этим приходили, и как цветы на день рождения брали, а как-то на закате Валя с большой банкой грибов к нам забежала. Обычно она не рассиживалась, но с охотой рюмку-другую выпивала, что-нибудь неторопливо повествуя, о соседях сплетничая или о прелестях былой столичной жизни расспрашивая, а на этот раз ушла почти сейчас же, наотрез от угощения отказавшись.

Явилась она рано утром и уже с порога весело-заботливо принялась нас расспрашивать, как наше драгоценное здоровье, как мы спали и что слышно вообще. Я отвечал ей, мельком похвалив грибы (в Сибири мы с Татой пили понемногу каждый вечер, так что правильную закусь оценить по заслугам умели).

— Вот и слава Богу, — радостно всплеснула руками Валя. — Я теперь эти грибы тоже есть буду, а то насобирала как-то, почитай, два года стоят, а все боялась своим дать попробовать — уж больно незнакомые какие-то грибы.

Я с той поры много больше в жизни стал понимать и Вале по сей день благодарен».

На военных сборах (четвертый слева)

«АРАБЫ В ИЗРАИЛЕ, КАК МОРОВАЯ ЯЗВА, ВОСПРИНИМАЮТСЯ, КАК СТИХИИ ВСЯКИЕ, — НА ЭТО МЫ, К СОЖАЛЕНИЮ, ОБРЕЧЕНЫ»

— Вы из Советского Союза с радос­тью уезжали?

— Да! Знаете, у Курта Воннегута замечательные есть слова: «Любая возможность путешествия — это приглашение на танец от Господа Бога», и я так это все и ощущал, поэтому Родину покидал с радостью, хотя и с дикой болью тоже, потому что Россию очень люблю. До сих пор.

— Какой это был год?

— 88-й.

— Ну, в общем-то, рассвет перестройки — многие тогда за кордон подались...

— Только-только отказники выезжать начали.

— В Москве, в Советском Союзе вас ничто не держало?

— Теща, сестра жены, десяток друзей, привычки... Многое...

— 26 лет вы в Израиле, в Иерусалиме, живете: Иерусалим — ваш город?

— Наверное, но, скорее, Израиль — моя страна: я дома там, мне хорошо.

— В Израиле ничто вас не раздражает?

— Ну, в любой стране что-то всегда раздражает. Умные евреи, к примеру — дураки меньше: привык, а больше ничего, даже арабы. Они, как моровая язва, воспринимаются, как стихии всякие, — на это мы, к сожалению, обречены.

Здесь Вечности запах томительный,

И цены на овощи плевые,

И климат у нас изумительный,

И только соседи — х...вые.

— Иерусалим хорошо знаете?

— Старый город довольно-таки — немножко экскурсоводом там с приезжими походил.

— Иерусалим действительно, на ваш взгляд, столица мира?

— 100 процентов, и по очень простой причине. Вы там были?

— Да, много раз...

— А какую-то странную закономерность, что именно оттуда три мировые религии произошли, не ощутили?

— Ощутил, разумеется...

— Понимаете, это вот излучение, которое и от камней, и от чего угодно исходит, ни на что не похожим Иерусалим делает, и духовно это, конечно, центр. Был у меня стишок. (Читает):

Пришел в итоге путь мой грустный,

Кривой и непринципиальный,

В великий город захолустный,

Планеты центр

провинциальный.

Вот таков он, наш город.

«НОСТАЛЬГИИ У МЕНЯ НЕТ НИКАКОЙ — РАЗВЕ МОЖНО ЭТИМ СЛОВОМ ЖЕЛАНИЕ ВЫПИТЬ С ДРУЗЬЯМИ НАЗВАТЬ?»

Игорь Губерман (справа вверху) в 1958 году окончил МИИТ, получив диплом инженера-электрика, и несколько лет работал по специальности. С коллегами

— В Израиле вы себя русским или евреем чувствуете?

В колхозе, осень 1955 года

— Я, если честно, везде себя чувствую одинаково — русским евреем.

— Русский еврей — это особый такой тип?

— Вы знаете, слово «культура» я не люблю, боюсь его даже употреблять, но в русской духовной среде, а главное — в русском языке вырос. Так он со мной и сохраняется, я его обожаю и даже немножко на нем написал...

— ...чуть-чуть совсем...

— Мог бы и больше, потому что графоман, просто времени не было. С этой точки зрения я русский, а с точки зрения массы других черт, безусловно, еврей. Сложная штука... Вы же, на самом деле, спрашиваете меня, надеясь, что какие-то слова найду, но для определения этого никто еще слов не нашел, хотя... Был такой поэт Довид Кнут, так вот, он написал, что некий особенный русско-еврейский воздух есть, и блажен тот, кто им дышал. Сейчас этого, к сожалению, нету...

— В Израиле, на мой взгляд, и чужое все, и опасность постоянная, нестабильность, и жизнь сложная. Сложная ведь, правда?

— Сначала, где простая, скажите, и я сравню...

— Ну, я думаю, если бы не последние события в Украине...

— Это вам так кажется, батенька, потому что у вас хорошо все получается. Думаю, миллионы и до Майдана жаловались, а вообще-то, везде очень тяжело, у всех свои, так сказать, трудности. Мы в ситуации войны живем, но на самом деле, мне кажется, если бы у нас таких врагов, как арабы (совершенно чудовищных, до животного состояния доходящих) не было, мы бы друг с другом отчаянно враждовали, а так национальное единство у нас, и между собой евреи почти никогда не ругаются.

— Если не Родиной, то страной своей Израиль вы ощущаете?

— Да.

— Это абсолютно ваша страна?

— Безусловно, только тут я всегда добавляю, что и Россия абсолютно моя, но за Израиль все время страх и гордость испытываю, а за Россию — боль и стыд.

— Хорошо как сказали!

— Давно просто придумал.

— Приезжая в Россию, вы в свое прошлое приезжаете, в свою ностальгию?

— Ностальгии у меня нет никакой — разве можно этим словом желание выпить с друзьями назвать? Когда в России оказываюсь, я это желание утоляю, а там довольно часто бываю: я же на гастроли по всей стране мотаюсь, 10-15 городов объезжаю и повсюду спокойно хожу — и в 90-е годы ходил, утром и вечером.

— Никогда в места, где сидели, не возвращались?

— Нет, к сожалению. Знаете, я очень долго до лагеря добирался — по-моему, шесть пересыльных тюрем было, и последняя в Красноярске. Вот на нее время от времени смотрю, когда там на гастролях бываю.

— То есть к тюрьме ходите?

— Точнее сказать, подъезжаю — на пять минут: выкурю сигаретку — и все. Ну, интересно — не зря ведь говорят, что преступник на место преступления возвращается (смеется). В Челябинске я свою тюрьму видел — довольно симпатичная. Меня телевидение там снимало, я закурил, стою, смотрю, а какая-то девочка-телевизионщица воскликнула: «Игорь Миронович, да вы глядите, как на дом родной!», и я спохватился: действительно на тюрьму, как на родной дом, смотрел, — я месяц там прожил...

— Это и был дом...

— Наверное... Словом, в России мне хорошо, я не только из-за выступлений туда летаю.

— С антисемитизмом вы там сталкивались?

— Ну, разумеется.

Игорь Миронович с супругой Татьяной (дочь писателей Юрия и Лидии Лебединских), дочкой Таней и сыном Эмилем, первый день в Израиле, Иерусалим, 1988 год. «Как славно жилось бы в Израиле, когда б не жара и евреи...»

Из книги Игоря Губермана «Пожилые записки».

«Теперь свой высокий разговор в лагере с очень бывалым уголовником Одессой вам изложу.

К Одессе в барак я, чтобы потрепаться, ходил — в каждом разговоре меня небанальность его взглядов на мир поражала, и я ходил, преодолевая страх, который до сих пор помню, будто только что его чувствовал. Страха этого я настолько стыдился, что даже в лагерном дневнике ничего о нем не написал, как бы от самого себя скрываясь и надеясь, что со временем забуду. Не забыл.

Страх возникал во мне отнюдь не от запрета начальства в соседние бараки ходить (за это пять суток карцера полагалось) — объяснялся он тем, что в темноте наброситься могли и крепко потоптать. Юные воры и молодая шпана (главные обитатели нашей зоны) бараки свои от чужих, как собаки — территорию своего обитания, охраняли. Понять и объяснить эту активную животную вражду к таким же точно, как они, но из соседнего барака, я не могу: может, таким образом униженность свою и бессилие вымещали — не знаю, но свидетелем мгновенных и беспричинных расправ бывал не единожды. Пытался расспрашивать, однако ответ за рамки угрюмого встречного вопроса: «А что им тут у нас крутиться?» ни разу не вышел — оттого и боялся, только все равно к Одессе ходил, потому что с ним очень интересно мне было.

Лет примерно 40 и безо всякого образования, Одесса умен был каким-то острым, проницательно-безжалостным умом, и говорить с ним чистым наслаждением было, хоть часто внутренне я поеживался, поскольку, например, с гуманностью (моей — семейной, книжной) суждения его просто никак не соотносились: не было в его душевном словаре такого понятия. Ему тоже, очевидно, было со мной интересно, ибо такого зверя он в своих лесах не встречал: вот и сидели мы с ним, покуривая и чифиря — внутри барака никто нам уже не мешал, даже случалось, что провожали меня потом — на всякий случай.

Как-то, собеседуя вот так на нарах, я услышал, как один из его верных шестерок обозвал другого жидом, а сделать вид, что не услышал, никак я не мог — мгновенную слабинку (а была) просто себе не простил бы, да и пропускать такое нельзя — потом труднее будет. Я обернулся и сказал, чтобы земляк фильтровал базар, поскольку я еврей и кличка эта для нас оскорбительна, а поворотился — с изумлением смотрел на меня друг Одесса.

— Какой же ты еврей, Мироныч? — удивился он. — Ты что так взвился?

— Может, тебе предъявить, Одесса? — спросил я. — Он у меня всегда с собой, нас и немцы так отличали.

— Да я в бане на тебя насмотрелся, — засмеялся Одесса. — Не спеши выни­мать, Мироныч, пока вставить некуда, и признак мне этот не суй. Ты и по паспорту еврей, я знаю, только ты другой, ты наш — не эти.

— А ну-ка изложи, — попросил я: такой подход был начисто мне неизвестен — речь явно шла не о том, что я, хоть и еврей, но хороший.

И тут удивительную концепцию я услышал. Чудовищная та кампания 60-х и 70-х, когда всюду и сквозь стены проникая, оголтелая (по телевизору, по радио и в прессе) борьба со всемирным сионизмом велась, напрасно не прошла — совершенно необычно преломилась она в сознании этого очень мудрого и совершенно темного квартирного вора. Уж он смутно про советскую власть понимал многое, но цельную картину — наподобие салата намешал. По Одессе выходило, что злокозненность евреев несомненна и тайный заговор их очевиден, только это некие международные еврейские злодеи, миру невидимые, а в империи нашей прогнившей опознать их легко: эти евреи во всех министерствах и в Центральном Комитете коммунистической партии окопались, а третье место их потаенного кучкования (это Одессе, по всей видимости, личный опыт подсказал) — фотоателье в столицах республик.

Фотоателье оспаривать я не стал и смехом миф Одессы не оскорбил, ибо обидчивость давно сидевших знал и чтил. Я у него только спросил, мысленно вождей с плакатов перебирая:

— Что же, Одесса, получается по-твоему, что и Хрущев с его свинячей ряхой — тоже еврей?

— Ну, может, смесь какая, но еврей, — уверенно ответил Одесса.

— И Брежнев тоже?

— Жид молдавский, — не задумавшись ни на секунду, молвил Одесса и великодушно добавил: — Ты на слово-то не обижайся, Мироныч, я тебе уже сказал, что ты здесь ни при чем.

— Что ж, и Андропов? — не унимался я. Этого верховного мерзавца с интеллектом я особо тогда выделял, изощренных пакостей от него ожидая.

— Ты, Мироныч, побывал бы у меня на родине в Енисейске, — ответил Одесса улыбчиво, — такого глупого, прости, вопроса никому уже не задал бы. Там зубной врач Лифшиц у нас есть — две капли воды с твоим Андроповым, а ты сомневаешься.

На мгновение я замолк, и тут Одесса ключевую, поразительную мысль мне сообщил — только великий, не торопящийся никуда народ такой точный аргумент для своих мифов и легенд найти способен.

— Если б они русские люди были, — медленно произнес Одесса, — разве же со своим родным народом так поступали бы?».

Из книги Игоря Губермана «Вечерний звон».

«Блаженствую, глаза смежив,

Все через жопу, как всегда:

Язык великий русский жив

В устах пархатого жида.

Помню, как прочел эту записку вслух, но зал лишь добродушно засмеялся, и последнюю строку обсуждать я не стал, поскольку если есть в записке что-нибудь скандальное, зал немедля чутко затихает. У меня в Волгограде так было — на сцену маленький листок с двустишием кинули:

ЖИДеньких строчек

наслушавшись ваших,

Ночью поеду евреев е...ашить.

Так это и было написано — с тремя первыми заглавными буквами... В зале тишина воцарилась, хотя к ней я готов был — похожее послание однажды уже получал, но много лет назад, и изрядно тогда разозлился. Поэтому сейчас медленно сказал, что автор, безусловно, смелый человек, поскольку подписать хотя бы имя свое побоялся, и на сцену его пригласил: выходи, мол, и свои недомогания по этой части нам вслух расскажи. Никто, естественно, не встал.

— Но если ты такой трусливый, как же ты кого-нибудь е...ашить будешь? — продолжал я ту же тему, лихорадочно ища идею, чтобы тишину нарушить, и вот, кажется, нашел.

— Голубчик мой, — с ласковой заботой поинтересовался, — для чего же сюда ты пришел? Какому же риску ты подвергаешься — теперь твои приятели засмеют тебя, что интеллигент!

Тишина с облегчением сломалась — такое же почувствовал и я».

«ЕВРЕЕВ ЛЮБЯТ ТОЛЬКО ТАМ, ГДЕ ИХ НИ РАЗУ НЕ ВСТРЕЧАЛИ»

— Вы когда-то признались мне: «Здесь, в Израиле, я смог воочию убедиться, что самая гениальная выдумка антисемитов — миф о поголовной умности еврейского народа. Ох, если бы это было так! — во всяком случае, евреев-дураков я встречал в Израиле чудовищное количество. Мы ведь привыкли здесь, в России и в Украине, что еврей — это, простите, чуть лысоватый, в очках, вежливый младший научный сотрудник, бухгалтер, экономист, инженер в цеху или, скорее, в конструкторском бюро. Юрист, врач, — непременно, правда же? — но каких биндюжников, каких людей земли, почвы — диковатых, нагловатых, малообразованных — я вижу там... Они, к моему удивлению, тоже евреями оказались, поэтому для многих из нас встреча с родным народом очень трудной была. Мы же вдобавок из разных стран: представляете культурные различия между, допустим, йеменца­ми и нами, марокканца­ми и нами? Или даже евреями из Бухары и из Москвы, Прибалтики?

Вы не поверите: дураков там безумное количество, причем с еврейским апломбом, категоричностью, жутко активных. Хотел бы обрадовать читателей, которые недоброжелательно к евреям настроены, — там, в Израиле, воочию видишь людей, которые комиссарами были, в продразверстках участвовали, с горящими глазами слепо социализм строили, по пути убивая: верша, так сказать, волю партии и, по их представлению, революционное правосудие. Помните гениальный образ Швондера в «Собачьем сердце» Булгакова? Таких в Израиле дикое количество»...

— Конечно, есть и такие — у нас всякие есть... Как когда-то Голда Меир заметила, у нас шесть миллионов президентов и верховных судей, поэтому наш человек, который где-то на земле, в кибуце трудится, обо всем судит, он очень знающий, начитанный и по любому поводу готов тебе возразить.

По многим ездил я местам

И понял я не без печали:

Евреев любят только там,

Где их ни разу не встречали.

Вы, может, помните знаменитого не­когда скрипача Бусю Гольдштейна. В 34-м году 12 лет ему было, и в Москве, в Колонном зале Дома Союзов, от всесоюзного старосты Калинина этот мальчик получал за победу на каком-то международном конкурсе орден.

Перед началом церемонии мама его под­готовила: «Буся, когда дедушка Калинин вручит тебе орден, ты громко скажи: «Дедушка Калинин, приезжайте к нам в гости». Тот возразить пытается: «Мама, не­удобно», но мама уверенно: «Буся, ты скажешь».

Начинается церемония, Калинин ему орден пришпиливает, послушный еврейский мальчик громко говорит: «Дедушка Калинин, приезжайте к нам в гости!», и тут из зала хорошо поставленный на испуг дикий крик Бусиной мамы раздается: «Буся, что ты такое говоришь? — мы ведь живем в коммунальной квартире!». Думаете, через неделю им ордер дали? На следующий день!

Ну а теперь с противоположного полюса история. Год, наверное, 96-97-й, в Америку на постоянное жительство пожилой еврей, в прошлом полковник авиации, въез­жает, и собеседование через переводчика проходит, который мне это и рассказал.

На собеседовании чиновник из чистого любопытства спросил: «А чего вы из России уехали — вы ведь такую карьеру там сделали?». Полковник в ответ: «Из-за антисемитизма». Чиновник допытываться стал: «А как лично вас это задело? Все-таки вы до полковника доросли».

Еврей поясняет: «Смотрите, в 73-м году, когда в Израиле шла война, наша подмосковная эскадрилья лететь бомбить Тель-Авив готовилась, так вот, представьте, меня не взяли!».

Евреи рвутся и дерзают,

Везде дрожжами лезут в тесто,

Нас потому и обрезают,

Чтоб занимали меньше места.

Из книги Игоря Губермана «Книга странствий».

«Много лет назад нехитрую загадку я сочинил, на которую настолько же несложен ответ был. Что это такое, спрашивал я: без окон, без дверей, а вовнутрь влез еврей? Точно ни разу не ответил никто, а имел я в виду часы в ремонте. Как-то я эту загадку зрителям на очередном каком-то выступлении предложил, получил, как водится, много отгадок неправильных, но от одной от восхищения застонал. «Это беременная еврейка», — ответили мне».

«ОТ ШАББАТА ДО ШАББАТА БРАТ НА...БЫВАЕТ БРАТА»

— Когда столько евреев вокруг, тяжело приходится?

— Нет-нет, и хотя я стишки писал, мол, «как славно жилось бы в Израиле, когда б не жара и евреи», не тяжело, евреи очень хороший народ — совершенно не такой, как у нас впечатление здесь сложилось.

— Каковы же, на ваш взгляд, основные еврейские признаки, что такое еврей?

— Ой, батенька, если б я это сформулировать смог, вы бы сейчас с лауреатом Нобелевской премии дело имели.

— Из каких, тем не менее, черт еврей, как правило, состоит?

— Перечислить их я не смогу: это и недостаточно будет, и нагло, и глупо. Вот если вы мне пару черт русского назовете, быть может, мне легче будет на ваш воп­рос ответить.

— Бесшабашность...

— ...полно этого! — евреи — дикий легкомысленный народ.

— Привычка на авось действовать: как сложится, так и сложится...

— Еврейская черта!

— Разухабистость...

— ...это что — манера поведения?

— Ну да...

— Чисто еврейская черта. Дальше.

— Может, евреи — это русские и наоборот?

— Вы знаете, я ведь дело в основном с евреями русского разлива имею, потому что с ивритом у меня плохо, но и с другими евреями тоже общаюсь и засвидетельствовать могу: все, что вы причислили, в них есть. Дальше вы бы, думаю, в русском и украинском народе то, что у евреев тоже имеется, назвали: и скопидомство, и жадность, и хитрожопость — как во всяком народе. Мы не лучше и не хуже других, я умеренный националист и выдающимся народом евреев отнюдь не считаю.

Умельцы выходов и входов,

Настырны, въедливы и прытки,

Евреи есть у всех народов,

А у еврейского — в избытке.

— Ну и еще так я написал:

Здесь еврей и ты, и я,

Мы единая семья!

От шаббата до шаббата

Брат на...бывает брата.

Из книги Игоря Губермана «Книга странствий».

«У нас тут в Иерусалиме два пожилых плотника жили — Яков и Федор, русский и еврей. Они давно дружили, за работой, будучи попеременно правы и не правы, шумным философским спорам предавались, только Яков обожал, чтобы последнее слово за ним оставалось, и однажды на какой-то довод Федора сказал:

— Ты, Федя, прямо как еврей, рассуждаешь. Ты, может, и есть еврей?

— Ты что? — обидевшись, ответил Федор. — Не знаешь, что ли? Хочешь, я тебе сейчас докажу?

— Да я твое доказательство вчера под душем видел, — досадливо отмахнулся Яков, но Федор в полемическом задоре вынул его все-таки и предъявил.

— Да, ты не еврей, — задумчиво согласился Яков, лихорадочно соображая, что все-таки не за ним последнее слово остается. И добавил язвительно:

— Но и это не х...!».

С Дмитрием Гордоном. «Я очень рад, что мы с вами спустя 10 лет встречаемся, тем более вы как-то совсем не изменились». — «Ну, это только душа седеет, а снаружи я не меняюсь»

«ЕВРОПА ВСТАНЕТ НА НАМАЗ И ОБНАЖИТ ЗАДЫ»

— Как вы к палестинцам относитесь? — их-то вокруг, особенно в Иерусалиме, много...

— Как отношусь? Чудовищно! В Иерусалиме арабы спокойно живут, но они нормально в еврейский квартал ходят, а мы вот в арабский не пойдем — это очень опасно. Это вам о палестинцах, живущих в Израиле, — что уж о за территорией Израиля обитающих говорить, но «палестинцы» — абсолютно неправильное название, оно в середине прошлого века придумано.

Все они разные, и я уверен, что и среди арабов, которые нас окружают и интифаду устраивают, очень много умных и желающих мира людей есть, и вот тому доказательство: в ходе всенародного опроса на­ших арабов, не хотят ли они с населением Палестины слиться, все выразили желание среди евреев остаться, потому что знают, что это надежно, это работа и так далее. Здесь их никто не обидит, этих законов шариата нет, и даже убийц, с которыми мы дело во время войны имеем, мне просто жалко — чисто по-человечески.

Я не против того, чтобы уничтожали их, когда они на нас нападают, но самое интересное в том, что мы, бывшие советские люди, гораздо лучше их понимаем, чем евреев из других стран, потому что они отказаться не могут. Если патриотом, националистом откажешься быть, на демонстрацию с криком: «Смерть евреям!» выйти, дочку у тебя изнасилуют, палатку сожгут, причем немедленно...

— ...да вы что?!

— Они же все дико идеологизированы, и то, что мы наивно религией полагаем, я имею в виду ислам... Плохо о нем сказать не хочу, но сегодня это единственная в мире религия, которая открыто к войне, к убийству неверных призывает. У мусульман мир на часть, которая уже захвачена Кораном, делится и ту, которую еще следует завоевать, — это, так сказать, на войну направление. Поймите, то, что я сейчас об Израиле говорю, и в отношении всего мира очень верно, ведь сегодняшний мир то ли с ума сошел сам, то ли Бог не только отдельных личностей ослепляет, но и целые государства. То, что в Европе сейчас происходит, уже в статьях описано — обреченный континент, и так далее.

— Имеете в виду засилье афроевропейцев?

— Нет-нет, чисто мусульманское население, причем тихое, хотя в их радикальном крыле люди есть, которые открыто кричат: «Скоро мы это все заселим — там халифат легче будет устроить!». И правда, их там уже чудовищное количество, и европейцы во французских городах идти в мусульманские районы боятся. У меня стишок был, по-моему, правильный:

Творец готовит нам показ

Большой смешной беды:

Европа встанет на намаз

И обнажит зады.

— Вы знаете, я в свое время не смог себе в удовольствии отказать и в арабский Иерихон съездил: без остановок, туда — и сразу обратно. Вы никогда в места плотного проживания палестинцев не заезжали?

— В первые годы эмиграции — сейчас не решаюсь, потому что, во-первых, мне это неинтересно, я уже много там повидал, а во-вторых, это очень опасно.

(Продолжение в следующем номере)

Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter